Грот Константин Яковлевич - Пушкинский Лицей

я беспечно предавался своей склонности к учению, не думая о будущем, но впрочем и не отличаясь особенным усердием в приготовлении уроков. Я больше любил чтение, имевшее какую-нибудь связь с преподаванием.

   Лицейское шестилетие разделялось тогда на 2 курса, из которых каждый обнимал три года. Все воспитанники, независимо от неравенства успехов, вместе переходили из младшего курса в старший. Отношение между обоими курсами (так назывались оба класса) было чисто патриархальное. Младшие с уважением, иногда даже с подобострастием смотрели на старших, во всем брали с них пример и готовы были слушаться их даже более своих наставников. И у меня было между старшими несколько друзей, из которых один казался мне настоящим идеалом совершенства. В привязанностях моих была с самого детства какая-то мечтательная восторженность, придававшая им нередко характер неограниченной приверженности. Таковы были и мои отношения к князю Мещерскому {Кн. А. В. Мещерский был воспитанником V курса (1829). Он, между прочим, имел слабость писать французские стихи, что ему отсоветовал Пушкин. Кн. М. позже (в 40-х годах) служил в Варшаве. Я. Г. - Срв. о нем Я. К. Грота "Пушкин, etc.", стр. 9, 43. См. ниже "Дополнения к заметкам", II.}. Он был также поэт, имел большую начитанность и вписывал в особые тетради извлечения из книг, особенно ему нравившихся: я стал делать то же, переписав сперва почти все из его готовых тетрадей.

   Уже в младшем курсе я постоянно вел подробные записки на лекциях русской географии, читанных профессором Шульгиным. В старшем курсе я продолжал составлять такие записки по статистике и нравственной философии. Так как я их тщательно обработывал и переписывал в неклассное время, то они много способствовали к облегчению мне искусства владеть русской прозой. Это напоминает мне одно обстоятельство еще во время моей пансионской жизни. На 12-м году стал я переписывать тетрадь, заключавшую в себе географию России. Я до сих пор очень хорошо помню, как меня поражала в ней некоторая неловкость слога и как я, переписывая ее, беспрестанно поправлял в ней выражения, укорачивал или упрощал фразы и иногда исключал сей и оный, которых в дружеской переписке терпеть не мог.

   Ту же пользу, как записки, имели для меня литературные журналы {См. о них ниже "Дополнения к заметкам", III.}, которые я начал издавать в старшем курсе: кроме моих собственных опытов в стихах и прозе, в них помещались труды моих товарищей. Эти журналы, под заглавием: Лицейский вестник и Муравей, не имели, впрочем, никакого дельного направления и были только тем хороши, что доставляли нам упражнение в изложении мыслей и могли служить путем к раскрытию рода и степени наших способностей. Этим не ограничивались мои литературные опыты: я написал русскими стихами трагикомедию Мидас, в представлении которой сам участвовал вместе с товарищами в костюмах, нами же изготовленных. Это был не первый дебют мой в искусстве актера: в младшем курсе на первом году сыграли мы однажды пред приглашенной публикой Расинову трагедию Esther (на французском языке), в которой я исполнил роль главной героини; в другой раз играл я в Расиновой же комедии: les Plaideurs.

   Между новыми для меня науками, которыми я занимался с особенною охотою в старшем курсе, была физика. В этот же период учения полюбил я немецкую литературу и читал с особенным наслаждением драматические произведения Шиллера и Гете; французская классическая литература стояла для меня уже на втором плане. Толки о классицизме и романтизме, о субъективной и объективной поэзии находили отголосок и в наших залах. Правда, я не доходил до односторонности, которая решительно отвергает достоинства в произведениях писателей века Людовика XIV, но мои досуги уже принадлежали предпочтительно Шатобриану, Бюффону, Бернардену, Вальтер Скотту и первым представителям германской литературы, почему и лекции немецкого профессора Оливы приобрели для меня особенную занимательность.

   В первые годы моего пребывания в Лицее я, хотя по религии и протестант, по духу и языку был более русский, нежели немец; в старшем курсе я, не переставая признавать Россию своим отечеством, научился, однако ж, ценить свое германское происхождение в отношении к языку и науке. Но вместе с некоторыми из моих товарищей живо уже сочувствовал современной русской литературе. Не говоря о лучших произведениях, которые тогда в ней появились и которые мы с жадностью читали немедленно по выходе их, как напр., позднейшие главы Евгения Онегина, Полтаву, - мы следили и за периодическою литературою: прилежно читали Северную Пчелу, Телеграф, Сын Отечества, Телескоп и, кажется, Московский Вестник. Особенно интересовала нас Литературная газета предка нашего по Лицею, барона Дельвига, с которым я был лично знаком; последовавшая вскоре неожиданная кончина его произвела на меня сильное впечатление. В его газете в первый раз напечатаны были написанные мною строки: профессор Тилло, желая обличить петербургского учителя Ферри де Пиньи, который под своим именем издал записки его о французской литературе, написал об этом статью и просил меня перевести ее на русский язык, - этот-то перевод мой и был помещен в Литературной газете {Заметка профессора Тилло о "Курсе французской литературы Ферри де Пиньи". Литературная Газета барона Дельвига, 1830 г., No 29, критика, стр. 233-234. Я. Г.}; кажется, в той же газете читал я с большим сочувствием статью Плетнева о смерти Дельвига {1831 г. 16 января, No 4 (некролог).}. Имя Плетнева было также мне известно из Северных Цветов, которые мы постоянно читали, как и все выходившие в то время альманахи. Трудно описать свежесть и приятность впечатлений, которые доставляла мне всякая литературная новость, отвечавшая потребности молодой души в эстетических наслаждениях.

