Грот Константин Яковлевич - Пушкинский Лицей

ду свою, - свободу, которая так прелестна сердцам юным и пылким, - свободу, которая тем более показалась им восхитительной, что предшественники их уже наслаждались оною. По восстановлении прежнего устройства - консулы и Диктатор хотели восстановить прежний порядок в управлении; но Лицеяне сильно воспротивились. "С старым жилищем, говорили они, остались и старые обязанности; с новым жилищем - новая жизнь и законы". Мысль о старшем курсе сильно поддерживала сие мнение, - и брань жестокая, кровопролитная, беспримерная возгорелась в областях наших. В пылу битвы, пламенея ненавистью к консулам, мы часто обвиняли самого Диктатора, часто оскорбляли его благородное и доброе сердце. Везде - дома, на прогулках, на собраниях слышны были одни шумные политические суждения и толкования о нынешнем нашем положении, о мерах, которые должно предпринять для отвращения вводимых постановлений, несовместных с свободою граждан и проч. Некоторые граждане с удивительным красноречием и ясными доводами предсказывали будущую нашу горестную участь, от чего у слушателей волоса становились дыбом и очи сверкали яростью. Все спорили, кричали, сердились, были недовольны своею судьбою, проклинали Лицей, и все теперь признаются, что никогда не было такого несносного, скучного и несчастного времени. Но мало-помалу к осени умы начали успокаиваться и после краткой, но сильной бури небо прояснилось на лицейском горизонте, - только изредка показывались на нем черные облака: остатки туч революции; революции, которая многое переменила в нашем политическом состоянии. Консулы потеряли всю власть и влияние свое на граждан; Фотий не находил более пищи своему велеречию, ибо граждане не внимали оному, и часто весельчаки смеялись в глаза и дурачили грозного консула, того, который два года назад одним мановением руки приводил их в трепет и послушание. Всю ненависть свою они обратили на верховное правительство, - и беспрестанно были слышны проклятия и колкости на мистиков и лицемеров.

   6-й период и последний простирается от начала зимы до наших времен; может назваться военным; нет нужды доказывать почему. Мы еще живо помним времена, когда споры о военной и статской службах обращали на себя особенное наше внимание. Наконец поборники последней оставили поле битвы - и люди военные свободно поносят и ругают статских. Титулярный советник сделался бранным словом, - и ежели имя сие произнесется громким голосом, то все бегут к окошку, надеясь увидеть карикатуру в изорванном фраке, в зеленых очках и боливарской шляпе. Только некоторые из военных отдают хотя немного уважения сей службе; зато отчаянные товарищи в отмщение называют их титулярными советниками. Но чтобы короче познакомиться с духом нашего времени; чтобы лучше узнать, в чем полагаем мы достоинство и важность военного человека, - надобно войти в 1-ой квартал Полотняной части и послушать разговоры наших воинов, которые в большом числе там собираются в свободные от классов часы, чтобы заниматься важными исследованиями и размышлениями по военной части, между тем как другие тратят золотое время на пустые занятия, на чтение, на науки и проч. - Постояв и послушав, вы узнаете, что такой-то гусар купил себе новую лошадь, гнедую, серую или вороную, и что у нее зад дурной, голова красивая и проч.; узнаете имя ее и породу; узнаете все модные названия всех частей и нарядов конских; узнаете по имени и качеству всех жеребцов гусарских; услышите острые насмешки на счет офицеров и лошадей, отличившихся сегодня в манеже, - и порадуетесь, узнав в один день так много вещей достойных примечания и удивления, приобрев много познаний важных для ума и дня сердца. Ступайте туда всякий день - и всякий день вы услышите такие занимательные разговоры, достойные внимания Лицеян; вы приметите также между ними любимца их, любезного ребенка П...а, который всякое воскресение занимает их любопытными рассказами и новостями, происшедшими в мире лошадином, и доставляет им на целую неделю обильную материю для разборов, для критических исследований, для споров и т. д. Зато наши уланы осыпают ласками нашего ребенка и позволяют ему задавать тон в их собраниях. Вы вспомните прошедшее и скажете с удивлением: неужели это те самые Лицеяне, кои за несколько времени тому назад осмеивали пансионеров, услышав, что они пред выпуском беспрестанно занимаются своими будущими мундирами...

   Что ж делать? tempora mutantur et nos mutamur in illis {Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними {лат.)}.

  

   Из журнала 1821 года "Муза возобновленного Лицея" (No 1-й, 15 ноября).

  

  

  

   Сегодня, друг мой, ровно год как я поселился в сем городе {Т. е. после перехода на старший курс.}. Тебе уже известны многие местные примечательности оного; - теперь поговорим о самых жителях. В течение всего этого времени я не упускал ни одного случая узнать их короче и подробнее, ибо они заслуживают все внимание наблюдателя. Я познакомился с большею частью оных, присутствовал в их обществах и теперь кажется имею об них довольно правильное и ясное понятие.

