Анненков Павел Васильевич - Материалы для биографии А. С. Пушкина

ками для памяти и будущих соображений стоят в них начатые стихотворения, конченные в другом месте, перерванные отрывками из поэм и черновыми письмами к друзьям. С первого раза останавливают тут внимание сильные помарки в стихах, даже таких, которые, в окончательном своем виде, походят на живую импровизацию поэта. Почти на каждой странице их присутствуешь, так сказать, в середине самого процесса творчества и видишь, как долго, неослабно держалось поэтическое вдохновение, однажды возбужденное в душе художника; оно нисколько не охладевало, не рассеивалось и не слабело з частом осмотре и поправке произведения. Прибавьте к этому еще рисунки пером, которые обыкновенно повторяют содержание написанной пьесы, воспроизводя ее, таким образом, вдвойне. Вообще тетради Пушкина составляют драгоценный материал для истории происхождения его поэм и стихотворений, и мы часто будем обращаться к ним в продолжении нашего труда. Поэт наш сам представил верную картину их при описании альбома Онегина:

  В сафьяне, по краям окован,

  Замкнут серебряным замком,

  Он был исписан, изрисован

  Рукой Онегина кругом.

  Среди бессвязного маранья

  Мелькали мысли, примечанья,

  Портреты, буквы, имена

  И думы тайной письмена.

  (Из неизданного отрывка "Онегина")

  Но до 1820 года мы почти лишены указания тетрадей Пушкина, и этого одного достаточно для определения характера всей эпохи. Мы думаем, что в одном небольшом послании "К К(авери)ну", написанном около 1817 (года), выражается лучше и настоящий взгляд автора на самого себя, и вся незатейливая философская система, принятая им в то время:

  Все чередой идет определенной,

  Всему пора, всему свой миг:

  Смешон и ветреный старик,

  Смешон и юноша смиренный;

  Пока живется нам - живи

  И черни презирай роптанье:

  Она не ведает, что дружно можно жить

  С Киферой8, с портиком7, и с книгой, и с бокалом;

  Что ум высокий можно скрыть

  Безумной шалости под легким покрывалом.

  С первого шага своего в свет Пушкин очутился в обществе тогдашних литераторов как известный и заслуженный его член. Он почти совсем не был в положении начинающего. В детстве его В. А. Жуковский нарочно ездил в Царское Село осведомляться о занятиях даровитого питомца лицея и прочитывать ему свои стихотворения. Пушкин обладал необычайной памятью: целые строфы, переданные ему В. А. Жуковским, он удерживал надолго в голове к повторял их без остановки. Жуковский имел привычку исправлять стих, забытый Пушкиным; каждый такой стих считался дурным по одному этому признаку [Сам незабвенный Н. М. Карамзин, принимавший Пушкина часто в кабинете своего царскосельского дома, прочитывал ему страницы своего труда, беседовал с ним об отечественной истории и выслушивал мнения юноши с снисхождением и свойственным ему добродушием8. Так как записки Пушкина остались только в отрывках и клочках, рассеянных по разным тетрадям, то мы имеем еще клочок о Н. М. Карамзине, полный глубокого уважения и любви к историографу. В нем Пушкин рассказывает, как одним опрометчивым суждением привел он в гнев всегда ясного, всегда спокойного историка, и как в самой благородной горячности еще выказалась его прекрасная душа9. Вообще, В. А. Жуковский, Н. М. Карамзин и А. И. Тургенев всегда стояли к Пушкину в тех постоянно нежных дружеских отношениях, которых не мог изменить он сам, а тем менее посторонние люди или обстоятельства.].

  По первым своим произведениям Пушкин занесен был также в список "арзамасцев". Известно, что литературное общество, носившее название "Арзамаса", составилось из некоторого противодействия к торжественности и отчасти к неподвижности другого литературного общества, имевшего название "Беседы любителей российского слова". Важность обстановки, похожей на заседание, чем восбще отличалась "Беседа любителей", заменена была в "Арзамасе" тоном дружества и шутки. Нерасположение "любителей российского слова" к новым явлениям в нашей литературе подало мысль "арзамасцам" назвать своих участников именами и словами, встречающимися в балладах Жуковского, которые особенно не нравились тогда защитникам "серьезной" поэзии и старых форм стихотворства. Таким образом, были усвоены имена "Старушки", "Громобоя" и друг(их) многими известными лицами в обществе. В. Л. Пушкин получил однословное "Вот!" в название, а Александру Сергеевичу Пушкину дано имя "Сверчок". Под этим именем напечатал он свою превосходную пьесу "Мечтателю" [В "Сыне отечества" 1818 года, Š LI. Подпись была "Св..ч.к"], где очерк истинной страсти так далеко оставляет за собой прежние легкие, веселые ее определения. Это уже ступень к мужеству таланта, и как большая часть стихотворений Пушкина, пьеса связывается с действительным лицом и действительным событием. Несколько других подробностей об "Арзамасе" тем более необходимы здесь, что без них трудно понять как деятельность нашей полемики между 1815 и 1825 годами, так и многое во взгляде, привязанностях и убеждениях самого Пушкина.