   Жадность к расширению этих наслаждений в области литературы, а может быть и неясная мечта о будущих путешествиях возбудила во мне желание узнать еще некоторые из европейских языков, и я начал с итальянского. Без всякого живого руководителя я изучал язык этот по одним книгам, но через два-три месяца мог уже говорить и писать на нем, как оказалось при случайном знакомстве с одним жившим в Царском Селе итальянцем. Я читал Тасса, Метастазио, Боккачио, Манзони и особенно трагедии Альфиери, о которых к публичному экзамену написал на немецком языке длинное рассуждение. При изучении итальянской грамматики мне показалось, что теория глаголов нигде не изложена удовлетворительно, а потому я тогда написал на итальянском языке особенное сочинение об этом предмете, которое до сих пор у меня цело {См. также "Дополнения к заметкам", IV.}. Оно посвящено было одному из товарищей моих (курляндцу Бреверну {Иван Христофорович Бреверн, впоследствии сенатор.}), который также занимался этим языком. Не один он увлекался моим примером: было три или четыре воспитанника, которым я давал уроки в итальянском языке; однако ж их охота скоро прошла, и ни один из них не сделал заметных успехов. Была ли то вина учителя или учеников - не знаю. Но я еще и после Лицея усердно продолжал свое знакомство с итальянской литературой и даже подбил к тому же брата своего, который оставался после меня в Лицее и дал уговорить себя переписываться со мною по-итальянски. Из биографии деда моего узнал я после, что и он в молодости своей, по собственной охоте, выучился итальянскому языку.

   Я вышел из Лицея на 20-м году, в июне 1832 г. Из Лицея вынес я общую привязанность к заведению, к тамошней жизни, ко всем наставникам, а особливо к тем, которые отличались чем-либо приятно-оригинальным или, как ветераны Лицея, служили проводниками его преданий.

   Хочу воспользоваться случаем, чтобы уяснить себе и другим, чем мог бы я быть по элементам, полученным от природы, и чем сделался по влиянию воспитания и обстоятельств. Я уже сказал, что до вступления в пансион я имел очень мало знаний; при всем том хорошим началом в языках (в грамматике) положено было твердое основание будущим успехам в науках. И в годы моего пребывания в пансионе учение мое шло, как нельзя лучше: при переходе в Лицей я для 13-ти-летнего возраста знал уже довольно из истории и географии, из геометрии и алгебры, из латинского языка, и особенно мог хорошо выражаться не только словесно, но и письменно на трех живых языках. Чего не могли бы сделать из меня в Лицее с такими началами при моей любознательности и стремлении вперед! Но надобно отдать справедливость тамошним моим наставникам; все они, за исключением двух или трех, очень плохо понимали и цель свою и средства, которые надобно было употреблять при обучении. Правда, впрочем, что и неравенство воспитанников составляло немалое к тому затруднение. Вместо того, чтобы развивать в нас охоту распространять чтением сведения по предметам преподавания, они строго держались своих кратких учебников, большею частью очень плохих, какова была особенно История Кайданова. Чтением же нашим никто не руководил, кроме воспитанников старшего курса, которые также были слишком предоставлены самим себе. Мы читали произведения изящной словесности, но связи между преподаванием и чтением не искали, или по крайней мере, не довольно о ней заботились. Кошанского скоро сменил Георгиевский, человек очень хороший, но преподаватель бездарный, и успехи мои в латинском языке тогда же почти остановились на все продолжение лицейского курса.

   Самое назначение Лицея благоприятствовало поверхностно-энциклопедическому учению. В воспитанниках господствовало всегда предубеждение против латинского языка, и к несчастью - говоря о массе - даже против прилежания. Над тем, кто много сидел за своими занятиями, ленивые ученики подтрунивали, а кто хорошо учил уроки, того называли долбней. Я, не имея по живости характера склонности беспрестанно заниматься уроками и еще менее слишком буквально держаться тетрадей, не навлекал на себя нарекания товарищей. Пользуясь хорошей памятью и понятливостью, я легко схватывал уроки, но зато легко и забывал их. Еще недоставало мне привычки сосредоточивать внимание, так что, если лекция не была особенно интересна, я слушал ее невнимательно, да и во время уроков легко развлекался другими предметами. Но легкость понимания и толковость, которой я отличался, а также знание языков и умение выражаться, вместе с почтительностью к наставникам и совестливостью в поступках, доставили мне у всех преподавателей самое блестящее мнение.