   Особенно поразила меня любовь и привязанность их к отечеству. Не хочу здесь философствовать, и не буду рассматривать причин сей прекрасной добродетели; во многих она достигла до степени страсти и даже энтузиазма; - вы холодные жители П... {Петербурга.} может быть в этом месте бросите друг на друга насмешливую, придворную улыбку - энтузиазм, энтузиазм! ха! ха! ха!.. к несчастью вероятно и в сем городе найдутся многие люди, которые бы то же сказали, - но Бог с ними; пусть смеются, а я с сердечным удовольствием повторю: Лицеяне любят свое отечество, любят сильно и пламенно. Недавно разговаривал я с одним из здешних патриотов - разговор коснулся Лицея; он с жаром схватил меня за руку: - Государь мой! В Лицее много хорошего, ибо мы все так любим его... Кто из граждан наших не может сказать: здесь научился я благородно чувствовать и мыслить, - научился любить добродетель, ненавидеть порок, - научился говорить правду без страха, смело защищать невинность, дерзко вооружаться противу несправедливости, любить человечество, восхищаться прекрасным, высоким - и гнушаться низким и подлым!.. Так, Государь мой, в Лицее всякий научится сим чувствованиям, - всякий, у кого сердце склонно к добру... горе! горе! - тому, кто и здесь останется с обыкновенными мыслями... это пустой, ничтожный человек - отошлите его в другой город: - я горжусь именем Лицеянина; я считаю себя первым сыном России, первым подданым ее Государя; первым ее защитником и хранителем... От нас должны излиться на нее благодетельнейшие лучи просвещения; высокие чувствования, коими дышим, должны некогда одушевить всю Россию - да будет Лицей источником их; Государь мой! какая благородная цель! Ах! ежели когда-нибудь я должен буду оставить место сие, - ежели когда-нибудь в бурном океане света - страсти и коварные люди вовлекут меня в горести и бедствия... на краю ужасной бездны, под навесом грозящей тучи - Лицей спасет меня, - любезное имя его оживит увядшую душу, - чувство добродетели снова закипит в этом пламенном сердце - и грозная бездна сокроется от взоров моих...

   Из этих слов ты уже можешь видеть - сколько Лицеяне привыкли к своему отечеству; разумеется, это не ко всем относится! и в Риме и в Спарте были люди, которые не славились патриотизмом - и здесь есть граждане, которые довольно равнодушны к Лицею.

   Это прекрасное чувство есть источник многих других, столь же благородных и редких, которые свойственны большей части граждан и составляют славу и благоденствие Лицея.

   Всякий - или почти всякий - принимает живейшее участие в том, что касается до Лицея. Гражданин, который уличен в каком-либо худом, бесчестном поступке, подвергается всеобщей ненависти: - все избегают его, все прекращают с ним связи. Его поступок, говорят они, делает нам стыд, чернит нас, - это пятно, падающее на все общество, - он вреден для Лицея, следственно не достоин нашей дружбы.

   Великодушие, просвещенный образ мыслей Лицеян и их начальника, многие преимущества, коими пользуются и проч. навлекли всему городу множество врагов сильных и опасных. - Если б ты видел, как они ненавистны Лицеянам: - все, все до одного ненавидят их; как часто имена их предаются здесь проклятию, как часто злоба народная изливается в саркастических, язвительных насмешках, и с какою смелостью, с какою силою... О! ты бы удивился этому после светских разговоров столицы, - ты бы подумал, что переехал в новый мир...

   В обиде причиненной одному - все граждане принимают живейшее участие. - Это было для меня самым новым явлением, самым приятным и трогательным, после того как в продолжение 20 лет всей моей жизни я видел в свете одних эгоистов, которые никогда о других не заботятся и весь мир заключают в самих себе... Недавно же случился здесь самый разительный пример такого тесного соединения граждан. - Когда-нибудь опишу тебе сие происшествие со всею подробностью. Теперь осталось еще многое говорить о духе и свойстве жителей.

   Лицеяне имеют многих друзей, которые им привержены и готовы жертвовать всем для счастия их; граждане умеют - быть хотя и не совсем - благодарными, и большая часть из них любят искренно и постоянно своих друзей-покровителей. О сем предмете скажем после несколько слов, которые здесь могут прервать связь наших замечаний.

   Откровенность царствует между гражданами, где дело идет о публичных вещах; но разность характеров и некоторые другие обстоятельства - особенно склонность к насмешкам - не позволяют, к сожалению, распространяться и увеличиться сей прекрасной добродетели... Последнее особенно заставляет каждого быть осторожным в словах своих, а у некоторых совершенно отнимает язык.

