Анненков Павел Васильевич - Материалы для биографии А. С. Пушкина

ы (не) известного критика.

  Александр Пушкин. Одесса"24.

  Спор о классицизме и романтизме занесен к нам был из Франции и, кажется, потерял на пути свою серьезную и ученую сторону. Известно, что первое основание для последующих прений положили немцы еще в прошлом столетии сравнительной критикой различных литератур: древних, восточных и староевропейских. Критика эта уже очистила путь двум самостоятельным поэтам Германии - Шиллеру и Гете; но в других странах, не вполне переданная и оцененная, породила ту литературу подделок, которая еще недавно казалась высшею степенью искусства. К нам перешли только одни определения романтизма из вторых рук, из Франции, а первоначальная работа науки, которая одна и могла объяснить сущность самого дела, была пренебрежена. Отсюда тот недостаток почвы, дельного содержания, какие чувствуются у нас в большей части статей этой эпохи по предмету, разделившему литературу на две враждебные партии. Всего чаще, например, вопрос о романтизме представляется критикам чем-то вроде любопытной новости, почти как известие о неожиданном случае и так ими и обсуживается. Произвольное понимание его, смотря по случайностям личных впечатлений каждого автора или критика, было уже в порядке вещей. Таким образом иные объясняли его своенравием мысли, скучающей положительными законами искусства, а сущность его определяли смесью "мрачности с сладострастием, быстроты рассказа с неподвижностшо действия, пылкости страстей с холодностью характеров" ("Вест(ник) Евр(опы)", 1824, Š 4)25. Другие отстаивали право гения и таланта творить наперекор теориям и поясняли новое направление тем высоким наслаждением, "в котором человек, упоенный очаровательным восторгом, не может, не смеет дать отчета самому себе в своих чувствах", и прибавляли: "в неопределенном, неизъяснимом состоянии сердца человеческого заключена и тайна, и причина так называемой романтической поэзии" ("Моск(овский) телегр(аф)", 1825, Š 5)26. Иные еще полагали, как мы уже видели, истинное содержание романтизма в местных красках и народности, о которой, однако, никто особенно не распространялся по неимению ясного понятия о самом слове. Мы могли бы представить еще более выписок для подтверждения нашего мнения, но ограничиваемся теми, которые приведены здесь. Текущие явления словесности, требования немедленной оценки еще более затемняли дело. Были у нас романтики, восхищавшиеся эпопеями Хераскова и его подражателей, составившие особый отдел классических романтиков, представителем которых сделался журнал кн. В. Одоевского "Мне-мозина", и были такие романтики, которые упрекали В. А. Жуковского за наклонность его к поверьям, за мечтательность, неопределенность и туманность его поэзии [В журнале "Мнемозина" 1824 года, например, была статья, на которую Пушкин писал свои заметки, как увидим после, и о которой упомянул даже в IV главе своего "Онегина":

  Но тише! слышишь? Критик строгий Повелевает сбросить нам Элегии венок убогий, и проч.

  Статья называлась "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие". Сочинитель ее принадлежал к романтикам И осуждал элегии вообще и элегии Пушкина в особенности как мелочной род поэзии, не выдерживающий сравнения с парением оды37.Мерилом художнического достоинства обоих родов он взял восторг и пришел к заключению, что в оде заключается гораздо более поэзии, чем в элегии.

  К тому же разряду запутанных мыслей об искусстве принадлежит и та, о которой упоминает в 1825 г. Пушкин в письме к брату из деревни: "У вас ересь. Говорят, что в стихах - стихи не главное. Что же главное? Проза? Должно заранее истребить это гонением, кольями, песнями на голос: "Один еижу я во компании..." И тому подоб. ..."28 О Жуковском тогда же замечав! Пушкин в письме к тому же лицу: "Письмо Жукоеского наконец я разобрал. Что за прелесть... его небесная душа. Он святой, хотя родился романтиком, и не греком, а человеком, да каким еще!"29].

  Пушкин весьма остроумно и колко сравнивал последних с ребенком, кусающим грудь своей кормилицы потому только, что у него зубки прорезались30. Он сам не мог избавиться от прихотливых толкований собственных друзей и принужден был объяснять смысл своих стихотворений обычным своим поклонникам, приходившим в тупик от неожиданно1-сти как содержания, так и приемов их. Подобными объяснениями сопровождались "Песнь о вещем Олеге", 1-я глава "Онегина" и "Цыганы". О последних мы будем говорить пространнее в своем месте, а здесь только приводим отрывок из письма его, касающийся до песни, в котором Пушкин принужден был растолковать ее значение: "Тебе, кажется, Олег не нравится - напрасно. Товарищеская любовь старого князя к своему коню и заботливость о его судьбе есть черта трогательного простодушия, да и происшествие само по себе в своей простоте имеет много поэтического"31. К таким комментариям еще должен был прибегать поэт наш даже перед судьями, наиболее шумевшими о романтизме.

