Анненков Павел Васильевич - Материалы для биографии А. С. Пушкина

ушкина "О Мильтоне" мы уже знаем его мнение о Викторе Гюго и об Альфреде де Виньи. Вот что писал он о Ламартине: "Ламартин скучнее Юнга и не имеет его глубины. Не знаю, признались ли они в тощем однообразии, в вялой бесцветности своего Ламартина, но тому лет 10 его ставили наравне с Байроном и Шекспиром"7. Всего замечательнее, что Пушкин не признавал поэтом и Беранже, ио причине весьма характеристической. Он ставил в упрек веселому и остроумному песеннику, произведения которого ценил ниже "прелестных шалостей Коле", особенно то обстоятельство, что "не имеет ничего страстного, вдохновенного"8. Присутствие этих качеств было так важно в глазах Пушкина, что, предполагая их в Делорме, он считал произведение С(ент)-Бева чуть ли не самым замечательным явлением во французской литературе после сочинений Мюссе9. Черта, много объясняющая и самого Пушкина как писателя. Кстати сказать, "Литературная газета" 1830 и 1831 года заключает две статьи, подписанные буквою "Р", какой были подписаны впоследствии "Скупой рыцарь" Пушкина и "Пиковая дама". Первая статья есть разбор "Истории русского народа" г. Полевого ("Литер( атурная) газ(ета)", 1830, Š 4). Вторая есть рецензия произведений С(ент)-Бева" Vie, poesies et pensee? de Delorme" ("Жизнь, стихотворения и мысли Делорма" (франц.). - Ред.) и "Les Consolations" ("Утешения" (франц.). - Ред.) ("Литер(атурная) га-з(ета)", 1831, Š 32). Мы не приписываем их Пушкину, не имея для этого никаких данных, но находим в них сходство с его образом мыслей10.]

  Можно удивляться по прошествии уже довольно долгого промежутка времени тому, что неосновательная молва спо-еобна была так сильно занимать Пушкина, но при этом не еледует упускать из вида пылкого, сангвинического характера его, на который горько и глубоко ложились все жизненные, даже ничтожные, противоречия. С удивительным добродушием выразил он сам эту способность принимать к сердцу и такие стрелы, которые не должны были бы, по-видимому, касаться его. "Будучи русским писателем, - говорил он, - г я всегда почитал долгом следовать за текущей литературой и всегда читал с особенным вниманием критики, коим подавал я повод. Чистосердечно признаюсь, что похвалы трогали пеня как явные и, вероятно, искренние знаки благосклонности и дружелюбия. Читая разборы самые неприязненные, емею сказать, что всегда старался войти в образ мыслей моего противника и следовать за его суждениями, не отвергая (C)ных с самолюбивым нетерпением. К несчастию, замечал я, что по большей части мы друг друга не понимали. Что касается до критических статей, написанных с одною целию оскорбить меня каким бы то ни было образом, скажу только, что они очень сердили меня, по крайней мере, в первые минуты, и что, следственно, сочинители оных могут быть довольны, удостоверясь, что труды их не пропали"11. Еще сильнее и, может быть, еще добродушнее выразилось это качество приимчивого и необычайно чувствительного сердца в следующей откровенной заметке: "В одной газете объявили, что я собою весьма неблагообразен и что портреты мои слишком льстивы. На эту личность я не отвечал, хотя она меня глубоко тронула"12. И наконец общую мысль всех напечатанных его заметок, которыми теперь занимаемся и в которых читатель должен особенно заметить отсутствие всякого раздражения и мелкой злобы, очень хорошо выражает эпиграф из Соутэ, каким хотел начать их Пушкин. Вот он: "Сколь ни удален я моими привычками и правилами от полемики всякого рода, но еще не отрекся я совершенно от права самозащищения. Southey"13. Прибавим, что заметки начаты в Болдине 2 октября, стало быть, вместе с рядом всех художественных произведений, написанных или доконченных в том же месяце.

  В отношении филологических указаний и исследований критики Пушкин подвел им общий итог и благодарил за указание 5-ти грамматических ошибок в его сочинениях. Вся груда журнальных рассуждений, весьма любопытных, как мы видели уже из некоторых примеров, сводится, по мнению поэта, на эту скромную цифру и сам он в рукописи прилагает перечень своим недосмотрам: "1) Остановлял взор на отдаленные громады. 2) На теме гор вм(есто) "темени". 3) Воил вм(есто) "выл". 4) Был отказан вм(есто) "ему отказали" и 5) игумену Бм(есто) "игумну"14 [В "Кавказском пленнике", в первом издании, находим стих:

  Остановлял он долго взор

  На отдаленные громады, который заменен был впоследствии таким:

  Вперял он неподвижный взор etc.

  В стихотворении "Буря" попался странный стих "И ветер воил и летал", исправленный потом так: "И ветер бился и летал". В примечаниях к "Полтаве" была совершенно неправильная фраза: "Мазепа сватал свою крестницу, Но был отказан". Посмертное издание исправило вторую половину фразы так: "но ему отказали", а первую оставило по-прежнему. При появлении сцены летописца из "Бориса Годунова" в "Московском вестнике" 1827 г. в ней был стих "Он говорил игумену и братье". Этот стих изменен Пушкиным в 1831 г., при полном издании хроники, в следующий: "Он говорил игумну и всей братье". Кстати об ошибках. Самая странная была сделана "Современником" 1837 года при передаче "Медного всадника". В примечаниях к нему у Пушкина было сказано, что описание памятника Петру Великому заимствовано было одним польским поэтом из Рубана. "Современник" 1837 г. напечатал: "из Рыбака", что не имело смысла. Так перешло и в посмертное издание сочинений Пушкина]. Таков результат многих годов письма, многого шума и многих соображений тогдашней филологии: он все-таки значительнее того, что осталось после эстетической критики этого времени!