  Всякий, кто изучал отечественную литературу первой четверти нашего столетия, вероятно, чувствовал, что ему недостает ключа для понимания многих намеков тогдашней критики и особенно для уяснения отношений между литературными партиями. Статьи филологического и эстетического содержания этой эпохи и даже стихотворения, послания и эпиграммы покрыты легкой тенью, которая мешает видеть сущность дела. Ключ для разбора недосказанных слов к мыслей может подать только изучение существовавших у нас литературных обществ. В 1815 году еще продолжалась борьба, возникшая по поводу нововведений Карамзина, и противники его направления сосредоточились в обществе "Беседа любителей русского слова", к членам которой принадлежали многие даровитые люди: в числе их был и кн. Шаховской. Все молодое, желавшее новых форм для поэзии и языка и свежих источников для искусства вообще, пристроилось к другому обществу, "Арзамасу". "Арзамас" порожден был шуткой и сохранял основной характер свой до конца. Один веселый и остроумный рассказ под названием "Видение во граде" вызвал его на свет10. В рассказе передан был анекдот о некоторых скромных людях, собравшихся раз на обед в бедный арзамасский трактир. Стол их был покрыт скатертью, белизны не совсем беспорочной, и нисколько не был отягчен изобилием брашен. В средине беседы прислужник возвестил им, что какой-то проезжий остановился в трактире и, по-видимому, находится в магнетическом сне. Хотя любопытство и приписывается исключительно прекрасному полу, но друзья "Арзамаса" доказали противное. Они отправились наблюдать нового ясновидящего у дверей и увидели высокого, толстого человека, который ходил беспрестанно по комнате, произнося непонятные тирады и афоризмы11. Последние они тут же записали, но скрыли все собственные имена, потому что незлобливость и добродушие составляли и составляют отличительную черту "Арзамаса". Едва разнеслась эта шутка, в которой нетрудно было отгадать все тонкие намеки ее, как автор получил приглашение от одного из своих друзей на первый "арзамасский вечер"12. Продолжая шутку, лица "арзамасского вечера" назвались именами из баллад В. А. Жуковского и, наподобие Французской Академии, положили правило: всякий новоизбранный член обязан был сказать похвальное слово не умершему своему предшественнику, потому что таких не было, а какому-либо члену "Беседы любителей русского слова" или другому известному-литератору. Так произнесены были похвальные слова г. Захарову, переводчику "Авелевой смерти" Геснера, "Велиса-рия" г-жи Жанлис и "Странствований Телемака" Фенелона, г. А. Волкову - автору "Арфы стихоглаской" и мног(им) др(угим). Секретарь общества В. А. Жуковский вел журнал заседаний, и протоколы его представляют автора "Людмилы" с другой стороны, еще не уловленной биографии, - со стороны вообще веселого характера. Это образцы самой забавной и вместе самой приличной шутки. Нам неизвестно, кому произнес похвальное слово Александр Сергеевич при вступлении своем, но ему дозволено было сказать первую речь свою стихами13. Стихи эти, к сожалению, тоже утрачены. Не должно забывать, что веселое направление "Арзамаса" не мешало ему весьма строго ценить произведения в отношении правильности выражения, верности образов и выбора предметов. Орудием насмешки и остроумия "Арзамас" поражал ложные или неудачно изложенные мысли, и Пушкин, в стихотворной речи своей, недаром упоминал о лозе "Арзамаса", которая достигает провинившихся писателей, несмотря на то, зачислены ли они в список "арзамасцев" или нет.

  Отношения "Арзамаса" к другим обществам должны были отразиться на всем литературном движении; но здесь первый повод, а с ним и настоящее значение явлений были уже потеряны для большинства публики; так продолжается и доселе. Например, появление комедий кн. Шаховского "Липецкие воды" - сатиры на произведения В. А. Жуковского - и "Новый Стерн" - сатиры на произведения Н. М. Карамзина - только теперь несколько объясняется в глазах исследователя. С них началась жаркая полемика, в которой особенно отделяется от всех бойкостью и меткостию своих заметок кн. П. А. Вяземский, стоявший, разумеется, на стороне авторитетов, обиженных нашим комиком. Еще в "Сыне отечества" 1815 года (Š XVI) является его статья "Мнение постороннего", где, не принимая попыток примирения, сделанных М. Н. Загоскиным в комедии своей "Комедия против комедии", он горячо высчитывает ряд оскорблений, нанесенных лилипутами словесности лицам и именам истинных писателей. Сам В. А. Жуковский в послании к Вяземскому и Пушкину (Василью), напечатанном в "Российском музеуме" 1815 года (Š 6) и не попавшем в последнее собрание его сочинений 1848 года, глубоко жалуется на завистников, смрачающих благородное поприще литератора, к дает советы друзьям, как сберечь свое призвание и творческие идеи в шуме людей, не понимающих ни того, ни другого. В известном ответе своем на это послание ("К Жуковскому" - "Благослови, поэт!..") А. С. Пушкин рисует картину враждебных личностей и направлений, уже вызвавших столько жалоб и возражений. Наконец даже Батюшков, в первой рукописной редакции своего стихотворения "Видение на берегах Леты", ходившей по рукам и измененной впоследствии, обрекал Лете и забвению те лица, которые упорно держались старых форм и смотрели недоброжелательно на попытки разрабатывать новые стороны искусства. Не говорим уже о многих мелких статьях, эпиграммах, баснях и посланиях.

  Когда в двадцатых годах стали обнаруживаться в литературе кашей идеи романтизма, в противоположность идеям классицизма, то "Арзамас" и враждебное ему направление отделились еще резче и явственнее14. Можно сказать, что идеи романтизма находились уже в "Арзамасе" прежде появления их в нашей литературе.

  Сторона противудействующая нашла тогда представителя в "Вестнике Европы" М. Т. Каченовского и в столкновениях ее с новыми теориями искусства обнаружила последовательность, какой не было прежде. Споры происходили теперь уже преимущественно по поводу произведений Александра Сергеевича, как прежде предметом их были Карамзин и Жуковский, но приемы, направление и мысли почти одинаковы у почитателей нового деятеля. Князь П. А. Вяземский является и здесь первым защитником его. В 1821 г. он напечатал в "Сыне отечества" (Š II) свое едкое послание к Каченовскому, которое, во многих местах, было буквальным переводом Вольтерова стихотворения "De l'Envie" ["О желании" (франц.), - Ред]. К 1824 (году) принадлежит его жаркая полемика с "Вестником Европы" по поводу "Бахчисарайского фонтана" и "Разговора", приложенного к нему15, и наконец только в 1825 году следы борьбы "Арзамаса" с старой партией защитников прежних форм искусства пропадают совсем или принимают друзей вид. Так важно было влияние "Арзамаса" на литературу нашу, и надо прибавить к этому, что Пушкин уже сохранил навсегда уважение как к лицам, признанным авторитетами в среде его, так и к самому способу действования во имя идей, обсуженных целым обществом. Он сильно порицал у друзей своих попытки разъединения, проявившиеся одно время в виде нападок на произведения Жуковского, и вообще все такого же рода попытки, да и к одному личному мнению, становившемуся наперекор мнению общему, уже никогда не имел уважения.

