Главная » Книги

Анненков Павел Васильевич - Материалы для биографии А. С. Пушкина, Страница 21

Анненков Павел Васильевич - Материалы для биографии А. С. Пушкина


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26

и малейшего сомнения. "Родословная моего героя"11 начинается там описанием бурного вечера над Петербургом, которое, впоследствии дополненное я измененное, перешло в поэму. Начало это здесь и приводим:
  Над омраченным Петроградом
  Осенний ветер тучи гнал;
  Дышало небо влажным хладом;
  Нева шумела; бился вал
  О пристань набережной стройной,
  Как челобитчик беспокойный
  Об дверь судейской. Дождь в окно
  Стучал печально. Уж темно
  Все становилось. В это время
  Иван Езерский, мой сосед,
  Вошел в свой тесный кабинет.
  Однако ж род его и племя,
  И чин, и службу, и года
  Вам знать не худо, господа!
  Начнем ab ovo: мой Езерский и проч..
  [По обыкновению Пушкина, стихам этим еще предшествовал начальный опыт, который тоже выписываем здесь:
  Над Петербургом омраченным Осенний ветер тучи гнал; Нева в теченьи возмущенном, Шумя, неслась. Угрюмый вал, Как бы проситель беспокойный, Плескал в гранит ограды стройной Ее широких берегов. Среди бегущих облаков Вечерних звезд не видно было. Огонь светился в фонарях; На улицах взвивался прах, И буйный вихорь выл уныло, Клубя капоты дев ночных И заглушая часовых.
  Порой той поздней и печальной
  В том доме, где стоял и я,
  Неся огарок свечи сальной,
  В конурку б-го жилья
  Вошел один чиновник бедный,
  Задумчивый, худой и бледный;
  Вздохнув, свой осмотрел чулан,
  Постелю, пыльный чемодан,
  И стол, бумагами покрытый,
  И шкап со всем его добром;
  Нашел в порядке все - потом,
  Дымком своей сигарки сытый,
  Разделся сам и лег в постель
  Под заслуженную шинель.]
  Иван Езерский обратился просто в Евгения при переходе своем в "Медного всадника"12. Его родословная, так мастерски изложенная в отрывке, едва-едва отсвечивается в поэме легким намеком:
  Прозванье нам его не нужно,
  Хотя в минувши времена
  Око, быть может, и блистало
  И под пером Карамзина
  В родных преданьях прозвучало, и проч.
  Даже самые стихи эти еще представляют отзвук одной строфы "Родословной", выпущенной в печати, которую приводим:
  Могучих предков правнук бедный,
  Люблю встречать их имена
  В двух-трех строках Карамзина.
  От этой слабости безвредной, Как ни старался - видит бог - Отвыкнуть я никак ве мог13.
  Расчленив таким образом на два состава поэму свою, Пушкин преимущественно занялся отделкой второго звена, забыв первое или оставив его только при том, что было уже для него сделано. Само собой разумеется, что действующее лицо в поэме - Евгений или Иван Езерский - должно было при этом утерять много в ясности и в тех основных чертах, которые составляют портрет лица. Действительно, Евгений "Медного всадника" окружен полусветом, где пропадают и сглаживаются родовые, характерные линии физиономии. Иначе и быть не могло. Во второй части своей поэмы, или "Медном всаднике", Пушкин уже приступает к описанию катастрофы, которая одна должна занимать, без всякого развлечения, внимание читателя. Всякая остановка на частном лице была бы тут приметна и противухудожественна. По глубокому пониманию эстетических законов, Пушкин даже старался ослабить и те легкие очертания, которыми обрисовал Евгения. Так, он выпустил в "Медном всаднике" все ыечтания Езерского накануне рокового дня;
  ...Что вряд еще через два года Он чин получит; что река Всё прибывала, что погода Не унималась, что едва ль Мостов не снимут, что, конечно, Параше будет очень жаль... Тут он разнежился сердечно И размечтался, как поэт: "Жениться! что ж? Зачем же нет? И в самом деле? - Я устрою Себе смиренный уголок И в нем Парашу успокою.
  Кровать, два стула, щей горшок,
  Да сам большой.., чего мне боле?
  Не будем прихотей мы знать:
  По воскресеньям летом в поле
  С Парашей буду я гулять!
  Местечко выпрошу; Параше
  Препоручу хозяйство наше
  И воспитание ребят -
  И станем жить... и так до гроба
  Рука с рукой дойдем мы оба
  И внуки нас похоронят".
  Так он мечтал...34
  Совсем другое дело в "Родословной". Там он занимается Езерским чрезвычайно подробно, с любовью, с теплым сочувствием к нему. Из напечатанных уже строф и тех, которые еще не изданы, видно, что потомок старинного и, как говорилось некогда, захудалого рода приковывал весьма сильно его поэтическое внимание. Прежде чем представим эти остатки поэмы, мы обязаны сделать замечание касательно одного стиха "Родословной"15, нарушающего весь ее тон. Особенно неприятен он тем, что противоречит тому сочувствию к предмету описания, какое мы везде замечаем у Пушкина:
  Но каюсь: новый Ходаковский, Люблю от бабушки московской Я толки слушать о родне, О толстобрюхой старине.
  Кому бы ни принадлежала зта поправка, хотя бы самому автору, но она неверна и в отношении к нему, и в отношения к созданию. Рукопись поэта в этом месте ясно и без помарки говорит:
  ... толки о родне,
  Об отдаленной старине.