  ГЛАВА XXV

  Продолжение того же. В о л д и но 1830 г. Вопросов аристократизме, связанный своззренаем на историю: "Моя родословная". - Копия с письма Екатерины II к Ганнибалу. - "Родословная Пушкиных и Ганнибаловых", помещенная в "3аписках" Пушкина. - Взгляд на Карамзина как выражение собственных его потребностей. - Отношение Пушкина к историческим трудам и исследованиям эпохи. - Причина высокого уважения к ученым трудам и историческим драмам Погодина. - Свидетельство того же в письме к Погодину о "Марфе Посаднице".

  В одно время с заметками Пушкин составлял известную родословную своей фамилии и писал ту стихотворную повесть своего дома, о которой покойный библиофил Бессонов так верно говорил, что она, кажется, подслушана у истории. Пьеса эта, известная под названием "Моя родословная", отличается, по замечанию того же критика, спокойным, светлым состоянием духа, несмотря на обманчивые полемические приемы свои1. Действительно, первая ее мысль принадлежит проекту отражения какого-то намека, стало быть, бесплодным и темным отношениям эпохи, но в процессе творчества поэтический элемент одолел первое побуждение и совершенно уничтожил его в собственной своей мысли. Основная причина, породившая пьесу, до того пропадает из глаз, что поэту надо упоминать об ней отдельно от своей пьесы. Так он писал в Болдине: "Где-то сказано было, что прадед мой Абрам Петрович Ганнибал, крестник и воспитанник Петра Великого, наперсник его (как видно из собственноручного письма Екатерины II), генерал-аншеф, отец Ганнибала, покорившего Наварин и проч., был куплен шкипером за бутылку рому. Прадед мой, если был куплен, то, вероятно, дешево, но достался он шкиперу, коего имя всякий русский произносит не всуе..."2 На другом листке, носящем пометку "16 октября 1830 года, Болдино", он повторяет то же самое замечание в четверостишии, но в следующих за ним строфах совершенно освобождается от всякого полемического направления и переходит в область чистой поэзии:

  Сей шкипер был тот шкипер славный, Кем наша двигнулась земля, Кто придал мощно бег державный Корме родного корабля.

  * * *

  Сей шкипер деду был доступен.

  И сходно купленный арап

  Возрос усерден, неподкупен,

  Царя наперсник, а не раб.

  И был отец он Ганнибала,

  Пред кем, средь гибельных пучин,

  Громада кораблей вспылала

  И пал впервые Наварив!

  Так и написана была вся эта пьеса, принадлежащая, по первому замыслу, к заносчивым спорам того времени, по исполнению - миру светлого искусства.

  Здесь покидаем на несколько минут наш сбор биографических материалов, чтоб представить читателям любопытный документ, упоминаемый Пушкиным: копию с письма императрицы Екатерины II к А. П. Ганнибалу. Письмо, во-первых, объясняет значение Ганнибала как сподвижника Петра 1-го и его отношения к великому преобразователю России, а во-вторых, само по себе принадлежит истории и, может бытьэ не всем известно. Копия найдена в бумагах Пушкина; мы не знаем, в чьих руках находится теперь подлинник его.

  Копия с письма

  ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II

  "Абрамъ Петровичъ! МнЪ не безъизвЪстно, что мнoгie чертежи въ сохраненш вашемъ находилися, когда блаженныя памяти Государь Петръ Великш, по способности вашей, употреблялъ васъ по многимъ дЪламъ; почему я думаю, что вы, сохраняя память сего Великаго Государя и своей тогдашней при Немъ службы, сберегли въ своихъ рукахъ век любопытства достойныя бумаги. А какъ мнЪ известно же, что Онъ помышлялъ о строенiи канала отъ Москвы до Петербурха и ктому уже и проектъ здЪланъ былъ, то вы МнЪ особливую благодарность здЬлаете, ежели, чертежъ тому отъискавъ (когда онъ у васъ былъ), пришлете ко МнЪ со векми принадлежащими къ нему бумагами, хотя бы онъ въ чернк только былъ здкланъ. Но ежели вы ничего о семь дклк въ рукахъ своихъ не имйли, то по крайней мЪpЪ укажите Мнк, гдЪ оный отъискать можно, который Я съ нетерпЪниемъ видеть хочу.

  Собственноручно

  Также естьли вы о семъ проектк отъ Его Величества разсужденiи слышали, прошу сколь вы о томъ вспомните, ко МнЪ отписать. Остаюсь вамъ доброжелательная. Екатерина

  2-го сентября 1765 года. Царское Село"3.

  Отметка "собственноручно" и скобка при ней сделаны рукой А. С. Пушкина.

  Возвращаемся к предмету нашему. От стихотворной пьесы "Моя родословная" к известной статье Пушкина в прозе, содержащей краткую повесть о Пушкиных и Ганнибаловых, переход был естествен, особливо у человека, который почти всякое исследование пояснял еще поэзией и наоборот. Мы уже знаем, что Пушкин уважал справедливую гордость родом и происхождением везде, где она делается источником нравственного достоинства и сочувствия к прошлому своего отечества. Уважение к предкам считал он единственной платой, на какую имеют заслуженное право лица, исчезнувшие с земли. С другой стороны, Пушкин был весьма далек от мысли гордиться даже пороками своих предшественников, что иногда бывает от неправильного понимания достоинства истории и своего собственного. Это доказывается самой "Родословной Пушкиных и Ганнибаловых"4, где так откровенно и просто рассказал он, без всякой утайки, все, что знал о ближайших своих предках. "Родословная" эта, под названием "Отрывки из дневника А. С. Пушкина", напечатана была впервые после смерти автора в "Сыне отечества" (1840, Š 7), и некоторые ошибочные показания ее вынудили известное опровержение отца поэта, Сергея Львовича, опровержение, напечатанное в "Современнике" (1840, Š 3). По изъявленному тогда Сергеем Львовичем убеждению в несправедливости некоторых анекдотов, касающихся Пушкиных и Ганнибаловых, они были выпущены при перепечатке статьи в посмертном издании 1838 - 41 года. Со всем тем "Родословная" остается образцом ясного взгляда на предмет и образцом мастерского исторического изложения нашего автора.