   К стыду моему я должен сознаться, что, заметив такую выгоду, я стал ею пользоваться и часто не учил уроков, по крайней мере, сухих и скучных. Так И. П. Шульгин в последние годы совсем перестал меня спрашивать из географии, зато и знал я довольно плохо Африку и Австралию. Во время скучных лекций я читал посторонние книги - дело очень обыкновенное в Лицее. Таким образом вышел я оттуда с меньшими познаниями, нежели могло бы быть, если б дано было лучшее и более серьезное направление моей любознательности и если б самое преподавание по некоторым предметам сообщало более точные, ясные, полные и основательные сведения. Не говорю уже о том, что моей любви к рисованью дали совершенно охладеть и таланту в этом искусстве - заглохнуть в ложном убеждении, будто это ни к чему пригодиться не может.

   Из профессоров последнего времени выше всех по преподаванию стоял И. П. Шульгин, который питал ко мне особенное расположение и без всякого с моей стороны ходатайства, даже без моего ведома отрекомендовал меня кн. Кочубею, председателю комитета министров, вследствие чего и поступил я в канцелярию этого комитета. Так не осуществилась мечта моя по выпуске из Лицея поступить на дипломатическое поприще, которое некогда проходил довольно успешно мой дядя Цизмер {Як. Ив. Цизмер, брат матери Я. К., служил в министерстве иностр. дел и был близок к Н. И. Панину. (См. о нем "Переписка г. с Плетневым", т. II, стр. 292 и 299). К. Г.}. С Шульгиным продолжались мои сношения долгое время после выпуска; я посещал его на дому и ходил иногда слушать его университетские лекции по истории (когда университет был еще в Семеновском полку). Поступив под начальство управлявшего делами комитета министров барона Модеста Андреевича Корфа, вышедшего из Лицея же вместе с Пушкиным, я вскоре был приближен к нему и получил приглашение жить у него в продолжение летних месяцев на даче и таким образом помогал ему в его служебных занятиях {Первое знакомство Я. К. Грота с бар. М. А. Корфом состоялось также через И. П. Шульгина. В бумагах Я. К. сохранилась записочка Шульгина, оставленная им у Я. К. на дому 16 авг. 1832 г., в которой он сообщает, что Корф приказал ему притти на другой день, 17 авг. в 10 ч. у., и объясняет его адрес. К. Г.}.

  

  

  

   Хвала и честь певцам Лицея!...

   Мечты юности возвращают младость и старцу. Я чувствовал это, читая Лицейский Цветник {Один из журналов, издававшихся на VI курсе. См. ниже. К. Г.}, вспоминал былое, сравнивал прошедшее с настоящим - и мне казалось, что слышу первые песни Лицея, звуки родины, голос праотцев, воскресший в любезных потомках, - и сам становился моложе годами 18-ю.

   Друзья-Поэты! Лицей есть храм Весты, в котором не гаснет огонь Поэзии святой; он горит невидимо, и его питает Добрый Гений... (genius loci).

   Любезный Миллер умеет говорить и языком Поэзии и языком сердца - сила чувств его смягчается легкостью и красотою слога. Его "К Лицею" прекрасно. "И в прозе глас слышен соловьин", но кто скажет? когда Мирослав освободит сестру свою?...

   Эйхен решителен и отважен, решимость его достигает цели, - его "К Б." очень удачно. В нем, кажется, что-то зреет.

   Горчаков, Грот, Швыйковский - милые певцы Лицея! Их первые песни приятны, как воспоминания прошедшей радости. Кто молод и чувствителен душою, тому непростительно не быть поэтом.

   Незнаемый певец Гаральда чувствителен к звукам гармонии.

   Благодаря за удовольствие, винюсь, что имел слабость продлить его и упустил первый случай возвратить "Цветник". Теперь печатаю наказ в ожидании первой и верной руки, которая примет его от меня и доставит в верные руки.

  

  

  

   Кн. А. В. Мещерский (о нем см. упом. выше стр. 150), с которым отец мой так подружился в Лицее - хотя он был старше целым курсом (т. е. трехлетьем), - вышел из Лицея в 1829 г. с чином IX кл., и поступил на службу в Министерство Финансов, в канцелярию Департамента внешней торговли. По оставлении Лицея он не порвал с ним связи и деятельно переписывался с товарищами. Пачка писем (на франц. и русск.) к Я. К. (1829-1832) сохранилась в бумагах отца. Помещаемые здесь несколько выдержек из этих писем, живо характеризуя автора, свидетельствуют о прочности тех товарищеских связей, которые создавались в Лицее, и о том идеализме и тех поистине светлых воспоминаниях, которые старый Лицей оставлял в своих питомцах.

  

   ... Я недавно в Польском театре сидел подле полковника Корнилова², который из 1-го курса. Я его совсем не знал, когда он в первый раз заговорил со мной так дружески, что я удивился; прямо начал об мундире (который я все еще ношу) и который он с радостью узнал.

   В минуту мы сблизились и коротко познакомились; ты знаешь, что я в эдаких связях более inflamable³, нежели в любви: я слышал от Мартыновой, что он так любит Лицей, говорит об нем с таким восхищением (12 лет после выпуска), что Мартынова и другие говорят: "Если б у меня был сын, я не была бы спокойна, пока не знала бы, что он принят в Лицей". - Вот как подействовал панегирик Корнилова. Его даже не считали ослеплением, пристрастием; в эдаком случае и пристрастие идет в похвалу заведения. Я содержусь к Корнилову - как меньшой Лицейский - к старшему. Лета и служба не переменяют этого содержания, или отношения.