   Из всего этого ты видишь, любезный друг, что город Лицей представляет в жителях своих нечто особенное, привлекательное и любопытное. Многие одинаковые чувства, их одушевляющие, которых главные я тебе вычислил и описал, в разных отношениях должны необходимо соединять их тесно между собой. Всякий гражданин может иметь особенный характер, особенный образ мыслей, желаний; но из любви к Лицею, он готов для граждан оного жертвовать оными - и вот в чем состоит хорошее товарищество, которым Лицеяне так гордятся, и слава Богу до сих пор могут хвалиться. Но друг мой! все на свете непостоянно, и хорошее товарищество может также рушиться - ты видел в чем оно здесь обнаруживается, - из чего оно проистекает - причина прекрасная: любовь к отечеству; но так ли любовь сия во всех пламенна, продолжительна, сильна, основательна, чтобы можно было всегда надеяться от нее таких благодетельных следствий; да и теперь даже, все хорошее, что мы до сих пор описали в Лицее, - все ли она произвела, - нет ли других обстоятельств тому способствовавших, могущих прекратиться? - По крайней мере многие Лицеяне в том со мною не сомневаются и страшатся как самого ужасного несчастия, чтобы прекрасное здание не рушилось, на котором основано благоденствие, слава и величие их отечества, т. е. истинное товарищество. - Есть везде люди, которые на развалинах общего согласия готовы утвердить свою славу, которые ждут только удобного случая, чтобы принять начальство над какою-нибудь партиею, и которым спокойное и мирное состояние общества мало благоприятствует, ибо им в то время не дают иметь большого влияния на дела оного; и так честолюбие, зависть, слабость и легкомыслие, - все соединяется, чтобы разрушить это здание... потребно всей осторожности, всей осмотрительности, самой пламенной ревности и самой неутомимой деятельности истинных патриотов, чтобы предупредить сию угрожающую опасность.

   После сего главного обозрения характера жителей Лицея - вот тебе некоторые отдельные замечания, необходимые для точного о них понятия.

   Большая часть из них чрезвычайно легкомысленны и судят обыкновенно без всякой основательности; например, они воображают, что у них правление свободное; между тем как начальник их имеет самую неограниченную власть: - воображают, что могут противиться, между тем как воля его есть закон, за нарушение которого он имеет право наказывать смертию (на нашем языке изгнанием), и потому, что он добр, снисходителен, кроток, ласков, умерен и никогда не пользуется совершенно своею властью, они думают, что он не имеет оной, - и считают нарушением их прав все, что принимает он к ограничению свободы, которую сам даровал им и следственно, если находит не нужною, и отнять может. Впрочем, это одна из немногих истин, которую не должно отваживаться говорить здесь публично, - хотя касается до дел публичных; за нее тебе достанется множество колкостей и грубостей; никто не поймет или не захочет понять, - и решительно назовет ее ложью. - Вот еще пример нерассудительности: ты знаешь уже, что всякий бесчестный поступок считается здесь самым ужасным преступлением. Никто не осмелится здесь нарушить явно честное слово или обещание; всякий уверен, что это низко, и несмотря на то, многие не считают за худое дело вывернуться из обещания, т. е. нарушить смысл оного, не нарушая наружности. Недавно жители Малого Лицея какими-то поступками навлекли негодование здешних. Чтобы прекратить с ними короткие связи - по большинству голосов решились не участвовать в играх, празднуемых ими на огромной площади, к обоим городам прилежащей. - Слова были в точности исполнены - площадь опустела; но зато все внутренние площади и улицы Малого Лицея наполнились их защитниками из нашего города. - Боюсь впрочем, чтобы не всегда одно легкомыслие было причиною таких поступков - боюсь, чтобы под видом этой слабости не скрывалась тайна пренебрежения справедливости и честности. Теперь поступили они совершенно иначе с жителями Малого Лицея, - но о том здесь не место говорить.

   Лицеяне славятся своим товариществом, но многие о сем слове не имеют точного понятия, - другие совершенно ошибаются в значении оного. Так напр., они думают, что все должны защищать гражданина, какой бы ни был его поступок, ежели дело идет о правах наших.

   От сей нерассудительности и легкомыслия происходит холодность и равнодушие к некоторым предметам, заслуживающим более внимания и участия, - равнодушие, которое горестно видеть между такими людьми, как Лицеяне. Защищая мнимые права свои, они редко думают о том - против кого защищают их; - редко бывают умеренны, и самых истинных друзей своих, которых они любят и почитают, не страшатся огорчать самым жестоким образом, - часто осыпают их укоризнами и даже поносят. Есть однако между ними многие благомыслящие, которым больно видеть такое грубое чувство, явно обнаруживаемое в их отечестве. Я не осуждаю, говорил мне один из них, этой ревности к свободе, которую вы между нами примечаете. Сам я не вижу в ней большого счастья, но так как согражданам она кажется необходимою, то именно для предупреждения всяких несогласий, для сохранения нашего товарищества, - я готов иногда вместе с ними противиться узаконениям Начальника, слишком ограничивающим круг наших действий. Здесь я поступаю против собственного чувства - я жертвую - ибо люблю и почитаю Начальника более, нежели мнимые права наши; я должен буду огорчить его, хотя мне это больно; - повторяю еще - я жертвую многим для товарищества, но пусть же и они что-нибудь для него пожертвуют, пусть не заставляют они нас краснеть изъявлением самых грубых, недостойных чувств. Вы видели напр., недавно, как оскорбили они Консула С... {Вероятно Сакена (фон-дер Остен-Сакена, Ал. Фед.), служившего в Лицее с 1817 по 1824 г.}; это еще простительно, ибо по их мнению было необходимо; но после того радоваться, торжествовать!.. неужли и это было необходимо?.. Ах! будем все умеренны - и истинное товарищество останется еще надолго уделом Лицея.