  Здесь представляется возможность сказать несколько слов вообще об отношениях его к историческим исследованиям и трудам той эпохи.

  По свойству своего ума и особенно по свойству своего таланта, преобладавшего над всеми другими способностями, Пушкин искал везде ясных образов и положительных результатов; отсюда его безграничное уважение к светлому труду Н. М. Карамзина и равнодушное отношение к критической школе, появившейся за ним. Кто знает, что Пушкин во всю свою жизнь никогда не был скептиком, тот поймет эту черту его жизни. Он не мог долго стоять на полпути и предпочитал всякое объяснение продолжительному недоумению спора и запутанности его. К Карамзину приведен он был и требованиями эстетического рода. Теперь уже ясно, что нет никакой возможности созидать образы из недосказанных намеков критики, неразрешенных определений и вообще из всего тяжелого, предуготовительного трудаее. Для поэта необходимо лицо, совсем обделанное или историей, или преданием: только тогда начинает он свою работу открытия в нем психических сторон, дополняющих и ту, и другое, и только тогда избегает он ошибки тех драм и романов, которые написаны с целью представить собственные соображения авторов на запутанные исторические темы. Таким образом, требования нравственной природы, практической по преимуществу, и требования таланта равно привели Пушкина к Карамзину. Ими же отчасти поясняются я все прочие его предпочтения и наконец даже его ученые вражды [Нелишним будет упомянуть здесь, что ваметка о II томе "Истории русского народа" г. Полевого5, приведенная ноши выше, написана тоже осенью 1830 года в Болдине].

  Пушкин высоко ценил труды известного историка нашего М. П. Погодина, с которым находился в дружеских сношениях. Уважение его к точному смыслу и к самой букве летописей было, в глазах Пушкина, ручательством за истину и достоверность выводов, хотя, с другой стороны, Александр Сергеевич любил спорить с ученым профессором о данных, представляемых летописями, толковать их по-своему и объяснять с своей точки зрения лица и происшествия. Как бы то ни было, но он писал ему, приглашая в 1834 году разделить с собой труды по сбору материалов для истории Петра Великого: "С вашей вдохновенной деятельностию, с вашей чистой добросовестностию - вы произведете такие чудеса, что мы и потомство наше будет за вас бога молить, как за Шлецера и Ломоносова"6. Исторические драмы заслуженного профессора нашего ценились им чрезвычайно высоко, почти наравне с его учеными трудами - и по одной и той же причине, имевшей в глазах Пушкина необыкновенную важность: они представляли характеры и лица, которых можно распознать и о которых потому судить можно; словом, существенность, которой он добивался во всяком произведении. Он писал к М. П. Погодину в 1832 году: "Мне сказывают, что вас где-то разбранили за "Посадницу", надеюсь, что это никакого влияния не будет иметь на ваши труды. Вспомните, что меня лет 10 сряду хвалили бог весть за что, а разругали за "Годунова" и "Полтаву". У нас критика ниже даже и публики, не только самой литературы, сердиться на нее можно, но доверять ей в чем бы то ни было - непростительная слабость. Ваша "Марфа", ваш "Петр" исполнены истинной драматической силы, и если когда-нибудь могут быть на сцене, то предрекаю вам такой народный успех, какого мы, холодные северные зрители Скрибовых водевилей и Дидлотовых балетов, и представить себе не можем"7. Драма г. Погодина "Марфа Посадница" была переслана автором ее в Болдино осенью 1830 по просьбе самого Пушкина, писавшего оттуда: "Из "Московских ведомостей", единственного журнала, доходящего до меня, вижу, любезный и почтенный М(ихаил) П(етрович), что вы не оставили матушки нашей8. Дважды порывался я к вам и опять возвращался на мой несносный островок, откуда простираю к вам руки и вопию гласом ве-лиим: пошлите мне слово живое, ради бога... Никто мне ничего не пишет. Ради бога, отпишите мне в Лукояновский уезд, в село Абрамове, для пересылки в село Болдино. Если притом пришлете мне вечевую свою трагедию, то вы будете мне благодетелем, истинным благодетелем: я бы на досуге вас раскритиковал, а то ничего не делаю"9[Оба отрывка эти извлечены из переписки Пушкина с М. П. Погодиным, о которой уже было говорено. Вот в дополнение к ним еще третий, где восторг Пушкина после чтения "Марфы" доходит до необыкновенных размеров: "Я было опять к вам попытался; доехал до первого карантина, но на заставе смотритель протурил назад в Болдино. Как быть! В утешение нашел я ваше письмо и "Марфу" и прочел ее два раза духом. Ура!.. Я было, признаюсь, боялся, чтоб первое впечатление не ослабело потом; но нет - я все-таки при том же мнении: "Марфа" имеет европейское, высокое достоинство. Я разберу ее как можно пространнее. Это будет для меня изучение и наслаж дение. Одна беда - слог и язык. Вы неправильны до бесконечности. Ошибок грамматических, противных духу его, усечений, сокращений - тьма. Но знаете ли? И это беда не беда. Языку нашему надобно дать воли более. Разумеется, сообразно с духом его. И мне ваша свобода более по сердцу, чем чопорная наша правильность. Не посылаю вам замечаний... Покамест скажу вам, что антидраматическим показалось мне только одно место: разговор Ворецкого с Иоанном. Иоанн не сохраняет величия (не в образе речи, но в отношении к предателю). Ворецкий (хотя и новгородец) с ним слишком запанибрата; так торговаться мог бы он разве с боярином Иоанна, а не с ним самим... Вы принуждены были даже заставить его изъясняться слогом, несколько надутым. Вот главная критика моя... О слоге упомяну я вкратце... Для вас же пришлю я подробную критику надстрочную... Что за прелесть сцена послов! Как вы поняли русскую дипломатику! А вече? А Посадник? А князь Шуйский? А князья удельные? Я вам говорю, что это все достоинства Шекспировского"10.