  Вот затем неизданные строфы "Родословной" еще в первоначальной форме, какую приводили мы не раз и прежде:
  Какой вы строгий литератор! Вы говорите, критик мой, Что уж коллежский регистратор Никак не должен быть герой, Что выбор мой всегда ничтожен, Что в нем я страх неосторожен, Что должен брать себе поэт Всегда возвышенный предмет, Что в списках целого Парнаса Героя нет такого класса... Вы правы!.. Но божиться рад - И я совсем не виноват.
  Скажите: экой вздор! иль bravo!
  Иль не скажите ничего -
  Я в том стою: имел я право
  Избрать соседа моего
  В герои повести смиренной,
  Хоть малый он обыкновенный,
  Не второклассный Дон-Жуан,
  Не демон, даже не цыган,
  А просто гражданин столичный,
  Каких встречаем всюду тьму,
  Ни по лицу, ни по уму,
  От нашей братьи не отличный16.
  В бумагах есть еще одна недоконченная строфа с исторической картиной, столь же яркой, как и другие этого рода, заключающиеся в "Родословной".
  Во время смуты безначальной,
  Когда то лях, то гордый швед
  Одолевал наш край печальный
  И гибла Русь от разных бед,
  Когда в Москве сидели воры,
  А с крулем вел переговоры
  Предатель хитрый Салтыков,
  И средь озлобленных врагов
  Посольство русское гладало,
  И за отчизну стал один
  Нижегородский мещанин,
  В те дни Езерский...17
  Наконец, несколько строф, набросанных карандашом, представляют много отдельных фраз, но выписка их потребовала бы еще объяснений, которые так легко переходят в произвольные толкования и от которых поэтому удерживаемся.
  Сообразив все сказанное, читатель легко соединит в уме своем отрывок, известный под именем "Родословная моего героя", с поэмой "Медный всадник". Нет сомнения, что пополненные таким образом один другим, оба произведения представляются воображению в особенной целости, которой теперь им недостает. Из соединения их возникает идея об обширной поэме, имеющей уже очертания и сущность настоящей эпопеи.
  Религиозное настроение духа в Пушкине начинает проявляться особенно с 1833 года теми превосходными песнями, основание которым положило стихотворение "Странник", написанное летом того же года, как знаем18. Стихотворение это, составляющее поэму само по себе, открывает то глубокое духовное начало, которое уже проникло собой мысль поэта, возвысив ее до образов, принадлежащих, по характеру своему, образам чисто эпическим. Что это не было в Пушкине отдельной поэтической вспышкой, свидетельствуют многие последующие его стихотворения, как "Молитва"19, "Подражание итальянскому" и несколько еще неизданных. Лучшим доказательством постоянного, определенного направления служат опять рукописи поэта. В них мы находим, что он прилежно изучал повествования "Четьи-Минеи" и "Пролога" как в форме, так и в духе их20. Между прочим, он выписал из последнего благочестивое сказание, имеющее сильное сходство с самой пьесой "Странник". Осмеливаемся привести его здесь:
  "Вложи (диавол) убо ему мысль о родителях, яко жалостию сокрушатися сердцу его, воспоминающи велию отца ш матере любовь, юже к нему имеша. И глаголаше ему помысл: что ныне творят родители твои без тебя, колико многую имут скорбь и тугу и плачь о тебе, яко неведающим им отшел еси. Отец плачет, мать рыдает, братия сетуют, сродницы и ближний жалеют по тебе и весь дом отца твоего в печали есть, тебе ради. Еже воспоминаше ему лукавый богатство и славу родителей, и честь братии его, и различная мирская суетствия во ум его привождаше. День же и нощь непрестанно таковыми помыслами смущаше его яко уже изнемощи ему телом, и еле живу быти. Ово бо от великаго воздержания а иноческих подвигов, ово же от смущения помыслов изеше яко скудель крепость его и плоть его бе яко трость ветром колеблема"21.
  В другой раз Пушкин переложил на простой язык, доступный всякому человеку, даже весьма мало искушенному в грамоте, повествование "Пролога" о житии преподобного Саввы Игумена. Записка эта сохраняется в его бумагах под следующим заглавием: "Декабря 3, преставление преподобного отца нашего Саввы, игумена святые обители пресвятой богородицы, что на Сторожех, нового чудотворца (Из Пролога)"22. В 1835 году он участвовал и советом и, если ни ошибаемся, самим делом в составлении "Словаря исторического о святых, прославленных в российской церкви", который предпринял тоже один из бывших лицейских воспитанников23. Когда вышла книга (в 1836 году), он отдал отчет об ней в своем журнале "Современник", где удивляется, между прочим, людям, часто не имеющим понятия о жизни того святого, имя которого носят от купели до могилы24. Все эти свидетельства совершенно сходятся с показаниями друзей поэта, утверждающих, что в последнее время он находил неистощимое наслаждение в чтении Евангелия и многие молитвы, казавшиеся ему наиболее исполненными высокой поэзии, заучивал наизусть.