   Как кажутся тебе мысли сии? Я по крайней мере с ним согласен. Он говорил мне с чувством, с жаром и при последних словах слезы показались в глазах его... он поглядел тихонько на обе стороны - и скорее отер их.. О! друг мой! я расхвалил тебе прежде Лицей, - сказал даже, что многие в нем умеют чувствовать сильно, даже с энтузиазмом... но и здесь слезы не смеют показываться, и здесь энтузиазм, хотя его более в Лицее, чем в другом месте, - и здесь должен он скрываться в глубине души...

   Если ты поражен какою-нибудь прекрасною, высокою мыслью, если ты горишь любовию к Отечеству и желанием принести ему пользу, если душа твоя очарована, изумлена прелестями и ужасами природы, если сердце твое тронуто глубоко каким-нибудь великодушным поступком, - словом, если ты сильно чувствуешь и хочешь сообщить свое чувство другому: - приходи в Лицей - здесь многие поймут тебя, многие наедине разделят их; но страшись обнаруживать их пред публикою, - она заражена духом нынешнего света и ею управляют злые, холодные насмешники, которые с презрением назовут тебя сентиментальным и учтивым образом прогонят.

   Лицеяне известны по своему образованию. Все читают книги - Вольтер, Рейналь, Верто, Шиллер, Герен и проч. проч. здесь очень известны, но поверишь ли? Нигде в обществах и в публичных собраниях не услышишь о том ни слова. - Я, не зная того, что такие разговоры здесь не в моде, заговорил однажды о Шиллере, моем любимом поэте. Все смотрели на меня с удивлением, замолчали и потихоньку разошлись. Я стоял, разинув рот и развеся уши... ах! Лицеяне, как я в вас ошибся!!. Впоследствии времени я привык к их разговорам, - и немудрено привыкнуть: это отголосок тех, которых наслушался я в П... {Петербурге.}. Беспрестанные насмешки, иногда удачные, иногда противные, - громкие восклицания, анекдоты все почти выдуманные, пустые замечания, споры об именах, платьях, орденах или шляпах людей, над которыми хотят смеяться и даже жаркие споры: - вот все, что слышишь, - и горе тебе, если ты не знаешь, что такой-то человек в сером фраке с черною плосковатою шляпою называется так-то; что у кондитера Л. нет более мороженного, что повар Г. хуже другого... ты не будешь принят ни в какие общества, или по крайней мере будешь молчать в них, сложа руки и поникнув головою.... Здесь издаются иногда журналы: в них всем жертвуют, чтобы рассмешить публику, но о вкусе ее нельзя сказать ничего привлекательного. Имя какого-нибудь известного смешного лица производит более хохоту, нежели тонкая шутка, забавная мысль или острота. Иногда помещаются здесь сочинения, требующие большого размышления, но на них мало кто обращает внимание, и даже часто чтение оных заглушается разговорами и криками публики. Если б по случаю сие письмо было напечатано, то оно вероятно имело бы ту же участь, - единственно от того, что это длинное, слишком серьезное сочинение. Никогда почти не рассуждают о том, что было читано; это хорошо, это мне нравится, это очень хорошо, это скучно: в сих словах заключается вся критика наших господ слушателей; а никто не скажет, что такое-то место особенно хорошо или худо, чем оно хорошо, чем худо, - что бы должно выпустить, что прибавить и т. д. - Нет! это слишком ученая материя, - какое нам до того дело - мы не философы, мы светские люди, должно быть к таким вещам всегда хладнокровным, всегда быть рассеянным... И так из сего ты видишь, любезный друг, что образование в Лицее не на такой ноге, как ему должно быть и как многие думают. Я же сказал: все читают книги, но читают для того, чтобы прочесть, для славы, и то не в Лицее, а в других городах, посещаемых жителями, ибо у нас можно очень обойтись без этой славы. - Не забудь, что нет правил без исключения, и здесь особенно исключение не маловажно: на 25.000 ж. {На III курсе было, действительно, 25 воспитанников.} может придется 10.000, которые совершенно преданы образованию, любят иногда - даже слишком рассуждать, сочинять и проч. - и удивительно, что сии люди, будучи в таком числе, не могли переменить духа лицейской публики!..