  Кроме причины, указанной выше, восторг Пушкина еще поясняется и действием, какое производили на него сочинения, отличавшиеся живою страстию, пафосом. Такова была и трагедия г. Погодина. Участие личны) отношений в суждении людей, столь впечатлительных, каков был вообще Пушкин, тоже не должно быть забыто. Отвлеченная критика, почти всегда выпускающая из вида это обстоятельство, тем самым и лишена возможности оценить правильно образ мыслей писателя.]. Пушкин не рас-критиковал трагедию, но написал разбор ее, впервые на-печатанный по смерти его в "Москвитянине" (1842,  10), он очень любопытен как образец понимания Пушкиным при-личий и эффектов русской драмы. За разбор "Марфы Посадницы" он взялся чрезвычайно серьезно и хотел предпослать ему полную теорию драмы - почти то же, что предполагал он сделать для собственного "Бориса Годунова". Из заметок его, набросанных для будущей статьи, составилась та статейка о драме, о которой мы уже упоминали. В рукописи ока кончается словами: "Но перед нами лежит опыт народной драмы..." - т. е. "Марфа Посадница" г. Погодина.

  Имя "Бориса Годунова" напоминает, что в печатных литературных заметках Пушкина находятся эти слова: "Вероятно, трагедия моя не будет иметь никакого успеха. Журналы на меня озлоблены. Для публики я уже не имею главной привлекательности: молодости и новизны литературного имени. К тому же главные сцены уже напечатаны или искажены в подражаниях"11. Слова эти требуют пояснения. Когда писались они осенью в Болдине, трагедия Пушкина печаталась в Петербурге и вышла в свет 1-го января 1831 года12, без предисловия, которое замышлял он присоединитеь к ней, и даже без обозначения: трагедия ли это, драма иди хроника. Заглавный лист носит только имя: "Борис Годунов" и после пометки места печатания, года и типографии, слова: "С дозволения начальства". "Борис Годунов" вышел при всеобщем молчании. Общественное мнение, никем не направляемое, притихло. Лучший современный разбор "Бориса Годунова", как уже мы сказали, в "Телескопе" 1831 года, принадлежал перу старого противника Пушкина, критика, разбиравшего "Графа Нулина" и "Полтаву" в "Вестнике Европы", и действительно произвел некоторое впечатление тем, что прежний хулитель обратился, с некоторыми оговорками, в поклонника его, между тем как всегдашние поклонники Пушкина мало-помалу отходили от него и скрывались [Впрочем, это относится только к литературным мнениям. Материальная сторона предмета не испытала ущерба. "Борис Годунов" раокупался хорошо - может быть, по причине любопытства, возбужденного долгим его ожиданием. Почти в самый месяц его выхода Пушкин был в Москве и сказал в одной частной записке: "Мне пишут из Петербурга, что "Годунов" имел успех. Вот еще для меня диковинка!"13. Через полгода один из друзей, заведовавший его литературными доходами, писал Пушкину в Царское Село (от 25 июля 1831 года), что за "Бориса" выручено 10 000 р. ассигк.14. Наконец, мы находим в "Литературной газете" (1831, том III, Š 1), в "смеси", следующие слова: "Бориса Годунова" соч. А. С. Пушкина в первое утра раскуплено было, по показаниям здешних книгопродавцев, до 400 экземпляров. Это доказывает, что неприветливые журналисты напрасно винят нашу публику за равнодушие к истинно хорошему в нашей литературе и вообще ко всему отечественному"].

  ГЛАВА XXVI

  Продолжение того же. Волдино1830 г. Отдельные стихотворения: "Паж, или 15(йу год"; "Безумных лет угасшее веселье..."; "Разлука"; "Расставанье"; "Мадонна"; "Каприз"; "Бесы". - "Осень", четыре последние строфы "Онегина", "Труд". - Появление нового рода произведений с характером спокойно-поэтических рассказов. - Первый образец: "Странник", "Подражания Данту". - Дальнейшее развитие эпического направления, стихотвор(ения) "Полководец", "Он между нами жил...", "С Гомером долго ты беседовал один...", начало поэмы "Стамбул гяуры нынче славят...". - Что значило у Пушкина заимствовать и подражать. - "Пью за здравие Мери..."; "Я здесь, Инезилья..."; значение этих заимствований. - Заметка ов отношениях Пушкина к Шенье. - Еще образец подражания: "Как с древа сорвался...". - О других подражаниях. - Конец деятельности Пушкина в Болдине.

  Переходим к отдельным стихотворениям.