  Много и других литературных обществ существовало тогда в обеих столицах; так, в Москве было "Общество любителей словесности", в Петербурге - "Общество любителей словесности, наук и художеств" и "Общество соревнователей просвещения и благотворения" [Общество это носило еще название высочайше утвержденного "Вольного общества любителей русской словесности". Журнал его "Соревнователь"16 снабжался особенной оберткой, по окончании каждой части, с заглавием "Труды высочайше утвержденного и проч." Пушкин поместил в нем с 1819 года б пьес: "Эпиграмму" ("Марает он единым духом..."), "Дева" ("Я говорил тебе: страшися..."), "Мила красавица", "Желание славы", "Елизавете"17]. Последнее издавало журнал, а второе печатало свои труды по большей части в журнале "Благонамеренный". Московское общество держалось весьма долго, оно также издавало журнал под названием "Труды Общества любителей российской словесности при Московском университете", в котором, как мы видели, печатались первые опыты Пушкина. Журнал этот прекратился в 1827 году. Кроме самих обществ были еще кружки, составлявшие, так сказать, повторение их, но в уменьшенном виде; таков был незабвенный круг А. Н. Оленина, имевший, как известно, важную долю влияния на современную литературу. Вечера В. А. Жуковского также принадлежат к этой цепи небольших частных академий, где молодые писатели получали и первую оценку, и первые уроки вкуса. Влияние всех этих официальных и неофициальных собраний на просвещение вообще еще не нашло у нас оценки, даже и приблизительной. Хотя Пушкин не принадлежал к некоторым из них, однако же следил равно внимательно за их занятиями. Надо прибавить, что они уничтожены были столько же временем, сколько и распространением круга писателей, вследствие общего разлива Сведений и грамотности. С увеличением класса авторов сделались невозможны и те труды сообща, та взаимная передача замыслов и планов литературных, обсуждение начатых произведений всеми голосами, единство направления, - словом, все те особенности, которые заставляют старожилов, по справедливости, вспоминать с умилением об этой эпохе нашего литературного образования. Сам Пушкин, создавший так много новых читателей на Руси и не менее того стихотворцев, сильно способствовал уничтожению дружеских литературных кругов; но вместе с тем он сохранил до конца своей жизни, как уже мы сказали, существенные, характеристические черты члена старых литературных обществ и уже не имел симпатии к произволу журнальных суждений, вскоре заместившему их и захватившему довольно обширный круг действия.

  Батюшков, проездом в Неаполь, где суждено ему было испытать первые симптомы болезни, отнявшей его еще заживо от света русской поэзии18, находился в Петербурге и слышал первые песни "Руслана и Людмилы" на вечерах у Жуковского, где они обыкновенно прочитывались. Известно, что после чтения последней из них Жуковский подарил автору свой портрет, украшенный надписью: "Ученику от побежденного учителя"19. Батюшков, с своей стороны, нередко с изумлением смотрел, как антологический род поэзии, созданный им на Руси, легко и непринужденно подчиняется перу молодого человека, занятого, по-видимому, только удовольствиями и рассеяниями света. Тогда уже были написаны те замечательные стихотворения Пушкина, для которых содержанием послужил древний, языческий мир: "Торжество Вакха", "Кривцову" и проч. Рассказывают, что Батюшков судорожно сжал в руках листок бумаги, на котором читал "Послание к Ю(рье)ву" ("Поклонник ветреных Лаис...", 1818 г.)30 и проговорил: "О! как стал писать этот злодей!" И действительно, во многих стихотворениях этой эпохи врожденная сила таланта проявлялась у Пушкина сама собой, заменяя, при случае, гениальной отгадкой то, чего не мог еще дать жизненный опыт начинающему поэту.

