Островский Александр Николаевич - А. Н. Островский в воспоминаниях современников

. Губонин, С. М. Третьяков и др.) дать деньги на устройство "русского народного театра" и, кроме того, обещанием городского головы отвести под театр место у стены на Театральной площади, Александр Николаевич составил проект устройства театра и объяснительную к нему записку, и так как самое учреждение и помещение требовали высочайшего соизволения, то он и отвез свой проект с запиской и прошением в Петербург, где, при содействии министерства императорского двора, дело это было доложено государю. <...>

   На записке этой, повергнутой министром внутренних дел 19 февраля 1882 года на высочайшее рассмотрение, государь император Александр III благоволил собственноручно начертать:

   "Было бы весьма желательно осуществление этой мысли, которую я разделяю совершенно".

   И в результате - устройство частного русского театра в Москве Александру Николаевичу было разрешено ¹⁹.

   Первый намек на задуманное предприятие устроить в Москве народный театр Александр Николаевич сделал мне еще в первой половине августа 1881 года в его имении Щелыкове, где я гостил.

   Мы вдвоем тогда удили с лодки рыбу, сначала в запруде около мельницы, а потом в реке Меричке, - после обеда и небольшого отдыха. Вечер был теплый и сухой, несмотря на пасмурное небо, и в воздухе отдавало благовонным запахом сосны, которою изобилует Щелыково. Рыба брала плохо. Александр Николаевич поймал несколько штук плотвы (по местному - сорога) вершков по пять-шесть, а я одного пескаря. Вообще мне не везло; шелковая леса моей удочки то сматывалась узлами, то захлестывалась в густую осоку или водоросли, что очень не нравилось Александру Николаевичу, и он добродушно ворчал на меня:

   - Ну, вот, всю рыбу распугал. Лови тут!..

   - Незадача! - оправдывался я. - Зато утром каких голавликов штук десять наловил, ростом с вашу плотву.

   Александр Николаевич молча улыбнулся.

   Я только и занимался в Щелыкове что уженьем или ездил с детьми в лес "рыжики брать". Их тогда родилось много. Александр Николаевич или писал в своем кабинете, в главном здании, или работал за токарным станком в другом доме, где находилась библиотека и отводилось помещение для приезжающих. Меня поместили в апартаментах Михаила Николаевича, бывшего в то время министром государственных имуществ. Они состояли, кажется, из трех комнат: обширного кабинета, выходящего окнами на крытую террасу, спальни и гардеробной.

   Возвратимся к записке. Благодаря разрешению устроить в Москве частный русский театр, Александр Николаевич к составленному им проекту устава товарищества "Русского театра в Москве" написал еще объяснительную записку для учредителей; излагать в подробностях содержание ее излишне, так как, в сущности, в ней повторяются почти те же мысли, которые были представлены на высочайшее рассмотрение. Кроме того, записка эта, равно как и проект устава товарищества, потеряли свое значение с назначением Александра Николаевича на ответственный пост заведующего репертуарного частию и школой императорских московских театров ²⁰. Следует лишь отметить, что проектом устава товарищества Александр Николаевич назначался пожизненно первым управляющим театром, как инициатор устройства этого театра. Таким же бессменным начальником репертуара и школы императорских театров он оставался бы до конца жизни, если бы бог продлил ему веку еще на десятки лет.

   Из более видных драматических писателей того времени я встречал у Александра Николаевича П. М. Невежина и Н. Я. Соловьева. При первом знакомстве я видел Невежина в общеармейской форме с капитанскими погонами, и одна рука у него была на черной шелковой перевязке. Александр Николаевич в сотрудничестве с ним писал тогда пьесу "Блажь". С Соловьевым я познакомился гораздо позднее, так как он бывал в Москве наездом из Петербурга, где имел постоянное жительство. В сотрудничестве с ним Александр Николаевич написал пьесы: "Женитьбу Белугина", "Дикарку" и "Светит, да не греет", а пьеса "Счастливый день", которая почему-то приписывается и перу Александра Николаевича, как сам он говорил мне, принадлежит исключительно Соловьеву ²¹.

   За тридцатипятилетние, в качестве драматического писателя, литературные труды Александра Николаевича для отечественной сцены в бозе почивший государь Александр III пожаловал ему пожизненную пенсию в 3000 рублей ²², а от Общества русских драматических писателей поднесен был при письме золотой медальон, на котором был изображен девиз Общества, его имя и надпись: "Общество русских драматических писателей" ²³. За участие его в комиссии "для пересмотра законоположений по всем частям театрального ведомства" государь всемилостивейше наградил его массивною золотою табакеркой с бриллиантовым вензелем своего имени. За оказанную ему с высоты престола милость назначения пожизненной пенсии Александр Николаевич ездил в Гатчину благодарить государя ²⁴. Принят был маститый драматург весьма благосклонно, и, как лицу уже "знакомому" по своим сочинениям, государь подал ему руку. Беседа все время, около четверти часа, происходила на ногах: оба они прохаживались по кабинету, убранному без особенной претензии на роскошь. Государь, между прочим, сказал Александру Николаевичу, что он присутствовал на представлении его пьесы "Красавец мужчина", и спросил, почему он взял для своей пьесы "такой" сюжет.