  "В замке твоем, "Литературной газете", песни трубадуров не умолкнут круглый год"1, - пишет Пушкин другу своему" с чувством гордости указывая на вдохновенную деятельность свою в деревне. И действительно, в это время перепробовал сн множество разнообразнейших тонов своей лиры. Глядя на изобилие мотивов в стихотворениях, принадлежащих к его осенней болдинской жизни, на беспрестанную перемену зиетров их, на чудные переходы к самым противоположным мыслям и настроениям поэтического духа, кажется, видишь художника, безгранично предающегося в уединении многосложной импровизации своей. Тут есть даже аккорд, напоминающий Альфреда де Мюссе2, как, например, в неконченном стихотворении "Паж, или Пятнадцатый год", названном в посмертном издании "Паж, или 15-тилетний король". Затем являются его песни, исполненные глубокого и вместе бодрого чувства, как "Безумных лет угасшее веселье..." (8-го сентября), "Разлука" ("Для берегов отчизны дальной..."), "Расставанье" ("В последний раз твой образ милый...") (5-го октября), "Мадонна" ("Не множеством картин..."). Рядом с этими нежными, изумительно чистыми созданиями блистают фантастические рисунки, в которых своевольно запутаны черты народной жизни и фантазии, стихотворения "Каприз" ("Румяный критик мой, насмешник толстопузый...") (1-го октября)3 и "Бесы" ("Мчатся тучи, вьются тучи...") (7-го сентября), из которых над последней Пушкин надписал: "шалость" - заметка, не сохраненная посмертным изданием. В замечательной противоположности с этими фантастическими созданиями возвышается картина природы, переданная Пушкиным в пьесе "Осень" ("Октябрь уж наступил..."), написанной вчерне тогда же4. "Евгений Онегин", неразлучный спутник поэта в продолжение нескольких лет, и здесь не покидает его. 25-го сентября, как уже знаем, окончены в Болдине 4 последние прощальные строфы VIII главы, между тем как предшествующие им строфы доделаны, по обыкновению Пушкина, год спустя, в октябре 1831 года, и уже в Царском Селе. В середине всех этих созданий набросано несколько антологических отрывков, как будто для пробы своего таланта, но между ними встречается превосходная пьеса "Труд" ("Миг вожделенный настал...") и, наконец, в эту же эпоху появляются совершенно новые, еще неслыханные доселе звуки: мы говорим о тех спокойных, поэтических рассказах, которые в невозмутимом своем течении открывают мысли читателя далекое, необозримое пространство...

  Высокий образец таких рассказов мы имеем в стихотворении "Странник" ("Однажды, странствуя среди долины дикой..."), принадлежащем к 1833 году5. От болдинского пребывания Пушкина сохранился в бумагах его замечательный листок. На одной стороне своей он носит крупные слова "Зависть" (прежнее оглавление драмы "Моцарт и Сальери"), а на другой вчерне написаны известные стихи, сочиненные Пушкиным ночью во время бессонницы, тоже в Болдине:

  "Мне не спится, нет огня..." (октябрь). Рядом с этими ста-" хами начинается рассказ:

  В начале жизни школу помню я. Там, маленьких детей, нас было много. Как на гряде одной - цветов семья, Росли не ровно мы; ва нами строго Смотрела некая жена...

  Рассказ пропадает здесь в бесчисленных помарках, но из него вышло то самое повествование, которое у Пушкина начиналось потом уже следующим образом:

  В начале жизни школу помню я;

  Там нас, детей беспечных, было много:

  Неравная и резвая семья!

  Смиренная, одетая убого,

  Но видом величавая жена,

  Над школою надзор хранила строго.

  Конец этого сочинения утерян или не дописан, да и вообще оно не получило последней художнической обделки. Это не мешает усмотреть в нем вместе с глубокими чертами поэзии и первый проблеск того эпического настроения, которое впоследствии развилось у Пушкина и определило всю поэтическую его деятельность, о чем мы будем еще иметь случай говорить подробнее. С 1830 года мысль автора начинает преимущественно выбирать повествование для проявления своего и вместе с тем подчиняется величавому, строгому, спокойному изложению, которое порабощает читателя невольно, неудержимо и беспрекословно. Таковы стихотворения "Полководец", "Он между нами жил...", "С Гомером долго ты беседовал один..." и проч. и проч. Эпический тон этих стихотворений ясен для слуха наименее изощренного. Сочетание в одном поэтическом рассказе картин поразительного величия о строгою мыслью, положенной в основание их, обличает самые законы, по которым могла бы создаться современная эпопея, в отличие от народной, имеющей другие требования и условия. Стремление Пушкина к эпосу, по всей вероятности бессознательное, обнаруживается впервые с 1830 года и затем уже не оставляет его до конца поприща, как увидим.

  Стихотворение, сейчас покинутое нами ("В начале жизни школу помню я..."), напечатано было в посмертном издании вместе с другой пьесой под общим оглавлением "Подражания Данту", чего совсем нет у Пушкина. Эта вторая пьеса, начинающаяся стихом "И дале мы пошли - и страх обнял меня...", написана, по всем вероятиям, позднее своей предшественницы, - может быть, в 1832 году. Она останавливает особенно внимание наше тем, что может служить разительным свидетельством как артистической способности Пушкина усвоить все формы, так и подвижности его таланта. Для простой шутки, какую предполагал он написать, Пушкин избрал форму дантовского рассказа6 и так овладел ею, что шутка совсем пропала в изложении. Всякий согласится, что печеный ростовщик, лопающийся на огне и испускающий серный запах, уже не имеет признаков пародии: он ярко освещен лучами поэзии. Немного яснее выражается она в жене с ее сестрой, выведенных на страшную казнь даже без пояснения их преступлений, но здесь опять удивительное описание казни их отводит глаза и устраняет всякое подозрение о первом поводе стихотворения. Со всем тем рукопись свидетельствует несомненно, что все стихотворение порождено скорее сатирической мыслию, чем какой-либо другою, но в развитии своем необычайная поэтическая мощь автора подавила первое намерение и вместо насмешки произвела кар-етну превосходную, исполненную величия и ужаса. Так обыкновенно гениальный талант изменяет самому себе [Посмертное издание напечатало эту превосходную пьесу небрежно, с одним неконченным стихом: в третьем терцете "жир должников сосал сей злой..." пропущено слово старик, отчего терцет лишился рифмы, а стих меры (см. том IX, стр. 176). В рукописи пьеса разделена на два стихотворения. Второе начинается со стиха: "Тогда я демонов увидел черный рой..."].