   Лицеяне суть самые ревностные почитатели моды, только не в одежде, а в разговорах, в занятиях, а иногда и в пище. - Я говорю о большей части. Все почти здесь делается из подражания. Если многим нравится какое-нибудь кушание, то другие, хотя не любят оного, находят его самым вкусным. Кому-то вздумалось пить чай после ужина, и чрез несколько дней во многих домах ввелось то же в обыкновение. Один смельчак вздумал прогуляться ночью по руине - и на другой день набралось несколько охотников итти на кладбище. Некто вздумал было чертить - и в короткое время явилась целая Академия рисовальщиков; какой-то ветренный академист вышел - и Академия опустела. - Сегодня все тебя любят, потому что друзья твои говорят о тебе - пусть они замолчат, пусть враги твои скажут несколько слов - и тебя возненавидят, - единственно из подражания, один за другим... Вчера целый день говорили о Якове Ильиче, сегодня о вчерашней свадьбе, завтра будут говорить об остротах нового Петра Микулина и тому подобное.

   - Вот тебе, друг мой, довольно странностей про Лицеян. - Ты видишь - везде добро смешано со злом; боюсь даже, что все их пороки не заставили тебя забыть о их добродетелях - о любви к отечеству и примерном товариществе. Но это моя вина - надобно было менее говорить о последнем и более о первом. Не забудь также и того, что везде худая сторона перевешивает хорошую, везде более недостатков, нежели совершенств. Притом добродетели, проистекая из чистых источников, кажется, имеют менее оттенок (sic), нежели пороки, которых страсти образуют и делают чрезвычайно многообразными. Всякий день печатают комедии в которых осмеиваются все новые, да новые пороки или слабости, достойные сожаления или смеха - и когда это кончится? - И так я надеюсь, что последние замечания мои не изгладят в тебе хороших понятий, которые старался я сначала внушить тебе о Лицее. - Люблю его, - он того достоин. - По крайней мере я привязан к нему, как к отечеству, и всем готов жертвовать для его счастия.

  

   В дополнение к помещенным здесь памятникам литературных занятий и упражнений воспитанников III-го курса, нельзя не упомянуть здесь еще об одной их категории, образчики которой сохранились не в бумагах отца, но были у меня в руках, быв одолжены мне для ознакомления - владельцем их, внуком директора Е. А. Энгельгардта, бароном Ф. Р. Остен-Сакеном {За что приношу ему мою искреннюю признательность.}. Это именно - рукописные драматические пьесы, которые игрались в эту эпоху в Лицее воспитанниками не только III-го, но также II-го и IV-го курсов.

   Пьесы эти немецкие и французские. Директор Энгельгардт видимо поощрял эти лицейские спектакли, считая их полезным развлечением в смысле общего развития молодежи и усовершенствования в языках. При действующих лицах в этих пьесах обозначены и имена игравших их воспитанников. В точности время исполнения обозначено только при одной (французской) пьесе - 13 окт. 1818 г. Вероятно и прочие относятся приблизительно к эпохе около 1820 г., когда воспитанники 11-го курса были уже близки к выходу из Лицея, a IV-ro вскоре затем (ос. 1820) вступили в Лицей, тогда как III-ий курс переходил в старшее отделение.

   Пьесы тщательно переписаны в переплетенные тетрадки разного формата. Их всего восемь. Мы дадим их краткий перечень, с поименованием участвовавших воспитанников:

  

  

  

  

   Staubwirbel, Major - Eristoff.

   Menzkorn, Capitan - Dansas.

   Karl, sein Sohn - Dubensky.

   Cristian, des Majors Diener - Langer.

  

  

   Herr Mathias Federkiel, Notarius publicus - Dansas.

   Süsswedel, Apotheker und belesprit, Vettern - Eristoff.

   Baldrian Klau, Sohn eines Pächters, Vettern - Dubensky.

   Herrmann Müller, Schreiber dei dem Notariat - Tscharnysch.

   Johnathan, Bedienter Federkiel's - Langer.

  

  

   Ibragim Pascha, Befelshaber einer Stadt - Samätnin.

   Osmin, Sklavenhändler - M. Engelhardt

   Mulei, Aufseher der Sklaven - W. Engelhardt.

   Baskakoff, Kapitain eines russischen Schiffes - Malinowsky.

   Filatienff, ein russischer Kaufmann - Popow.

   Don Diego Romudo Pinheiro v. Puerkow, Lastaurs de Kolibrados, ein spanischer Edelmann- Üxlcüll.

   Michel, Foset, zwei Sawojarden - Annensky, Oseroff.

   John, ein englischer Matrose - Smirnoff.

   Ein Beamter des Pascha - Kapher.

   Chor: Nekliudow, Rittmeister, Mestmacher - Kondratjew.