  Любопытно знать, в каком отношении стоял Пушкин к обеим враждующим сторонам и как понимал литературный спор в глубине собственной мысли. Никто тогда еще и не подозревал, что его произведения вскоре сделают спор этот анахронизмом и заменят оба понятия, соединенные с именами классицизма и романтизма, новым и гораздо высшим понятием творчества и художественности, отыскивающих законы для себя в самих себе. Он понимал сущность дела весьма просто, полагая разницу между обоими родами произведений только в форме их и говоря, что если различать их по духу, то нельзя будет выпутаться из противоречий и насильственных толкований. Вот что писал он для самого себя о вопросе, занимавшем тогда литературу нашу: "Наши критики не согласились еще в ясном различии между родами классическим и романтическим. Сбивчивым понятием о сем предмета обязаны мы французским журналистам, которые обыкновенно относят к романтизму все, что им кажется ознаменованным печатью мечтательности и германского идеоло-гизэта или основанным на предрассудках и преданиях простонародных. Определение самое неточное. Стихотворение может являть все эти признаки, а между тем принадлежать к роду классическому. К сему роду должны относиться те стихотворения, коих формы известны были грекам и римлянам, или коих образцы они нам оставили. Если же, вместо формы стихотворения, будем брать за основание только дух, в котором оно написано, то никогда не выпутаемся из определений. Гимн Пиндара духом своим, конечно, отличается от оды Анакреона, сатиры Ювенала от сатиры Горация, "Освобожденный Иерусалим" от "Энеиды"32 - все они, однако ж, принадлежат к роду классическому. Какие же роды стихотворений должно отнести к поэзии романтической? Те, которые кв были известны древним, и те, в коих прежние формы изменились или заменены другими"33.

  Это простое, нехитрое определение обнаруживает вообще малую способность Пушкина к теоретическим тонкостям, что доказал он многими примерами и впоследствии. Чрезвычайно меткий в оценке всякого произведения, даже и своего собственного, он был чужд по природе той тяжелой работы мысли, какую требует отвлеченная теория искусства. Часто не хотел он доискиваться значения идеи, верность которой только чувствовал, и отрывочно бросал ее на бумагу в своих тетрадях. И вот пример:

  Пушкина называли романтиком, и он сам себя называл романтиком, но под этим словом в уме его таилось совсем другое понимание. Так, он постоянно употребляет в письках к друзьям выражение "романтическое произведение", но, видимо, соединяет с ним значение творческого создания, не принадлежащего к какой-либо системе или одностороннему воззрению. Другого выражения для истинной своей мысли он не находил, да, вероятно, и не искал. Всем известное и принятое слово обозначило у него понятие, о котором еще немногие тогда думали. Мы увидим в письмах его о "Борисе Годунове", что под именем романтической трагедии он разумел совершенно свободное проявление творящего духа в области искусства. Так, он беспрестанно пишет: "Я хотел бы написать что-нибудь истинно романтическое". В другой pas, мы уже видели, он говорит: "Важная вещь! й написал трагедию и ею очень доволен, но страшно в свет выдать - робкий вкус наш не стерпит истинного романтизма... Сколько я ни читал о романтизме - всё ке то"34. За этими простыми заметками можно различить мысль с художническом произведении; но он никогда не разбирал ее, предоставляя выразить вполне только своим созданиям. Действительно, они ясно указали законы, на которых должна основываться истинная теория искусства, и сделали из Пушкина, как уже замечено, настоящего учителя изящного и воспитателя эстетического вкуса в обществе.

  Мы видели прежде, что Пушкин в переписке своей с П. А. Катениным отзывался снисходительно как о переводах своего друга, так и о классической трагедии вообще. Со всем тем, это была с его стороны только уступка, вызванная расположением к переводчику и мягкостью его суждений пред всяким дельным трудом. В эпоху пребывания поэта нашего на юге, если идеи его о романтизме выходили уже из разряда существующих тогда идей, то взамен классическая трагедия все еще оставалась для него явлением как бы незаконным и необъяснимым. Только в 1825 году в деревне своей, в Михайловском, за строгим трудом создания хроники "Борис Годунов" и за мыслями, вызванными ею, нашел он, как увидим, настоящее место и классической трагедии в ряду произведений искусства. Годом ранее он еще находился под неотразимым влиянием Байрона и вот что писал брату из Одессы (1824) по поводу нового перевода "Федры", тогда явившегося: "Читал "Федру" Л(обано)ва. Хотел писать на нее критику, не ради Л(обано)ва, а ради маркиза Расина. Перо вывалилось из руки. И об этом у вас шумят, и это называют ваши журналисты прекраснейшим переводом известной трагедии г. Расина!

  Croyez-vous decouvrir la trace de ses pas [Полагаете вы отыскать следы его шагов (франц.). - Ред.].

  .......Надеешься найти

  Тезея жаркий след иль темные пути...

  Вот как всё переведено. А чем же и держится Иван Иванович Расин, как не стихами, полными смысла, точности и гармонии! План и характеры "Федры" верх глупости и ничтожности в изобретении. Тезей не что иное, как первый Мольеров рэгач; Ипполит - le superbe, le fier Hippolyte et meme un pen farouche [надменный, гордый Ипполит, даже несколько дикий (франц.). - Ред.] - Ипполит, суровый скиф... - не что иное, как благовоспитанный мальчик, учтивый и почтительный. D'un mensonge si noir etc. [Столь черной ложью и т. д. (франц.). - Ред.]

  Прочти всю эту хваленую тираду - и удостоверишься, что Расин понятия не имел об создании трагического лица.

  Сравни его с речью молодого любовника

  Паризины Байроновой: увидишь разницу умов.

  А Терамен? Аббат и (сводник)

  Vous тёте ой seriez-vous etc. [Где были бы вы сами и т. д. (франц.). - Ред.]