   - Очевидно, - добавлял Александр Николаевич, - государю не понравился сюжет. На это я ему ответил: "Дух времени таков, ваше величество".

   Далее из своей беседы с государем Александр Николаевич заключил, что государь живо интересовался современною драматическою сценой и внимательно следил не только за русскими, но и за иностранными современными авторами. Из последних более всех других понравился ему норвежский драматический писатель Бьёрнсон, пьеса которого (название ее я забыл), по словам царя, произвела на него сильное впечатление, и он сообщил Александру Николаевичу сюжет ее. В заключение государь выразил желание, чтобы между русскими молодыми писателями нашлись у Бьёрнсона подражатели ²⁵. Где давалась пьеса и на каком языке, Александр Николаевич не пояснил мне, а я упустил из виду узнать об этом.

   На вопрос государя, кого Александр Николаевич признает наиболее талантливым из наших современных драматических писателей, он указал на Соловьева и Невежина, совместно с которыми он писал пьесы.

   По наблюдениям Александра Николаевича, прежде чем отпустить его из кабинета с милостивым пожатием руки, государь, подойдя к рабочему столу, надавил ногой находившуюся под ним пуговку, должно быть, от электрического звонка. По догадкам Александра Николаевича, это послужило сигналом, чтобы предложили ему позавтракать, когда он выйдет из кабинета. Так и было сделано. Завтрак был вкусный и сытный, водка в маленьких графинчиках, с расчетом по две рюмки на одного с vis-a-vis, и две порционные бутылочки: красного и еще какого-то крепкого вина, хереса или мадеры. За общим столом с Александром Николаевичем сидели всего три или четыре особы. Должно быть, это были дежурные придворные чины, в форме исключительно военной.

   После завтрака, выходя в швейцарскую, Александр Николаевич задумался над вопросом: "Принято ли во дворце давать на чаек швейцарам и сколько дать?.. Рублевку - мало, а трешницу дать не по средствам. Ну-ка, попробую". И Александр Николаевич сунул в руку швейцару три рубля. Тот даже обомлел, и, любезно накинув на Александра Николаевича верхнее платье, поклонился ему в пояс, когда выпускал из дворца, широко растворив двери.

   Из этого Александр Николаевич вывел заключение, что при дворе прислугу не балуют.

   Александр Николаевич всегда в самых теплых, самых прочувствованных выражениях отзывался о русском благодушии и сердечности бывшего министра двора, гр. Ил. Ив. Воронцова-Дашкова. Он говорил про него: "Этот гуманный человек кого полюбит, к тому привяжется всею душой, а от кого оттолкнется - так отходи от него подальше, уж не сойдется с ним больше никогда, но вреда ему не сделает".

   Итак, инициатива передачи императорских московских театров под руководительство А. Н. Островского <...> исходила главным образом, при содействии других близких к государю влиятельных лиц, от другого непосредственного их хозяина и начальника - министра императорского двора графа Ил. Ив. Воронцова-Дашкова ²⁶, что было сочувственно принято и одобрено впоследствии самим государем императором Александром III.

   Чтобы лично государь предложил Александру Николаевичу заведовать его московскими театрами, как это сообщается в биографическом очерке, приложенном к последнему и предпоследнему изданиям (В. В. Думнова) сочинений А. Н. Островского ²⁷, от него лично я ничего подобного не слыхал.

   Такого знаменательного факта, будучи сам близко заинтересован им, я не мог пропустить мимо ушей. Или, может быть, по какой-нибудь случайной рассеянности Александр Николаевич забыл сообщить мне о столь радостном для нас обоих событии: ведь и на мою скромную долю выпадало отчасти разделить с ним его "счастье". А может быть, он по своей привычке знать про себя, при себе и оставил то, что вынес из дворца относительно театров.

  

   Однажды в 1884 году зашел я к Александру Николаевичу узнать мнение его о моих двух пьесах (впоследствии одобренных драматическою цензурой к представлению на сцене), которые находились у него более месяца ²⁸. Вхожу в кабинет. На обычном месте Александра Николаевича не видать, а у стола сидят Н. И. Музиль и еще незнакомый мне красивый брюнет средних лет. С Музилем, по обыкновению, мы дружески поздоровались, а с тем я раскланялся, назвав свою фамилию.

   - Ватсон, - отрекомендовался он, пожав мою руку.

   Ватсон - природный англичанин, русский инженер путей сообщения, большой любитель драматической сцены, можно сказать, был энциклопедически образованный человек и, как родным, владел русским языком. Он занимался с детьми Александра Николаевича английским языком, а самому Александру Николаевичу, как последний сам говорил, при его "ученическом" переводе шекспировской пьесы "Антоний и Клеопатра" Ватсон также был очень полезен, потому что благодаря ему Александр Николаевич "учился английскому языку и понимать Шекспира".

   - А где же Александр Николаевич? - спросил я удивленно, не найдя его на обычном месте.

   - А вот сейчас явлюсь к вам в новом издании, - услыхал я шутливый голос Александра Николаевича.

   Я посмотрел в противоположный столу угол, освещенный окном. В это время Александр Николаевич поднялся со стула, и парикмахер, снявши с него полотно, после стрижки обчищал его метелочкой. Таким свежим, как в тот раз, я его редко видел.