   Pagen des Pascha - Kotzebu, Miller.

   В конце имеется "Musik-Beilage zum Sklavenhändler".

  

  

   Laforme, cordonnier - Langer.

   L'Empeigne, savetier - Chanykoff.

   Galopin, postillon - Broussiloff.

   Commissionnaire, Personnages episodques - Doubensky.

   Un poète, Personnages episodques - Tcharnych.

  

  

   Mr. de Valmont, juge de paix dans une ville de province - Dansas.

   Mr. Lormier, ancien recteur d'un collège dans la capitale, retiré dans une ville de province - Langer.

   Derval, ci-devant magistrat, demeurant

   chez Valmont p - Tcharnych.

   Belcourt, militaire - Broussiloff. amis de collège

   Henry Valmont, diplomate - Doubensky. amis de collège

   Victor, ancien serviteur de Derval et des deux amis - Jachontoff.

   Finot, valet de Mr. Valmont - Chanykoff.

  

  

   Rousseau-père, horloger - Dansas.

   Jean-Jacques, son fils - Doubensky.

   Bernard, son cousin - Chanykoff.

   Boulant, vieux militaire, oncle maternel de Jean-Jacques - Éristoff.

   Vulson, membre du conseil de Genève, ami de Rousseau - Broussiloff.

   Masseron, greffier de la ville - Langer.

   Barnabas, son clerc - Wasslltchikojf.

   Saint-Laurent, officier de la garde citoyenne - Ougrimoff.

   Officiers de la garde - Charlamoff.

   Magistrat - Numers.

   Magistrat - Savitch.

   Magistrat - Posniack.

  

  

   Valmont, homme de bien, rétiré du monde - Oubril.

   Mondor, homme du monde - Rackette.

   Henri, neuveu de Mondor, élève de Valmont - Annensky.

   Un avocat - Samiatnine.

   Un procureur - Popoff.

   Un commissaire - Galahoff.

   Un huissier - B. Engelhardt.

   Dubois, valet de Valmont - M. Engelhardt.

  

   В бумагах, переданных Д. H. Замятниным отцу моему, находился еще небезынтересный маленький лицейский его альбомчик в зеленой коже с рисунками и собственноручными записями имен товарищей-лицеистов (с прибавлением еще записей С. Г. Чирикова, А. Остен-Сакена и Матюшкина). Рисунки сепией, акварелью и карандашом изображают вид Царского Села и другие этюды. Из их авторов - названы тут А. Белуха (Кохановский), А. Воронихин, А. Жадовский. Между прочим есть портрет-карикатура (карандашом) с надписью:

  

  

   Этот альбомчик передан мною 18 марта 1903 года в Лицейский Пушкинский Музей.

   Наконец, вероятно с теми же бумагами попало в наш Лицейский архив нижеследующее стихотворение, написанное после 1822 г., как это видно по бумаге {Происхождения этого стихотворения, имеющего в виду, должно быть, всесильного Аракчеева, мы совсем не знаем. Во всяком случае это список - неизвестной руки и позднейший: на бумаге водяные знаки Charles Wise 1822.}.

  

   К Временщику

  

      Надменный Временщик и подлый и коварный,

   Монарха хитрый льстец, и друг неблагодарный,

   Неистовый тиран родной страны своей,

   Взнесенный в важный сан пронырствами злодей!

   Ты на меня взирать с презрением дерзаешь,

   И в грозном взоре мне свой ярый гнев являешь!

   Твоим вниманием не дорожу, подлец;

   Из уст твоих хула достойных хвал венец!

   Смеюсь мне сделанным тобой уничиженьем!

   Могу ль унизиться твоим пренебреженьем:

   Коль сам с презрением я на тебя гляжу,

   И горд, что чувств твоих в себе не нахожу?

   Что сей кимвальный звук твоей мгновенной славы?

   Что власть ужасная и сан твой величавый?

   Ах! лучше скрыть себя в безвестности простой,

   Чем с низкими страстьми и подлою душой

   Себя, для строгого своих сограждан взора,

   На суд их выставлять, как будто для позора!

   Когда во мне, когда нет доблестей прямых,

   Что пользы в сане мне, и в почестях моих?

   Не сан, не род - одни достоинства почтенны;

   Сеян! и самые цари без них презренны,

   И в Цицероне мной не Консул, - сам он чтим,

   За то, что им спасен от Каталины Рим...

   О, муж, достойный муж! почто не можешь, снова

   Родившись, сограждан спасти от рока злова?

   Тиран, вострепещи! родиться может он!

   Иль Кассий, или Брут, иль врач царей Катон!

   О, как на лире я потщусь того прославить,

   Отечество мое кто от тебя избавит!

   Под лицемерием, ты мыслишь может быть,

   От взора общего причины зла укрыть...

   Не зная о своем ужасном положеньи!