  Вот глубина глупости!.."35

  Остается сказать о "Братьях разбойниках", рассказе, основанном на истинном происшествии, случившемся в Ека-теринославле в 1820 году36. Он составлял отрывок из поэмы, которую Пушкин начал писать в 1822 году и сжег почти тотчас же, как написал, но план которой сохранился в бумагах его в следующей короткой заметке: "Разбойники, история двух братьев, атаман на Волге, купеческое судно, дочь купца". Чуткому слуху Пушкина сейчас открылось, что сознание душегубца слишком сложно, эффектно и потому не в русском духе, хотя картина разбойничьего стана и лицо рассказчика, выступающего из нее, написаны были мастерскою кистью. При пересылке отрывка в Петербург для на-печатания Пушкин замечал: ""Разбойников" я сжег - и поделом. Один отрывок уцелел в руках у Н(иколая) Раевского). Если звуки харчевня, острог... не испугают нежных ушей читательниц, то напечатай его. Впрочем, чего бояться читательниц? Их нет и не будет на русской земле, да и жалеть не о чем"37. Можно полагать с достоверностию, что из материалов, заготовленных для "Разбойников", вышла впоследствии, в 1825 году, пьеса "Жених", первый образец простонародной русской сказки, написанный уже в Михайловском, куда теперь, вслед за поэтом, и переходим [Кроме разобранных нами произведений, к эпохе бессарабско-одесской жизни Пушкина принадлежит еще план поэмы "Вадим" - вскоре уничтоженной, но из которой известны два отрывка: "Сон" (отрывок из новгородской повести "Вадим") и "Два путника"**8. В дополнение к картине литературной деятельности Пушкина прилагаем еще числовые пометки, сохранившиеся в тетрадях его на поэмах. Первая глава "Онегина" кончена 23 октября 1823 года, в Одессе89; вторая - 8 декабря того же года и там же; третья начата в Одессе же, 8 февраля 1824 года. В сентябре 1&24 года Пушкин находился в Михайловском, и в следующем месяце "Цыгавы", еще начатые в Одессе, получили окончательную отделку, которая уже совпадает с первыми сценами "Бориса Годунова".].

  ГЛАВА IX

  Михайловское. 18 2 4 - 18 2 6 г.: Прибытие в Михайлов-ское, нравственное перерождение. - Новый отрывок из пьесы, "Опять на родине": "В разни годы...". - Душевное настроение Пушкина в Михайловском, приезд Языкова в 1826 г. - Стихи Языкова, поясняющие внешнюю жизнь поэта, игра в карты, анекдот в Бороеичах. - Образ жизни в деревне. - Сцена Димитрия с Мариной в "Годунове". - Арина Родионовна, ее сказки, обделанные Пушкиным. - "Сказка о царе Салтане", пролог к "Руслану", почерпнутые из Михайловских бесед с няней. - Примечание Пушкина к сказкам о царевиче и купце Шелковникове. - Письмо Пушкина 1824 г. к брату о няне. - Тригорское, П. А. Осипова, владетельница его. - Мир в ослабевших страстях и жажда славы. - Переписка и ее характер.

  Пушкин приехал в Михайловское в тревожном состоянии духа. Легко угадать причину нравственного беспокойства его, если вспомним, что четверть жизни прошла для Пушкина и должна была переставить точку зрения на людей и разъяснить взгляд на самого себя. Нравственный переворот, неизбежный в таких случаях, оставляет по себе грусть, чувство раскаяния и тоски; но в сильных и благородных натурах, какова была натура Пушкина, это есть только новое побуждение к деятельности к преобразованию себя. В неизданном отрывке известного стихотворения "Опять на родине"1 Пушкин оставил нам заметку о душевной настроенности своей в эпоху прибытия его в Михайловское. Раз навсегда скажем здесь, что Пушкин постоянно откидывал из поэм и стихотворений своих все, что прямо, без покрова искусства и художественного обмана, напоминало его собственную личность. Предлагаемый отрывок, в своей необделанной форме, трогателен, как истина:

  В разны годы

  Под вашу сень, Михайловские рощи,

  Являлся я! Когда вы в первый раз

  Увидели меня, тогда я был

  Веселым юношей. Беспечно, жадно

  Я приступал лишь только к жизни; годы

  Промчалиея - и вы во мне прияли

  Усталого пришельца! Я еще

  Был молод, но уже судьба

  Меня борьбой неровной истомила;

  Я был ожесточен! В уныньи часто

  Я помышлял о юности моей,

  Утраченной в бесплодных испытаньях,

  О строгости заслуженных упреков,

  О дружбе, заплатившей мне обидой

  За жар души доверчивой и нежной -

  И горькие кипели в сердце чувства!

  Дальнейшее пребывание в деревне сгладило резкость ощущения; там он нашел и теплую дружбу, и гармонию душевных сил, и главное: наслаждения творчества, сбереженного целикогя, благодаря тишине, окружавшей поэта. Одно это обстоятельство примирило бы всякого другого с однообразием деревенской жизни; но как человек, привыкший к движению городского и светского быта, от которого, между прочим, он во всю жизнь отстать не мог, чувство недовольства проглядывает в описаниях этого времени, оставленных им в письмах и в произведениях своих, как, например, в IV главе "Онегина", тогда же начатой. Другая сторона его деревенской жизни, украшенная привязанностию окружающих людей и всеми утехами творчества, сознающего свою силу, была и осталась немногим известна.

  Пушкин вызвал из Дерпта Н. М. Языкова, тогда еще студента, известным своим стихотворением "Издревле сладостный союз..."2. Языков, приехавший в Михайловское вместе с молодым В(ульфом), соседом Александра Сергеевич ча по деревне, только в 1826 г., оставил нам любопытное описание самой комнаты, где няня, Арина Родионовна, накрывала им на стол обыкновенно:

  Вот там обоями худыми

  Где-где прикрытая стена,

  Пол нечиненый, два окна

  И дверь стеклянная меж ними;