  Мы уже видели прежде, что всякий незначительный в са-мом себе случай, всякое явление жизни будили творческий дух Пушкина и доставляли материал для его вдохновения. Вот еще пример. На рукописи известного стихотворения "Стамбул гяуры нынче славят...", названного, бог знает по каким причинам, в посмертном издании "Началом поэмы", мы находим слова: "17 октября 1830 года, перед раз. ст.", которые должно, кажется, читать: "перед разбитой статуей"7. Стихотворение это в исправленном виде помещено автором гораздо позднее в его "Путешествии в Арзрум", и читатель может сличить в нашем издании первую мысль пьесы с последней отделкой ее. Сближения подобного рода весьма поучительны. Из нескольких таких образчиков, собранных нами в издании, внимательный исследователь может извлечь предмет для эстетических соображений и для статьи о законах, какие художник должен полагать самому себе. Та же самая артистическая способность останавливаться на одной черте, принимать и развивать ее по-своему, не оставляла Пушкина и в чтении. Один стих писателя, одна мысль его порождали стихотворение, которое в дальнейшем ходе покидает обыкновенно подлинник и к концу уже не имеет с ним ничего общего. Вместе с Кольриджем, Уордсворсом, Пушкин читал в деревне поэта Берри Корнуоля (псевдоним г. Уаллера Проктора). Он остановился на начальных стихах двух его стихотворений и создал две известные пьесы: "Пью за здравие Мери..." ("Here's a health to thee, Mary...") и "Я здесь, Инезилья..." ("Inesilla! I am here..."). Первая сохраняет тон подлинника до конца, хотя и разнится в содержании, но во второй сбережен только начальный стих его, и сама она кажется художнической поправкой его. Подобные творческие создания Пушкин обыкновенно называл своими подражаниями [В подтверждение наших слов решаемся привести из сборника английских поэтов, вышедшего в Париже, о котором уже говорили, самую пьесу Корнуоля "Серенада" (стр. 177 и 178). Вот ее подстрочный перевод:

  "Серенада.

  Инезилья, я здесь! Внизу твоего решетчатого окна поет кавалер твой; что же ты медлишь?

  Много миль проскакал он, чтоб видеть твою улыбку. Юный свет дня уже блестит на цветах, но кавалер твой ропщет.

  Что ему утренняя звезда, когда нет любви его? Что ему благоухание цш-тов, когда горит его сердце?

  Милая дева! зачем скрываешься ты? Красота обязана показываться ранее очей утра и не заботиться о своем наряде.

  Теперь, когда все звездные блестящие духи ждут появления твоего, чтоб от тебя занять блеска, зачем медлишь ты?"

  Перевод этот достаточно показывает некоторую ухищренность манеры, что происходило вообще у Корнуоля от старания как можно ближе держаться образцов Шекспировой школы, но у последних она являлась как результат обилия страсти и обилия мыслей. Пушкин поступил иначе с "Серенадой", и тем охотнее выписываем мы здесь стихотворение его, что, известное веем на память, оно пропущено было посмертным изданием его сочинений:

  Я здесь, Инезилья,

  Стою под окном!

  Объята Севилья

  И мраком и сном!

  Исполнен отвагой,

  Окутан плащом,

  С гитарой и шпагой

  Я здесь под окном!

  Ты спишь ли?

  Гитарой Тебя разбужу!

  Проснется ли старый -

  Мечом уложу.

  Шелковые петли

  К окошку привесь...

  Что ж медлишь?..

  Уж нет ли

  Соперника здесь?

  Я здесь, Инезилья,

  Стою под окном!

  Объята Севилья

  И мраком и сном!

  Пушкин до последнего времени сохранял особенное расположение к Barry Cornwall, вероятно столько же за энергию его произведений, сколько и за его подражания стилю и приемам старых драматургов Англии. За два дня до трагической смерти своей, в полном спокойствии духа, он писал к А. О. Ишимовой, сочинительнице известной "Истории России в рассказах для детей": "Мне хотелось бы познакомить публику с произведениями Barry Cornwall. He согласитесь ли вы перевести несколько из его "Драматических очерков"? В таком случае буду иметь честь препроводить к вам его книгу"8. Накануне своей смерти он посылает самую книгу А. О. Ишимовой и в том же самом состоянии духа, помышляя о своем журнале, пишет к ней: "Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на ваше приглашение. Покамест, честь имею препроводить к Вам Barry Cornwall.

  Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные карандашом, переведите их как умеете - уверяю вас, что переведете, как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно открыл вашу "Историю в рассказах" и поневоле зачитался. Вот как надобно писать"9. Исполняя завещание поэта, А. О. Ишимова перевела пять драматических очерков Корнуоля, вероятно, тех самых, которые были отмечены Пушкиным. Они помещены, вместе с небольшим вступлением английских издателей Корнуоля, в "Современнике" (1837, том 8), когда "Современник" издавался уже друзьями покойного нашего поэта]. Даже в раннюю эпоху деятельности, в 1820 - 23 гг., мы видим совершенно одинаковые отношения Пушкина к Андрею Шенье. За исключением двух, чисто переводных пьес, остальные подражания его французскому поэту имеют тот же характер. Один стих из элегии последнего "Tel j'etais autrefois et tel je suis encore..." рождает стихотворение "Каков я прежде был, таков и ныне я..."10, которое едва-едва напоминает содержание подлинника. В другой раз Пушкин отымает из довольно длинной элегии Шенье один только стих "Et des noms caressants la mollesse enfan-tine..." ("И ласковых имен младенческая нежность...") и созидает на нем легкий, грациозный образ (см. стихотворение "Дориде"). В эпоху мужества и крепости таланта подражания Пушкина значительно расширяют образы и мысли подлинника; таково его подражание сонету Франческо Джиа-яи "Sopra Guida", известное под названием "Подражание итальянскому" ("Как с древа сорвался предатель ученик...")11. Картина Пушкина приобретает энергию, которая затмевает превосходный образец, лежавший перед ним. Заключительные стихи итальянского поэта исполнены силы и красок:

  Poi fra le braccia si reco quel tristo,

  В con la bocca fumigante e nera

  Gli rese il bacio, che avea dato a Cristo.