   Ты заблуждаешься в несчастном ослепленьи,

   Как ни притворствуешь, и как ты ни хитришь,

   Но свойства злобные души не утаишь.

   Твои дела тебя изоблачат народу;

   Познает он - что ты стеснил его свободу,

   Налогом тягостным довел до нищеты,

   Селения лишил их прежней красоты...

   Тогда вострепещи, о временщик надменный!

   Народ тиранствами ужасен разъяренный!

   Но если злобный рок, злодея полюбя,

   От справедливой мзды и сохранит тебя,

   Все трепещи, тиран! за зло и вероломство

   Тебе свой приговор произнесет потомство!

  

  

   В введении к нашему сборнику, по поводу собирания моим отцом реликвий и бумаг 1-го, Пушкинского курса, помещено несколько воспоминаний о его пребывании в Лицее и раннем благоговейном отношении его к лицейской старине, к Пушкину и к Пушкинским преданиям. Эти воспоминания заимствованы главнейшим образом из его известной книжки, посвященной Пушкину и Лицею. Но свидетельства и впечатления Я. К. Грота, как воспитанника VI курса, столь близкого к Пушкинскому "шестилетию" Лицея, еще окруженного его обстановкой и отчасти персоналом и как бы дышавшего той же духовной атмосферой, настолько важны и ценны, что будет вполне уместным остановиться на этом предмете здесь еще раз, чтобы познакомить читателей вообще с воспоминаниями Я. К. о пребывании своем в Лицее, в их целом, вошедшими в его "Автобиографические Заметки" {Автобиографические заметки, см. "Я. К. Грот. Несколько данных к его биографии и характеристике" Спб. 1895 и "Труды" Я. К. Грота, т. V, стр. 5-12}.

   В дополнение к материалам этого сборника я считаю поэтому вполне целесообразным поместить здесь это извлечение из "Заметок" и присоединить к нему, в виде комментария, несколько известий, документов (писем) и выдержек из личных лицейских бумаг Я. К., сохраненных им от пребывания в Лицее.

   Вот это извлечение из автобиографии:

   "Лицейский пансион {Где Я. К. Грот учился с 1823 г. К. Г.} служил тогда единственным рассадником для Лицея. В последний переходили через каждые три года 25 лучших пансионеров известного возраста, и там учение продолжалось шесть лет. На этом основании я и поступил 26-го августа 1826 года в Лицей, где я с самого начала до конца считался первым воспитанником по успехам и поведению.

   Лицей имел тогда назначением приготовлять молодых людей для поступления как в высшие гражданские ведомства, так и в военную службу. Воспитанники не были обязаны, при самом поступлении, избрать то или другое поприще, и потому все проходили один общий курс, соединявший по возможности науки философские (humaniora) с юридическими. Еще в последнее время царствования Александра I на Лицее отразилась общая перемена во внутренней политике: Энгельгардт, при котором воспитанники действительно пользовались большой свободой, навлек на себя неудовольствие Государя и был заменен генералом Гольтгоером, который до того был директором так называемого Дворянского полка, и приобрел репутацию начальника, умевшего поддерживать строгую дисциплину. Действительно, он завел в Лицее порядок, и нарушения не проходили безнаказанно. Он был добрый, хотя и неученый немец, впрочем, знавший порядочно математику и потому ставивший ее выше всех наук. Содержали нас не дурно, если взять в расчет, что на каждого воспитанника отпускалось в сутки не более 10 коп.

   Из стен Лицея к родным и знакомым отпускали нас по праздникам только на день, и мы не могли отлучаться никуда за пределы Царского Села и Павловска. Тот же порядок соблюдался даже и во время вакаций. Это в сильной степени развивало между тогдашними лицеистами дух товарищества и было благоприятно для занятий. Но слишком большое разнообразие предметов, которые нам преподавались, и какое-то смешение гимназического курса с университетским вредило основательности учения: в состав нашего курса входили исторические и политические науки, и право, и высшая математика с физикой. Из древних языков нас учили только латинскому, из новых иностранных французскому и немецкому (английский был введен гораздо позднее).

   Недостаток основательного обучения вознаграждали мы в некоторой мере свободным чтением: конечно, многие ограничивались одними романами, но другие читали также исторические сочинения, классических писателей и поэтов. Не надо забывать, что мы поступили в Лицей только через 9 лет после выпуска Пушкина и Дельвига: предание о них и их товарищах было так еще свежо и не могло не иметь большого влияния на все наше умственное развитие: любовь к поэзии и попытки в стихотворстве сделались между нами тем более общими, что первый наш профессор по русской литературе - Кошанский - поощрял это направление. Между профессорами было несколько очень хороших: Кошанский по русской и римской литературе, Тилло по французской, Шульгин по географии и статистике, Врангель по правам и политической экономии, Архангельский по математике. Последний, к сожалению, скоро умер. Кошанский учил нас года два, Тилло года четыре. Преемники их - Георгиевский, Карцов и Жилле были совсем не то, но между тем первые уже успели возбудить в некоторых из нас любовь к литературе и самостоятельному труду. По крайней мере, я в этом отношении считаю себя много обязанным Кошанскому и Тилло.