  Диван пред образом в углу

  Да пара стульев; стол украшен

  Богатством вин и сельских брашен,

  И ты, пришедшая к столу!3

  Вообще Пушкин был очень прост во всем, что касалось собственно до внешней обстановки. Одевался он довольно небрежно, заботясь преимущественно только о красоте длинных своих ногтей. Иметь простую комнату для литературных занятий было у него даже потребностью таланта и условием производительности. Он не любил картин в своем кабинете, и голая серенькая комната давала ему более вдохновения, чем роскошный кабинет с эстампами, статуями и богатой мебелью, которые обыкновенно развлекали его. Он довольствовался незатейливым помещением в Демутовом трактире, где обыкновенно останавливался в приездах своих в Петербург. Вообще привычки его были просты, но вкусы и наклонности уже не походили на них. Так, поздние обеды в Михайловском были довольно прихотливы, по собственному его свидетельству (4 глава "Ев. Онегина", стр(офы) XXXVIII - XXXIX), и кроме книг, куда уходили его деньги, был им еще другой исток: это страсть к игре, которой предавался он иногда с необычайным жаром. Карты поглотили много трудов его, унесли добрую часть доходов, полученных им с сочинений, и, случалось, даже брали в залог будущие, еще не родившиеся произведения. В одном отрывке из своих записок он простодушно рассказывает довольно забавный анекдот из своей жизни: "15 октября 1827. Вчерашний день был для меня замечателен. Приехав в Боровичи в 12 часов утра, застал я проезжающего в постеле. Он метал банк гусарскому офицеру. Перед тем я обедал. При расплате недостало мне 5 рублей. Я поставил их на карту. Карта аа картой, проиграл 1600 рублей. Я расплатился довольно сердито, взял взаймы 200 рублей и уехал очень недоволен сам собой".

  Образ его жизни в деревне чрезвычайно напоминает жизнь Онегина (4 глава "Ев. Онегина", стр(офы) XXXVII, XXXVIII, XXXIX, XLIV). Он также вставал очень рано и тотчас же отправлялся налегке к бегущей под горой речке и купался) [Деревянный дом Михайловского с одним этажом стоит на небольшом косогоре, внизу которого с одной стороны течет река Сороть, впадающая в Великую. Фасад дома обращен задом к реке и лицом к небольшому скверу, сзади которого тянется почти на версту густой парк с цветниками и дорожками]. Зимой он, как и Онегин, садился в ванну со льдом перед своим Завтраком. Разница состояла в том, что везде Пушкин посвящал утро литературным занятиям: созданию и приуготовительным его трудам, чтению, выпискам, планам. Осенью, (в) эту всегдашнюю эпоху его сильной производительности, он принимал чрезвычайные меры против рассеянности и вообще красных дней: он или не покидал постели, или не одевался вовсе до обеда. По замечанию одного из его друзей, он и в столицах оставлял до осенней деревенской жизни исполнение всех творческих своих замыслов и в несколько месяцев сырой погоды приводил их к окончанию. Пушкин был, между прочим, неутомимый ходок пешком и много ездил верхом, но во всех его прогулках поэзия неразлучно сопутствовала ему. Сам он рассказывал, что, бродя над озером, тешился тем, что пугал диких уток сладкозвучными строфами своими4, а раз, возвращаясь из соседней деревни верхом, обдумал всю превосходную сцену свидания Димитрия с Мариной в "Годунове". Какое-то обстоятельство помешало ему положить ее на бумагу тотчас же по приезде, а когда он принялся га нее через две недели, многие черты прежней сцены изгладились из памяти его. Он говорил потом друзьям своим, восхищавшимся этой встречей страстного Самозванца с хитрой и гордой Мариной, что первоначальная сцена, совершенно оконченная в уме его, была несравненно выше, несравненно превосходнее той, какую он написал. Так оправдываются стихи его:

  На море жизненном, где бури так жестоко Преследуют во мгле мой парус одинокий, Как он, без отзыва, утешно я пою И тайные стихи обдумывать люблю5

  Если случалось оставаться ему одному дома без дела и гостей, Пушкин играл двумя шарами на бильярде сам с собой, а длинные зимние вечера проводил в беседах с няней Ариной Родионовной. Он посвящал почтенную старушку во все тайны своего гения. К несчастию, мы ничего не знаек, что думала няня о стихотворных забавах своего питомца.

  Но я плоды моих мечтаний И гармонических затей Читаю только старой няне, Подруге юности моей. (Глава IV, "Евгекий Онегин")

  Арина Родионовна была посредницей, как известно, в его сношениях с русским сказочным миром, руководительницей его в узнании поверий, обычаев и самых приемов народа, с какими подходил он к вымыслу и поэзии. Александр Сергеевич отзывался о няне как о последнем своем наставника и говорил, что этому учителю он много обязан исправлением недостатков своего первоначального французского воспитания. Простонародный рассказ "Жених" остается блестящий результатом этих сношений между поэтом и бывалой старушкой. В тетрадях Пушкина находится семь сказок, бегло записанных со слов няни. Из них три послужили основой для известных сказок Пушкина, писанных им с 1831 года, именно для сказки "О царе Салтане", "О мертвой царевне и семи богатырях", "О купце Остолопе и работнике его Балде"6, да, вероятно, и остальные простонародные рассказы Пушкина вышли из того же источника, хотя оригиналов их мы и не находим в его тетрадях [См. сказки Арины Родионовны в Приложении II к "Материалам".]. Для примера, каким образом Пушкин переделывал полученные им материалы, пропуская некоторые подробности, изменяя другие и придумывая cовcем новые, укажем на "Царя Салтана". В нем сохранено, например, известие о рождении царевича (Гвидона) и притом, с небольшим изменением, словами самой няни:

  Родила царица в ночь Не то сына, не то дочь, Не мышонка, не лягушку, А неведому зверюшку, - но выпущены 33 брата его и введено новое лицо - царевна Лебедь - совершенно необходимое для красоты и грации рассказа. "Мачеха" Арины Родионовны заменена бабой Бабарихой и самые чуда, разведенные царевичем на своем острове, благодаря Лебеди, расходятся у Пушкина во многом с рассказом няни. Так, у ней был кот: "У моря - лукоморья стоит дуб, и на том дубу золотые цепи, а по тем цепям ходит кот, вверх идет - сказки сказывает, вниз идет - песни поет". Этот кот заменен у Пушкина белкой, грызущей золотые орешки и выбрасывающей изумруды вместо зерна, но кот не пропал: он очутился при издании "Руслана и Людмилы" в 1828 году в прологе поэмы:

  У Лукоморья дуб зеленый; Златая цепь на дубе том: И днем, и ночью кот ученый Все ходит по цепи кругом: Идет направо - песнь заводит, Налево - сказку говорит...