  Легендарная поэзия Запада сама собой должна была обратить его внимание, потому что всякий предмет, представившийся его уму, ПушкинЦлюбил осматривать со всех сторон. Конечно, в ней изучал он не романтический элемент, уже исчерпанный до него Жуковским, а преимущественно способ создания картин и представлений религиозного содержания. Это оказывается из выбора, который он сделал между многочисленными образцами, какие были у него под рукой. Он перевел старый испанский романс "Родриг" ("На Испанию родную...")25 и другой - "Жил на свете рыцарь бедный..."26, помещенный посмертным изданием в так называемых "Сценах из рыцарских времен" [Мы ещё до сих пор ничего не сказали о драматической пьесе Пушкина "Сцены из рыцарских времен". По бумагам его видно, что это собственно не настоящее произведение, а только план произведения27. Сверху рукописи написано: "План" и затем вместо того, чтоб изложить программу драмы в описании, Пушкин прямо начал сцены и, раз начав, дописал их. Так составились они, не получив последующего развития и представляя еще один остов произведения и сухость, Свойственную плану вообще, хотя бы он был и в драматической форме]. Вообще всякого рода изучение отражалось в фантазии Пушкина поэтическим представлением или картиной: это свойство его природы не терялось никогда, даже, как уже мы видели, при исторических и ученых изысканиях. Тем менее могло оно измениться или ослабеть в предмете, столь сильно возбуждающем вообще вдохновение. Таким образом, имеем мы несколько отрывков, ясно свидетельствующих, что пораженное воображение его крепло и приобретало особенную мощь вместе с ходом его направления и по мере того, как он углублялся в него. Вот один из них:
  Когда владыка ассирийский Народы казнию казнил, И Олоферн весь край азийский Его деснице покорил, - Высок смиреньем терпеливым И крепок верой в бога сил, Перед сатрапом горделивым Израиль выи не склонил. Во все пределы Иудеи Проникнул трепет... Иереи Одели вретищем олтарь; Главу покрыв золой и прахом, Народ завыл, объятый страхом, И внял ему всевышний царь.
  Пришел сатрап к ущельям горным И зрит: их узкие врата Замком замкнуты непокорным, Грозой грозится высота, И над тесниной торжествуя, Как муж на страже, в тишине, Стоит, белеясь, Ветплуя В недостижимой вышине!
  Сатрап смутился...?8
  О других отрывках после, а здесь скажем только, что повествовательная форма сделалась любимой поэтической формой для Пушкина с этого времени и что в ней заключено качество настоящего эпоса: строгая мысль, порожденная двойным вдохновением исторического и религиозного свойства. Пушкин не успел выразить последнее свое направление в одном целом, образцовом создании, но оставил глубокие и многозначительные следы его в отдельных стихотворениях, как мы уже сказали, писанных с 1833 г.: "Странник", "К Н*", "Полководец", "Пир Петра Великого", "М(ицкевичу)", "Подражание итальянскому", "Молитва", "Лицейская годов" щина" [До сих пор многие критики еще затрудняются определением намерений поэта при переложении в рассказ Шекспировой драмы "Measure for measure" ("Мера за меру"). Рассказ "Анджело" написан Пушкиным тоже в 1833 году. Только одним обстоятельством и поясняется мысль Пушкина - ишен-но последним направлением его. Эпический рассказ сделался столь важен и так завладел всей творческой способностью его, что, может быть, хотел он видеть, как одна из самых живых драм нового искусства отразится в повесг-вовании. Сознаемся, что предположение это имеет для нас уже очевидность, не подлежащую сомнению28].
  ГЛАВА XXXIV
  Характер жизни в 1834 и 1835 годах и некоторые жизненные обстоятельства: В декабре 1833 года "История Пугачевского бунта" представлена начальству. - Пушкин - катер-юнкер. - 20 000 руб. ас. на напечатание "Истории". - Слова Пушкина из письма к Нащокину о ней по выходе в свет осеньш 1834 года. - Весной 1834 (г.) Пушкин отправляет семейство в Калужскую губернию, а сам остается в Петербурге. - Лето в Петербурге. - Новое издание "Повестей Белкина". - Пушкин в Калужской губернии, потом в Волдине и в Петербурге. - Три отрывка из писем к Нащокину. - Семейные дела, затруднительные обстоятельства, мысль поселиться в деревне. - Ссуда в 50 000 руб. ас. от милостей государя. - В мае 1835 г. Пушкин в Москве проездом в Михайловское. - Деревня эта только по смерти поэта делается исключительною еой-ственностию его семейства. - Письма к Нащокину с известием о намерении издавать журнал. - Обширное участие Пушкина в тогдашней "Библиотеке для чтения". - Перечень его стихотворений, там помещенных. - "Кирджали" и "Пшовая дама", отданные в "Библиотеку".
  По прибытии в Петербург Пушкин представил (декабрь 1833) на рассмотрение начальства свою "Историю Пугачевского бунта"1 и получил дозволение на напечатание ее вместе с двумя наградами: 31 декабря 1833 года всемилостивейше пожалован он в камер-юнкеры двора его императорского величества2 и на печатание книги дано ему заимообразна 20 тысяч руб. асе. с правом избрать для сего одну из казенных типографий. Осенью 1834 г. "История" отпечаталась и поступила в продажу. Через три месяца Пушкин шутливо писал к П. В. Нащокину: "Пугачев сделался добрым, исправным плательщиком оброка... Денег принес он мне довольно, но как около двух лет жил я в долг, то ничего не остается у меня за пазухой и все идет на расплату"3.