  ("И приняв несчастного в свои объятия, дымящимися, черными устами он (Сатана) возвратил ему поцелуй, данный им Христу".)

  Пушкин воспроизвел картину художника так:

  И Сатана, привстав, с веселием на лике;

  Лобзанием своим насквозь прожег уста,

  В предательскую ночь лобзавшие Христа.

  Ничего не можем сказать об антологических его подражаниях, по незнанию греческого языка и самих переводов, с которых они взяты Пушкиным; но между ними есть пьеса "Кобылица молодая...", принадлежащая, кажется, к тому же отделу творческих переделок, о которых говорим. Характера самобытных произведений носят и пьеса "Не пленяйся брав-ной славой...", взятая с арабского, и подражания Пушкина Корану. Полный образец как способа переделки, так и гениальных добавлений подлинника представляют знаменитые его подражания, известные под именем "Песни западных славян", но об них мы будем говорить подробнее в своей месте.

  Здесь кончаем описание деятельности нашего поэта осенью 1830 года в Болдине. Картина требовала бы и заслуживала большего развития. Как будто перед началом строгого эпического направления Пушкин в последний раз отдался в уединении своей деревни всему упоению творчества, без цели ш преднамеренного плана. Трехмесячное пребывание его в Болдине остается памятником артистической импровизации, безграничного наслаждения своим талантом, гибкости, многосторонности и неистощимости средств его.

  ГЛАВА XXVII

  18 31 год. Женитьба. Царское Село, деятельность в нем и конец года: Пушкин в Москве 1831 г. - Приготовление к женитьбе. - Известие о смерти Дельвига, письмо к Плетневу по этому поводу. - Бодрость духа в Пушкине. - Отрывки о Дельвиге из других писем. - Женитьба. - Лето 1831 г. Пушкин в Царском Селе, жизнь там. - Залог доставшегося ему имения. - Пушкину дозволен вход в государственные архивы для собирания материалов к истории Петра Великого. - Пушкин вновь зачислен на службу в Коллегию иностранных дел с жалованьем по 5000 р. ас. - Он пишет патриотические стихи "Клеветникам России", "Бородинская годовщина". - Перевод первой на французский язык кн. Голицыным. - Заметка Пушкина о трудности подобных переводов. - Другие виды литературной деятельности: тисьмо Онегина к Татьяне". - Условие с Жуковским написать по русской сказке; "Сказка о царе Салтане", "О купце Остолопе". - Другие сказки в том же роде. - Заканчивает этот род в 1833 г. сказкой "О рыбаке и рыбке". - Подражания, ими вызванные. - Неизданное послание Гнедича к Пушкину по поводу "Царя Салтана". - Конец 1831 года. - Пушкин переезжает в Петербург. - Квартиры его в столице. - Письмо в Москву об издании "Северных цветов" для братьев Дельвига и выход "Повестей Белкина". - Поездка в Москву и возвращение назад к 1-му января 1832 г. - Письмо к П. В. Нащокину о пересылке опекунского билета и счастливой серебряной копеечки. - Золотое кольцо с бирюзою как талисман от внезапной беды.

  Только в декабре месяце Пушкин успел пробраться в Москву со свидетельством для залога в Опекунском совете части имения, выделенного ему в Болдине Сергеем Львовичем. Новый 1831 год застал его в приготовлениях к женитьбе, но за месяц до свадьбы он получил неожиданное известие о смерти Дельвига, скончавшегося 14 января 1831 года. Трогательное письмо его по этому случаю к П. А. Плетневу сообщено в "Современнике" 1838 года (том IX, стр. 63, статья "Александр Пушкин"): "21 января, 1831 года, Москва.

  Что скажу тебе, мой милый! Ужасное известие получил я в воскресенье. На другой день оно подтвердилось. Вчера ездил я к Салтыкову [М. А. Салтыков - тесть барона А. А. Дельвига] объявить ему все - и не имел духу. Вечером получил твое письмо. Грустно, тоска. Вот первая смерть, мною оплаканная. Карамзин под конец был мне чужд: я глубоко сожалел о нем как русский, но никто на свете не был мне ближе Дельвига. Из всех связей детства он один оставался на виду - около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? Ты, я, Б(аратынски)й - вот и все. Вчера провел я день с Н(ащокиным), который сильно поражен его сжертию. Говорили о нем, называя его покойник Дельвиг, и этот эпитет был столько же странен, как и страшен. Нечего делать! Согласимся: покойник Дельвиг - быть так; Б(аратынски)й болен с огорчения. Меня не так-то легко с ног свалить. Будь здоров, и постараемся быть живы".

  Письмо это, как видно, оканчивается характеристической чертой. Какая-то особенная бодрость духа не покидала Пушкина в минуты самых тяжелых ударов. Она не изменила ему и в. муках смертного одра, как известно, и всегда находила исток болезненному чувству, возбраняя жалобу, уныние и нравственную слабость. Через месяц с небольшим, именно 31 января, Пушкин писал, вероятно к тому же лицу, следующие строки, уже отличающиеся тихой грустию: "Я знал его (Дельвига) в лицее, был свидетелем первого, незамеченного развития его поэтической души и таланта, которому еще не отдали мы должной справедливости. С ним читал я Державина и Жуковского, с ним толковал обо всем, что душу волнует, что сердце moMuml1 Жизнь его богата не романическими приключениями, но прекрасными чувствами, светлым, чистым разумом и надеждами..."2 В третьем письме по поводу Дельвига, от 24 февраля, чувство Пушкина перерождается уже в воспоминание: "Я женат. Одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился. Память Дельвига есть единственная тень моего светлого существования"3.