   Я не хочу надоедать твоим товарищам упреками за их молчание; я не хочу никакого принуждения в нашей дружбе Но нельзя не поблагодарить тебя, друг мой, за твои письма. Они меня и радуют и веселят. Мы очень смеялись над замечанием Хозров-Мирзы. - Зачем ты говоришь: Quand notre Lycée te reverra?⁴ Что я за редкая птица для Лицея? это я им только живу. Sais-tu que cette phrase est un crime de lèse nation.⁵ - Однако полно придираться....

   ¹ 30 августа 1829. Тульчин (франц.)

   ² Товарищ Пушкина А. А. Корнилов.

   ³ пылок (франц.)

   ⁴ Когда наш Лицей тебя увидит? (франц.)

   ⁵ Знаешь ли, эта фраза - преступление против нации (франц.)

  

   ...Мне Егор Антонович давно говорил об любезном, радушном приеме, которым Вы его обрадовали, и по которому он узнал в Вас истых Лицейских. Поете ли вы "Шесть лет"? Недавно, в день рождения Шванебеса¹ мы затягивали у него хором: я soprano fortissimo и т. д. Я собирался на этих днях в Лицей прийти пешком, как на поклонение святым местам, вместе с Турновым и Рукташелем. Но не думаю, чтобы удалось; а разве недели через две приеду в омнибусе (или: ой-небось!..).

   Вот опять двоих из наших не станет в Питере, пора вам их заместить, друзья мои; или нет, лучше жируйте в Лицее покуда час ваш не притече и время не свершися. Успеет вам надоесть Петербург. Я рад, что все наши одного мнения со мною на этот счет. Фаминцину в Питере не сидится; он в восхищении от Ц. С.

   Прощай, друг мой, Деларю меня дожидает и верно проклинает, покуда я с Вами растабарываю.

  

   ¹ Т. е. товарища их Шванебаха.

  

   ...Как А. Д. сожалела об Тилло¹! И в самом деле - невозвратимая потеря! Если б самого Villemain сделать профессором Лицея и С.-Петербурского Университета, то он бы своим красноречием не заменил педагогики нашего Тилло. Он единственный в этом роде. Дня четыре перед смертью он мне говорил об одном нововведении, которое он сделал у вас, и оно мне кажется прекрасно. Способ взаимного экзаменования. Как он успел примениться к лицам, к временам и к обстоятельствам в преподавании: что курс, то какая-нибудь перемена, и никогда без причин. Как он хвалил вас в последний раз, когда я был у него и читал ему: "Mémoires de Bourienne"; и как мое "родительское" сердце радовалось при каждом его слове!.. Вы верно знаете все подробности его последних минут.....

   Прощай, душа моя, кланяйся твоим товарищам от Вашего общего друга

  

   ¹ Преподавателя франц. языка в Лицее, тогда скончавшегося, о котором см. отзыв Я. К. в его "Заметках".

  

   Спасибо, душа моя, что ты с такою заботливостью берешь на себя мои комиссии, которыми уж я тебе верно надоел. Ты себе представить не можешь, как меня радует, когда, возвращаясь домой вечером, я нахожу на столе письма из милого Царского Села - из Лицея, которому мало всех эпитетов; когда я могу кончить день часто скучный, томительный - мысленно беседою с вами.

   Если б вы знали, как письма ваши меня веселят, вы бы мне писали верно чаще, не дожидаясь даже ответа, которым мне трудно заняться; вы сами скоро в этом убедитесь.

   Твое письмо, даже об предметах посторонних, переносит меня в другое место, в другую эпоху, в Лицей, где все дышит изящным, великодушным, где каждая мысль - поэзия, каждое чувство - патриотизм. - В один вечер, лежа в постели, я печально сравнивал прошлое с настоящим и остановился на первом; переходя от мечты к воспоминаниям, я разгулял совершенно сон, забыл где я, и только в 6 часов утра природа взяла свое, не знаю сам - каким образом то же продолжалось во сне, что на яву было начато.

   На другой день после почти бессонной ночи я был в духе (что бывает редко), весел, жив и любезен. Так-то потребности души и воображения по временам заменяют мне все физические потребности, и сон и пищу и движение! - Такие минуты приходят Бог знает от чего, но они тем более памятны, чем они реже; и я измеряю жизнь мою не событиями (которые слишком обыкновенные но подобным расположением духа...

   Напиши мне про ваши mesures sanitaires¹ в Лицее²; говорят к вам не попадешь... Говорят, что вас лучше кормят и одевают и берегут, как подобает беречь таких редких малых, как ваша братья...

   Прощай, мой милый друг, целую мысленно тебя и твоих товарищей и пребываю во век

  

   ¹ санитарные меры (франц.)

   ² По случаю холеры.

   Предлагаю вам, друзья мои, случай не отстать в этом отношении от Франции.

   Бедная вдова, у которой два сына убиты в последнюю кампанию и у которой отняли пенсию и последний кусок хлеба, рассказала свое положение Деларю, и наш добрый поэт хочет напечатать в ее пользу новую свою пьесу Ангел смерти и Ангел сна, и берет три экземпляра. Барон Дельвиг взял на себя издание этой пьесы и печатные издержки. - Каждый экземпляр по три рубля.