  Вместе с отсутствием 33-х братьев царевича, брошенных в море, как и он, пропали и все подробности, до них касающиеся, между прочим, и способ, каким церевич узнает после их чудного спасения, что они - его братья. Он просит мать свою напечь лепешек из молока ее грудей: первый брат, отведавший лепешку, тотчас же воскликнул: "Ах, братцы, до сих пор не знали мы материнского молока" - и открыл себя. Много еще и других выдумок, созданных или полученных народом, со всей их затейливостью, с признаками особенной деятельности воображения, тщательно занесено Пушкиным в свои тетради. К некоторым он сделал пояснения. В одной сказке баснословного царевича ведут на казнь по проискам мачехи; он хохочет. А чему? Да тому, что передние колеса едут за лошадью, а задняе-то за чем? Когда потом этот же царевич вешает купца Шелковника на шелковой виселице, Пушкин приписывает: "Вот куда каламбуры зашли". Трогательное впечатление производят эти рассказы няни, записанные в той же тетради, где и начало романа "Арап Петра Великого", и "Евгений Онегин", и "Цыганы", и иного отдельных мыслей, блещущих умом и проницатель-ностию [Вот что писал сам Пушкин осенью 1824 года из деревни к брату: "Знаешь ли мои занятия? До обеда пишу записки, обедаю поздно, после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма. Ах, боже мой! Чуть было не забыл. Вот тебе задача: историческое, сухое известие о Разине..."7 У нас есть еще весьыа любопытный документ о хозяйственных хлопотах Пушкина, когда в 1825 году, по отъезде отца и матери из деревни, он остался один в Михайловском. Документ содержит трогательную черту в отношении Арины Родионовны: "У меня произошла перемена в управлении. Розу Григ(орьевну) я принужден был выслать за (непристойное) поведение и слова, которых не должен я был вынести. А то бы она уморила няню, которая начала от нее худеть. Я велел Розе подать мне счеты. Она погазала мне, что за 2 года (1824 и 26) ей ничего не платили и считает по 200 р. на год - итого 400 р. По моему счету ей следует наличных денег 300 р. Из оных 100 выдан ей, а 200 перешлю в С.-Петербург. Узнай и отпиши обстоятельно, сколько именно положено ей благостыни и заплачено ля что-нибудь в эти два года. Я нарядил комитет из Насилья Архипова и старосты8, велел перемерить хлеб и открыл некоторые злоупотребления, т. е. несколько утаекных четвертей... покамест я принял бразды правления"9.

  В приложениях к биографическим материалам читатель увидит несколько рассказов Арины Родионовны. Они поражают вообще хитростью и запутанностью содержания, которое иногда трудно и разобрать. Тут есть и Иван-царевич, отправляющийся за смертию Кощея Бессмертного, которая зкивет на море, на Окияне, на острове Буяне, и притом в дубе, а в дубе - дупяо, а в дупле - сундук, а в сундуке - заяц, а в зайце - утка, а в утке - яйцо. Иван-царевич голоден, но не трогает ни собаки, ни ястреба, ни волка, ня барана, ни рака, встретившихся ему, а те служат ему за то верную службу; волк перевозит его через море, баран рогами сваливает дуб, собака ловит зайца, ястреб ловит утку, рак приносит яйцо со дна морского. Так еще подмененный царевич делается сыном кузнеца, удивляет народ ранним умом, разгадывает все загадки и выпутывает из беды названого своего отца, когда царь наказывает ему приехать к себе ни верхом, ни пешком, показать емy друга и недруга и поднести дар, которого бы он не взял. Кузнец приезжает на козле, приводит недруга - жену, которая от побой бранится и убегает, друга - собаку, которая от побой визжит и ласкается, в дар приносит ястреба под блюдом и проч. Изложение Пушкина однако же чрезвычайно бегло и едва дает понятие о самом цвете и физиономии, так сказать, няниных рассказов10.

  В двух верстах от Михайловского лежит село Тригор-ское, известное публике по стихам Н. М. Языкова11. Там жило доброе, благородное семейство П. А. О(сипово)й, с которым Пушкин был в постоянных сношениях, любя его образованную и вместе сельски простую жизнь. Он часто там обедывал, часто туда заходил в своих прогулках и проводил там целые дни, довольный откровенной дружбой, с какой его встречали, и привязанностью всех членов его. Он посвятил П. А. О(сипово)й свои чудные подражания Корану, написанные, можно сказать, перед ее глазами, и вообще семейство это действовало успокоительно на Пушкина. Он встречал в нем и строгий ум, и расцветающую молодость, д резвость детского возраста. Усталый от увлечений первой эпохи своей жизни, Пушкин находил удовольствие в тихом чувстве и родственной веселости: грациозная гримаса, детская шалость нравились ему и занимали его. Если около этой поры еще встречаются восторженные стансы, как, например, "Я помню чудное мгновенье...", то более в виде мгновенного порыва, чем постоянного душевного настроения. Погруженный в свои воспоминания, Пушкин думал о славе и в ней искал успокоения для своего сердца и отмщения за все волнения и утраты его:

  ............И ныне

  Я новым для меня желанием томим:

  Желаю славы я, чтоб именем моим

  Твой слух был поражен всечасно; чтоб ты мною

  Окружена была; чтоб громкою молвою

  Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне...12

  С тех пор действительно началось его постоянное служение славе, хотя цель, выраженная в стихах, давно была утрачена.