  Пушкин был обвенчан с Н. Н. Гончаровой февраля 18 дня 1831 года, в Москве, в церкви Старого Вознесенья, в среду. День его рождения был тоже, как известно, в самый праздник Вознесенья Господня. Обстоятельство это он не приписывал одной случайности. Важнейшие события его жизни, по собственному его признанию, все совпадали с днем Вознесенья. Незадолго до своей смерти он задумчиво рассказывал об этом одному из своих друзей и передал ему твердое свое намерение выстроить со временем в селе Михайловском церковь во имя Вознесения Господня. Упоминая о таинственной связи всей своей жизни с одним великим днем духовного торжества, он прибавил: "Ты понимаешь, что все это произошло недаром и не может быть делом одного случая". В конце своей жизни Пушкин был проникнут весьма живым и теплым религиозным чувством.

  Новобрачные жили еще в Москве до весны, но после святой недели выехали в Петербург. Пушкин остановился, по обыкновению, в Демутовом трактире. Довольно долгое время употребил он на выбор и приискание себе дачи. Не желая тратить денег на временный наем квартиры в городе, он переехал с супругой своей в Царское Село прямо из Дему-това трактира и поселился там на все лето. 26 марта он уже писал оттуда в Петербург к П. А. Плетневу: "Мысль благословенная! Лето и осень, таким образом, я проведу в уединении вдохновительном, вблизи столицы, в кругу милых воспоминаний и тому подобных удобностей; с тобою буду видеться всякую неделю, с Жуковским также. Петербург под боком. Жизнь дешевая; экипажа не надобно. Чего лучше?"4 Жуковский вскоре, однако ж, сам прибыл в Царское Село. Развитие поветрия в столице вслед за тем затруднило сношения с городом. Пушкин предоставлен был небольшому обществу друзей, великолепным садам дворца, молодой семейной жизни и уединению. Он чувствовал себя довольным, хотя письма его от этого времени носят следы мысли, сильно занятой устройством своих дел и будущности. Новые тяжелые обязанности лежали на нем, да и наступила та пора расчета с прошлой жизнию, поправок ее промахов и увлечений, которая рано или поздно наступает для всякого. Он начинал ликвидацию (долгов) своих молодых годов, и притом с беспокойством и часто с неопытностию, которая по временам выражалась весьма простодушно. Для залога своего имения, что препоручено было вместе со многими другими делами одному из самых близких ему людей в Москве, он не мог составить доверенности и писал: "До сих пор я не получал еще черновой доверенности, а сам сочинить ее не сумею. Перешли поскорее"5. По совершении залога и получении 40 000 р. асе. он пишет к тому же лицу: "Да растолкуй мне, сделай милость, каким образом платят в ломбард? Самому ли мне приехать? Доверенность ли кому прислать? Или по почте отослать деньги?"6 Любопытны его заметки о мелких подробностях домашней жизни, которые так близко выводят людей перед глаза наши: "Теперь, кажется, все уладил и буду жить потихоньку без экипажа, следовательно, без больших расходов... Прощай, пиши и не слишком скучай по мне. Кто-то говаривал: если я теряю друга, то еду в клуб и беру себе другого. Мы с женой тебя всякий день поминаем. Она тебе кланяется. Мы ни с кем еще незнакомы, и она очень по тебе скучает. 1 Июня"7. "Жду дороговизны, - прибавляет он в другом письме, - и скупость наследственная и благоприобретенная во мне тревожится"8. "Мы здесь живем тихо и весело, будто в глуши деревенской: насилу до нас и вести доходят"9. - "Холера прижала нас, и в Царском Селе оказалась дороговизна. Я здесь без экипажа и без пирожного, а деньги все-таки уходят"10 и проч. [Очень забавен шуточный рассказ Пушкина о хозяйственных делах своих. "У меня, слава богу, всё тихо, жена здорова... Дома произошла у меня перемена управления. Бюджет Александра) Григорьевича оказался ошибочен - я потребовал отчетов; заседание было столь же бурное, как и го, в коем уничтожен был Иван Григорьевич; вследствие сего Алекс(андр) Григорьевич сдал управление Василыо (за коим блохи другого рода). В тог же день повар мой явился с требованием отставки; сего управляющего хотят отдать в солдаты, и он едет хлопотать о том в Москву - вероятно, явится к тебе. Отсутствие его мне будет ощутительно, ко может быть всё к лучшему. Забыл я тебе сказать, что Алекс(андр) Григорьевич при отставке по-лучнл от меня в роде аттестата плюху, за что он было вздумал произвести вотшущение и явился ко мне с военного силою, т. е. с квартальным, но это обратилось ему же во вред, ибо лавочники, проведав обо всем, засадили было его в тюрьму, от коей по своему великодушию избавил я его.,. Мои дела идут помаленьку, печатаю incognito мои повести ["Повести Белкина"]; первый экземпляр перешлю тебе. Прощай, душа. Да не позабудь о ломбарде порасспросить. 3-го сентября"11.]. Немалую сумму забот и беспокойства доставляли ему московские его кредиторы, о которых он беспрестанно сносится с тем же лицом, принявшим на себя труд устройства его дел: им посвящена и добрая часть всей его переписки из Ц(арского) Села.

  В июле месяце, однако же, он извещает своего московского корреспондента, что ему дозволен вход в государственные архивы для собирания материалов к истории Петра Великого, прибавляя: "Нынче