   - Что значит стрижка-то? - сказал я весело Александру Николаевичу. - Совсем молодым человеком выглядите.

   Я замечал, что в присутствии Н. И. Музиля Александр Николаевич всегда оживлялся и любил с ним побеседовать, тогда как от других дневных посетителей он не знал, как отделаться, и только приличия ради принимал и слушал их; но в приеме не отказывал никому, будь хоть самое неприятное ему лицо. Для артистов, как бы ни недужилось ему, его двери всегда были открыты.

   Речь об англичанине Ватсоне я завел с намерением. Ватсон - впоследствии Дубровин по драматической сцене - удивлялся лингвистической способности Александра Николаевича на старости его лет. При помощи диксионера {словаря (от франц. - dictionnaire).}, подсказки Ватсона, а иногда и по собственному старательному соображению, ему сравнительно легко дался перевод шекспировской пьесы "Антоний и Клеопатра" ²⁹, о которой я упомянул выше. Даже при поверхностном знании, какое Александр Николаевич получил по своему гимназическому образованию, немецкого, французского и латинского языков, а в особенности двух последних, да при любви его к языковедению, немногого стоило ему при справочных лексиконах познакомиться с итальянским и испанским языками, которые, во всяком случае, не труднее даются русскому лингвисту, нежели прононсовый французский или гортанный немецкий языки. Как человек предусмотрительный и осторожный, он боялся говорить на знакомых ему иностранных языках, не обладая произношением, - боялся потому, что за это его осудят; но знать - он их знал настолько, что, читая a livre ouvert {без подготовки, с листа (франц.).}, мог буквально понимать, что читает, за исключением лишь таких фигуральных выражений, за разъяснением которых приходилось обращаться к лицам компетентным. С его замечательною памятью, которою он владел до гробовой доски, мудрено ли было не научиться понимать, по крайней мере французский, немецкий и английский языки, когда за завтраком, обедом, за утренним и вечерним чаем, иногда и за ужином, представительницы этих языков - бонны, гувернантки и наставницы, сидя за одним с ним столом, болтали по-своему с его детьми? Состоя уже на службе при императорских московских театрах в качестве секретаря Александра Николаевича, я был свидетелем следующего эпизода. В кабинете, где мы вдвоем заседали, по докладу капельдинера принята была дама, немолодая, изящная, прилично одетая, с виду иностранка. По приглашению Александра Николаевича занять место она села. На вопрос его: "С кем имею честь?" и т. д., она по-французски отрекомендовалась вдовой русского полковника Д-вою. На все русские вопросы она отвечала по-французски. Александр же Николаевич на ее французские изложения и вопросы отвечал и, где нужно, спрашивал ее по-русски. Она понимала прекрасно русский язык, но говорить совестилась по плохому произношению; по той же причине стеснялся говорить по-французски и Александр Николаевич. Но они отлично поняли друг друга. Г-жа Д-ва просила принять ее в воспитательницы в театральное училище и подробно рассказала ему свое curriculum vitae {жизнеописание, биографию (лат.).}.

   После смерти Александра Николаевича в 1886 году вышли в Петербурге изданные Н. Г. Мартыновым два тома "Драматических переводов" покойного драматурга из литератур испанской, английской, итальянской и французской. Библиограф "Правительственного вестника" тогда же по этому поводу отметил, что "они оказываются искусственными и не соответствуют русскому быту" (так как некоторые из них были применены к русской жизни) ³⁰. "Таковы комедии "Рабство мужей", заимствованная из французской пьесы "Les maris sont esclaves" par A. de Leris {"Мужья - это рабы" А. Лериса (франц.).} и "Заблудшие овцы", переделанная из итальянской комедии Теобальдо Чикони "Le pecorelle smarrite" {"Заблудшие овцы" (итал.).}. В той и другой переделке действие перенесено в Россию и обставлено лицами с русскими именами, но все это чуждо русским нравам и не соответствует русской жизни. Здесь не только в компоновке сцен и характеров действующих лиц, но даже в самом языке чувствуется фальшь и изысканность. Несмотря на то, и эти пьесы необходимо поместить в полное собрание произведений Островского для полной характеристики его литературной деятельности".

   Если переводные и заимствованные пьесы Александра Николаевича и были не особенно удачны, тем не менее они показывают в нем человека литературно образованного. Для изучения языков он прошел большую школу терпения и уже не в молодые годы занялся своими "ученическими" трудами, как он сам называл свои переводы и заимствования. Этими переводами он познакомил читающую русскую публику с мало известными иностранными драматургами.

  

  

   Знакомство мое с Александром Николаевичем началось в начале семьдесят девятого года, приехав в Москву для приискания должности; я раньше служил приказчиком, был потом кондуктором на железной дороге, затем был причислен к политическим, около двух месяцев просидел в одиночном заключении и был освобожден без суда, но под надзор полиции; ² страсть к драматической литературе у меня была с юношеских лет, но, сознавая свое недоразвитие, я мало придавал значения своему писательству. В Москве в ожидании должности я, узнавши, что Александр Николаевич не тяготится просматривать рукописи чающих попасть в драматурги, захватив две-три одноактные пьески, отправился к нему - он тогда жил в доме Голицына против храма Христа Спасителя. Не успел я спросить отворившую мне дверь в прихожую, дома ли Александр Николаевич, как он вышел из соседней комнаты и обратился ко мне с вопросом: что мне надо? Я объяснил ему причину моего прихода и подал ему принесенные мною пьесы; он, окинув меня пристальным взглядом, сказал:

   - Вы не юноша?