  Непрерывная литературная переписка с друзьями принадлежала к числу любимых и немаловажных занятий Пушкина в это время. Переписка Пушкина особенно драгоценна тем, что ставит, так сказать, читателя лицом к лицу с его мыслию и выказывает всю ее гибкость, оригинальность и блеск, ей свойственный. Эти качества сохраняет она даже и тогда, когда теряет достоинство непреложной истины или возбуждает вопрос. Мы имеем только весьма малую часть переписки Пушкина, но и та принадлежит к важным биографическим материалам.

  ГЛАВА X

  Создания этой эпохи: "Омеги и", "Цыганы", "Годунов": Первая глава "Онегина" (появилась в 1825 г.). - Пролог к ней "Разговор книгопродавца с поэтом", значение его. - Журнальные толки об "Онегине". - "Московский телеграф" 1825 г. - Отзыв "Сына отечества" 1825 г. - Мнение друзей и почитателей. - Пушкин письменно защищает поэму. - Вопрос о том, "что выше - вдохновение или искусство". - Прение Байрона е Воульсом и применение этого спора к русскому спору по поводу "Онегина". - Предчувствие будущего развития идеи романа и письмо Пушкина об этом. - Заметка о Татьяне. - Осуждение эпитета "сатирический", данного роману в предисловии. - Значение романа. - Появление "Горе от ума", письмо Пушкина с критическим разбором комедии. - "Цыганы", отрывок из письма с заметкой о них и об "Онегине". - Появление отрывков "Онегина" в "Северных цветах". - Появление "Цыган" среди других печатных произведений Пушкина. - Требования по поводу "Цыган". - Создание "Бориса Годунова". - Мнение самого Пушкина о "Борисе Годунове". - Около "Бориса Годунова" сосредоточиваются мысли Пушкина о драме. - Французские письма Пушкина о трагедии вообще и о "Борисе Годунове". - План предисловия к "Борису Годунову". - Второе французское письмо с изменившимся взглядом на Байрона и мыслит сблизиться с Шекспиром. - Отрывок из предполагавшегося предисловия к драме. - Значение и пример полурусских, полуфранцузских фраз у Пушкина "о Валтер-Скотте". - Намерение написать полную картину Смутного времени. - Примеры сочетания размышления с вдохновением. - Программа письма Татьяны к Онегину. - Программа стихотворения "Наполеон", писанного в Кишиневе. - Программа для встречи Онегина с Татьяной. - Как писал Пушкин первые сцены "Годунова". - Процесс создания сцены Григория с Пименом. - Отступления, рисунки, перерывы в сцене, окончательная отделка сцены Пимена. - Первоначальная форма стихов "Не много лиц мне память сохранила...". - Сцена Пимена в печати в "Московском вестнике" 1827 г. и несбывшиеся ожидания успеха. - Новый взгляд на спор о классицизме и романтизме и на потребности публики. - Письмо по поводу "Бориса Годунова" о требованиях публики. - Замечание о летописях. - Несмотря на холодный прием Пушкин возвращается к своему труду. - Аристократизм Пушкина, любовь к предкам. - Пять строф из "Моей родословной" в "Отечественных записках" 1846 г. - Значение -"Бориса Годунова". - Пушкин отдаляется от публики и уходит в себя. - Отрывки из французских писем Пушкина касательно его настроения по окончании "Бориса Годунова", он прощается с публикой.

  Первая глава "Онегина" появилась в печати в течение 1825 года, предшествуемая известным прологом "Разговор книгопродавца с поэтом", который был окончен в Михайловском 26 сентября 1824 года и о значении которого весьма мало говорили: так затемнен он был романом, поглотившим все внимание публики и журналистов. А между тем в прологе глубоко и поэтически выражено состояние художника, уединенно творящего свои образы посреди шума и внешних волнений, как вообще любил себе представлять художника сам Пушкин. Вскоре мы увидим, что он усвоил себе теорию творчества, которая проводила резкую черту между художником и бытом, его окружающим. Стихи, которыми он очергил свой идеал поэта, весьма основательно прилагались у нас к самому автору их:

  В гармонии соперник мой

  Был шум лесов, иль вихорь буйный,

  Иль иволги напев живой,

  Иль ночью моря гул глухой,

  Иль шепот речки тихоструйной1.