  Весной 1834 года Александр Сергеевич отправил семейство свое к родным, в Калужскую губернию, проводив его до Ижоры. Здесь попадается нам листок из семейной переписки его. Благоухание тихой домашней жизни, которым он проникнут, вероятно, оправдает сообщение этой тайны, "Вторник. Благодарю тебя, мой ангел, за письмо из-под Торжка. Ты умна, ты здорова, ты детей кашей кормишь; ты под Москвою. Все это меня очень порадовало и успокоило, а то я был сам не свой. У нас святая неделя, шумная, бурная. Вчера был у К(арамзин)ой. Сегодня поеду к тетке с твоим письмом. Завтра напишу тебе много. Покамест целую тебя и всех вас благоеловляю"4. Все лето пробыл Пушкин в Петербурге, сделав только новое издание "Повестей Белкина"5 и написав 10 августа стихотворение "М(ицкевичу) ("Он между нами жил..."). В половине этого месяца он поехал сам за своим семейством. В Москве пробыл он тогда всего-навее(го) несколько часов. "Потом отправился в Калугу, - говорит он в одной записке, - на перекладных, без человека. В Тарутине пьяные ямщики чуть меня не убили, но... я поставил на своем. В Зав(оде) [Село, где проживало его семейство] прожил я две недели, потом привез Нат(алью) Ник(олаевну) в Москву, а сам съездил в нижегородскую деревню, где управители меня морочили, а я перед ними шарлатанил и, кажется, неудачно" 6. [Все это черты добродушия, которые иногда идут рядом с обыкновенной его решимостью и пылким характером, а иногда рядом с самым простосердечным выражением благородного характера, ясной и любящей души. Мы имеем еще три письма 1834 года к Нащокину, в которых качества эти обнаруживаются с особенной силой.
  Первое письмо: "Vous etes eminemment un homme de passion ("Ты, по преимуществу, человек страстный" (франц.). - Ред.) - ив страстном состоянии духа ты в состоянии сделать то, о чем и не осмелился бы подумать в трезвом виде... как некогда переплыл ты реку, не умея плавать. Нынешнее дело на то же похоже... Теперь скажу тебе о своем путешествии. Я совершил его благополучно. При выезде моем из Москвы Гаврила мой так был пьян и так меня взбесил, что я велел ему слезть с козел и оставил его на большой дороге в слезах и в истерике; но это все на меня не подействовало; я подумал о тебе. Вели-ка своему Гавриле... слезть с козел - полно ему воевать. Дома нашел я все в порядке... Денежные мои обстоятельства без меня запутались, ио я их думаю распутать. 24 ноября 1834 "7.
  Второе письмо: "Все лето рыскал я по России и нигде тебя не заставал; из Тулы выгнан ты был пожарами, в Москве не застал я тебя неделю, в Торжке никто не мог о тебе дать известие. Рад я твоему письму, по которому вижу, что твое добродушие, удивительная и умная терпеливая снисходительность не изменились ни от хлопот новой для тебя жизни, ни от виновности дружбы перед тобою. Когда бы нам с тобою увидеться? Много бы я тебе наговорил, много скопилось для меня в этот год такого, о чем не худо бы потолковать у гебя ла диваце, с трубкой в зубах... Пиши мне, если можешь, почаще: на Двор(цовой) набереж'ной) в доме Валашева у Прачеч(ного) моста (где жил Вяз(емский". С любопытством взглянул бы я на твою семейственную и деревенскую жизнь. Я знал тебя всегда под бурею и в качке. Какое действие имеет на тебя спокойствие? Видел ли ты лошадей, выгруженных на С.-П(етербургской) биржз? Они шатаются и не могут ходить. Не то ли и с тобою?.."8
  Третье письмо: "Ты не можешь вообразить, милый друг, как обрадовался я твоему письму. Во-первых, получаю от тебя тетрадку: доказательство, что у тебя и лишнее время, и лишняя бумага, и спокойствие, и охота со мною болтать... Говорят, что несчастие хорошая школа; может быть. Но счастие есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному, какова твоя, мой друг, какова и моя, как тебе известно... "9]. 14 ноября Пушкин уже возвратился к месту служения, а ко письму к А. А. Фуке видно, что в город прибыл он еще ранее, именно 18 октября. Посещение Болдина в 1834 г. напоминает нам, что в это время Пушкин принял уже на себя распоряжение всем достоянием своей фамилии, которая видела в нем теперь главу свою и человека, способного поправить дела, довольно запутанные долгим небрежением. Все это присоединяло еще новые обязанности к тем, которые уже лично до него касались и так много озабочивали его. Вот почему неудивительно, что в том же 1834 году он помышлял о необходимости поселиться на некоторое время в деревне. Одно только неизбежное следствие этого плана - выход в отставку и с тем вместе потеря права на посещение архивов, что так дорого было ему, - мешало исполнению предприятия и уничтожало всю решимость Пушкина10.
  Но здесь, как и всегда в затруднительных случаях жизнк, вызванных или им самим, или порожденных обстоятельствами, высочайшая милость снова обращена была на Пушкина, уже столько раз испытавшего ее действие. Августа 16 дня 1835 г. пожаловано было ему в ссуду 30 тысяч руб. асе. без процентов, с обращением в уплату этой суммы получаемого им по 5000 руб. жалованья в год. Вместе с прежним долгой, вновь пожалованная сумма представляет цифру в 50 000 руб. вес. Чрез год, в ноябре 1836 (г.), за вычетом в первый раз годового жалованья Пушкина, она уменьшилась до 45 000 руб. асе. В это время он просил частным письмом бывшего министра финансов, его сиятельство графа Егора Францевв-ча Канкрина, содействия его на принятие в окончательную уплату этого долга 220 душ, принадлежащих лично ему, Пушкину, в Нижегородской губернии, из коих 200 были уже заложены в московском Опекунском совете11. Вскоре за тем последовавшая смерть Пушкина остановила дальнейший ход этого дела, но при кончине его весь долг был снят с имений наследников, да сверх того всемилостивейше пожаловано было 50 000 руб. асе. на напечатание его сочинений, сбор с которых уже определен на составление отдельного капитала для детей покойного. Тогда же и два сына его зачислены были в Пажеский корпус и как им, так и вдове поэта назначены пенсии. Отеческое покровительство, начавшееся с 3 826 года, не оставлявшее Пушкина во всю его жизнь, продолжается и по смерти его до настоящей минуты, перенесенное на лица, которые так дороги были его сердцу.