   - Да мне, Александр Николаевич, уже перевалило за тридцать.

   - Так я с вами буду откровенен, наш вы - так наш, а нет - так нет, - приходите дня через три!

   Придя в назначенное время, я только что вошел в прихожую и заговорил с отворившею мне дверь горничною, как тот же час появился Александр Николаевич с сияющей улыбкой и весело заговорил, пожимая мне руки:

   - Наш, вы наш, да где же это вы раньше были? - и повел меня в кабинет.

   Обстановка кабинета Александра Николаевича была проста: налево от входа письменный стол, на нем письменный прибор, далеко не роскошный, рукописи, две колоды подержанных карт для пасьянса.

   Направо от дверей диван, перед ним круглый стол, на нем книга журнала или номер газеты, - он получал "Московские ведомости", потому что в них рецензии о пьесах помещал С. В. Флеров (С. Васильев), которого Александр Николаевич считал лучшим театральным рецензентом; над диваном резная, выпиленная из ореховой фанерки, собственной ручной работы рамка с многими отделениями для фотографических карточек, - в них карточки артистов императорского театра, небольшой шкаф с книгами - пьесы русских и иностранных драматургов; вот и вся обстановка кабинета знаменитого русского драматурга.

   Введя в кабинет, Александр Николаевич усадил меня напротив себя и стал расспрашивать меня о моем прошлом.

   Когда я ему рассказал свое прошлое, он, весело рассмеявшись, проговорил:

   - Каково - драматург, ему писать и писать надо, а он приказчиком служит, кондуктором на тормозах мерзнет, в одиночное заключение попадает, - эх, поздно вас посадили, надо бы пораньше. Есть у вас еще что-нибудь написанное?

   - Есть, и много.

   - Приносите, да приходите, как вздумается.

   С этого дня началось мое знакомство с Александром Николаевичем и установилось так, что я, хотя знал, что он работает много, шел к нему без опасения быть ему в тягость; бывало, придешь, войдешь к нему в кабинет без доклада, он сидит за столом, пишет или раскладывает пасьянс; поздоровавшись со мной, если раскладывает пасьянс, скажет:

   - Выходит, сейчас кончаю.

   Другой раз мешает карты, говоря:

   - Нет, не сойдется, садитесь - побеседуем.

   Если застанешь его пишущим, он, поздоровавшись, бывало, скажет:

   - Надо кончить, - и продолжает писать, а я сажусь возле круглого стола и принимаюсь за газеты.

   Наконец Александр Николаевич кладет рукопись в сторону, встает и начинает тереть руки от плеч до кистей вследствие боли в руках; боли в них, по словам его, особенно увеличивались после того, как он в продолжение двух недель - что говорится, в один присест - написал четырехактную комедию и перевел тоже четырехактовую драму. Закончив такую работу, "я, вставши, не мог от боли во всем теле с полчаса с места тронуться", - сказал он.

   - На что же вы так себя утруждали? - спросил я.

   - Деньги, деньги до зарезу нужны были, - отвечал Александр Николаевич.

   Я в то время, работая по ежедневным газетам и еженедельном журнале, поставлял рассказы на Никольский рынок; ³ когда, бывало, скажешь ему, что пришел от издателя народной литературы, или принесешь рассказец, уже отпечатанный, он скажет:

   - Ничего, ничего, прежде деньги, а слава потом придет, вы одинокий, а одна голова не бедна.

   - А приятно было вам получить первый гонорар за литературный труд? - однажды спросил он.

   - Очень даже.

   - И мне уж так-то было приятно, что взял бы его да в рамочку, да на стену, да и любовался бы им, но что поделаешь, надо было его израсходовать.

   Прошлое Александра Николаевича, по его словам, было далеко не из легких. Дед Александра Николаевича был из духовенства, но отец, хотя и окончил Духовную академию, но пошел по гражданской службе и был стряпчим. Александр Николаевич по окончании гимназии поступил в университет на юридический факультет, но со второго курса вышел из университета и поступил канцелярским служителем в Совестный суд, а спустя около двух лет перешел на ту же должность в Коммерческий суд с жалованьем четыре рубля в месяц; спустя некоторое время жалованье ему увеличили до пятнадцати рублей, но служба его мало интересовала, - у него была врожденная любовь к литературе, в особенности к драматической. Большое удовольствие у него было посещение театра. Несмотря на антипатию к канцелярщине, Александр Николаевич по необходимости продолжал служить, а для улучшения своего материального положения стал работать в "Московском листке" ⁴, издаваемом Драшусовым, а затем начал работать у Погодина, издававшего "Москвитянин". Александр Николаевич жил в доме отца у Яузского моста, а редакция "Москвитянина" была на Девичьем поле, и Александру Николаевичу приходилось каждый день ходить в редакцию, которая за всю работу платила ему пятнадцать рублей. Одна из первых его пьес была напечатана в "Московском листке" - "Картина семейного счастья", за нее он получил что-то около сорока рублей.