   Способ преподавания Кошанского и собственное притом одушевление не могли не возбуждать в молодых людях любви к поэзии и литературе вообще. На первых порах он познакомил нас с сельскими стихотворениями Жуковского, с Пушкиным, с содержанием поэм Гомера, с Корнелием Непотом и с Федром {Латинским баснописцем, басни которого были переведены на русский язык Н. Ф. Кошанским (1814 г., 2-е изд. 1832, раньше Барковым). Он же перевел и Корнелия Непота. Я. Г.}. Не знаю только, хорошо ли, что он задавал нам сочинения не только в прозе, но и в стихах; поданные ему труды он разбирал с эстетической точки зрения перед целым классом. Раз он прислал нам из Петербурга свой отзыв на взятые у нас тетради, и как сильно подействовала на нас эта записка, в которой между прочим была фраза: "Кто молод и чувствителен, тому стыдно не быть поэтом" {См. ниже в Дополнениях к заметкам, I.}! Мы все и тянулись за Пушкиным, и хоть ни один из нас даже не приблизился к нему, но мы рано выработали себе правильный язык и еще на школьной скамье делались литераторами. В числе лицейских поэтов был и я; впрочем, я выбрал на свою долю скромное поприще баснописца и выступал на нем довольно редко. Уроками Кошанского мы пользовались недолго, и я горько сожалел о том, кто называл меня "золотым воспитанником".

   Тилло в объяснениях законов французской речи требовал от нас строгой отчетливости, а чтением писателей века Людовика XVI и историей тогдашней литературы сильно развил в нас интерес к этой блестящей эпохе {Тилло скончался в 1830 г. См. ниже письмо к Я. К. кн. А. В. Мещерского.}. Благодаря ему, узнал я теорию французского языка в совершенстве и рано прочитал большую часть французских классиков. Он сам по моим поручениям покупал мне в Петербурге книги, на которые я истрачивал все свои маленькие средства.

   Из наук я первое время с особенным увлечением занимался географией и математикой, в которой, по отзыву уважаемого профессора Архангельского, имел "весьма основательные познания". Любовь к географии умел возбудить во мне своим оживленным преподаванием известный профессор И. П. Шульгин; карты, которые заставлял он нас рисовать, занимали меня самым приятным образом. Историю любил я также, но к сожалению преподавание ее мало соответствовало условиям приобретения в ней обширных сведений.

   На нравственное и религиозное мое развитие, которому хорошее основание положено было в родительском доме, действовал много пастор Авенариус, частью своим преподаванием, частью церковными проповедями, иногда очень удачными по исполнению и всегда прекрасными по духу. Из гувернеров самый почтенный был Чириков, лицейский ветеран, поступивший еще при первом выпуске. Он учил рисованию, которому я с детства предавался страстно, самоучкою. Чириков высоко ценил мои успехи в этом искусстве {В бумагах Я. К. сохранились два его лицейских акварельных рисунка, подтверждающих эту лестную оценку Чирикова. К. Г.}; но скоро умственные занятия совершенно отвлекли меня от него. По роду своих способностей и живой впечатлительности я пристрастился к литературе, много читал, сочинял стихи, особенно юмористические, издавал рукописные журналы, которые сам переписывал {См. еще ниже и "Дополнения к заметкам", III.}. Не будучи особенно прилежен и даже подтрунивая над более усидчивыми из товарищей, я успел однако жив Лицее удержать пальму первенства по всем предметам, всего же более отличался я в языках.

   Под руководством этих и других наставников духовное развитие мое приняло совершенно созерцательное направление, к чему много способствовала затворническая жизнь Лицея посреди живописной местности, украшенной еще более историческими воспоминаниями, а с другой стороны, посреди самых преданий заведения, приобретавших особенный блеск от поэтической славы Пушкина и известности многих других лиц, которые там же получили свое образование в первые времена Лицея. К этому надобно прибавить, что так как мы во все 6 лет узаконенного лицейского курса не смели выезжать из пределов Царского Села, то самый Петербург был для нас каким-то отдаленным и чуждым миром, куда мы могли переноситься только воображением, и ничто не выводило меня из моей чисто созерцательной жизни.

   Мир действительности ограничивался для меня стенами Лицея, окружавшими его садами и домом матери, которая, отдав и второго сына своего {Константина Карловича (1815-1897).} в благородный пансион, сама переселилась в Царское Село. Я жил в своих уроках и книгах, впрочем любил и порезвиться с товарищами. Все они считали дни, остававшиеся до выпуска, думали о будущей своей карьере, о чине, который каждого ожидал, но меня это вовсе не занимало;