  В 1835 году Пушкин еще раз уезжал в отпуск в Москву на 28 дней, по своим делам (с мая 3 по 24 мая)18, а осенью отправился, по обыкновению, в Михайловское для довершення планов и трудов предшествующих месяцев, взяв увольнение с 27 августа по 23 декабря, но из этой поездки возвратился он ранее предположенного срока в город, по болезни матери своей, Надежды Осиповны13. Он написал только в деревне (26 сентября) последнюю, чудную песнь свою, обращенную к Михайловскому и известную под заглавием "Опять на родине", которое, между прочим, вряд ли принадлежит Пушкину14. Надежда Осиповна скончалась в следующем, 1836 году. Александр Сергеевич положил тело ее в Святогор-ском Успенском монастыре и тут же сделал вклад обители на собственную свою могилу, которая недолго и ожидала его. Михайловское, как собственность Надежды Осиповны, доставалось всем законным наследникам ее. Александр Сергеевич хотел оставить любимую деревню свою за собою, но условия исключительного приобретения тяжело было согласить и тяжело было вынести. По смерти поэта опека, высочайше утвержденная над имуществом покойного, скупила все части Михайловского и таким образом отдала потомству Александра Сергеевича деревню, им любимую и прославленную.
  В письме к П. В. Н(ащокин)у, уже из Петербурга, А. С. Пушкин, радуясь, что тот не собрался к нему в деревню, где б не застал его, опять уведомляет о стеснительном положении своих дел я о намерении издавать в будущем году журнал. Он прибавляет еще, что Смирдин уже дает ему 15 000 руб. асе. для возвращения его снова к сотрудничеству в журнале "Библиотека для чтения"15. Последние строки письма особенно замечательны: "Желал бы я взглянуть на твою семейную жизнь и ею порадоваться: ведь и я тут участвовал, и я имел влияние на решительный переворот твоей жизни. Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку на свете скучно: ему досадно видеть новые молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую. Из этого следует, что мы хорошо сделали, что женились..."16
  До основания журнала "Современник" Пушкин два года печатал почти беспрерывно произведения свои в журнале "Библиотека для чтения", появившемся, как известно, в 1834 году. За первое произведение его, "Гусар", помещенное там вместе с стихотворениями Жуковского и Козлова, издатель журнала А. Ф. Смирдин, говорят, заплатил ему 2000 р. ас. После того в "Библиотеке для чтения" явились "Песни западных славян", три сказки ("О мертвой царевне", "О золотом петушке", "О рыбаке и рыбке"), два подражания древним, написанные 1-го и 12-го января 1833, две баллады из Мицкевича, написанные в Болдине 28-го октября 183317, пьесы "Красавица"18 и "Элегия" ("Безумных лет угасшее веселье..."), из которых последняя написана в Болдине же, но 8 сентября 1830 года. Все эти стихотворения вошли в состав четвертой части стихотворений А. Пушкина, выданной им в 1835 году в апреле месяце. Кроме поэтических своих произведений, Пушкин поместил в журнале г. Смирдина и два рассказа в прозе: "Пиковая дама" и "Кирджали". Наконец, в 1835 же году написал он и "Египетские ночи", явившиеся уже после смерти его в "Современнике" 1837 года.
  ГЛАВА XXXV
  1835 г. История создания "Египетских ночей": "Египетские ночи". - Связь с ними: а) "Одной главы из романа", напечатанной в альманахе "Сто русских литераторов"; Ь) начала повести в форме светской беседы; с) отрывка о писателе - светском человеке; d) повествования о Петронии, из древней римской жизни. - Текст самого повествования. - Программа его, стихотворения, в него вошедшие, стихи "Поредели, побелели...". - Заключение о "Египетских ночах".
  "Пиковая дама" произвела при появлении своем в 1834 г. всеобщий говор и перечитывалась, от пышных чертогов до скромных жилищ, с одинаковым наслаждением. Общий успех этого легкого и фантастического рассказа особенно объясняется тем, что в повести Пушкина есть черты современных нравов, которые обозначены, по его обыкновению, чрезвычайно тонко и ясно. То же самое видим и в "Египетских ночах", но они уже здесь подчинены глубокой поэтической мысли1. Впечатление, производимое "Египетскими ночами", так полно и сильно, что должно возбудить само собой исследование читателя, отдающего отчет в своих чувствах. Всякий, кто внимательно рассматривал это небольшое образцовое произведение, вероятно, заметил, что все его краски и все его очертания необычайно глубоко продуманы, строжайше взвешены и оценены предварительно и потом уже воспроизведены в минуту вдохновения, сообщившую всем им свежесть, блеск первого впечатления. Действительно, такова история создания "Египетских ночей".