   - И как я был рад - ох, как рад, деньги были нужны, - говорил он.

   "Картина семейного счастья" составила Александру Николаевичу имя. О ней заговорили в печати как о выдающемся произведении; ⁵ вслед затем в "Московском листке" было напечатано одно действие ⁶ комедии "Банкрот". Петербургские журналисты, узнавши, что "Банкрот" комедия, покупали ее у Александра Николаевича для напечатания за сравнительно хорошую цену, но цензура воспротивилась и продажа "Банкрота" не состоялась ⁷. Погодин, желая во что бы то ни стало напечатать в "Москвитянине" "Банкрота", попросил Александра Николаевича переименовать его в "Свои люди - сочтемся!", затем пригласил к себе на чай литераторов: Хомякова, Шевырева, Одоевского и цензора, цензуровавшего "Москвитянин" ⁸. Александр Николаевич в присутствии их прочел комедию, слушатели пришли в восторг, цензор в комедии в фразе Рисполо-женского "Нельзя комиссару без штанов, хоть худенькие, да с пуговками" зачеркнул: "Нельзя комиссару без штанов", а остальное все пропустил, комедия была напечатана, именитое московское купечество оскорбилось, посыпались жалобы на автора и Погодина генерал-губернатору Закревскому, последствием чего были нагоняи цензору, Погодину, а Александр Николаевич был отдан под надзор полиции и уволен от службы ⁹.

   С Погодина Александр Николаевич за "Свои люди - сочтемся!" получил девяносто пять рублей.

   - Но я был рад, пьеса попала в печать, - раз, а второе - деньги, ох, как нужны были, - говорил Александр Николаевич.

   Пьесы Александра Николаевича издавались, их ставили на провинциальных сценах, они делали хорошие сборы, помню, в шестидесятых годах в Харькове появление пьесы Александра Николаевича для театралов было событием большой величины, и на первый спектакль в театр билеты доставались с трудом. Что же получал от этого Александр Николаевич?

   С провинциальных театров он не получал ничего. С императорских театров авторам в то время получать приходилось тоже мало, да и пробиваться на сцену им и теперь-то надо с протекцией, а в то время и подавно, - надо было ладить и ухаживать за театральной администрацией, что делать и по натуре и сознавая свое достоинство Александр Николаевич не мог, а потому в то время, когда имя его стало известностью во всей России, он терпел и материальную нужду, и нравственное оскорбление. <...>

   Первая пьеса Александра Николаевича появилась в 1847 году, и до 1875 года он материально нуждался, только с 1875 года, после учреждения Общества драматических писателей и оперных композиторов, материальное положение Александра Николаевича улучшилось.

  

   В суждениях о новых пьесах, появляющихся на сцене Малого императорского театра, Александр Николаевич был сдержан; лишь когда пьеса была плоха, бывало, с досадой скажет:

   - Ах, и что это он (автор) написал? Разве же можно так писать? Ведь это ни на что не похоже, и как это подобные пьесы пропускают на сцену образцового театра?

   Интересно было бы знать, что бы сказал Александр Николаевич о шедеврах драматической литературы вроде "Дамы из Торжка", попадающих на сцену Малого театра? ¹⁰

   По мнению Александра Николаевича, правила, которых следует придерживаться автору пьесы: во-первых, первое действие пьесы должно было быть как можно полно интереса; во-вторых, следует избегать в пьесе вводных лиц, то есть таких, которых авторы вводят только затем, чтобы продлить действие. Лица должны говорить своим языком, а не языком автора, появлялись и уходили со сцены, когда надо то по ходу пьесы, а не тогда, когда это желательно автору (то есть как в настоящее время в пьесе то и дело слышишь: уходите, нам надо поговорить, уйдемте, пускай они поговорят и т. п.). Избегать двусмысленностей, словечек, возбуждающих смех райка, эффектов, доставляющих автору дешевый успех в ущерб здравому смыслу пьесы, характеризовать героя не его заявлением "я герой", суждением о нем, что он герой, других, а его делами.

   О женщинах-писательницах Александр Николаевич говорил, что женщине не написать сильную драму, - такая работа женщине не по силам.

   Когда, бывало, спрашивали Александра Николаевича, почему он не бывает в театре на первых спектаклях новых пьес, он отвечал с улыбкой:

   - Я только смотрю свои пьесы.

   Хорошо не знавшие Александра Николаевича это ставили ему в вину, дескать, он этим ответом давал понять, что только его пьесы имеют значение, интерес. Александр Николаевич не посещал театра, когда шла пьеса не его, вследствие того, что любил свободное время быть дома да на здоровье жаловался; свои же пьесы он считал смотреть своею обязанностью, так же считал своим долгом "прочесть свою пьесу артистам; читал он артистически, - во время его чтения артисты просто пожирали интонацию его голоса, на репетициях указания Александра Николаевича артистам принимались ими как закон; они делались мягко-разумно. В кругу артистов он был отец в кругу любящих детей.