  Пушкин легко подчинялся влиянию всякой благородной личности. В эту эпоху жизни мы встречаем влияние на него замечательного человека и короткого его приятеля П. А. Катенина. Пушкин просто пришел в 1818 году к Катенину и, подавая ему свою трость, сказал: "Я пришел к вам, как Диоген к Антисфену: побей - но выучи!" - "Ученого учить - портить!" - отвечал автор "Ольги"21. С тех пор дружеские связи их уже не прерывались. П. А. Катенин был знаток языков и европейских литератур вообще. Можно основательно сказать, что Пушкин обязан отчасти Катенину осто-рожностию в оценке иностранных поэтов, литературным эклектизмом и особенно хладнокровием при жарких спорах, скоро возникших у нас по поводу классицизма и романтизма. Стойкость суждения Катенина научила его видеть достоинства там, где, увлекаемые спором, уже ничего не находили журналы наши. Независимость убеждений П. А. Катенина простиралась до того, что, сделав несколько опытов в романтической поэзии, он тотчас же перешел к противной стороне, как только число сподвижников нового рода произведений достаточно расплодилось. Катенин, между прочим, помирил Пушкина с кн. Шаховским в 1818 г. Он сам привез его к известному комику, и радушный прием, сделанный поэту, связал дружеские отношения между ними, нисколько, впрочем, не изменившие основных убеждений последнего. Тогдашний посредник их записал слово в слово любопытный разговор, бывший у него с Пушкиным, когда оба они возвращались ночью в санях от кн. Шаховского. "Savez-vous, - сказал Пушкин, - qu'il est tres bon homme au fond? Jamais je ne croirai qu'il ait voulu nuire serieusement a Ozerow, ni a qui que ce soit". - "Vous l'avez cru pourtant, - отвечал Катенин, - vous l'avez ecrit et publie; voila le mal". - "Heureuse-ment, - возразил Пушкин, - personne n'a lu ce barbouillage d'ecolier; pensez-vous qu'il en sache quelque chose?" - "Non, car il ne m'en a jamais parle". - "Tant mieux, faisons comme lui, et n'en parlons jamais" ["Знаете ли, что он, в сущности, очень хороший человек? Никогда я не поверю, что он серьезно желал повредить Озерову или кому бы то ни было". - "Однако вы так думали; так писали и даже обнародовали; вот что плохо". - "К счастью, никто не читал эту мазню школьника; вы думаете, он что-нибудь знает о ней?" - "Нет, потому что он никогда не говорил мне об этом". - "Тем лучше, последуем его примеру и тоже никогда не будем говорить об этом", (франц.) - Ред.]. Так точно П. А. Катенин помирил Александра Сергеевича и с А. М. Колосовой, дебюты которой поэт наш встретил довольно злой эпиграммой22. Известно его поэтическое раскаяние в грехе, заключающееся в небольшом стихотворении "Кто мне пришлет ее портрет?.." Вообще П. А. Катенин заметил в эту эпоху характеристическую черту Пушкина, сохранившуюся и впоследствии: осторожность в обхождении с людьми, мнение которых уважал, ловкий обход спорных вопросов, если они поставлялись слишком решительно. Александр Сергеевич был весьма доволен эпитетом "le jeune M-r Arouet" ["Юный господин Аруе" (франц.). - Ред.], данным ему за это качество приятелем его, и хохотал до упада над каламбуром, в нем заключавшимся23. Может быть, это качество входило у Пушкина отчасти и в оценку самих произведений Катенина. Известно, что вместе с достоинством хладнокровного критика, Пушкин признавал в нем и замечательные творческие способности. Он даже сердился на московских литераторов, не понимавших поэтической важности баллад и переводов его друга, разделяя, впрочем, благоприятное мнение о произведениях П. А. Катенина со многими из известных своих современников. Так, Грибоедов предпочитал "Ольгу" Катенина "Людмиле" Жуковского, с которой она имела одинаковое содержание и которую превосходила, по мнению автора "Горя от ума", цветом народности и планом24. Пушкин написал целую статью о сочинениях его25 ("Литературные прибавления к "Русскому инвалиду"" 1833 года, Š 26), сохраненную в нашем издании, и прежде того еще сделал лестную заметку в "Северных цветах" 1829 года, посылая туда одно из его стихотворений [Это был рассказ П. А. Катенина, под названием "Русская быль", напечатанный в альманахе о следующим примечанием: "За стихотворение сие обязаны мы А. С. Пушкину, который доставил нам оное при следующем письме: "П. А. Катенин дал мне право располагать этим прекрасным стихотворением. Я уверея, что вам будет приятно украсить им ваши "Северные цветы"". Пусть вспомнят читатели, что в рассказа П. А. Катенина князь Владимир присутствует на состязании певцов и присуждает женоподобному греку-певцу коня и латы, а русскому его сопернику заветный кубок, данный Святославу императором Циглисхием. "Старая быль" П. А. Катенина, посвященная Пушкину, еще сопровождалась стихотворным посланием к Александру Сергеевичу, в которой автор рассказа, невинно и тонко посмеявшись над романтиками и археологами, т. е. над двумя литературными кругами нашими, говорит, что заветный кубок не потерян и находится теперь в руках автора "Онегина". Пушкин не решился напечатать это послание вместе с рассказом; оно явилось только в 1832 году в "Сочинениях" Катенина (часть 1-я, стр. 98). Пушкин поместил один свой ответ на него в тех ясе "Северных цветах" на 1829 ( год). Это известная пьеса под названием "Ответ Катенину", которая начинается стихами:

  Напрасно, пламенный поэт,

  Своя чудный кубок мне подносишь -

  И выпить на здоровье просишь:

  Не пью, любезный мой сосед!

  И которая без пояснения остается каким-то темным намеком26. Всего любопытнее, что когда несколько лет спустя Катенин спрашивал у него, почему не приложил он к "Старой были" и послания, то в ответах Пушкина ясно увидел, что намеки ка собратию были истинными причинами исключения этой пьесы27. Так вообще был осторожен Пушкин в спокойном состоянии духа!].

  В дополнение к этому мы прибавим, что, несмотря на приятельские отношения наших авторов, была в жизни их минута недоразумения, которая особенно заслуживает упоминовения по благородству, с каким обе стороны отстранили ее почти тотчас же. Пушкин находился уже в Кишиневе, когда в Петербурге давали переводную комедию Катенина "Сплетни", где, как утверждали, заключается намек на отсутствующего поэта ["Сплетни, комедия в трех действиях в стихах" Павла Катенина, подражание Грессетовой комедии "Le Mechant" (С.-Пб., 1821) представлена была в Петербурге 31 декабря 1820 г. Клеон Грессета переродился у П. А. Катенина в Вельского, но мы никак не могли угадать в тирадах последнего какого-либо намека на Пушкина. Следует сказать, между прочим, что выходки Зельского против современных странностей и обычаев были предтечами, а может быть, и родоначальниками сатирических вспышек Чацкого... Кто знает связь идей; которая существует в известные эпохи между писателями, тот поймет наше предположение. Мы имели, например, в руках неизданную рукописную комедию в прозе "Студент", соч. Катенина и Грибоедова. Действие в ней очень просто. Взбалмошный и упрягтый Звонов23 хочет выдать воспитанницу свою за студента, который говорит не иначе как тирадами из модных писателей. Дело кончается женитьбой молодого, умного человека на воспитаннице. Комедия осталась под спудом, по мысль ее одинакова с "Новым Стерном" князя Шаховского. Все это было только косвенным ответом "арзамас-цаы"]. П. А. Катенин, живший в деревне, нашел с своей стороны намек на самого себя в пушкинском послании к Ч(аадае)ву, написанном в 1821 году, и именно в одном стихе его:

  И сплетней разбирать игривую затею.