  Для того чтобы ввести стихотворение свое "Чертог сиял: гремели хором..." - или, лучше, поэтическое изображение древнего предания в современную эпоху, столь противоположную нравам языческого мира, Пушкин начинал много повестей2. Из противоположности понятий, какая должна была оказаться между взглядом древних на известный предмет и нынешними требованиями вкуса и приличий, хотел он извлечь сильный романический эффект. Он начал повесть из светской жизни, которая напечатана была в альманахе "Сто русских литераторов 1839 г." под заглавием "Одна глава из неоконченного романа" и в посмертное издание его сочинений не попала3. Не докончив своей повести, Пушкин перешел к разговору, который сохраняется в бумагах егэ и не может быть приведен здесь по сбивчивости и запутанности рукописи. - Вот его начало:
  "Мы проводили вечер на даче у княгини Д.
  Разговор коснулся как-то до m-me de Stael [госпожи де Сталь (франц.). - Ред.]. Барон*** на дурном французском языке очень дурно рассказал известный анекдот - вопрос ее Бонапарту: кого почитает он первою женщиною в свете, и забавный его отзет: "Ту, которая народила более детей" ("Celle qui a fait le plus d'enfants").
  - Какая славная эпиграмма! - заметил один из гостей.
  - И поделом ей! - сказала одна дама. - Как можно так неловко напрашиваться на комплименты?
  - А мне так кажется, - сказал Сорохтин, дремавший в гамбсовских креслах, - мне так кажется, что ни m-me de Stael не думала о мадригале, ни Наполеон об эпиграмме. Одна сделала вопрос из единого любопытства, очень понятного, а Наполеон буквально выразил настоящее свое мнение. Но вы не верите простодушию гениев.
  Гости начали спорить, а Сорохтин задремал опять.
  - Однако в самом деле, - сказала хозяйка, - кого почитаете вы первою женщиною на свете?
  - Берегитесь, вы напрашиваетесь на комплименты.
  - Нет, шутки в сторону.
  Тут пошли толки. Иные называли m-me de Stael, другие Орлеанскую деву, третьи - Елисавету, английскую королеву, m-me de Maintenon, m-me Roland [госпожу де Ментенон, госпожу Ролан (франц.). - Ред.] и проч.
  Молодой человек, стоявший у камина (потому что в Петербурге камин никогда не лишний), в первый раз вмешался в разговор:
  - Для меня, - сказал он, - женщина самая удивительная - Клеопатра.
  - Клеопатра! - сказали гости, - да, конечно... однако почему ж?.."4
  Можно прибавить к этому, сколько позволяет состояние рукописи, что из толков о Клеопатре Пушкин хотел извлечь именно тот контраст, о котором задумал, но он бросил разговор свой неконченным, как и отрывок, напечатанный в альманахе "Сто русских литераторов", да вскоре бросил он и самую мысль, подавшую повод к сочинению их. Он перешел к другому и более художественному роду противопоставления картин, именно к огненной импровизации бедного заезжего итальянца в виду блестящего общества его спокойных и взыскательных слушателей. Самый переход этот был сделан, однако ж, не без одного посредствующего звена.
  "Египетским ночам" предшествовал еще один опыт, именно мастерское изображение писателя - светского человека, некоторые черты которого приняты были потом и в повесть. Опыт этот под именем "Отрывка" и с объяснительным примечанием П. А. Щлетнева) напечатан был в посмертном издании5. Так наконец образовались "Египетские ночи" в их изумительной оконченности и отделке.
  Замечания наши, однако же, относятся к мысли Пушкина о современной повести и о превращениях, какие она получала у него до полного своего выражения, но кроме того у поэта было еще и другое намерение по поводу "Египетских ночей". Оно, может, еще и предшествовало всем описанным здесь. Мы видим, что Пушкин начал повествование из быта древнего жира с намерением выразить его ложное, языческое понятие о смерти6. Отрывки этого повествования, бессвязные и набросанные по разным листкам, весьма любопытны. Одна подробность, являющаяся в программе повести, объясняет много самую сущность ее. Пушкин хотел ввести в рассказ свой лицо раба - христианина, который должен был, вероятно, служить живым осуждением равнодушия или упоения, с каким языческий мир встречал смерть, оскорбляя тем величество и значение ее, и живым опровержением потех язычества и лжемудрствований его философов. К сожалению, Пушкин набросал только первую половину, да и та представляется нам в таком необделанном и отрывочном виде, что едва сохранена в ней необходимая связь рассказа. Приводим эти клочки, так сказать, его мысли по порядку. Одно объяснение: главное действующее лицо в рассказе Пушкина есть тот знаменитый Петроний, который был и поэтом, и блестящим человеком века Нерона и кончил жизнь тем же родом смерти, как и Сенека. Он открыл себе жилы, избегая зависти и подозрений Нерона.
  I
  "Цезарь путешествовал; мы с Титом Петронием следовали за ним издали... По захождении солнца нам разбивали шатер, расставляли постели - мы ложились пировать и весело беседовали. На заре снова пускались в дорогу и сладко засыпали каждый в лектике своей, утомленные жаром и ночными наслаждениями.
  Мы достигли Кум и уже думали пуститься далее, как явился к нам посланный от Нерона. Он принес Петронию повеление цезаря возвратиться в Рим и там ожидать решения своей участи вследствие обвинения. Мы были поражены ужасом: один Петроний выслушал равнодушно свой приговор; отпустил гонца с подарком и объявил свое намерение остановиться в Кумах. Он послал своего любимого раба выбрать ему дом и стал ожидать его возвращения в кипарисной роще, посвященной эвменидам.
  Мы окружали его с беспокойством. Флавий Аврелий спросил его: долго ли думает он оставаться в Кумах и не страшится ли раздражать цезаря ослушанием?
  - Я не только не думаю ослушаться его, - отвечал Петроний с улыбкою, - но даже намерен предупредить его желания. Но вам, друзья мои, советую возвратиться: путник в ясный день отдыхает под тению дуба, но во время грозы от него благоразумно удаляется, страшась ударов молнии.