   Я посещал Александра Николаевича большею частью по утрам, иногда в это время у него бывали артисты, чаще других Н. И. Музиль, М. П. Садовский.

   - Вы сегодня не заняты, так мы вечерком повинтим, - говаривал он уходившим.

   Чаще других, исключая артистов, мне приходилось встречать у Александра Николаевича из драматургов П. М. Невежина, иногда В. А. Крылова и композитора Кашперова.

   В двенадцать часов в кабинет входила Марья Васильевна, жена Александра Николаевича, с известием, что завтрак готов.

   - Пора чарку горелки выпить, - говорил Александр Николаевич, приглашая случившихся в кабинете в столовую. Мы переходили в столовую, тут за столом ожидали дети Александра Николаевича, кто в это время был дома, и завтрак начинался; гостям, как хозяевами, так и детьми их, предлагалось то то, то другое, так что невольно приходилось и есть и выпить лишнее. За столом чувствовалось радушие чисто русское.

   Александр Николаевич бывал в Малороссии ¹¹, с любовью вспоминал о ней, любил после "чарки горелки" закусить малороссийским салом, и оно за завтраком часто подавалось.

   Особенно мне памятны первые дни св. пасхи. В первый день св. пасхи к Александру Николаевичу являлось немало визитеров, менее близкие к Александру Николаевичу или обремененные визитами, поздравив хозяев, удалялись, более же близкие <задерживались>: Н. И. Музиль, М. П. Садовский, Живокини-сын, Макшеев, Дурново, И. Ф. Горбунов, нарочито для поздравления Александра Николаевича приезжавший из Петербурга, и др. Когда оставался избранный кружок, Александр Николаевич приглашал его садиться за стол, затем с веселой улыбкой, придерживая левой рукой рукав правой, как то делают священники при благословении стола, благословлял стол, трапеза начиналась и шла так, что забывалось, что надо было еще сделать визиты; шутки-рассказы Горбунова, Садовского, а тут еще чарки, беспрестанно наполняемые хозяином, если сам гость медлил наполнить свою чарку, - уносило время, Александр Николаевич сам пил мало, но угостить умел так, что после такой трапезы гостям было не до визитов. Особенно весело была проведена трапеза восемьдесят шестого года, как будто чувствовалось, что это последняя наша трапеза с дорогим хозяином; в первый день ев; пасхи трапеза затянулась до пяти часов, прислуга доложила, что причетник спрашивает, могут ли быть приняты священники.

   - Просите их, - сказал Александр Николаевич, а мы прошли в соседнюю комнату. Священники пробыли недолго, а мы вслед за уходом их снова уселись за стол.

   Я, проведя лето в Курске, осенью возвращался в Москву, и, как только, бывало, приедешь в Москву, в тот же день не утерпишь, чтобы не побывать у Александра Николаевича, и, признаюсь, часы, проведенные у него, считаю лучшими в моей жизни.

  

   К детям Александр Николаевич относился с любовью, только старшим, Александром Александровичем, был заметно не очень доволен; бывало, скажет:

   - И что это за человек? увалень какой-то, к столу не подпускай, не досмотришь, - что-нибудь, карандаш или ручку, непременно сломает; в имении не пройдется, ни верхом не проедется, норовит все на беговых, как это он будет воинскую повинность отбывать.

   Особенно он с любовью относился к младшему, Николаю Александровичу, называя его своим Вениамином; ¹² он был лет шести-семи; видя отца постоянно пишущим и зная, что он пишет пьесы, сам принимался писать и, написав что-нибудь, подавал Александру Николаевичу; Александр Николаевич брал и затем серьезно говорил сыну, что его пьесу цензура не пропустит; бывало, сидим, разговариваем, вбегает Коля и пресерьезно обращается ко мне:

   - Иван Алексеевич, а мою пьесу опять цензура не пропустила.

   На это Александр Николаевич, бывало, смеясь, скажет:

   - Ха-ха-ха, представьте, как человек ни старается, никак не может угодить цензуре: не пропускает, да и все тут, ха, ха, ха!

   Натура Александра Николаевича была крайне впечатлительна: сообщаешь, бывало, ему веселое, он улыбается, станешь передавать печальное - сейчас лицо его изменится, делается печальным и из груди слышится вздох; печаль и радость совсем ему лица неизвестного он принимал близко к сердцу. Ложь, в особенности в ущерб интересам других, интрига и т. п. вызывали у Александра Николаевича негодование, он возмущался ими, высказывал негодование, но как-то так, что человек, сделавший гадость, оставался в стороне, осуждению подвергался поступок.