  Но первое объяснение уничтожило все недоразумения. Вот письмо Пушкина по этому поводу:

  "Ты упрекаешь меня в забывчивости, мой милый: воля твоя! Для малого числа избранных желаю еще увидеть Петербург. Ты, конечно, в этом числе, но дружба - не италиак-ский глагол piombare [падать, рушиться; заклепывать (итал.)- - Ред.], ты ее также хорошо не понимаешь. Ума не приложу, как ты мог взять на свой счет стих:

  И сплетней разбирать игривую затею.

  Это простительно всякому другому, а не тебе. Разве ты не знаешь несчастных сплетней, коих я был жертвою, и не твоей ли дружбе (по крайней мере так понимал я тебя) обязан я первым известием об них? Я не читал твоей комедии:, никто об ней мне не писал; не знаю, задел ли меня Зельский. Может быть, да, вероятнее - нет. Во всяком случае, не могу сердиться. Если б я имел что-нибудь на сердце, стал ли бы я говорить о тебе наряду с теми, о которых упоминаю? Лица и отношения слишком различны. Если б уж на то решился, написал ли стих столь слабый и неясный, выбрал ли предметом эпиграммы прекрасный перевод комедии, которую почитал я непереводимою? Как дело ни верти, ты все меня обижаешь. Надеюсь, моя радость, что это все минутная туча, и что ты любишь меня. Итак, оставим сплетни и поговорим со другом. Ты перевел "Сида"; поздравляю тебя и старого моего Корнеля. "Сид" кажется мне лучшею его трагедиею. Скажи, имел ли ты похвальную смелость оставить пощечину рыцарских веков на жеманной сцене 19-го столетия?29 Я слыхал, что она неприлична, смешна, ridicule [смешна (франц.). - Ред.]. Ridicule! Пощечина, данная рукою гишпанского рыцаря воину, поседевшему под шлемом! ridicule! Боже мой, она должна произвести более ужаса, чем чаша Атреева30. Как бы то ни было, надеюсь увидеть эту трагедию зимой, по крайней мере постараюсь. Благодарю за подробное донесение, знаю, что долг платежом красен, но поп erat his locus... [Здесь не место для этого (лат.). - Ред.] Прощай, Эсхилл31, обнимаю тебя как позта и друга... 19 июля"32.

  Прилагаем несколько других писем Пушкина к Катенину, которые чрезвычайно много способствуют к объяснению нравственной физиономии первого. Все они принадлежат 1825 году и писаны уже из Михайловского. Кроме прямого свидетельства о влиянии Катенина на поэта нашего, они еще служат примером его уклончивости с людьми, происходившей от тонины чувства и деликатности сердца. Будучи "ар-замасцем" по направлению своему, Пушкин находил одобрительные слова для добросовестного труда во всех литературных партиях. Истинную мысль свою берег он только для себя и для немногих, как увидим после.

  1) "Ты не можешь себе вообразить, милый и почтенный Павел Александрович, как обрадовало меня твое письмо, знак неизменившейся твоей дружбы... Наша связь основана не на одинаковом образе мыслей, но на любви к одинаковым занятиям. Ты огорчаешь меня уверением, что оставил поэзию - общую нашу любовницу. Если это правда, что ж утешает тебя, кто утешит ее?.. Я думал, что в своей глуши - ты созидаешь; нет - ты хлопочешь и тягаешься - а между тем годы бегут.

  Ней fugant, Posthume, Posthume, labuntur armi [Настоящий стих Горация в его оде к Постуму (книга И, ода XIV) таков:

  Ней heu fugaces, Postume, Postume, Labuntur anni.

  (Увы, Постум, утекают бегущие годы.)].

  А что всего хуже, с ними улетают и страсти, и воображение. Послушайся, милый, запрись, да примись за романтическую трагедию в 18-ти действиях (как трагедии Софии Алексеевны). Ты сделаешь переворот в нашей словесности, и никто более тебя того не достоин. Прочел в Булг(арине) [В альманахе "Русская Талия", изд. г. Булгарина (1825), где было помещено несколько явлений 3-го действия "Андромахи" г. Катенина] твое 3-е действие, прелестное в величавой простоте своей. Оно мне живо напомнило один из лучших вечеров моей жизни; помнишь?.. На чердаке к(нязя) Шаховского33.

  Как ты находишь первый акт "Венцеслава"? По мне чудно-хорошо [В том же альманахе г. Булгарина было напечатано несколько сцен аз трагедии "Венцеслав", соч. Ротру, переделанной А. А. Жандром]. Старика Rotrou, признаюсь, я не читал, погишпански не знаю, а от Жандра в восхищении; кончена ли вся трагедия?

  Что сказать тебе о себе, о своих занятиях? Стихи покамест я бросил и пишу свои memoires [записки (франц.). - Ред.], то есть переписываю набело скучную, сбивчивую черновую тетрадь; 4 песни "Онегина" у меня готовы, и еще множество отрывков; но мне не до них. Радуюсь, что 1-я песнь тебе по нраву - я сам ее люблю; впрочем, на все мои стихи я гляжу довольно равнодушно, как на старые проказы с К(авериным?), с театральным майором34 и проч.: больше не буду! - Addio, Poeta, a rivederla, ma quando?.." [Прощай, поэт, до свиданья, но когда (итал.). - Ред.] На адресе штемпель: Опочка 1825, сентября 14.