   Мы надеемся, что все теплые Лицейские присоединятся в этом случае к родным: поэту, издателю и подписчикам. Снеситесь об этом же с Фаминцыным, с кем хотите из гувернеров и ваших меньших и знакомых (на вас главная надежда несчастной) и отвечайте мне скорее через Грота, который знает, как все это справить.

  

   ¹ Ах! да здравствует благотворительность! Это добродетель наших дней. Во Франции только и говорят о том, чтоб оказать нам помощь (франц.)

  

   Сто раз благодарю тебя, мой добрый Грот, за твою одолжительность, т. е. за тетради, которые Фаминцын мне привез. Дай Бог, чтобы я имел случай и способ отплатить тебе таким же комплезансом, когда-нибудь.

  

  

  

  

   Кроме писем кн. Мещерского в бумагах Я. К. Грота сохранилось несколько рукописей другого его товарища и однокурсника (VI к.) Ник. Горчакова, оставившего Лицей в 1829 г., (т. е. после 1-го трехлетия) и поступившего на военную службу. Осенью того же года он отправился в действующую армию, прямо на юг России (см. в журн. "Лицейский Муравей" No 4 упоминания о нем). Дальнейшая судьба его нам неизвестна. В Лицее Горчаков принадлежал к числу поэтов, участников лицейских журналов и был очень любим товарищами; о нем с похвалой упоминает Кошанский в своем вышеприведенном письме. Вероятно, на этой литературной почве он сблизился и с Я. К. Гротом. Не лишены интереса начало его "Записок лицейского воспитанника", предназначенных им для лицейского журнала "Цветник" {Они были помещены в журнале Я. К. Грота "Лицейский Муравей" No 1, 2, 3 и 4.}, и два сохранившиеся письма к Я. К.; считаю уместным напечатать этот отрывок и одно из писем.

  

  

  

   После горестной с вами разлуки, друзья мои, я пошел к Троицкому {Вероятно В. Д. Троицкий, адъюнкт-проф. в Лицее, о котором упоминается ниже. К. Г.}, но так как я еще не всех вас прижал к моему сердцу, то пошел по той улице, по которой возвращаются Павловские жители, чтобы по возможности со всеми проститься. И я так был счастлив, что встретил Крузена и Шторха, - ах как сердце мое билось, грудь моя трепетала и, кажется, все мои чувства превращены были в слезы, - они лились по щекам моим, и я совершенно себя не помнил. Памятно мне только то, что долго смотрел я вслед моим товарищам и радовался тому, что и маленький Шторх, совершенно чужой мне, и тот был тронут нашею разлукой. Нет, не падет долго дух Лицея, и в меньшом курсе есть добрые люди!.. - Наконец, когда мне надобно было поворотить в Пансион, я посмотрел слезящимися глазами на родной Лицей, нашу обитель, мои милые, вспомнил об вас, и слезы снова полились ручьями. Кто может мне сказать, кто может меня утешить, что я еще вас увижу, прижму к моему сердцу и побываю в благословенном Лицее? - Господи, храни Лицей!.. сказал я, скрепился духом, побрел к Троицкому, но на каждом почти шагу должен был останавливаться; но потом, дав волю течь моим слезам, дошел кое-как до моего ночлега. По приезде в Петербург, я был целый день сам не свой, все беспокоились о моем здоровье, и в самом деле я был болен, но только не телом, а душою. С 29-го числа прошедшего месяца я уже считаюсь в полку и в скором времени надеюсь туда отправиться. К 6-му числу у меня будет уже мундир, но это меня не радует, потому что галун может ли заменить золотые петлицы, и Егерский мундир заменит ли Лицейский, не говоря уже о том, каковы будут мои сослуживцы, будут ли они хотя малейшею чертою походить на моих друзей-товарищей. Вы, я думаю, давно знаете о взятии Силистрии, но об этом в просвещенной столице Севера ничего не говорят и большая часть умов занята похищением и супружеством дочери графини Строгановой с кавалергардом графом Ферзеном. Он, как сказывают, давно хотел на ней жениться, но неизвестные причины тому воспрепятствовали. Но кто может удержать любовь? Любовники, в то время как прочие предавались на даче успокоению, находили случай (хотя из окон) показывать друг другу страстными взорами, сколь они любят, наконец час настал (в то время 30-го числа, как я был у вас), юная графиня, хотя несколько раз обнаруживала, что имеет некоторое предприятие, но это не мешало ей выйти из-за ужина, пробраться к карете, которая ее ожидала, и вместе с возлюбленным ехать в Тайцы и там обвенчаться. На другой день мать ее обо всем узнала, но, к счастию, тотчас же простила, прося скорее приехать, чтобы принять родительское благословение. Кто говорит pro, кто contra, но я, хотя не говорю ни того, ни другого, но более держусь pro, потому, что сам бы это сделал. - Кстати сказать вам: весь полк помогал в похищении, особенно Бреверн, который, если не ошибаюсь, был и шафером. Дай Бог счастия новобрачным, я скоро надеюсь их посмотреть.