   В жизни обыкновенно бывает так: человек, испытавший нужду и невзгоды, впоследствии, ставши на высоту величия и достатка, забывает прошлое и делается равнодушным к невзгодам и нужде ближнего; не таков был покойный драматург, он помнил, каково ему было в дни его невзгод, и всегда шел на помощь нуждающимся, помогал чем мог, если не делом, то словом, советом; иногда желание помочь нуждающемуся заставляло Александра Николаевича задумываться, просто терзаться. Знакомый его К<ашперов>, обремененный большой семьей, а еще большей амбицией, по милости которой оставил хорошую должность, впал в нужду; Александр Николаевич, зная его гордость, не знал, как ему помочь, просто терзался - и успокоился лишь тогда, когда К<ашперову> была предоставлена должность. Сожалея о неудачнике-композиторе, обремененном семьей, Александр Николаевич все старание приложил к тому, чтобы опера неудачника была поставлена на сцене Большого театра, хлопоты Александра Николаевича увенчались успехом. Опера была поставлена, что значительно поправило обстоятельства композитора ¹³. Оказывая помощь нуждающимся в ней, Александр Николаевич не ставил это себе в заслугу и относился к этому как бы к своей обязанности. Один из моих знакомых, служивший по министерству государственных имуществ, заболел тяжкой болезнью, вышел в отставку, подал прошение о пенсии; проходит около года, о пенсии ни слуха ни духа, а между тем больному жить нечем; в то время министром государственных имуществ был брат Александра Николаевича, Михаил Николаевич. Перед сырной неделей ^и прихожу к Александру Николаевичу, он собирается ехать в Петербург.

   - Еду к брату блины есть, - сказал он.

   Я вспомнил о больном знакомом и попросил Александра Николаевича замолвить слово брату о пенсии больному.

   - Хорошо, это можно, только надо записать, - сказал Александр Николаевич и записал в памятную книжечку адрес, имя, фамилию моего приятеля.

   На первой неделе поста прихожу к больному, он рад, пенсия, и притом усиленная, им уже получена.

   Когда я стал благодарить от имени больного Александра Николаевича, он сказал:

   - Да за что же? Разве мне стоило то большого труда? Как приехал к брату, вспомнил о вашей просьбе, передал ее брату, он курьера, курьер - секретарю, явился секретарь - и делу конец.

   Однажды горничная докладывает Александру Николаевичу, что пришел молодой человек, приходивший раньше с письмом.

   - Проси его сюда!

   Горничная ушла. Входит молодой человек - одет еще ничего, а сапоги худые.

   - Вот что я вам скажу, - обратился Александр Николаевич к вошедшему, - матушка ваша пишет, что вы пишете, говорите ей, что сочинения пишете, а по ее мнению, вы только бумагу и чернила переводите, - и она права. Мой вам совет, оставьте сочинительство и поищите себе должность, а так как в таких сапогах, как ваши, ходить искать должности неудобно, то вот вам на сапоги, - и Александр Николаевич подал молодому человеку пять рублей и его рукопись, тот заметно ушел довольным; по уходе его Александр Николаевич, смеясь, достал из ящика стола письмо и прочел следующее:

   "Милостивый государь, Александр Николаевич, посылаю к вам моего сына, он все пишет, говорит, что сочиняет, а по-моему, он только бумагу и чернила переводит; пожалуйста, научите его сочинять.

   Такая-то".

   - Ха, ха, ха! - рассмеялся Александр Николаевич, прочтя письмо. - Как это вам покажется?

   Раз в такое время, кроме меня, в кабинете был известный драматург К<рылов>; он был еще известен своим корыстолюбием; входит жена Александра Николаевича, Марья Васильевна, и говорит, что Александра Николаевича спрашивает какой-то плохо одетый субъект, похоже с просьбой о подаянии.

   - На, подай ему, - проговорил Александр Николаевич, подавая Марье Васильевне бумажку.

   - Не много ли будет? Он заметно выпивши.

   - Ничего, ничего, наш первый драматург, святой Дмитрий Ростовский ¹⁵, подавал просящим не рассуждая, и нам следует то же делать, - проговорил Александр Николаевич.

   - Вот и я, - проговорил сладеньким голосом К<рылов>, - как только идет моя пьеса, то откладываю, откладываю на это, - и сделал жест рукой, как бы что кладя в боковой карман сюртука.

   - Так и следует, это хорошо, - одобрил его Александр Николаевич.

   По уходе К<рылова> я, смеясь, говорю:

   - Александр Николаевич, а у К<рылова>, надо полагать, чужих денег набралось много.

   - Чужих, каких чужих? - спросил Александр Николаевич серьезно.

   - Да ведь он сказал, что как только идет его пьеса, он на благотворительность откладывает, и даже показал куда, а не сказал, что потом их вынимает для расхода, на какой откладывает.

   Александр Николаевич рассмеялся.

   Надо заметить, К<рылов> едва не был исключен из Общества драматических писателей за свое корыстолюбие. Он в сотрудничестве с В. ¹⁶, членом Общества, написал пьесу, за нее авторские брал половину. В. сделался несостоятельным, имущество его было описано; чтобы хотя гонорар остался за пьесу у него, комитет Общества зачел гонорар за дочерью В., не могшей быть членом Общества. К<рылов>, узнавши это, стал все авторские требовать себе, и только угроза Александра Николаевича ему исключением из Общества умерила его алчность.

   Член Общества А. своим неблаговидным поступком возбудил негодование в Обществе, и оно намеревалось исключить его из Общества; так как Александр Николаевич был председателем Общества, то ожидалось его решение.

   А., несмотря на то что, надо полагать, чувствовал за собой грех, явился на годичное собрание членов Общества и на нем вел себя бурно; Александр Николаевич сперва молчал, затем слегка останавливал его, но, видя, что замечания на него не действуют, позвонил и, когда водворилась тишина, сказал:

   - Господа, я намерен в настоящем собрании доложить о неблаговидном поступке одного из членов, а пока заседание прерываю.