  Толки о новом романе не замедлили показаться. Журнал, только что основанный тогда в Москве, встретил его похвалами, весьма искренними, но которые не вполне шли к "Онегину" ("Московский телеграф", 1825, Š 5)2 по весьма простой причине: угадать в первых чертах "Онегина" всю его физиономию, как она выразилась впоследствии, было бы делом сверхъестественной прозорливости. Предоставляя классикам отыскивать, к какому отделу пиитики принадлежит новый роман Пушкина, рецензент журнала удерживает за собой только право наслаждаться новым торжеством ума человеческого. Что же касается до определения его, то рецензент причисляет роман к тем истинно шуточным поэмам, где веселость сливается с унынием, описание смешного идет рядом с резкой строфой, обнаруживающей сердце человека. Образцы таких поэм представлены были, по его мнению, Байроном и Гете, и они ничего не имеют общего с легкими поэмами Буало и Попе, которые только смешат. Легко заметить, что и похвальная статья о Пушкине была в сущности, хотя и косвенно, только полемической статьей. Это составляло основной характер журнала... Онегина он понимал очень просто: "шалун с умом, ветреник с сердцем - он знаком нам, мы любим его" - и хотя называл произведение Пушкина национальным, но потому, что в нем "видим свое, слышим свои родные поговорки, смотрим на свои причуды, которых все мы не чужды были некогда". Противники Пушкина отнесли, наоборот, всю главу к чистому подражанию и притом с оговоркой, которая вообще ставила неизмеримое пространство между способом представлять свои мысли у оригинала и у подражателя его. "Цель Байрона, - говорили они с иронией ("Сын отечества", 1825, часть С)3, - не рассказ, характер его героев - не связь описаний; он описывает предметы не для предметов самих, не для того, чтобы представить ряд картин, но с намерением выразить впечатления их на лицо, выставленное им на сцену. Мысль истинно пиитическая, творческая..." "Онегину" критик отказывал в народности следующими резкими словами: "Я не знаю, что тут народного, кроме имен петербургских улиц и рестораций. И во Франции и в Англии пробки хлопают в потолок, охотники ездят в театры и на балы". Но взамен находил ее в "Руслане и Людмиле": "Приписывать Пушкину лишнее, значит отнимать у него то, что истинно ему принадлежит. В "Руслане и Людмиле" он доказал нам, что может быть поэтом национальным".

  Оставляя в стороне мнения журналов, должно сказать, что самые друзья Пушкина, которым было знакомо свойство его останавливаться преимущественно на творческих идеях, находили содержание "Онегина" едва-едва достойным поэтического дарования. Подобно некоторым журналам, глава нового романа казалась им только ошибкой гениального человека, увлеченного чтением Байрона. Они видели в его произведении "чертовское", по их словам, дарование, способное сообщить увлекательность и предмету ничтожному в самом себе. Упорно держались они мнения, что "Онегин" ниже и "Кавказского пленника" и "Бахчисарайского фонтана", и готовы были, как сами утверждали, отстаивать свое мнение, хоть до светопреставления4. С какой-то недоверчивостью смотрели они на шутку романа и на веселость, разлитую в нем, в которой не замечали ни малейшей примеси сатиры. Длинные письма разменены были по этому поводу; Пушкин защищался с жаром. "Мне пишут много об "Онегине", - сообщал он одному из своих друзей, - скажи им, что они не правы. Ужели хотят изгнать все легкое и веселое из области поэзии? Куда же денутся сатиры и комедии? Следственно, должно будет уничтожить и "Orlando furioso" ["Неистового Роланда" (итал.). - Ред.], и "Гудибраса", и "Вер-Вера", и "Рейнеке", и лучшую часть "Душеньки"5, и сказки Лафонтена, и басни Крылова, и проч. Это немного строго. Картина светской жизни также входит в область поэзии, но довольно..."6 Особенно затрудняло почитателей Пушкина отсутствие всякой торжественности в новом романе или вдохновения, как говорили они. В нем видели они одну победу искусства, и спор перешел к вопросу: что выше - вдохновение или искусство? Пушкин запутался в этом споре, как и следовало ожидать. Он приводил мнение Байрона в известном споре его с Воульсом (Bowles), что человек, мастерски описавший колоду карт, как художник, выше человека, посредственно описывающего деревья, хотя бы их была целая роща; но вскоре почувствовал неловкость примера [Остроумная и довольно странная полемика Байрона с посредственным поэтом и лицеприятным биографом Попе Воульсом происходила немного ранее пушкинского спора с приятелями, именно в 1821 году, но там дело шло о вопросе: что выше - изображения ли природы или изображения тленных, искусственных вещей? Байрон держался последнего мнения, и от этого произвольного разделения двух необходимых элементов каждого создания произошел спор, удивляющий теперь богатством ловких и блестящих парадоксов. Боульс говорит, например, что корабль заимствует всю свою поэзию от волн, ветра, солнца и проч., а сам по себе ничего яе значит. Байрон, не терпевший поэзии лакистов7, на сторону которых склонялся его противник, утверждал, что волны и ветры сами по себе, без поэзии искусственных предметов, еще не могут составить картины. Воду, говорил он, можно видеть и в луже, ветер слышать и в трещинах хлева, а солнцем любоваться и в медной посудине - от этого еще ни вода, ни ветер, ни солнце не сделаются предметами поэтическими. Спор этот можно назвать истинным предшественником того, о котором говорим теперь в биографии. Нет сомнения, что Байрон выдерживал его с удивительным мастерством, изворотливостью и остроумием. Между прочим он говорил, что много есть морей величественнее архипелага, скал выше, красивее Акрополиса и мыса Суниума, мест живописнее Аттики, но более поэтических предметов, благодаря памятникам искусства, возвышающим их достоинство, нет на свете. Он спрашивал потом: "Отымите Рим, оставьте только Тибр и семь холмов его и заставьте лакистов наших описывать красоту места, спрашиваю: что будет сильнее исполнено поэзии - картина ли их произведений или первый указатель предметов, первый indicateur d'objets, попавшийся вам под руку?" (смотри письмо Байрона к Мурраю из Равенны от 7-го февраля 1821). Переходя к возражению Боульса, который утверждал, что описать деревья достопочтеннее, чем употребить талант на изображение колоды карт, Байрон замечал, что тут есть смешение предметов, но что писатель, умевший сделать поэтический предмет из колоды карт, конечно, выше того, кто вяло описывает деревья, соблюдая, например, только верность и сходство с их внешними признаками. Пушкин обрадовался этой мысли Байрона как благодетельному союзнику в его собственном споре; однако ж она нашла сильный отпор в его приятелях: "Мнение Байрона, - писали они, - тобою приведенное, несправедливо. Поэт, описавший колоду карт лучше, нежели другой деревья, не всегда выше своего соперника. У каждого свой дар, своя муза. Майкова "Елисей" прекрасен8, но был ли (бы) он таким у Державина - не думаю, несмотря на превосходство таланта его перед талантом Майкова, Державина "Мариамна" никуда не годится. Следует ли из того, что он ниже Озерова? Не согласен и на то, что "Онегин" выше "Бахчисарайского фонтана" и "Кавказского пленника", как творение искусства. Сделай милость, не оправдывай софизмов В(оейковых): им только дозволительно ставить искусство выше вдохновения. Ты на себя клеплешь и выводишь бог знает что..."10]. По первому замечанию приятелей он отступил от своего мнения и добродушно признался, что он был увлечен в жару полемики.