  Мы все изъявили желание с ним остаться, и Петроний ласково нас благодарил. Слуга возвратился и повел нас в дом, уже выбранный. Он находился в предместье города..."
  Второй отрывок начинается у Пушкина программой, которая важнее всего, что им сделано было для своей повести, потому что она только и сообщает настоящее значение ее чертам, неясным и пропадающим из глаз. Программа изложена так:
  "Описание дома. Мы находим Петрония с своим лекарем, он продолжает рассуждение о роде смерти - избирает теплые ванны. Греч(еский) философ исчез. Петроний улыбается и сказывает оду. Описание приготовлений, он перевязывает рану, и начинаются рассказы. Первый вечер: о Клеопатре - наши рассуждения о том. Второй вечер: Петроний приказывает разбить драгоценную чашу - диктует Satiry-соп - рассуждение о падении человека - о падении богов, об общем безверии - о превращениях Нерона. Раб - христианин..."
  Затем набросан у Пушкина второй отрывок:
  II
  "Им управлял старый отпущенник в отсутствие хозяина, уже давно покинувшего Италию. Несколько рабов под его надзором заботились о чистоте комнат и садов. В широких сенях нашли мы кумиры девяти муз; у дверей стояли два кентавра. Петроний остановился у мраморного порога и прочел начертанное на нем приветствие: здравствуй! Печальная улыбка изобразилась на лице его. Старый управитель повел его в библиотеку, где осмотрели мы несколько свитков и вошли потом в спальню хозяина. Она убрана была просто. В ней находились только две семейные статуи: одна изображала матрону, сидящую в креслах, другая девочку, играющую мячом. На столике подле постели стояла маленькая лампада. Здесь Петроний остался и отпустил нас, пригласив вечером к нему собраться.
  Я не мог уснуть. Печаль наполняла мою душу. Я видел в Петроний не только благодетеля, но и друга, искренно ко мне привязанного. Я уважал его обширный ум, любил его прекрасную душу. В разговорах его почерпал я знание света и людей, известных мне более по умозрениям божественного Платона, нежели по собственному опыту. Его суждения обыкновенно были быстры и верны: равнодушие избавляло его от пристрастия. Искренность в отношении к самому себе делала его проницательным. Жизнь не могла представить ему ничего нового: чувства его дремали, притуплённые привычкою, но ум его хранил удивительную свежесть. Он любил игру мыслей, как и гармонию слов, охотно слушал философические рассуждения и сам писал стихи не хуже Катулла.
  Я сошел в сад и долго ходил по излучистым его тропинкам, осененным старыми деревьями. Я сел на скамейку под тень широкого тополя, у которого стояла статуя молодого сатира, прорезывающего тростник. Желая развлечь как-нибудь печальные мысли, я вынул записные дощечки и перевел одну из од Анакреона, которую и сберег в память этого печального дня.
  Поредели, побелели Кудри - честь главы моей, Зубы в деснах ослабели, И потух огонь очей, Сладкой жизни мне не много Провожать осталось дней: Парка счет ведет им строго, Тартар тени ждет моей. Страшен хлад подземна свода: Вход в него для всех открыт, Из него же нет исхода: Всяк на веки там забыт".
  Это неизданное стихотворение Пушкина написано им 6-го января 1835-го отдельно, с заглавием "Ода LVI (из Анакреона)". В повествовательном отрывке находится только ссылка на него; так точно и все стихотворения, введенные Пушкиным в отрывок, теперь следующий, обозначены в нем только ссылками.
  III
  "...Солнце клонилось к западу: я пошел к Петронию. Он расхаживал в библиотеке, с ним был его домашний лекарь Септимий. Петроний, увидя меня, остановился и произнес шутливо:
  Узкаем коней ретивых Мы по выжженным таврам, Узнаем парфян кичливых По высоким клобукам: Я любовников счастливых Узнаю по их глазам.
  - Не скромничай, - продолжал Петрокий, - вынимай из-под тоги свои дощечки и прочти. - "Ты угадал", - отвечал я Петронию и подал дощечки. Он прочитал мои стихи. Облако задумчивости прошло по его лицу и тотчас рассеялось.
  - Когда читаю подобные стихотворения, - сказал он, - мне всегда любопытно знать, как умерли те, которые так сильно были поражены мыслию о смерти. Анакреон уверяет, что Тартар его ужасает, но не верю ему, так же как не верю трусости Горация. Вы знаете оду его:
  Ты помнишь час ужасной битвы, Когда я, трепетный квирит, Бежал, нечестно брося щит, Творя обеты и молитвы? Как я боялся! Как бежал! Но Эрмий сам незапной тучей Меня покрыл и вдаль умчал И спас от смерти неминучей...
  Хитрый стихотворец хотел рассмешить Августа и Мецената своею трусостию, чтоб не напомнить им о другом..."