   Когда заседание возобновилось, провинившегося члена не оказалось. Многие знали, на кого Александр Николаевич намекал, и ожидали доклада, но его не было.

   По окончании заседания я, прощаясь с Александром Николаевичем, сказал, что многие из членов ожидали доклада об А.

   - Ну, будет с него и того, что я попугаю его, - улыбаясь, сказал Александр Николаевич.

   На следующий день, только что я вошел в прихожую квартиры Александра Николаевича, как из кабинета поспешно вышел провинившийся А., он был красен, словно печеный рак, поспешно пожав мне руку, схватил пальто и почти бегом вышел.

   - Александр Николаевич, что это с А. - он от вас вышел, словно из горячей бани?

   - Нельзя, надо было немного пробрать его, - улыбаясь, проговорил Александр Николаевич.

   Приезжая в Петербург, Александр Николаевич давал мне известие о своем приезде, и я бывал у него. Однажды он передал мои две пьесы А. А. Нильскому, прося его о проведении на сцену Александрийского театра; но он не только не провел их, но даже я едва их смог выручить обратно, потому что он позабыл, куда их положил; и когда я потом приходил к нему с вопросом о пьесах, он отвечал, что читает их и чтобы за справкой о них пришел завтра. Выручить пьесы пришлось случайно.

   В следующий приезд Александра Николаевича в Петербург, в то время, когда я был у него, входит Нильский, - во фраке, с цилиндром в руке.

   - Александр Александрович, ха, ха, ха, ко мне во фраке, в перчатках, с цилиндром, полный парад, что это значит? - весело проговорил Александр Николаевич.

   - Да я к вам, Александр Николаевич, заехал от Всеволожского (директор императорских театров) с покорнейшей просьбой.

   - В чем дело?

   - Да вот я положительно не знаю, за что на меня Всеволожский сердится; вероятно, кто-нибудь на меня ему насплетничал, по всему заметно, он мною недоволен; я это знаю, а объясниться с ним не могу - приезжаю к нему, он не принимает, вот и сейчас я от него.

   - Как же это так?

   - Да так, каждый раз приходится слышать от швейцара: принять не могут, сейчас уезжают, а между тем экипажа у подъезда нет, по всему видно, что он не желает меня видеть. Александр Николаевич, завтра в Большом театре репетиция, вы, конечно, будете на ней.

   - Буду.

   - Всеволожский тоже будет, пожалуйста, устройте так, чтобы он меня выслушал: когда вы с ним будете говорить, я подойду к вам.

   - Хорошо, я примирю вас с ним. Нильский ушел, по уходе его я сказал:

   - Ах, Александр Николаевич, как я благодарен Всеволожскому, - надо заметить, Всеволожскому Александр Николаевич говорил обо мне, но я у него не был.

   - Вы были у него, он что-нибудь сделал?

   - И не был у него, и не видел его.

   - Так за что же вы ему благодарны, - с удивлением глядя на меня, спросил Александр Николаевич.

   - За Нильского. - И я сообщил Александру Николаевичу, как меня угощал Нильский - "приди завтра".

   - Нехорошо, нехорошо, зла не следует помнить, его надо забывать, - с укором проговорил Александр Николаевич.

   - Да бог с ним, я его поступок злом не считаю, мне только досадно, что он отнесся так холодно к вашей просьбе.

   - Питер город холодный, и люди в нем такие же, бог с ними, - сказал Александр Николаевич.

   После того как Александр Николаевич был назначен начальником репертуара московских императорских театров ¹⁷, на первый день св. пасхи к нему с поздравлением собралась вся театральная администрация и артисты, а так как он отлучился с визитом к князю Долгорукову, то мы ожидали его в зале. Приезжает Александр Николаевич, показался в прихожей, и вслед за тем двери в зал из прихожей поспешно притворились, за ними произошел шум, собравшихся в зале это обеспокоило, думали, не произошло ли что-нибудь неблагополучное с Александром Николаевичем, но прошло несколько минут, и улыбающийся Александр Николаевич появился в зале.

   Причина, как потом мне передал Александр Николаевич, задержавшая его в передней, была такая: как только он хотел войти в прихожую, перед ним появился капельдинер Малого театра и, проговорив голосом пьяного "па...а...па...аз...", растянулся у ног Александра Николаевича. Александр Николаевич, поспешно войдя в прихожую, приказал притворить двери в зал, а затем убрать визитера на черный ход и привести в чувство.

   - Ха, ха, ха, каково вам покажется, это он с поздравлением к начальству явился; да я что, он мог попасться своему непосредственному начальству.

   С. В. Добров, ректор университета ¹⁸, друг Александра Николаевича, когда, бывало, арестуют студентов за малую провинность, приезжает к Александру Николаевичу с просьбой ехать с ним к генерал-губернатору князю Долгорукову. Александр Николаевич оставляет занятие и без рассуждения едет с Добровым ходатайствовать за арестованных, и, конечно, ходатайство было успешно - арестованные получали свободу.

   Одним словом, Александр Николаевич считал непременным долгом принес