  Пушкин, как видно, сам предпочитал вдохновение искусству: "Я было хотел покривить душой, - писал он, - да не удалось. И Bowles и Байрон в моем споре заврались. У меня есть на то очень дельное опровержение, переписывать скучно..."11 В другом отрывке письма, который прилагаем, Пушкин уже находится в полном обладании идеей собственного произведения. Если с одной стороны правда, что он в первой главе "Онегина" еще "не ясно различал" даль своего романа12, то с другой не менее истинно, что он, по крайней мере, предчувствовал его развитие. Это оказывается из отрывка нашего:

  "Твое письмо очень умно, но все-таки ты не прав, все-таки ты смотришь на "Онегина" не с той точки, все-таки он лучшее произведение мое. Ты сравниваешь первую главу с "Д(он) Жуаном"13. Никто более меня не уважает "Д(он) Жуана" (первые пять песней; других не читал), но в нем нет ничего общего с "Онегиным". Ты говоришь о сатире англичанина Байрона, и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же. Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня сатира? О ней и помину нет в "Ев. Онегине" ... Самое слово сатирический не должно бы находиться в предисловии [Первая глава "Вв. Онегина" сопровождалась, кроме "Разговора книгопродавца с поэтом", еще вступлением. (О нем и о некоторых приложениях подробнее сказано в примечаниях наших к роману.) Небольшое вступление это, не имевшее никакого оглавления и писанное самим Пушкиным, заключало слова: "Но да будет нам позволено обратить внимание читателя на достоинства, редкие в сатирическом писателе: отсутствие оскорбительной личности и наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов". В том же письме Пушкина, первая половина которого будет нами приведена впоследствии, заключаются еще этк замечательные слова: "Надеюсь, что наконец отдашь справедливость Катенину. Это было бы кстати, благородно, достойно тебя. Ошибаться- - и усовершенствовать суждения свои сродно мыслящему созданию. Бескорыстное признание в этом требует душевной силы". Это относилось к критику "Полярной звезды"14]. Дождись других песен... Ты увидишь, что если уж и сравнивать "Онегина" с "Д(он) Жуаном", то разве в одном отношении: кто милее и прелестнее (gracieuse), Татьяна или Юлия?16 Первая песнь просто быстрое введение, и я им доволен (что очень редко со мною случается). Сим заключаю полемику нашу... 12 марта. Михайловское".

  Такие-то бури окружали рождение этого детища, которому суждено было пройти, так сказать, рядом с Пушкиным почти через все существование его и выразить взгляд на его современное общество. Основательно сказано было, что роман этот столько же принадлежит поэзии, сколько и истории нашей, как драгоценное свидетельство о нравах, обычаях и понятиях известной эпохи16.

  При появлении "Онегина" внимание публики было разделено между ним и комедией "Горе от ума", с которой она тогда ознакомилась. Это произведение, одно во всей нашей литературе, соперничало по успеху своему с романом Пушкина и имело одинаковую с ним участь. Оба разошлись по лицу России в бесчисленных применениях к ежедневным случаям, сделались родником пословиц, нравственных сентенций и проч. Суждение Пушкина о комедии Грибоедова чрезвычайно замечательно. Оно опередило несколькими годами всю последующую, весьма основательную, критику, какой подвергнута была комедия, и редко случается, как сейчас увидим, встретить в немногих простых словах так много существенного и вызывающего на размышление:

  "(Рылеев) доставит тебе моих "Цыганов": пожури моего брата за то, что он не сдержал своего слова - я не хотел, чтоб эта поэма была известна прежде времени; теперь нечего делать - принужден ее напечатать, пока не растаскают ее по клочкам17. Слушал Чацкого, но только один раз и не с тем вниманием, коего он достоин. Вот что мельком успел я заметить. Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным, - следственно, не осуждаю ни плана, ни завязки, ни приличий комедии Грибоедова. Цель его - характеры и резкая картина нравов. В этом отношении Фамусов и Скалозуб превосходны. Софья начертана неясно. Молчалин не довольно резко подл: не нужно ли было сделать из него и труса? Старая пружина, но штатский трус в большом свете между Чацким и Скалозубом, мог быть очень забавен. Les propos du bal [Бальная болтовня (франц.). - Ред.], сплетни, рассказ Репетнлова о клубе, Загорецкий, всеми отъявленный и везде принятый, - вот черты истинно комического гения. Теперь вопрос: в комедии "Горе от ума" кто умное действующее лицо? Ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Все это говорит он очень умно, но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Зто непростительно. Первый признак умного человека - с первого раза знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому под. Кстати, что такое Репетилов? В нем 2, 3, 10 характеров. Зачем делать его гадким? Довольно, что он ветрен и глуп с таким простодушием; довольно, чтоб он признавался поминутно в своей глупости, а не в мерзостях. Его смуще