  

  

   Итак, я скоро отправляюсь, - сказал я сам себе, когда узнал, что Сигизмунд соглашался со мною ехать. Мы решили, чтоб соименник короля польского взял меня за заставой, или в Царском, или наконец в Гатчине. Весь четверг прошел в приготовлениях, служили молебен в путь шествующим, и престарелый священник Каменноостровской церкви, окропив меня Святою водою, дал мне некоторые наставления, в которых как в зеркале отражалась его добрая душа. В 12 часов ночи я отправился с верным слугою на заставу - ночь была светлая, изредка слышен был оклик часовых и, наконец, добрели мы до заставы. Меня пропустили не спрашивая, но надо было дать знать Сигизмунду, что я за заставой. По этой причине я пошел на гауптвахту, подал писарю билет мой: он вздел очки на вздернувшийся нос свой, но очки не помогали ему читать. Сжалясь над добрым человеком, который не разбирает скорописного, я прочел ему билет 2 раза, и писец уразумел сокрытые в оном премудрости. "Ступайте, сказал он мне, бейте за нас басурманов". "Да, сударь, колотите нехристей", промолвил грамотей барабанщик. Зная, что они люди глубокомысленные, я поблагодарил их обоих гривной, пожелал почтенному собранию доброго утра и продолжал путь, в ожидании курьера. Наконец, я находился у крайнего кабачка. Хозяева находились в объятиях Морфея, мы же, не желая их будить, присели на лестнице. Чуть послышался нам конский топот или стук телеги, мы все думали, что курьер скачет. Вдруг является мужик с бочками. "Дядя, куда едешь?". - "В Софэю". - "Возьми меня". - "Изволь, сержант". - Тут я простился с верным слугою, дал ему синенькую и, сев на бочку, поехал в Царское.

   Вот я и в Софэи злосчастной, думал я, отряхивая на почтовом дворе пыль с моей шинели. - Проходит час, другой, третий, - нет Сигизмунда. Ну, сказал я, проезжай он мимо или нет, а я должен, пообедав, навестить наших, должен, может быть, в последний раз видеть родимый, благословенный Лицей. Сказано и сделано. Я пришел к вам и по счастью всех имел удовольствие видеть.

  

   "Я видел вас: все тот же вид

   Непобедимый, непреклонный".

  

   Сказав вам, как мне казалось, последнее прости, я возвратился в почтамт, где до 4-х часов ожидал фельдъегеря; но напрасно. Я поехал в Гатчину, ночевал в почтовом трактире и поутру от ямщиков узнал, что Сигизмунд приехал. Нечего было тут думать, и я, сев на телегу, отправился обратно в Царское Село, где имел счастие быть вместе с вами, мои любезные, - если не со всеми, то по крайней мере с некоторыми. Переночевав у Троицкого, я успел побывать у вас и потом отправился в Питер. Я думал, что беда будет на заставе, однако, благодаря присутствию духа, отвечал, что едет Пащенко, лицейский унт.-оф., закупать говядину на продовольствие воспитанников. - Приезжаю домой, мне говорят, что все меня ожидают, ибо фельдъегерь возвратился назад по повелению Государя. Еду на дачу - все ахнули, не исключая графини Ферзен, которая при неуместной веселости не перестает быть милою, привлекательною; редко, весьма редко видны мрачные думы на челе ее.

   Очень желаю, чтоб мои записки были в "Цветнике".

   Прощайте, друзья.

  

   Наконец нашелся такой человек, который едет в армию - это г. подполковник Амбургер. Дело сделано: он платит за две, а я за одну лошадь: 5-ое августа было днем, назначенным для отъезда. Я приехал к нему в 6 часов вечера: он еще не обедал, и предложил мне принять участие в смиренной его трапезе. Не заставляя долго просить себя, я согласился на его предложение. - Сошедши вниз, нашел я там многих его приятелей, которые сидели уже за столом. Вы знаете эти обеды: то к чему говорить вам об них? Это скучное описание отнимет только у меня время, а на вас нагонит дремоту. - Перед концом стола узнал я, что нынче рождение моего патрона. За столом было нас восемь человек, и мы выпили за здоровие 15 бутылок шампанского; соседи мои поминутно наливали мне бокал, прося не чиниться. Впрочем, не удивляйтесь количеству бутылок; вспомните пословицу: "По усам текло, да в рот не попало". Со мной точно так случилось...

   Наконец, мы выехали. В Царском Селе бричка сломалась, и это было благоприятною минутою для нашего свидания, мои любезные! После починки брички мы отправились в путь. В Луге остановились на несколько часов, и я успел выспаться на свежем воздухе. Дорога до Порхова скверная; во многих местах накладены бревна, и к этому надо прибавить проливной дождь, который, несмотря на то, что мы были окутаны в бурках, промочил нас до нитки. - По этому тракту множество болот: из чего следует, что земля сия не совершенно обсохла, и что оная была некогда дном морским. В Порхове мы переночевали. Федор Карлович (подполковник) меняет свою бричку на другую, потому что эта требует беспрестанных починок. Прощайте покамест, мои милые, до следующего письма, и не забывайте

  

   Здравствуйте, милые, бесценные друзья-товарищи! Не десятки, не сотни верст отделяют нас, но уже целая тысяча! Впрочем, помните слова почтенного Директора Лицея, Егора Антоновича, что люди нас могут разлучать, но мысли и сердца наши всегда будут одинаковы. Вы любите родной Лицей, находясь в нем: я его также люблю, хотя и не в оном.

   Милые мои! Мне грустно без вас, и хотя я не лью слез, но блестят они беспрестанно на глазах моих. Вам может показаться, что я не чувствую того, что говорю; нет! не дай Бог ни другу, ни недругу быть в моем положении, чтоб узнать, что значит эта непонятная грусть о Лицее. Сердечно желаю найти случай написать к вам большое письмо, как полагаю из Ясс или Бухареста {Обещание сие товарищ-воин исполнил; его письмо из Бухареста в неизвестных руках. Изд.}, а теперь довольствуйтесь хоть этим. Теперь поручаю вас, мои любезные, деснице Божией: да хранит Она вас, да хранит родину нашу - Лицей! Прощайте, друзья, помните вашего

   P. S. С деньгами, которые имею, надеюсь добраться кое-как до места; а там уж Бог весть, как жить!

  

   Давно уже любезнейший Грот должен бы был отвечать вместе с прочими на письмо Горчакова, но он этого не сделал. Почему Горчаков послал письмо, исполненное колкими укоризнами, через которое быть могут неприятности и даже ссора. - Вот, Грот, твоими словами почти отвечаю, но укоризны в сторону, примемся за дело. Письмо твое получил, и с удовольствием читал, как вы до сих пор провели время. У вас была lа petite choiera {маленькая холера (франц.)}, у нас в Кишиневе теперь хотя не в большой степени есть lа grande {[холера] большая (франц.)}. Вы катались с горы, а я из Измаила прошел за Кишинев ровно 200 верст. Вот тебе и сравнение!.. ха! ха! ха! Впрочем, хотя я болен, но так как Богу не надо, то чорт не возьмет. Этой пословице я верю, и ей-ей презираю опасность. Ем сыр, яйца, молоко, разрешаю вино и елей, и кое-как держусь. Часто бываю в Кишиневе с офицерами (по воскресеньям): поедем трое, и пообедав в трактире пойдем к одному из наших офицеров "бить муху" - этого выражения ты не знаешь: бить муху значит пить вино, ликер, пиво, мед и т. п., короче сказать - значит напитать себя винными парами, принести жертву Бахусу! - Но мы шалим осторожно, так что кроме нас никто не знает. Ты, может быть, думаешь о Горчакове, что он пьяница; нет, этого прошу не думать: все это делается умеренно и довольно редко. Если бы я был между вами, то имея самые чистейшие удовольствия, никогда на это не решился; но быв в отдалении, не имея друга искреннего, можно без зазрения совести позволить себе подобную слабость. Даже самое здоровье мое требует подкрепления. - Василию Дмитриевичу {Так звали Троицкого, ад.-проф. латинской и русск. словесности на VI к. (с 1828 по 1833 г.). К. Г.} и всем наставникам - хранящим юность нашу - мой поклон!.. Кстати, вы верно нуждаетесь темами для своих сочинений, - так вот всем поэтам нашим даем мы Б. М. Горчаков тему: "бить муху", - отчасти я истолковал это выражение, - то прошу - сделайте мне удовольствие - напишите стишки и пришлите ко мне, и Анненский, так как хороший острослов (bonmotiste), пускай в числе прочих пришлет свое сочинение на данную тему. - Прошу тебя, Грот, в знак старой дружбы исполнить мою просьбу, чем сделаете мне большую радость. Прошу, помни как ты, так и все - лицейского воспитанника

  

  

   В вышепомещенной записке проф. Кошанского идет речь о лицейском журнале VI к. "Цветнике", который воспитанники давали на прочтение своему бывшему профессору, как раз в эту пору (в нач. 1828 г.) оставившему Лицей, и о котором упоминает товарищ Я. К. Грота - Горчаков в своих "Записках". Я. К. Грот в свою очередь в своих автобиографических заметках упоминает о двух литературных журналах, которые он издавал на старшем курсе, именно о "Лицейском Вестнике" и "Лицейском Муравье". Но эти названные журналы были не единственные издания VI курса. Были и более ранние, относившиеся к младшему 3-х летаю (с 1826 г.). Во всяком случае из имеющихся у нас данных, из свидетельств Я. К. Грота и из слов проф. Кошанского можно заключить, что VI курс (как и Ш-ий) выдавался как по горячему и одушевленному следованию лицейским Пушкинским традициям, так и по литературному направлению и дарованиям составлявших его питомцев. Между последними Я. К. Грот был в этом смысле (как и вообще в деле учения и самообразования) особенно деятелен и предприимчив.

   Вот что сохранилось в его бумагах от этой литературно-журнальной деятельности. Все это был главнейшим образом его собственный труд и писано лицейским, красивым и четким почерком (очень сходным с некоторыми известными почерками I курса). Сохранились у него четыре тетрадки - журнала, из которых 1-я есть извлечение из журнала 1827 г., а три другие - три NoNo журнала "Лицейский Муравей".