  Здесь кончаются начальные отрывки повести или, лучше, начальный план ее. Читатель, вероятно, уже заметил, что из стихотворений, там помещенных, только одно пропущено посмертным изданием ("Поредели, побелели..."), но вместе с тем из напечатанных последнее, известное под заглавием "Гораций", отнесено им к числу "Лицейских стихотворений" Пушкина. Пьеса есть перевод или, лучше, превосходное подражание оде Горация "К Помпею" ("Pompeium", ода VII, кн(ига) II) и написана, как видим, в последних годах жизни поэта нашего7. Что касается до самих отрывков, то пусть вспомнят читатели, что мысль о "Египетских ночах" родилась у Пушкина еще в 1825 году8. Она обрела себе настоящую форму только спустя 10 лет. В числе проб и очерков, ей предшествовавших, мы видим, находился и такой, который, судя по намерению автора, должен был поднять предмет до философско-поэтичеекого значения. Теперь, когда мы имеем произведение в художественной полноте и оконченности, трудно и представить себе вид, который могло бы оно иметь с другой идеей в основании и в другой форме. Нам остается только заметить, что черновая подготовка материалов длилась у Пушкина иногда чрезвычайно долго. Затем уже вдохновение скоро обращало их в светлые и мощные произведения искусства. Так оправдывается глубокая истина любимой поговорки самого Пушкина: "Вдохновение нужно в поэзии так же точно, как и в геометрии"9.
  ГЛАВА XXXVI
  1835 г. Деятельность общественная и деятельность кабинетная. "Материалы для Истории Петра Великого". Развитие сношений поэта в обществе в 1834 - 5 годах. - Наблюдательность его, отношение к нему литературных партий. - Пушкин - воспитатель художественного чувства в отечестве. - Выдержки из записок Пушкина, ясный характер заметок Пушкина при возрастающей запутанности обстоятельства. - "Материалы для истории Петра Великого", способ работы. - Одна система с 1672 по 1689 г. - Другая система с 1689 г. - Невозможность представления их публике в том виде, как они остались от Пушкина. - Первый отрывок из "Материалоа" об основании Петербурга. - Второй отрывок о кончине преобразователя.
  1834 и 1835 годы замечательны в жизни поэта нашего еще и развитием его сношений в обществе. Даже по одним бумагам можно судить о том, какой обширный круг деятельности нашла его наблюдательность и какой широкий горизонт представлялся вообще его глазу. Почти ни одно явление жизни не ускользает от него. Он собирает исторические анекдоты от очевидцев или от людей, близких к очевидцам, и помечает вместе с тем всякое слово или мысль, как только вышли они, по своему значению, из безразличного говора людей. Еще важнее для него были сами люди. Мы знаем, что в это время находился он в сношениях почти со всеми знаменитостями светского, дипломатического, военного и административного круга. Гораздо реже и не совсем охотно спускается он в круг литераторов: разнородные требования и стремления их уже не имеют для него важного значения, но он не остается равнодушным к нападкам и выходкам5 которые еще показываются в это время, хотя уже и робко, хотя и с заметным чувством недоверия к успеху попыток. Неравнодушно встречает он и противоположное явление в литературе, именно постоянное изучение его собственных созданий, которое тоже начинает выказываться в эту зпоху, рядом со стремлением отыскать в самых этих созданиях живые эстетические законы... Он уже мог тогда прозреть свое значение как воспитателя художнического чувства в отечестве... Это было естественным результатом его деятельности. Никогда великий иностранный образец, если бы даже и был понятен всему кругу читателей, не даст и вполовину того, что дает современникам художник родного слова, творящий, так сказать, перед ними и перед ними поправляющий себя в каждом новом создании. С мыслгао производителя растет и мысль читателей. Кстати, приводим здесь две отдельные заметки Пушкина, касающиеся тогдашних литературных явлений: "Моя "Пиковая дама", - говорит он раз, - в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семерку и туза"1. В другой раз он замечает: "Вчера Гоголь читал мне сказку, как Иван Иванович поссорился с Иваном Тимофеичем - очень оригинально и очень смешно"2. Мы сохранили ошибку Пушкина в названии сказки. Вслед за этими строками Пушкин прибавляет: "Гоголь по моему совету начал историю русской критики"3[Гоголь если и принялся за историю русской критики, то вскоре покинул ее. Из критического его труда осталась только статья *0 движении журнальной литературы в 1834 - 1835 годах", написанная им для первого Š "Современника" 1836 года, где она и помещена]. Заметки Пушкина выражены чрезвычайно просто, откровенно и отличаются ясностью сердца и ума, как вообще и все его поступки до минуты, когда пылкие порывы темнили все в глазах его и сбивали с дороги. Им не чужда была и эта эпоха его жизни. Не надо забывать, однако ж, что из смешения противоположностей состоит весь поэтический облик Пушкина. Как еще ни старались мы изложить в посильном описании эти необычайно подвижные черты его характера, но они не поддаются описанию и требуют для объяснения и примирения своего уже творческой кисти настоящего художника. Прибавим к этому, что поэт, чувствуя слабость свою, знал цену нравственного принуждения, вызванного участием, и охотно подчинялся ему; оно возвращало ему душевное спокойствие, без которого нет труда и творчества. Снова уходил он тогда в кабинет свой, где совокуплялись, так сказать, все нити, которыми связан он был с окружающими, и где разрешались все его наблюдения, поступки и приобретения мыслями, заметками, поэзией. Там копились также и материалы для истории Петра Великого; важнейший труд Пушкина в эти года, к описанию которого приведены мы теперь хронологическою последовательностию биографических материалов.
  Какое значение придавал Пушкин труду своему, можно видеть из этих строк письма его к М. П. Погодину от 7-го апреля 1834 г.: "К Петру приступаю со страхом и трепетом, как вы к исторической кафедре". Поэт, однако ж, еще не приступал собственно к "Истории"4. В бумагах его остались только материалы для нее, о которых и говорит В. А. Жуковский в описании последних минут Пушкина в примечании: "Если напечатать все найденное в ру

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
Просмотров: 403 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа