Грот Константин Яковлевич - Пушкинский Лицей

, где живет его любезное семейство, нашел его - и не мог спустить глаз с него...

   Я забыл Москву, когда увидел Царское Село...

  

  

   Среди сохранившихся обрывков этой переписки бесспорно самое важное и исключительное место занимают давно уже обнародованные Я. К. Гротом, хотя и не в полном виде, а в значительных и существенных извлечениях, лицейские письма одного из товарищей Пушкина А. Д. Илличевского, к его бывшему гимназическому товарищу и другу П. Н. Фуссу (известному впоследствии ученому, непременному секретарю Академии Наук).

   Издавая здесь, впервые целиком и без всяких пропусков этот любопытный историко-бытовой материал, я не могу не сказать хоть нескольких слов об авторе писем, отсылая читателя для более подробного ознакомления с ним, его ролью и его личностью к трудам прежних бытописателей Лицея, между прочим к специальному о нем этюду Н. О. Лернера в Венгеровском издании Пушкина {Т. I, стр. 414-428.}.

   Алексей Демьянович Илличевский (южно-русского происхождения), сын томского губернатора, родился в 1798 г., следовательно был немногим старше Пушкина, и умер 6 октября 1837 г., т. е. пережив поэта всего на 8 месяцев. Внешняя фактическая биография Илличевского нам мало известна. По окончании Лицея он уехал на службу в Сибирь, к своему отцу (будучи причислен к почтовому ведомству), а потом перешел к сибирскому генерал-губернатору. Но с начала 20-х годов мы уже видим его опять в Петербурге, на службе в Министерстве Финансов {Он умер в должности начальника отделения тогдашнего департамента государственных имуществ.}, в кружке Пушкина, Дельвига, Баратынского, Соболевского, кн. Вяземского. С Дельвигом он по-видимому был ближе, но с Пушкиным в эту эпоху у него уже не было прежней лицейской близости. Он восторженно чтил вместе с старыми товарищами лицейскую старину, постоянно участвовал в лицейских собраниях 19-го октября, как живой и насмешливо-остроумный собеседник, сочинял стихи, экспромты и эпиграммы. Но в серьезном литературном отношении он не успел заявить себя ничем значительным {Лишь в 1827 г., т. е. 10 лет по выходе из Лицея и за 10 лет до кончины, Илличевский издал томик своих избранных мелких стихотворений, под заглавием "Опыты в антологическом роде", не стоящие выше посредственности. См. о них Н. Лернер в указанном очерке.}, никаких крупных дарований не обнаружил, и несмотря на надежды, которые подавал в Лицее, оказался так сказать "пустоцветом". Между тем, слава Пушкина (с которым он некогда соперничал), как бесподобного поэтического гения, ярко уже блистала, и эта поразительная разность в их положениях и духовном значении, быть может, должна была отразиться и на их отношениях, по крайней мере со стороны Илличевского. Впрочем, Илличевский, кажется, ни с кем не был в тесной дружбе, чему причиной был по-видимому его характер; на это указывает отзыв о нем его товарища М. А. Корфа, который, при всей его обычной резкости и преувеличении, заслуживает все же в общем доверия.

   В своих отзывах о товарищах, помещенных в дневнике его (за 1839 г.), бар. Корф так характеризует Илличевского: "Еще в Лицее он показал явно желчный и завистливый характер, который после отразился на всей его жизни и отравил ее для него самого. С острым умом, с большим дарованием в эпиграмме, он писывал прежде много стихов, но хотя при смерти его (в 1837 г.) в журналах назвали его "известным нашим литератором", однако, известность эта умерла вместе с ним. Он служил сперва в Министерстве Финансов, потом долго жил в отставке и путешествовал за границею, и наконец вступил опять в Министерство Финансов, в котором и умер начальником отделения. Как собеседник, он был чрезвычайно приятен, но друзей не имел: подозрительный и себялюбивый характер удалил его от всякого сердечного сближения" {Русская Старина, 1904 г., июнь, стр. 554.}.

   Однако ж, вопреки мнения Корфа, "известность" Илличевского (хотя правда, и не литературная) не умерла вместе с ним, и она не умрет и в будущем, так как она не основывается ни на его действительно незначительной жизненной карьере, ни на его более чем скромном вкладе в нашу литературу, а всецело на связи его имени с именем Пушкина {Вспомним предсказание самого Илличевского, что "лучи славы его (Пушкина) будут отсвечиваться и в его товарищах".}, на его роли в кругу лицейских товарищей поэта и в кругу лицейских товарищей поэта и в лицейском периоде развития последнего, наконец на значении тех важных письменных и художественных свидетельств о жизни в Лицее, которые, выйдя из-под пера этого рано развившегося умственно юноши, сохранились к счастью для потомства.

   Илличевский в Лицее и Илличевский в жизни - это как будто два разных лица, и насколько последний мало для нас интересен и не внушает особенного сочувствия, настолько первый возбуждает к себе интерес и симпатию. Искренние и простодушные лицейские послания его к другу, как и лицейское его стихотворное острословие и талантливые рисунки-карикатуры, при всем их ребяческом характере, для нас столь же важны и ценны, сколь мало интересны и не значительны все его последующие литературные "опыты". И надо сказать правду: что и безотносительно все, чем проявил себя Илличевский в стенах Лицея и что сохранилось от него, действительно должно было возбуждать известные надежды на расцвет и производительность его все же недюжинных способностей в будущем, и мы даже склонны думать, что в этом полном неоправдании ожиданий отчасти виноваты и обстоятельства и условия жизни, в которые был поставлен Илличевский после Лицея... При иных более благоприятных условиях, из его хотя бы посредственного дарования могло бы выйти что-нибудь более значительное.

   Илличевский в Лицее (прозвище его у товарищей было "Олосень-ка" - уменьшительное от Алексея) принадлежал к лучшим, "превосходным" ученикам и удостаивался от профессоров самых похвальных аттестаций, что явно свидетельствует о его способностях. Но уже в этих лицейских аттестациях отмечаются некоторые шероховатости в его нраве и характере.

   Вот, например, отзыв о его успехах по нескольким предметам и поведению из цитованной уже табели ведомостей профессоров за 1812 г. (подписанной дир. Малиновским):

   В русском и латинском языках: Счастливые способности, прилежание чрезвычайное и успехи отличные.

   В логике и нравственности: Острое понятие, отменно успевает, но слишком тороплив.

   В математике: Судит основательно, но скоро, самонадежен. Успехи отличные.

   В географии и истории: Редких дарований, особенно прилежен, судит здраво и основательно, успехи прекрасны.

   В рисовании: Великих дарований, успехи превосходные.

   По нравственной части: Довольно благонравен, остроумен, пылкого воображения, смел, решителен, с чувством к добродетели; но властолюбив и с трудом подчиняется!

   О деятельном участии Илличевского в литературных упражнениях лицеистов, о его любви к стихотворству в разных родах, особенно в сатирическом, о раннем соперничестве его с Пушкиным, о его злых эпиграммах и карикатурах (он был отличный рисовальщик), которыми он украшал лицейские журналы, об этом достаточно известно, и ко всему этому мне придется еще возвращаться по разным поводам.

   Здесь же на очереди стоят письма Илличевского к его другу Фуссу. Значение этих живых современных свидетельств о лицейском быте и порядках, о педагогах лицея и их учениках, о литературных занятиях, вкусах и настроениях в среде питомцев I курса и пр. вполне признано и оценено, и излишне было бы распространяться о том.

   П. Н. Фусс, к которому обращены письма, сын непременного секретаря Академии Наук Н. И. Фусса (впоследствии сам занявший эту должность), был учеником Петербургской гимназии (ныне 2-й, что на Казанской ул.), где до Лицея учился и Илличевский. Так возникла их дружба, не прекращавшаяся и после их разлуки. Видимо она поддерживалась общими рано развитыми духовными интересами и любовью к литературе. Илличевский, надо думать, поступил в Лицей уже с порядочной подготовкой, и в этом смысле мог иметь влияние на товарищей. В письмах своих он обнаруживает большую рассудительность, начитанность в современной литературе, остроту суждений и наблюдательность.

   Моему отцу эти письма были переданы сыном П. Н. Фусса лицейским воспитанником Влад. Павл. Фуссом.

  

  

   ¹ Все письма писаны на довольно толстой и грубой бумаге (б. ч. в 4-ку) разного цвета: белой, светло-синей, желтоватой и сероватой и хорошо сохранились; почерк во всех четкий, но меняется значительно с годами: крупный и детский в 1812 г. (за 1813 г. нет вовсе писем), он обращается в более мелкий и твердый с 1814-15 г. и по характеру приближается к почерку Пушкина. Сходство их во многих рукописных набросках порой так велико, что не легко для неопытного глаза различать их автографы. - Сохраняем подстрочные примечания Я. К. Грота к письмам. Первое письмо все - в стихах.

  

  

   За добрый твой привет, за лестное желанье

   Я приношу тебе сердечное признанье.

   Благодарю тебя за то, что не забыл

   Того, кто так тебя, как друга, век любил.

   Прошу меня простить за долгое молчанье:

      Но чтоб проступок сей,

   Толико дерзостный, загладить поскорей,

   Пишу к тебе, мой друг, стихами я посланье.

  

      Благодаря судьбу, здоров и весел я;

   Учение ж меня совсем не отягчает;

   Вот только чем, мой друг, прискорбна жизнь моя:

   Разлука от меня любезных отделяет.

   Но, может быть, смягчится рок,

   И в Петербурге я, средь праздного досуга,

   Увижу и родных, и милый дом, и друга.

  

      Душевно рад, что ты не одинок:

   Что некто есть к тебе душою приближенный.

   Желаю сердцем всем, чтоб сей союз бесценный

   Продлился - и тебе век утешеньем был.

      Ты пишешь, что и он прокладует дорогу

   На Пинд утесистый, к стихотворенья богу,

   Куда в Гимназии и я подчас ходил,

   Куда и днесь хожу, но только что украдкой,

   Ибо, сказать тишком, нам всем запрещено

   Шутить с Парнасскою, опасною лошадкой,

   Которую седлать еще нам мудрено.

  

      Ты счастлив, что нашел себе в Гимназьи друга,

   Ты счастлив! У меня ж нет искренних друзей:

   Но есть приятели, с коими средь досуга,

   Делю часы забав и юности моей.

  

      Пора уж перестать... но сделай одолженье,

   Товарищам отдать прошу мое почтенье:

   Ахматову скажи ты от меня поклон;

   Преплуту Ольхину мой выговор строжайший,

   Зачем писать ко мне не хочет больше он;

   А Фусу¹ объяви почтение нижайше.

  

      Что? Каково теперь в Гимназии у вас?

   Пиши, пожалуйста, ни мало не стыдясь.

   Скажу же про себя - нет лучше, как в Лицее:

   Учась с прилежностью, ведя себя скромнее,

   Бояться нечего: беда, напасть - пустяк,

   Счастлив быть может всяк.

   Уверен будь всегда, мой друг нелицемерный,

   Что я тебя любить не перестану верно,

   И что писать к тебе я буду средь досуг.

   Ответа жду - прощай! Я есмь твой верный друг

  

   Алексей Илличевский.

  

   ¹ Вероятно, брату П. Н. Фусса Александру, о котором упомянуто ниже. К. Г.

  

  

  

  

  

  

   II

   Любезный друг Павел Николаевич!

   Благодарю тебя душевно за приятнейшее письмо: оно мне принесло много удовольствия. Прошу тебя и впредь продолжать столь для меня приятную переписку.

   Напрасно ты думаешь, что у нас в Лицее не слишком хорошо: потому что не можешь видеть всякую неделю своих родителей. Средь разлуки привыкнешь к разлуке; да будто бы и нельзя совсем видеть их? К нам приезжают наши родители довольно часто. Жаль мне, любезный друг, что ты не в Лицее. Ты верно бы здесь был из самых лучших. Позволь затруднить тебя маленькой просьбой: пришли ко мне мои басни: Дуб и Лисица вельможею {Басня "Дуб" оказалась приложенною и печатается ниже с другими стихотворениями автора. Там имеется приписка: "Извини, друг мой! другую пришлю после: я ее хочу поправить; правда и эта не слишком хороша. А. И.". К. Г.} и поцелуй миленьких Виленьку, Егорушку и Сашеньку. Rendez de ma part mes plus profonds respects à M-me votre mère et M-r votre père {Свидетельствуйте мое самое глубокое почтение Вашим матушке и батюшке (франц.)}.

   Остаюсь твой верный друг

  

   Любезный друг Павел Николаевич!

   Письмо твое, от 12 марта, к великому удовольствию я получил недавно, и приношу тебе чувствительную благодарность за то, что ты меня не оставляешь, подобно плуту-Ольхину, своими ответами. Нет ничего приятнее, как получать письма от старинных своих приятелей, и при получении оных вспоминать драгоценные минуты, проведенные некогда вместе; по крайней мере, я всегда держусь правила: ищи друзей, не забывай старинных; Бог знает, милый друг, что впредь случится, а что за плечами, то уже сбылось... Но полно! я, мне кажется, наскучил тебе своей моралью.

   Что касается до моих стихотворческих занятий, я в них успел чрезвычайно, имея товарищем одного молодого человека, который, живши между лучшими стихотворцами, приобрел много в поэзии знаний и вкуса (не правда ль тебе это последнее имя неизвестно?), и, читая мои прежние стихи, вижу в них непростительные ошибки. Хотя у нас, правду сказать, запрещено сочинять, но мы с ним пишем украдкою; по первой почте постараюсь прислать тебе несколько стихотворений {Ниже печатается еще несколько оказавшихся при письмах стихотворений Илличевского от 1812 г. К. Г.}.

   Прошу засвидетельствовать нижайшее почтение мое Папеньке и Маменьке вашей и не забывать истинно тебя любящего друга.

  

   Любезный друг Павел Николаевич!

   Христос воскресе! Искренно поздравляю тебя с праздником Св. Пасхи и желаю всем сердцем быть тебе отныне здорову и щастливу. Чувствительно жалею, друг мой, что у тебя все еще болит рука: потому что это отнимает у меня удовольствие получать твои письма, а тебе мешает в успехах.

   Ты пишешь, что у вас в Гимназии все идет весьма хорошо; вряд ли? Ты, я думаю, из пристрастия к Миддендорфу {Тогдашнему инспектору гимназии, который на деле управлял заведением. Директором был известный, как цензор, Иван Осипович Тимковский. Я. Г.}, в этом меня уверяешь! Что же касается до нашего Лицея, уверяю тебя, нельзя быть лучше: учимся в день только 7 часов, и то с переменами, которые по часу продолжаются; на местах никогда не сидим; кто хочет учится, кто хочет гуляет; уроки, сказать правду, не весьма велики; в праздное время гуляем, а нынче ж начинается лето: снег высох, трава показывается, и мы с утра до вечера в саду, который лучше всех летних петербургских. Ведя себя скромно, учась прилежно, нечего бояться. Притом родители нас посещают довольно часто, а чем реже свидание, тем оно приятнее. Скажу тебе новость: нам позволили теперь сочинять, и мы начали периоды; вследствие чего посылаю тебе две мои басни и желаю, чтоб они тебе понравились. Горчаков {Князь Ал. Мих. Горчаков, впоследствии министр иностранных дел, поступил в Лицей также из гимназии, как и некоторые другие воспитанники 1-го курса. Получил при выпуске из лицея вторую золотую медаль. Я. Г.} благодарит тебя за поклон, и хотел было писать, да ему некогда. Поверишь ли? Этот человек учится с утра до вечера, чтоб быть первым учеником, и, кажется, достиг своею желания.

   Побрани, сделай милость, преплута Ольхина (кажется, вы все его так зовете), что он ленится пять строчек написать к прежнему своему товарищу, и скажи Гижицкому, что его муза напрасно молчит. Засвидетельствуй мое нижайшее почтение Папеньке и Маменьке и поцелуй миленьких твоих братьев.

   Остаюсь с искренним доброжелательством и верною дружбою

  

  

   Любезный друг, Павел Николаевич!

   Странно, что, питая взаимно постоянную дружбу и ведя толь долго приятную переписку, вдруг оба мы замолкли. Прошел год - и я не получил от тебя ни одного слова. Обыкновенно дружба подобна огню, который не горит, не будучи раздуваем; ее истребляет долгое молчание; но мое чувство к тебе никогда не истощится. Воспоминания о тебе составляют приятнейшие минуты в моей жизни! Позволь же о тебе мыслить то же, -думать, что ты не позабыл меня, и надеяться, что примешь ты письмо сие с благосклонностью.

   В течение тех трех лет, как я оставил Гимназию, мне кажется, что она совершенно не изменилась. Прежние товарищи вышли, вступили новые, и ты, мой друг, скоро оставишь оную. От многих, в том числе и от Матвеева, который служит теперь в правлении нашего Лицея, слышал я, что ты перешел в 7-й класс. Желать тебе успехов было бы с моей стороны и не кстати и незачем: я уверен и без того, что ты из первых в Гимназии. Радуюсь, что тебе не много остается уже продолжать учение; но мой курс продолжится... еще... еще... три года! - Хоть не рад, да будь готов!

   У нас в Царском Селе завелось теперь новое училище под именем Пансиона при Императорском Лицее, где за каждого воспитанника платят по 1000 рублей. Число их простирается уже до 80, и все они на казенном содержании {Лицейский пансион возник из частного училища, основанного в 1813 г. Гауэншильдом, который потом и назначен был директором новообразованного казенного заведения. Я. Г.}. Нельзя жаловаться на смотрение, ни на учение; но содержание могло бы быть лучше. Отличнейшие из них будут поступать в лицей: итак, рассуди сам, как трудно теперь к нам попасть! В пансионе много есть и из Гимназии, именно: Романовский, Бухаров, Рашет, Безаки, Черкасов... всех не могу вспомнить!

   Каково ты проводишь время в Петербурге? здоров ли ты? прошла ли у тебя болезнь руки, которою ты прежде страдал? У вас теперь каникулы: тебе, я думаю, весело! И я бы мог проводить также весело время, когда бы не лишен был удовольствия видеть своих родителей, которые живут теперь в Томске, где Папенька Губернатором, за 4.500 верст отсюда! Каково расстояние? Часто случается, что по два месяца не получаю от них писем.

   Кланялся ли тебе от меня Гижицкий? Он был у нас в Лицее, когда мы представляли маленькую пьесу, и видел меня. Не помню фамилии одного вашего пансионера, который был также у нас и которого я просил именно тебе и Гижицкому поклониться. Опиши мне, сделай милость, ежели это тебе не труд, какие у вас теперь перемены в рассуждении прежнего? Кто остался еще в Гимназии из бывших наших товарищей? Что сделалось с Ильею Ольхиным, где он теперь и что творит? Поклонись от меня Гижицкому, Шварцу и пр., также твоему братцу Александру Николаевичу. Уверь миленьких Виленьку и Егорушку, что я их всегда люблю и невольно о них вспоминаю; я думаю, что первый из них весьма вырос и уже в Гимназии.

   Вот тебе письмо мое, - ты не можешь жаловаться, чтоб оно коротко было; вдобавок еще посылаю тебе мою Оду на взятие Парижа {Печатается ниже, в отделе стихотворений на заданные темы. К. Г.}. Прости, ежели увидишь несовершенства. Остаюсь в полной надежде получить от тебя ответ, - от тебя, которому был и всегда пребуду нелестным другом.

   Алексей Илличевский. P. S. Прошу засвидетельствовать глубочайшее уважение Родителям твоим и изъявить мое почтение Федору Ивановичу Каттерфельду. Он всегда брал во мне особенное участие и помнит меня до сих пор еще, за что бы я был весьма благодарен, ежели бы не питал к нему живейших чувствований истинной признательности.

  

   Любезный друг, Павел Николаевич!

   Приятное письмо твое от 24 августа имел я удовольствие получить. Суди сколько я был обрадован: оно первое после толь долгого твоего молчания. Но что делать? не всяк господин своего времени. Beatus, кто свободен, кто может управлять досугом и может по воле наслаждаться бытием своим; beatus! По крайней мере, этот удел не наш, не наш, повторю: ибо и я нередко в зависимости у должности своей.

   Так! но не страшись, чтоб это могло прервать переписку нашу - нет! нет! не захочу я лишиться самых приятных минут в жизни: ибо, по истине, чтение писем твоих доставляет мне оныя. Но извини, ежели нынешнее письмо мое тебе коротким покажется: я опоздал, а почта, ты знаешь, никого не дожидается. Все лучше написать хоть мало, чем ничего не написать.

   Свидетельствую мое почтение Федору Ивановичу К. и целую братцев твоих. Прощай - до будущего раза.

   Искренний и всегдашний друг твой

  

   ¹ Адрес этого письма, как и следующего (написан на одной из сторон листа): "Его Благородию Милостивому Государю моему Павлу Николаевичу Фуссу - в Петербург. На Васильевском острову, в 7-й линии, угольный дом на набережной".

  

   Любезный друг, Павел Николаевич!

   Принимаюсь за перо, три недели оставленное мною. Ты простишь мне это молчание, в котором, однакож, я не виноват ни мало: признайся, что по законам справедливости тебе писать следовало, - и к величайшему удовольствию, ты исполнил долг свой. На сих днях получил я письмо твое от 26 сентября.

   Что сказать мне о состоянии вашей Гимназии? Жаль! и только; подлинно только: лучшей перемены ожидать не можно! Если в мою бытность при М. все так переменилось, что ж должно быть ныне? Ах! с какою сладостию вспоминаю иногда пребывание мое в Гимназии, времена счастливые Энгельбаха и Дольста, наше взаимное дружество, прежних товарищей: Голубя, Оржитского, Ольхина - et tant d'autres! Oui, j'aime le souvenir de ceux, que j'ai chéri! {и многих других! Да, я люблю вспоминать тех, кто стал мне дорог! (франц.)} Ах, воспоминание прежнего счастия и настоящие бедствия усладить может:

  

   Et le pauvre lui même est riche en espérance,

   Et chacun redevient Gros-Jean comme devant,

   Et chacun est du moins fort heureux en rêvant!¹

  

   ¹ И даже бедняк надеждой богат / И каждый может стать как некогда богачом / И уж по крайней мере в мечтах каждый купаться может в блаженстве (франц.)

  

   Но я слишком разахался! un mot de M-r Gretch: Quoique je n'ai pas l'honneur de le connaître en personne, j'estime néanmoins son talent supérieur. Son journal de Patriote, sa traduction de Léontine, son édition des Избранные места {По поводу г-на Греча: хоть я и не имею чести знать его лично, я тем не менее уважаю его превосходный талант. Его дневник Патриота, его перевод Леонтины, его издание "Избранных мест"... (франц.)} - делает ему честь великую, а похвала моя, я уверен, не прибавит к его славе... ни крошечки!

   Ежели уроки мешают тебе свободно вести со мною переписку, то и мне не менее мешает (только не уроки: il s'en faut de beaucoup!), a страсть к стихам. К счастию уроков у нас не много, а времени - довольно; и так я со всем успеваю разделываться. Но не думай, чтоб это помешало мне писать к тебе. Счастливейшими почитаю те минуты, в которые, известив тебя о всем нужном, могу подписаться твоим нелицемерным другом.

   P. S. Почтенным Родителям твоим свидетельствую глубочайшее мое уважение и целую братьев твоих.

   Знаешь ли, Будри получил крест Владимирский в петлицу (4 степени).

   Что-нибудь об Ольхине.

  

  

   Любезный друг, Павел Николаевич!

   Ты требуешь от меня пространного письма. Охотно на сей раз исполняю твое желание. Ты прав, у меня нет недостатка в материи; но обстоятельства, проклятые обстоятельства кого не держат в оковах? За то я и сам не сержусь на тебя. Правда, у всякого свое на уме: у тебя уроки, у Ольхина шалости, у меня стихи; но они равносильно действуют на наши души. Впрочем как ни есть повинуюсь тебе, гоню от себя докучливых Муз, беру перо и пишу тебе целые пол листа - бессмыслицы.

   Начнем с самого скучного. Первою материею нашей будет Лицей. Но что тебе сказать о нем? Ты сам знаешь, что все училища под одну стать: начало хорошо; чем же далее, то становится хуже. Благодаря Бога, у нас по крайней мере царствует с одной стороны свобода (а свобода дело золотое!). Нет скучного заведения сидеть à ses places {по местам (франц.)}, в классах бываем не долго: 7 часов в день, больших уроков не имеем, летом досуг проводим в прогулке, зимою в чтении книг, иногда представляем театр, с начальниками обходимся без страха, шутим с ними, смеемся. Таким образом, как можем, сражаемся со скукою: подобно матросам, которые, когда корабль их производит течь, видя к ним со всех сторон вливающиеся волны, не предаются отчаянию, но усилиям моря противополагая свои усилия, спокойно борются с ужасною стихиею.

   В науках мы таки кое-как успеваем; но языки, ты сам знаешь, как трудны - и die deutsche Sprache {немецкий язык (нем.)} до сих пор еще мне почти тарабарская азбука. В латинском мы плыли, плыли, (начали было читать Федровы басни и Cornelius Nepotis de vitae etc. {Корнелия Непота жизнеописания и т. д. (лат.)}), да вдруг и наехали на мель, не стало кормчего, и мы ни тпрру, ни ну - сели, как раки. Подлинно наш профессор Н. Ф. Кошанский, довольно известный в ученом свете, вдруг сделался болен и с полгода уже не ходит в классы, а мы хоть и ходим, однако ничему не учимся. А математика?..

  

   О, Ураньи чадо темное,

   О, наука необъятная,

   О, премудрость непостижная,

   Глубина неизмеримая!

   Видно, на роду написано

   Свыше неким тайным промыслом

   Мне взирать с благоговением

   На твои рогаты прелести,

   А плодов твоей учености,

   Как огня бояться лютого!

  

   Признаюсь и рад повторить еще прозой. В ней, кажется, заключила природа всю горечь неизъяснимой скуки. Нельзя сказать, чтоб я не понимал ее, но... право, от одного воспоминания голова у меня заболела.

   Жаль бедного Ольхина: попал он в свою стихию; да с кем это он гуляет? ужели с Бемом? нет, кажется невозможно! если увидишь его, то поклонись ему от меня. Я бы не поленился писать к нему, да что бедняка обременять письмами - ему некогда. Но потрудись ты, сделай милость, попросить у него для меня на время комедии: "Домовые", и пришли ее ко мне; по прочтении я возвращу в целости.

   Знаешь ли что? на этих днях я видел Бакуринского. Ты, я думаю, помнишь его. Он служил в гвардейском Гусарском полку. В эту кампанию находился во всех сражениях, был в Париже, не получил ни одной раны, имеет чин поручика и Владимира в петлице - каково? для молодого человека довольно.

   Много писал я тебе о Лицее, но главное оставил на конец. Ужели ты до сих пор не знаешь еще, что нас за порог ни на шаг не отпускают. Как же мне побывать у вас на каникулах?... Ах! благодарю тебя за твое дружеское усердие; жестокая судьба не позволяет им пользоваться. Какая страшная разница! 2 месяца - и ты свободен; а мне так остается еще... 36 месяцев, ужасно!... Прощай и помни многолюбящего тебя друга

   При сем посылаю тебе стихи. Подивись, они переведены мною с немецкого {Стихи приложены. Это "Цефиз" (Идиллия, подражание Клейсту). Они помещены ниже, особо. К. Г.}.

  

  

   Любезный друг Павел Николаевич,

   Признаться, довольно долго ждал я твоего ответа, однако, за это я ни мало не в претензии: знаю, что ты приближаешься теперь к тому времени, когда экзамен, последний, может быть, в твоем учебном курсе, решит будущую судьбу твою. Желаю тебе от всего сердца доброго успеха, что, впрочем, я уверен, и без моего желания исполнится. Но знаешь ли что? и мы ожидаем экзамена, которому бы давно уже следовало быть и после которого мы перейдем в окончательный курс, то есть останемся в Лицее еще на 3 года... Утешительные мысли!

   Тебе непременно хочется знать наших профессоров; изволь: я опишу их самым обстоятельным образом; mais c'est pour la dernière fois, entendez vous; car, certes, tout ce qui appartient au Lycée m'ennuye fort {но имей в виду, это в последний раз, ибо все, что касается Лицея, мне скучно (франц.)}.

   О Будри, проф. французского языка, и Кошанском, проф. Латинской и Российской Словесности, говорить тебе не стану: одного ты знаешь лично, другого - из прошедшего письма моего.

   Немецкого языка проф. у нас - г. фон-Гауэншильд, человек с большими познаниями; попечитель ваш Уваров нарочно призвал его из Вены в Россию и доставил ему место в Лицее.

   Адъюнкт проф. нравственных и политических наук - г. Ку-ницын; при открытии нашего училища в присутствии Царской Фамилии сказал он такую речь, что Государь Император сам назначил ему в награду орден Владимира 4-ой степени.

   Адъюнкт проф. исторических и географических наук - г. Кай-данов; он сочинил прекрасную Историю древних времен, которая теперь только выходит из печати.

   Адъюнкт проф. математических и физических наук - г. Кар-цов. Все трое учились они в Педагогическом Институте, путешествовали по Европе, слушали известных ученых людей в свете - и все вышли люди с достоинством. Аминь.

   Достигают ли до нашего уединения выходящие книги? спрашиваешь ты меня; можешь ли в этом сомневаться?..

  

      И может ли ручей сребристый,

   По светлому песку катя кристалл свой чистый

   И тихою волной ласкаясь к берегам,

   Течь без источника по рощам и лугам?..

   И может ли огонь пылать без ветра?..

   И может ли когда в долинах кедра,

   А в поле злак цвести без солнца и дождя?..

   И может ли поэт неопытный и юный,

      Чуть чуть бренча по лире тихоструйной,

      Не подражать другим? - Ах! никогда!

  

   Никогда! чтение питает душу, образует разум, развивает способности; по сей причине мы стараемся иметь все журналы - и впрямь получаем: Пантеон, Вестник Европы, Русский Вестник и пр. Так, мой друг! и мы тоже хотим наслаждаться светлым днем нашей литературы, удивляться цветущим гениям Жуковского, Батюшкова, Крылова, Гнедича. Но не худо иногда подымать завесу протекших времен, заглядывать в книги отцов отечественной Поэзии, Ломоносова, Хераскова, Державина, Дмитриева; там лежат сокровища, из коих каждому почерпать должно. Не худо иногда вопрошать певцов иноземных (у них учились предки наши), беседовать с умами Расина, Волтера, Делиля и, заимствуя от них красоты неподражаемые, переносить их в свои стихотворения.

  

      Так пчелка молодая

   В лугах, в садах весной,

   С листка на лист летая,

   Сбирает мед златой

   И в улей отдаленный

   Несет соты скопленны

   Прилежностью своей.

   Когда же лето знойно

   Зажжется в небесах,

   Она сидит спокойно

   На собранных плодах,

   В довольстве отдыхает

   И счастие вкушает...

   Тружусь подобно ей!

  

   Прости, ежели я тебя замучил своими стихами; проклятая метромания всему виною. К Гижицкому я не так много пишу; зато уж и он молчалив не в меру. Вот первое его письмо ко мне от ноября 23 числа 1814.

   "Любезный друг Алексей Демьянович!

   Считая со дня моего приезда из деревни Усланки (по нашествии Француз.), занялся я переводом книги с французск. языка, которую намерен я посвятить графу И. А. Безбородкову, величайшему моему благодетелю, - по сей причине и не мог к тебе во все сие время писать, теперь же прошу тебя начать вновь прежнюю нашу переписку. По неимении времени принужден сократить мою цедулку. Остаюсь и пр.".

   И только! я не сократил ни слова, не переменил ни буквы - et il m'engage à lui écrire - bon Dieu! {и он обязывает меня писать к нему - о Господи! (франц.)} Я надеюсь, что это останется между нами тайною. - В Postscriptum сказал он мне, что служит теперь в Канцелярии Статс-секретаря Молчанова. Не позабудь и ты меня уведомить, куда определишься по выходе из Гимназии.

   Помнишь ли ты Штеричей? (их было у нас три брата); старший и средний теперь офицерами в Гвардейском гусарском полку, и я их часто вижу. Когда наступит весна, то приезжай к нам в Царской Село, ich hoffe, dass du mit deinem Zeitvertreiben sehr zufrieden sein wirst {надеюсь, тебе, при твоем образе жизни, понравится (нем.)}. Только смотри, приезжай в праздник.

   Поклонись от меня твоим братцам и прежним нашим товарищам; засвидетельствуй мое истинное уважение почтенным твоим Родителям и помни о том, который не щадя ни бумаги, ни времени, из одной дружбы пишет к тебе о чем и сам не знает. Его зовут

  

  

   Любезный друг, Павел Николаевич!

   Долго, слишком долго не получал я от тебя ответа на прошедшее письмо мое. Скажу откровенно, я даже отчаявался получить его. Кто из людей победит обстоятельства? я даже думал, что тут и конец нашей переписке. Мысль ужасная! лишиться в одну минуту всех приятностей, каковые доставляют мне дружеские письма твои... ах! один только тот может вообразить цену сей потери,

  

   Кто страждет - так, как я - под гнетом рока злого,

   Кто принужден влачить дни юности златой

   Вдали от дружества, семейства дорогого

      И родины святой.

  

   Ты хотел посетить меня на празднике. Тысячу благодарностей милому другу. Судьба не хотела этого; буду терпеливо сносить ее суровости: но ни она, ни разлука не охладят моего сердца; пусть письма сии будут залогом нашей дружбы. Гофману {Андрей Логинович Гофман, впоследствии член Государственного Совета, поступил в Гимназию в 1813 г., а оставил ее в 1815 вместе с другом своим Фуссом. Они часто вместе отправлялись в Царское Село, зимой в саночках, летом иногда пешком, к лицейским друзьям, которых у них было несколько. Я. Г.} посылаю искренний поклон - мы говорили с ним не более трех часов, но и сего довольно было, чтобы узнать непринужденную доброту его и приветливость.

   Поздравляю тебя с окончанием твоего экзамена и курса учения. О первом я наслышался много хорошего, в чем и сомневаться грехом поставляю. Знаю, что ты читал прекрасное сочинение о красоте российского слова (?) {Вопросительный знак стоит в подлиннике. Я. Г.}; знаю также, что ты сообщишь мне его, по крайней мере для прочтения. Честь и слава тебе! - О нашем говорить нечего. Стечение народа было соразмерное с нашим городом и расстоянием его от столицы. Впрочем в числе зрителей были Державин, Горчаков, Саблуков, Салтыков, Уваров, Филарет и множество профессоров и ученых. Я льстился надеждою, что ты приедешь на сей случай с Папенькою - но не тут то было!

  

   Жестокой опять надо мною

   Хотелось судьбе пошутить;

   Остался я с горькой тоскою,

   Где думал веселие пить

      Полною чашей.

   Ах! если б бессмертные дали

   Нам дар наперед узнавать

   И радость и томны печали...

   Счастливее были б стократ

      В жизни мы нашей.

  

   Между тем назначено в награждение 5 медалей. Кому то достанется получить? Но прежде ждут возвращения Государя. Для любопытства посылаю тебе программу. - Были читаны у нас и сочинения. Хотелось мне прочесть стихотворение: Весенний вечер! {Это стихотворение (перевод из III песни Le printemps d'un proscrit, poème de Michaud [Весна изгнанника, поэма Мишо.- прим. ред.]) сохранилось, быв приложено к письму. См. ниже. К. Г.}, но приказано прозаическое рассуждение: О цели человеческой жизни, которого теперь нет у меня.

   Поздравляю тебя с новым местом. {Фусс поступил в студенты Академии Наук. Отец его Николай Иванович был в то время непременным секретарем Академии, заняв это место после своего тестя Иоанна Альберта Эйлера, сына великого математика. Я. Г.} Радуюсь, если оно приносит тебе выгоды и удовольствие. Не сомневаюсь, чтоб ты познаниями своими, прилежностью и талантами не достиг всего, что только в виду себе представляешь. Скажи только мне, все ли и теперь ты так мало имеешь времени, как прежде? Прощай, мой друг! желаю тебе с сим новым годом новых успехов и нового благополучия и нового веселия на наступающей масленице. Помни, что скорые ответы твои доставляют несказанное удовольствие любящему тебя другу

  

   Любезный друг, Павел Николаевич!

   Скажи, что значит записка твоя - нечаянный приезд - обещание посетить меня? все это исчезло в воздухе! Ошибся ли ты в расчете - обманут ли ты надеждой - или Бог знает. Ты пишешь записку от 19 июня - я получаю ее 18-го(!). Обещаешь притти завтра - по твоему в воскресенье, а по моему в субботу - но оба дня сии проходят - и тебя не видно ни в саду, ни в Лицее, ни во всем городе. Гл