  2) "Письмо твое обрадовало меня по многим причинам: 1) что оно писано из П(етер)б(урга), 2) что "Андромаха" наконец отдана на театр, 3) что ты собираешься издать свои стихотворения, 4) (и что должно было бы стоять первым) что ты любишь меня по-старому... Как бы хорошо было, если нынешней зимой я был свидетелем и участником твоего торжества! Участником - ибо твой успех не может быть для меня чуждым. Мне, право, совестно, что тебе так много наговорили о моих "Цыганах". Это годится для публики, но тебе надеюсь я представить что-нибудь более достойное твоего внимания. - "Онегин" мне надоел и спит; впрочем, я его ке бросил. Радуюсь успехам Каратыгина и поздравляю его с твоим одобрением. Признаюсь - мочи нет хочется к вам. Прощай, милый и почтенный, - вспомни меня во время первого представления "Андромахи". 4 декабря".

  Гораздо яснее и решительнее высказывает Пушкин свои чувства в третьем прилагаемом здесь письме.

  3) "Отвечаю тебе по порядку. Стихи о Колосовой35 были написаны в письме, которое до тебя не дошло. Я не выставил полного твоего имени, потому что с Катениным говорить стихами только о ссоре моей с актрисою показалось бы немного странным.

  Будущий альманах ["Невский альманах" г. Аладьина, в судьба которого П. А. Катенин принимал участие30] радует меня несказанно, если разбудит он тебя для поэзии. Душа просит твоих стихов; но знаешь ли что? Вместо альманаха, не затеять ли нам журнала вроде "Edinburgh Review"? ["Эдинбургское обозрение" (англ.). - Ред.] Голос истинной критики необходим у нас; кому же, как не тебе, забрать в руки общее мнение, и дать нашей словесности новое, истинное направление? Покамест, кроме тебя, нет у нас критика. Многие (в том числе и я) много тебе обязаны; ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли. Если б согласился ты сложить разговоры твои на бумагу, то великую пользу принес бы ты русской словесности: как думаешь? Да что "Андромаха" и собрание твоих стихов?"37

  Нельзя пропустить в этом перечете людей, окружавших Пушкина, друга его - Дельвига. Дельвиг был истинный поэт, но поэт в душе, лишенный способности воспроизведения своих созданий. От него чрезвычайно много ожидали и, как кажется, особенно за способность развивать планы новых произведений и вообще придумывать содержание поэм. Строгость идеи, глубина чувства, значение лиц и происшествий в его неосуществленных фантазиях были таковы, что раз В. А. Жуковский при рассказе об одной из замышляемых им поэм сказал, обнимая будущего ее творца: "Берегите это сокровище в себе до дня его рождения", - но день рождения не наступил. Известно, что Пушкин с негодованием говорил о невнимании, с каким встретила публика произведения вдохновенного юноши Дельвига, между тем как стихи одного из его товарищей, имевшие, может быть, одно достоинство - гладкость, замечает Пушкин, принимались как некое диво38. С юга России он умолял Дельвига написать поэму и говорил: "Поэма мрачная, богатырская, сильная, байроническая - твой истинный удел"39. Таков был первый взгляд Пушкина на характер поэзии, доступный его лицейскому товарищу, с которым он делил еще на ученической скамье свои авторские тайны и стремления. Впоследствии взгляд Пушкина на поэтическую способность Дельвига значительно изменился, что можно видеть из следующего отрывка: "Идиллии Дельвига, - писал Пушкин уже спустя несколько лет после смерти его40, - для меня удивительны: какую силу воображения должно иметь, дабы так совершенно перенестись из 19 столетия в золотой век, и какое необыкновенное чутье изящного, дабы так угадать греческую поэзию сквозь латинские подражания или немецкие переводы; эту роскошь, эту негу, эту прелесть, более отрицательную, чем положительную, которая не допускает ничего напряженного в чувствах, тонкого, запутанного в мыслях, лишнего, неестественного в описаниях". В постоянных разговорах с Дельвигом об искусстве и в обществе его Александр Сергеевич достиг замечательного 1819 года.

  1819 год весьма важен в биографии и жизни Пушкина. Можно считать его эпохою появления настоящей пушкинской поэзии, проблески которой старались мы уловить и прежде. В этот замечательный год обнаруживается впервые настоящая манера поэта, и сам он, видимо, сознает качества своего таланта. 1819 год открывается стихотворением "Увы! зачем она блистает..."41, где глубокое чувство облечено в такое простое, трогательное и вместе мелодическое выражение, что пьеса может назваться родоначальником всех последующих лирических песен его в этом роде. Тогда же начинает сильно выказываться другое замечательное качество Пушкина - разнообразие его впечатлений, беспрестанная деятельность, так сказать, вдохновения, порождаемого самыми противоположными предметами. Стихотворения "Уединение", "Домовому" рядом с упомянутой элегией доказывают это как нельзя лучше. Наконец, в конце года, является и задушевная исповедь Пушкина - это драгоценное достояние русской поэзии, доказывающее одинаково и силу его гения, и глубину его сердца. Задушевной исповедью он и замыкается:

  Художник-варвар кистью сонной Картину гения чернит, И свой рисунок беззаконный Над ней бессмысленно чертит.

  * * *

  Но краски чуждые, с летами, Спадают ветхой чешуей; Созданье гения пред нами Выходит с прежней красотой.

  * * *

  Так исчезают заблужденья С измученной души моей, И возникают в ней виденья Первоначальных, чистых дней42.

  ГЛАВА IV

  "Руслан и Людмила". 18 20 г.: "Руслан и Людмила". - Анекдот о заклеенной бумажке. - Появление "Руслана" в 1820 г. - Публика, писатели старой школы, И. И. Дмитриев, русская сказка, Каченоеский. - Тайная насмешка поэта над чопорностию прежних русских песен и рассказов и над холодной эпической торжественностью. - Поклонники Пушкина. - Отношение "Руслана" к поэме Ариоста. - Холодность поэмы и тщательность обделки. - Вопросы Зыкова. - Критика, на "Руслана и Людмилу" в "Сыне Отечества" (1820, часть LXIY). - Эпиграмма Крылова, рецензия в "Невском зрителе" (1820 г., часть 3). - Прием в публике. - Значение Пушкипа как воспитателя изящного чувства и вкуса в народе.

  В 1819 году кончена была и поэма "Руслан и Людмила", напечатанная только в следующем, 1820 году, но она принадлежит еще к первому отделу поэтической деятельности Пушкина. Задуманная на скамьях лицея, продолжаемая в летние его поездки в село Михайловское, она совершенно была окончена только на Кавказе, откуда (1820 г.) прислан был известный ее эпилог1. По мере того как она создавалась, ее обсуживали, как мы видели, голосами известных литераторов на вечерах Жуковского, и она составляла, вместе с другими предметами, содержание долгих бесед Пушкина с Дельвигом и друзьями. Пушкин жил в это время с семейством своим на Фонтанке у Калинкина моста, в доме бывшем Клокачева, и часто провожал Дельвига на квартиру его от себя к от Жуковского, ко Владимирской, толкуя обо всем, что читали и говорили у последнего. Считаем обязанностию сохранить один анекдот, показывающий его уважение к певцу "Людмилы"2. В. А. Жуковский часто вместо переписки стиха, которым был недоволен, заклеивал его бумажкой с другим, новым. Раз на вечере у Д. Н. Б(лудова) один из чтецов нового произведения Жуковского, вероятно недовольный переменой, сорвал такую бумажку и бросил на пол. Пушкин тотчас же поднял ее и спрятал в карман, сказав весьма важно: "Нам не мешает подбирать то, что бросает Жуковский".

  Появление "Руслана и Людмилы" встречено было с восторгом публикой и с недоумением теми людьми, которые видели в ней унижение поэзии и вообще достоинства литературы, в чем упрекали, как известно, и преобразования Н. М. Карамзина, совершенные им несколько лет назад в русском языке и в русской словесности. К числу недовольных принадлежал и Дмитриев, питавший, впрочем, несомненное уважение к таланту Пушкина. Дело шло, собственно, о русской сказке как о предмете для эпопеи. Теперь всякому ясно, что поэма "Руслан и Людмила" весьма далеко отстоит - по духу, выражению и облику самих героев - от народной сказки; но тогда разница не вполне понималась и подала повод к весьма любопытным спорам.

  Когда появился в "Сыне отечества" 1820 года (ММ XV и XVI) первый отрывок из "Руслана и Людмилы", "Вестник Европы" сделался эхом ужаса, возбужденного в некоторых людях этим вводом сказочного русского мира в область поэзии: "Обратите ваше внимание на новый ужасный пред-иет, - говорил он, - возникающий посреди океана российской словесности... Наши поэты начинают пародировать Киршу Данилова... Просвещенным людям предлагают поэму, писанную в подражание "Еруслану Лазаревичу"" Критик "Вестника Европы" еще допускает собирание русских сказок, как собирают и "безобразные старые монеты", но уважения к ним не понимает. Выписав сцену Руслана с головой, критик восклицает: "Но увольте меня от подробного описания и позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал зычным голосом: "Здорово, ребята!", неужели бы стали таким проказником любоваться?.. Зачем допускать, чтоб плоские шутки старины снова появлялись между нами?" ("Вестник Европы", 1820 г., Š XI)3.

  Вопрос о народной поэзии был поставлен очень резко, как видим. Журнал, поднявший его, имел явные и тайные симпатии даже и таких людей, которым знакомы были итальянские и немецкие волшебные поэмы, но которым фантастический мир русских народных сказаний казался диким и неблагородным.

  В "Руслане и Людмиле" заключалось и другое зерно вражды, именно тайная насмешка поэмы над чопорностию прежних так называемых русских песен и рассказов из народной жизни. Холодная эпическая торжественность не была и в то время редкостшо, но она имела соперницу в элегической и несколько жеманной подделке сказочных лиц и простонародных песен. Ничего подобного не было в поэме "Руслан и Людмила". Она отличалась беспрестанными отступлениями, неожиданными обращениями к разным посторонним предметам, свободным течением рассказа и насмешливостию. Сам автор как будто шутит над сказочными мотивами, которые употребляет в дело, над собственными приемами и образами. При некотором внимании легко можно заметить сатирическое направление поэмы, которое вышло раз наружу само собой и весьма ярко - именно в 4 главе, где помещена пародия на "Двенадцать спящих дев" Жуковского. Все это вместе взятое казалось многим не только дерзким нововведением, но почти разрывом со всеми преданиями искусства.

  Поклонники Пушкина особенно были затронуты последним обвинением. Им нельзя было оставить первое произведение любимого поэта бобылем в русской словесности. Они постарались приискать ему знаменитых предков у себя и на стороне: "Душеньку" Богдановича, "Оберона" Виланда, "Неистового Орландо" Ариоста4. Мнение о сходстве "Руслана и Людмилы" с "Неистовым Орлан-дом" особенно долго держалось, хотя и оно столь же мало может устоять при поверке, как и предполагаемое сходство поэмы с русскими сказками. Внешней своей формой, оставлением героев своих посреди действия и возвращением к ним после долгого обхода, "Руслан" приближается к манере феррарского поэта, но в нем нет и признака той долгой, постоянной страсти, перемешанной с иронией, какими отличается "Орланд". В русской поэме все молодо, свежо, исполнено порывов чувства, а не страсти, игривой насмешливости, а не иронии. Это был, по нашему мнению, последний блестящий метеор того же французского влияния, под которым Пушкин находился так долго.

  Пушкин удивлялся впоследствии, что не заметили холодности его поэмы5, но этому была весьма основательная причина: прелесть картин, свежесть всех молодых ощущений отводили глаза и мешали видеть, что за всем этим нет истинного чувства. Необычайно тщательная отделка лишила ее, может быть, и последних его проблесков. Отделка эта выказалась еще строже во втором издании 1828 года, с которого печатались все последующие; там было пропущено и переделано более 12 мест, но зато присоединено было вступление, которое по сказочному духу и народным краскам превосходит всю поэму. Благодаря такому упорному труду стих поэмы сохраняет постоянно хрустальную прозрачность и плавность изумительную, но лишен точности, поэтического лаконизма и долго извивается вокруг предмета грациозными кругами, прежде чем успеет охватить его со всех сторон.

  Все это могли мы заметить благодаря самому Пушкину, научившему нас понимать своими последующими произведениями настоящее достоинство и стиха, и создания. Позднее Пушкин заметил еще, что кроме "Вестника Европы" и весьма дельных вопросов, изобличающих слабость создания поэмы6, исэма "Руслан и Людмила" принята была благосклонно. Эти вопросы, напечатанные в "Сыне отечества" (1820, часть LXIV), принадлежали перу одного молодого человека, дилетанта в нашей литературе, рано похищенного смертию [Гвардейскому офицеру Дм. Петр. Зыкову, умершему 30 лет от роду, по указанию П. А. Катенина.

  Вот как описывает он молодого автора. "Сочинителя статьи открыл я весколько недель спустя в Дм. Петр. Зыкове. Этот умный молодой человек, страстный к учению, несмотря на военного ремесла заботы, успел ознакомиться почти со всеми древними и новыми европейскими языками, известными по изящным произведениям. Он был не только скромен, но даже стыдлив и, не доверяя еще себе, таил свои занятия от всех. Ранняя смерть на 80 году не позволила ему сотворить имя свое общеизвестным и уничтожила надежды его приятелей" Любопытно, однако ж, что Пушкин приписал "Вопросы" Катенину и при первом свидании с ним в театре сказал: "Критика твоя немножко колется, но гак умна и мила, что за нее не только нельзя сердиться, но даже..." П( авел ) А( лександрович ) перебил его, отказываясь от незаслуженной чести, и даже устроил очную ставку с первым распус-кателем ложного слуха7, но, кажется, это не помогло. Пушкин притворился, что верят отречению, но через год писал опять из Кишинева к брату своему, остававшемуся тогда в Петербурге: "Что делает Катенин? Он ли задавал Воейкову вопросы в "Сыне отечества" прошлого года? Кто на ны?"8]. Они составляют род лаконического допроса, где истинно дельное перемешивается иногда с весьма капризными и произвольными требованиями, как это можно видеть из начала их, здесь шрнвсдимого:

  "Зачем Финн дожидался Руслана?

  Зачем рассказывает Руслану свою историю, и как может Руслан в таком несчастном положении с жадностию "впитать рассказы" (или по-русски рассказам) старца?

  Зачем Руслан присвистывает, отправляясь в путь: показывает ли это огорченного человека? Зачем Фарлаф с своей трусостью поехал искать Людмилы? Нам скажут: затем, чтоб упасть в грязный ров: et puis on en rit et cela fait tou-jcurs plaisir..." [и потом над этим смеются, и это всем доставляет удовольствие (франц.). - Ред.] и проч.

  Младенческое состояние тогдашней критики особенно проявилось в разборе поэмы при выходе ее вполне ("Сын отечества", часть LXIV, 1820 года), подписанном буквою В9. Уже с этой ранней эпохи все рецензии на Пушкина были ниже его, и он имел полное право говорить впоследствии, что ничему от них не выучился. Верное эстетическое чувство в оценке его произведений явилось незадолго до его смерти и было им же воспитано и приготовлено. Рецензент "Сына отечества" рассказывает содержание поэмы собственною своей прозой, определяет характеры героев общими чертами, вроде следующих: "Руслан великодушен, храбр, чувствителен, ретив, ...но вспыльчив и нетерпелив. Он напоминает Ахиллеса... Людмила веселонравна, резва, верна любви своей, нежна и сильна душа ее, непорочно сердце..." и проч., пересчитывает описательные места и шуточные стихи, прибавляя: "Ныне сей род поэзии называется романтическим". Не забыт, разумеется, и упрек в излишней вольности фантазии, который сделался потом избитым орудием литературного спора. Критик заключает свою статью, по обыкновению, разбором выражений, находит непонятным между прочим "могильный голос" ("Не голос ли это какого-нибудь неизвестного нам музыкального орудия?" - говорит он) и останавливается с изумлением перед выражением "немой мрак". "Смело до непонятности, - замечает он, - и если допустить сие выражение, то молено будет напечатать: говорящий мрак, болтающий мрак, болтун мрак..." и проч.

  И. А. Крылов, часто умалчивавший о странностях в людях и в обществе, но всегда понимавший их, написал эпиграмму, ходившую тогда по рукам:

  Напрасно говорят, что критика легка. Я критику читал "Руслана и Людмилы": Хоть у меня довольно силы, Но для меня она ужасно как тяжка!

  [Эпиграмма эта, вместе с другой10, тогда же была напечатана в "Сыне отечества", 1820, N XXXVIII. Кстати о журнальных толках. Прилагаем еще первые строки рецензии на поэму, какие находим в журнале "Невский зритель" 1820 г. (часть третья, июль). Они особенно замечательны тем, что составляют отголосок мнения даже друзей Пушкина11. (Известно, что в числе редакторов журнала были многие короткие приятели поэта): "Чрезвычайная легкость и плавность стихов, отменная версификация составляли бы существенное достоинство сего произведения, если бы пиитические красоты, в