   Первая тетрадка носит название "Первейшие опыты 6-го курса, 1826-го и 1827-го годов". Здесь же под заглавием имеется такая надпись:

   "В начале 1827-го года издавался в 6-м курсе журнал "Труды 6-го курса"; находяшееся в сей тетради выписано, частью из этих Трудов, и частью прямо их рук соч(инителей) в оную помещено, для показания Николаю Федоровичу Кошанскому, который с большим удовольствием (встретил?) сие собрание стихов - хотя не отличных, но в которых видно по крайней мере доброе намерение".

   В этом маленьком собрании стихов и прозы воспитанников VI курса помещены: стихи и маленькие прозаические пьесы Н. Горчакова, Фед. Анненского, Павла Миллера, В. Эйхена, и одна басня Я. К. Грота {Он подписывался обыкновенно буквами: ..о.. ..о..}, перев. с французского, "Сверчок" (дек. 1827 г.).

   Журнал "Лицейский Муравей" дошел в трех NoNo: 2-м, 3-м, 4-м. 1-й No, к сожалению, не сохранился; в нем было помещено начало вышепо-мещенных "Походных записок лицейского воспитанника (Н. Горчакова)", остальные части которых помещены в следующих сохранившихся трех нумерах. Этот журнал относится к 1830 году, т. е. уже к старшему трехлетию, а потому и содержание его уже серьезнее. В каждом No после оглавления эпиграф: "Sans un peu de travail on n'a point de plaisir". Florian. {"Без труда не будет и радости". Флориан (франц.)}

   Содержание No 2-го "Лиц. Муравья", состоит из 2-х статей в прозе: 1. Об отроце Кривиче сказание вкратце (кажется, Ф. Анненского). 2. Отрывки из Походных Записок Лицейского Воспитанника (Н. Горчакова); Стихотворений (между прочим, басни Я. К. Грота), Письма к издателю "Лиц. Муравья", и Ответы на него и Критики (где сам автор - именно Ф. Анненский, как "неумолимый зоил, разбирает без всякого пристрастия и самолюбия" свое стихотворение "Гаральд", о котором упоминает Кошанский в своей записке: см. стр. 482. Наконец, в конце помещен благосклонный отзыв издателя (Грота) о выходившем на их же курсе немецком журнале "Allerley", ("Всякая всячина").

   В Письме к издателю речь идет о лицейской журналистике и о другом журнале - предшественнике "Муравья" - "Вестнике", а потому не лишне здесь привести это письмо и ответ издателя на него.

  

  

   Появление Лицейского Муравья, возобновленного в воспоминание старого товарища {Очевидно здесь разумеется всеми любимый, уехавший служить в армию, Ник. Горчаков, автор "Походных Записок Л. В." К. Г.}, чрезвычайно радует публику; но в то же время все искренно сожалеют, что "Вестник" более не издается. Муравей есть журнал совершенно другого рода, и без сомнения занимательнее Вестника во всех отношениях; но и сей доставлял читателям не малое удовольствие; тем более, что в нем сообщались часто известия совершенно новые и всегда облеченные в необыкновенную, особенную форму. Вот что побудило меня, М. Г., сделать вам предложение, исполнением коего Муравей получит новую прелесть для всех читателей. Вот мой проект. Нельзя ли соединить оба журнала в один, или, по крайней мере, издавать тот и другой в одно время и в одной книжке, держась в каждом предположенного плана? Сим способом мы бы имели не только Литературный, но и Политический журнал. Труд ваш от сего, кажется, не увеличится, а между тем, удовольствие читателей удвоится. Теперь остается вам рассмотреть мой проект, и потом исполнить его или отвергнуть. Что касается до меня, то я всегда буду стараться, сколько могу, разделять ваши труды.

  

  

   Извините, Г. Аноним, что я осмелился поместить ваше дружеское письмо в "Муравей"; но по крайней мере сим способом публика узнала ваши благие намерения, не зная к сожалению вас самих. План ваш я обдумал, и если обстоятельства позволят, если действительно, как вы говорите, удовольствие читателей увеличится исполнением оного, то издатель "Муравья" с радостью соглашается на возобновление "Вестника". И так может быть, 3-й No "Муравья" будет в соединении с 9-м No "Вестника". Не теряю надежды на деятельность и постоянство почтенных моих сотрудников, и весьма благодарен вам, г. Аноним, за данное мне обещание.

  

   В виде образчика лицейских стихотворных опытов Я. К. Грота, приведем помещенную в этом No его басню.

  

   Муха и Муравей (Басня)

  

   Ничтожное творенье!

      Сказала Муха Муравью:

   Твоя судьба достойна сожаленья,

      Взгляни-ка ты на жизнь мою.

      Ты ползаешь; а я летаю;

   Устав, сажуся на людей,

   На голове их отдыхаю,

      Везде, где захочу, бываю,

        И даже у Царей.

   Мне непогоды нечего страшиться,

      И я всегда могу укрыться

        От бури и дождей.

   Как в чистом воздухе меня застанет

      Гроза иль ветр, - иль если гром

        Внезапно грянет,

      Скорей лечу я в ближний дом,

        И нахожу себе прием.

      К тому же пищу достаю какую!

      Мне стол готов везде куда ни погляжу;

   В покоях пышных я с вельможами пирую,