Островский Александр Николаевич - А. Н. Островский в воспоминаниях современников

align="justify">   Пьеса произвела на всех сильное впечатление. П. М. Садовский почти ежедневно читал ее в обществе; все желали слышать молодое художественное сочинение и прекрасное чтение знаменитого артиста. По словам Садовского, известный генерал А. П. Ермолов, выслушав пьесу, сказал: "Она не написана, она сама родилась!"

   На купцов только она произвела дурное впечатление: они ею обиделись, жаловались Закревскому, который признал ее вредной и оскорбительной для целого сословия, донес куда следует, и автора взяли под надзор полиции, а о самой комедии запретили говорить в журналах ³.

   Первой пьесой Островского, игранной на сцене, была комедия "Не в свои сани не садись", имевшая громадный успех и в Москве и в Петербурге; но и тут автор не угодил администрации, выставив невыгодно дворянина и симпатично - купца. О постановке этой пьесы в Петербурге я говорил в особой статье - "Воспоминания артиста об императоре Николае Павловиче" ("Исторический вестник", 1886 год, январь) ⁴.

   На эту комедию нельзя было достать билетов ни в Москве, ни в Петербурге, пьеса прошла сотни раз, а автор не получил за нее ни копейки. Она была дана в бенефис Косицкой, а по авторскому положению того времени пьесы, шедшие в бенефис, делались достоянием дирекции бесплатно. Ту же участь претерпела и "Свадьба Кречинского", давшая дирекции сотню тысяч, а автору не доставившая ни гроша ⁵.

   Чтобы видеть свою пьесу на петербургской сцене, Островский приезжал в Петербург. Директор А. М. Гедеонов, приняв его очень любезно, пригласил в свою ложу, и они вместе смотрели ее. В этой комедии я играл Бородкина, и мы тут окончательно сблизились с Александром Николаевичем, и наши сердечные отношения не прерывались до его кончины.

   Второй его пьесой на сцене была "Бедная невеста", также имевшая большой успех в Москве и Петербурге; автор получил за нее единовременную плату 700 рублей ⁶.

   Комедия "Бедность не порок" окончательно утвердила за ним громкое имя, и это была первая пьеса, за которую он получил поспектакльную плату, впрочем мизерную: из двух третей сбора двадцатую часть!

   С каждым новым произведением Островского упрочивалось его имя, значение на сцене; но расположение театрального начальства и в Москве и в Петербурге отсутствовало. Начальником репертуарной части в Москве был А. Н. Верстовский, бесспорно человек очень умный, но воспитанный в преданиях классицизма; он говаривал, что русская сцена "провоняла от полушубков Островского". В Петербурге процветал Кукольник, мелодрама и водевильный репертуар. Артисты, за исключением Мартынова и нескольких человек молодежи, относились к Островскому холодно, и начальство неохотно ставило его пьесы, несмотря на то что они интересовали публику и делали большие сборы. В Москве же, при всем нерасположении к его пьесам Верстовского, они не сходили с репертуара и приводили в восторг публику при блестящем в то же время исполнении артистами; эта славная эпоха московского театра уже не возвратится! Такого совершенства в общем нельзя себе И представить: это был настоящий концерт, исполненный первоклассными артистами; но автор, пользуясь и всеобщим уважением публики, и любовью артистов, и при этих условиях не был обеспечен ни в материальном отношении, ни почтен театральным начальством. Его пьесам начальство предпочитало мелодрамы "Детский доктор" ⁷, "Дон Сезар де Базан" ⁸ и прочую дребедень, потому что переводчики умели ловко обделывать свои пела, а в характере Островского не было способности унижаться.

   Театральная цензура того времени, бесцельно придирчивая, относилась к пьесам Островского очень строго В моих неизданных воспоминаниях о театре ⁹ вот что рассказано по этому поводу:

   ...Для одного из моих бенефисов я представил в цензуру четыре пьесы, из которых ни одна не была одобрена. Я отправился к Гедеонову и рассказал ему об этом.

   - А зачем ты выбираешь такие пьесы? - говорит он.

   Я отвечал ему, что у цензоров такие особенные взгляды, к которым невозможно приладиться, и ни за одну пьесу нельзя поручиться, будет ли она одобрена или запрещена.

   - Что же я могу сделать?

   - Вы, ваше превосходительство, очень хороши с Леонтием Васильевичем (Дубельт, начальник Третьего отделения того времени, заведовавший драматической цензурой): вам достаточно черкнуть ему два слова, и он разрешит хоть одну пьесу.

   - Ты какую же хочешь?

   - "Картину семейного счастия" Островского.

   - Ну, хорошо, я напишу ему.

   Он дал мне записку, и я отправился к Дубельту. Дубельт был большой приятель Гедеонова; они вместе проводили каждый вечер...

   Дубельт был по приемам человек очень любезный и вежливый.

   - Чем могу быть вам полезным, мой любезный друг? - спросил он меня.

   - У меня горе, ваше превосходительство: бенефис на носу, а все представленные мною пьесы не одобрены!

   - Ай, ай, ай! как это вы, господа, выбираете такие пьесы, которые мы не можем одобрить... все непременно с тенденциями!

   - Никаких тенденций, ваше превосходительство; но цензура так требовательна, что положительно не знаешь, что и выбрать!

   - Какую же пьесу вы желаете, чтобы я вам дозволил?

   - "Семейную картину" Островского.

   - В ней нет ничего политического?

   - Решительно ничего; это небольшая сценка из купеческого быта.

   - А против религии?

   - Как это можно, ваше превосходительство!..

   - А против общества?

   - Помилуйте - это просто характерная бытовая картинка.

   Дубельт позвонил. "Позвать ко мне Гедерштерна, и чтобы он принес с собою пьесу "Картина семейного счастия" Островского".

   Является высокая, сухая, бесстрастная фигура камергера Гедерштерна с пьесой и толстой книгой.

   - Вот господин Бурдин просит разрешить ему для бенефиса неодобренную вами пьесу Островского, так я ее дозволяю!

   - Но, ваше превосходительство, - начал было Гедерштерн.

   - Дозволяю - слышите!

   - Но, ваше превосходительство, в книге экстрактов извольте прочесть...

   - А, боже мой! я сказал, что дозволяю! Подайте пьесу.

   Гедерштерн подал пьесу, на которой он сверху написал: "Дозволяется. Генерал-лейтенант Дубельт" - и не зачеркнул даже написанного прежде: "Запрещается. Генерал-лейтенант Дубельт". В этом виде и теперь хранится эта пьеса в театральной библиотеке ¹⁰.

   Комедия Островского "Воспитанница" была также не одобрена цензурой к представлению. Я стал хлопотать о ее дозволении. В. П. Бутков, государственный секретарь, будучи очень хорош с Потаповым {Начальник Третьего отделения ¹¹. (Прим. Ф. А. Бурдина.)}, дал мне по этому случаю к нему письмо, с которым я приехал в Третье отделение и отдал для передачи дежурному офицеру.

   Потапов, выслушавши мою просьбу, сказал мне:

   - К сожалению, господин Бурдин, я должен отказать вам. Я не могу дозволить того, что было запрещено моим предшественником, генералом Тимашевым... В своих действиях мы должны быть последовательны. Во всем должна быть система. Пьеса господина Островского с таким вредным направлением, что не может быть допущена на сцену.

   - В чем же тут вредное направление, ваше превосходительство? Это не более как картина нравов!

   - В насмешке и издевательстве над дворянством. Дворяне действуют патриотически, приносят огромные жертвы, освобождают крестьян, и за это же потешаются над ними!

   - Но, ваше превосходительство, тут не задет ни крестьянский вопрос, ни благородные чувства дворянства!

   - Конечно, ничего прямо не говорится, но мы не так просты, чтобы не уметь читать между строк. Еще раз извините меня, но я эту пьесу не дозволю для представления.

   Впоследствии эта пьеса была дозволена и также очень курьезным образом.

   Временно назначен был исправляющим должность начальника Третьего отделения генерал Анненков, брат известного писателя П. В. Анненкова.

   Пьеса И. С. Тургенева "Нахлебник" была под запрещением; П. В. Анненков как друг И. С. Тургенева просил брата разрешить эту комедию.

   - С удовольствием, - отвечал он, - и не только эту, а все те, которые ты признаешь нужными; только присылай поскорее, потому что на этом месте я останусь очень недолго.

   П. В. Анненков послал ему несколько пьес, в числе которых находилась и "Воспитанница" ¹². И вот таким образом она попала на сцену. Пьеса имела огромный успех и до сих пор смотрится с большим удовольствием как прекрасное, художественное произведение, не имеющее никакого тенденциозного характера.

   Как оригинально смотрела театральная цензура на дело - я расскажу еще один случай.

   Когда А. В. Головнин был назначен министром народного просвещения, он пожелал сблизиться с лучшими представителями русской литературы и выразить им свое полное внимание и уважение. Между прочим, он представил тогда государю пьесу Островского "Минин" как драматическое произведение, исполненное патриотических чувств. Государь пожаловал автору бриллиантовый перстень.

   Итак, автор за свою пьесу получил высочайший подарок, а цензура запретила эту пьесу к представлению, находя, что хотя содержание пьесы и патриотическое, и достойно одобрения, но представление ее на сцене несвоевременно; и пьеса пролежала несколько лет в архиве Третьего отделения ¹³.

   Комедия "Доходное место", одобренная цензурой, по каким-то, и до сих пор не объясненным, причинам, была запрещена накануне первого представления и - также неизвестно почему - была вновь дозволена ¹⁴.

  

   Около этого времени А. Н. Островский обзавелся семьей; пошли дети, и нужды стали возрастать в грозной пропорции ¹⁵.

   Он работал неустанно, по целым дням не разгибая спины. Расходы были так велики, а вознаграждение так ничтожно, что, едва кончив одну пьесу, он уже принимался за другую. Писать пьесу - это не то, что писать роман или повесть, где автор не стеснен никакими условиями, напишет ли он двадцать или сорок страниц. В комедии или драме все должно быть заключено в известные рамки, из которых драматург не может выйти: ни лишнего лица, ни лишней сцены, а иначе и эффект и цельность произведения будут утрачены. Каждая фраза, каждый характер, весь сюжет и развязка должны быть строго обдуманы.

   Один бесспорно даровитый писатель, возмнивший о себе слишком много, хватавшийся за все ¹⁶, написал пятиактное драматическое произведение, данное в Москве, на втором представлении которого играли четвертый акт после пятого, а пятый - после третьего. Однажды при мне {У Некрасова за обедом. (Прим. Ф. А. Бурдина.)} этот автор позволил себе сказать Островскому, что он недостаточно знаком с техникой постройки драматических пьес.

   - Может быть, - скромно ответил ему Островский, - но в моих пьесах еще не случалось, чтобы играли конец вместо средины, а средину вместо конца.

   Между тем отношение дирекции к Островскому становилось все холоднее; явилась какая-то недоброжелательность, которую я приписываю отчужденности Островского от театрального начальства и нежеланию угождать. Пьесы его, дававшие полные сборы, снимались с репертуара, заменялись переводными мелодрамами, на постановку которых тратили большие деньги, а на постановку пьесы Островского не давали ничего.

   Приведу пример.

   Для постановки пьесы "Правда - хорошо, а счастье лучше" в Москве отказали в ничтожном расходе на садовую беседку, которую бенефициант Музиль сделал на свой счет. В Петербурге же во время представления той же пьесы в последнем акте, в столовой богатого купца, за неимением стола обеденного поставили карточный, да и тот еле живой, покрытый плохонькой салфеткой, - и как раз в то время, когда государь был в театре, стол на сцене развалился, но, к сожалению, это случилось перед поднятием занавеса, а не во время действия.

   Очень естественно, что, находясь в подобных условиях, работая через силу, оскорбляемый нравственно, тревожась за семью, если бы Островский имел здоровье Геркулеса, он бы и тогда не вынес, - а Александр Николаевич был человек с слабым организмом; все огорчения глубоко западали ему в сердце, и нервная система у него была потрясена до основания; началось сердцебиение, безотчетная пугливость, постоянное тревожное состояние, отсутствие сна и аппетита, а вследствие этого - бессилие работать... Между тем деньги нужны для содержания семьи, для воспитания детей. Письма этого времени ко мне дышат отчаянием и безнадежностью; болезнь физическая и нравственная дошла до того, что Островский решился отказаться от театра ¹⁷.

   В Москве, по интригам, не хотели тогда ставить его "Князя Шуйского и Димитрия Самозванца" ¹⁸, и вот как он описывает свое положение:

   "Любезный друг, я едва держу перо в руках; постоянное сиденье за работой, бессонные ночи совершенно расстроили мои нервы. Известие, которое я получил от тебя, добило меня совершенно, хотя оно было для меня не новостью. Поутру я был в конторе (императорских театров), видел там Чаева, слышал от него о постановке его "Дмитрия Самозванца" в Москве, но вечером, когда получил твое письмо, мне как-то особенно представилось все оскорбление, которое мне наносят; со мной сделалось дурно; сегодня я весь разбит и, вероятно, слягу. Письмо (к министру) теперь у тебя в руках, - посылай его или разорви; делай так, как укажет тебе твоя любовь ко мне" ¹⁹.

   По моему совету, он написал письмо к министру двора и прислал это письмо мне. Я передал письмо управляющему канцелярией министерства двора; тот передал письмо министру, объяснив все интриги, и министр приказал поставить пьесу Островского ²⁰.

   От 27-го сентября 1866 года Островский мне писал следующее:

   "Объявляю тебе по секрету, что я совсем оставляю театральное поприще. Причины вот какие: выгод от театра я почти не имею, хотя все театры в России живут моим репертуаром. Начальство театральное ко мне не благоволит, а мне уж пора видеть не только благоволение, но и некоторое уважение; без хлопот и поклонов с моей стороны ничего для меня не делается, а ты сам знаешь, способен ли я к низкопоклонству; при моем положении в литературе играть роль вечно кланяющегося просителя тяжело и унизительно. Я заметно старею и постоянно нездоров, а потому ездить в Петербург, ходить по высоким лестницам, мне уж нельзя. Поверь, что я буду иметь гораздо больше уважения, которое я заслужил и которого стою, если развяжусь с театром.

   Давши театру двадцать пять оригинальных пьес, я не добился, чтобы меня хоть мало отличали от какого-нибудь плохого переводчика. По крайней мере я приобрету себе спокойствие и независимость вместо хлопот и унижения. Современных пьес больше писать не стану; я уж давно занимаюсь русской историей и хочу посвятить себя исключительно ей; буду писать хроники, но не для театра. На вопрос: отчего я не ставлю своих пьес, я буду отвечать, что они неудобны. Я беру форму "Бориса Годунова", - таким образом постепенно и незаметно я отстану от театра..." ^2l

   Несмотря на незлобивость своего характера, Островский имел много если не врагов, то недоброжелателей. При появлении каждой его новой пьесы критика кричала: "Островский исписался", бранила, например, "Лес", "Бесприданницу", а при появлении его новой пьесы говорили, что он уже не напишет таких пьес, как "Лес", "Бесприданница" и др., и так продолжалось до самой его кончины.

   Театрально-литературный комитет, в свою очередь, тоже влил дозу желчи в его фиал. Он забаллотировал его веселую шутку "Женитьба Бальзаминова", которая дается и теперь на сцене с большим успехом.

   Дело было вот как: пьесу эту читали в комитете летом, когда члены-артисты, в том числе и я, были в отпуску, - и не пропустили пьесы. Возвратившись из отпуска! мы потребовали пересмотра пьесы, основываясь на том, что комитет читал ее, будучи не в полном составе и, в случае отказа, объявили, что выйдем из состава комитета и о причинах ухода заявим публично. Желание наше было удовлетворено; пьеса читалась вновь и была одобрена ²².

   В эти тяжелые для автора, к сожалению, не минуты, а годы, появился Добролюбов и разъяснил в своих статьях цену и значение Островского, что было для него большим нравственным утешением.

   На сцене для него также блеснул отрадный луч - это назначение директором театров С. А. Гедеонова. Весьма умный, высокообразованный, энергичный, он на первых порах горячо принялся за дело, тотчас же сошелся с Островским, дал ему сюжет для "Василисы Мелентьевой", в которой Гедеонову принадлежит пролог ²³. Островский с обновленным духом принялся за работу и в один месяц в Петербурге кончил эту пьесу. Читая этот образный язык, тщательную обрисовку характеров, драматичность положений, нельзя и думать, чтобы она вылилась так быстро из-под пера автора. Пьесу немедленно поставили и сыграли с большим успехом, но тем и закончились благотворные лучи нового солнца.

   С. А. Гедеонов с самого начала своей деятельности стал во враждебные отношения с всемогущим тогда бароном Кистером, который парализовал все действия Гедеонова, - и Гедеонов, окончательно побежденный, просился в отставку; отставки ему не дали, а власть отняли, и Гедеонов окончательно отступился от театра, посещая его по своей обязанности только в те дни, когда в нем присутствовал государь. Петербургский театр опускался все ниже и ниже; появился новый печальный продукт драматического искусства - оперетка. Публика сбегалась смотреть доморощенных клоунов, ржала от удовольствия, глядя на высоко взбрасываемые ноги, слушая тривиальную музыку и тривиальные речи. Где же было бороться Островскому, с его простой, правдивой действительностью, - с бессмысленной удалью французского трепака!

   К счастию еще, в Москве этот тлетворный яд не заразил сцены, и московские артисты дали энергический отпор французской оперетке.

   Тем не менее с появлением оперетки пьесы Островского стали даваться реже; материальное его положение еще более ухудшилось. Из его писем я видел, что настроение его духа стало еще мрачнее; тревога за семью и непосильный труд все более и более расстроивали его здоровье. Это было самое тяжелое время его жизни, - время нужды и неоплатных долгов.

   В это время на помощь явился В. И. Родиславский с проектом Общества русских драматических писателей. Его неустанной энергии обязаны драматические авторы тем, что стали получать вознаграждение с частных театров. Сначала дело шло очень туго - никто не хотел платить; проект был утвержден не скоро; возникло множество процессов; но присуждение судом к тюрьме одного из антрепренеров за "Русскую свадьбу", сочинение Сухонина, данную без дозволения автора, сразу подвинуло дело. Мало-помалу содержатели частных театров стали входить в сделку с авторами, кое-что платить, и наконец, когда Общество было утверждено правительством, дело стало на твердую ногу. А. Н. Островский был выбран единогласно председателем Общества и оставался в этом звании до самой кончины.

   С того времени его материальные средства стали улучшаться. Не было театра в России, где бы не давались его пьесы, и, получая за это хотя и небольшую плату, он все-таки с частных театров имел больше, чем с казенных ²⁴.

   С грустью задумываешься над участью А. Н. Островского. Во Франции две-три пьесы, написанные Дюма и Сарду, обеспечили навсегда авторов; а наш единственный драматург, давший русской сцене целый театр, всю жизнь нуждался и, давая хлеб всем русским театрам в провинции и сотни тысяч - дирекции, сам не только ничего не нажил, но никогда не выходил из долгов!

   В самое последнее время была образована комиссия для пересмотра старых театральных постановлений и для новых реформ. В трудах этой комиссии приглашен был принять участие и А. Н. Островский. С юношеским жаром он принялся за работу для пользы страстно любимого им дела; целые дни проводил за составлением записок, исторических докладов, проектов, но самою заветною мечтою его было устройство школы для драматического искусства. "Если я доживу до тех пор, - говаривал он, - то исполнится мечта всей моей жизни, и я спокойно скажу: ныне отпущаеши раба твоего с миром!.." Целых два года он посвящал все свои труды этому делу, и собранные им материалы, хранящиеся теперь у высшего театрального начальства, составят любопытные страницы в истории русского театра ²⁵.

   В самый последний год своей жизни А. Н. Островский получил большое нравственное удовлетворение. Ему доверен был московский театр и устройство театральной школы на предполагаемых им основаниях ²⁶. Он сделался наконец хозяином русского театра; он мог осуществить все свои заветные мечты: любимое дело было в его собственных руках; ничто не мешало ему поставить это дело на надлежащую высоту: он устроит рассадник юных талантов, очистит русскую сцену от плевел и поднимет вкус публики!.. Сколько светлых надежд, какое ликование между артистами! Поставленные им пьесы "Воевода" и "Мария Стюарт" возбудили восторг публики, и на эти спектакли с трудом доставали билеты. Все с нетерпением ожидали обновления русской сцены; но дни Александра Николаевича были уже сочтены. Физические силы не отвечали силам духовным. Переход от тихой кабинетной деятельности к деятельности кипучей, где он ни минуты не имел отдыха и покоя, был бы под силу молодому, здоровому организму; ему же, обремененному тяжкими недугами, нужнее было спокойствие. По словам пользовавшего его доктора Остроумова, он не успевал остывать и приходить в нормальное положение, и это - при болезни сердца, удушье и ревматизме.

   Посещая его почти каждый день, я видел, в каком состоянии он возвращался со службы. Усталый, измученный, с потухшим взглядом, он опускался в кресло и в продолжение некоторого времени не мог вымолвить слова... "Дай мне опомниться, прийти в себя, - начинал он, - я сегодня чуть не умер; мне не хватало воздуха, нечем было дышать... ревматизм не позволял от боли пошевелить руками... народу, с которым надо было объясняться, пропасть... потом доклады - я сегодня подписал шестьдесят бумаг, - и вот видишь, в каком состоянии воротился домой..."

   Едва отдохнув, вечером он отправлялся в театры, большею частью посещая тот и другой; волновался там, видя какие-либо неисправности, и дома засыпал беспокойным, тревожным сном. Такова была его жизнь в последнее время.

   С грустью каждый день я убеждался, что он не только не работник, но и не жилец на белом свете.

   К довершению несчастия, перед своим отъездом в деревню он простудился; ревматические боли усилились в крайней степени; по целым часам он не мог пошевельнуться, перенося ужасные страдания. Доктор объявил, что нет более никакой надежды, и через три дня по приезде в деревню, 2-го июня 1886 года, его не стало...

  

  

   <...> С каждой новой пьесой успех Островского рос необычайно. Им было написано в 1858 году уже двенадцать пиес. Назрела потребность в собрании воедино разбросанных по разным журналам произведений талантливого писателя стоявшего теперь в первых рядах корифеев родной литературы. Издатель журнала "Русское слово" граф Кушелев-Безбородко приобрел у Островского право издания его сочинений. Между тем над пьесой "Свои люди - сочтемся!" все еще тяготело запрещение. Автору было неофициально сообщено, что комедия его может быть вторично напечатана только при условии тех изменений, какие были в 1850 году указаны журналом "Комитета 1848 года" ¹. Приходилось, volens-nolens {волей-неволей (лат.).}, подчиниться этому требованию. Иначе издание лишилось бы одного из самых лучших своих украшений.

   Покойный Островский всегда с глубокой, невыразимой горечью вспоминал об этом печальном факте.

   - Чувство, которое я испытывал, перекраивая "Своих людей" по указанной мерке, - говорил он, - можно сравнить разве только с тем, если бы мне велели самому себе отрубить руку или ногу. <...>

   В 1859 году вышло (первое) собрание сочинений Островского в роскошном двухтомном издании графа Кушелева-Безбородко. В первом томе вслед за "Семейной картиной" была напечатана "изувеченная", как называл ее сам Островский, комедия "Свои люди - сочтемся!". Но и в такой форме ее допустили только в печать, а о сцене посоветовали забыть и больше не думать.

   Островский не умел ни просить, ни хлопотать о себе. Он спешил всегда все сделать для других и никогда - для себя. Пьесе, вероятно, еще много лет пришлось бы пролежать под спудом, если бы не выручил случай. В конце того же (1859) года поставлена была в Александрийском театре "Гроза". Император Александр II был в этом спектакле. Ему понравилась пьеса, и он с большой похвалой отозвался о ней. Этим обстоятельством воспользовался друг Островского - известный писатель П. В. Анненков (родственник которого занимал в то время какое-то довольно видное место), и единственно благодаря его стараниям, путем разных влиятельных протекций удалось всеми, как говорится, правдами и неправдами добыть наконец разрешение постановки "Своих людей" на сцену ², хотя, разумеется, во второй редакции, то есть в том же "искалеченном" виде, в каком комедия была напечатана в издании Кушелева-Безбородко.

   Поставлена она была в первый раз в Петербурге в бенефис Ю. Н. Линской, 16-го января 1861 года, а через две недели (31 января) - в Москве, в бенефис знаменитого сподвижника Островского по сцене, незабвенного величайшего русского артиста - покойного Прова Михайловича Садовского.

   Мечта же Островского увидеть на сцене "Своих людей" в их "настоящем образе", то есть такими, какими они были написаны им не под диктовку цензора, а по внушению его собственного гения, исполнилась не скоро. Ему пришлось ждать ее осуществления целых двадцать лет.

   В 1881 году М. Н. Островский (брат Александра Николаевича), бывший в то время министром государственных имуществ, исходатайствовал разрешение к представлению на сцене комедии "Свои люди - сочтемся!" по тексту первой редакции. И вот 30 апреля (1881 года) в частном московском театре "Близ памятника Пушкина", или попросту "Пушкинском" (как обыкновенно все называли его), пьеса была впервые поставлена в публичном спектакле. Говорю: в "публичном" и отмечаю это слово потому, что много лет назад, в начале второй половины пятидесятых годов, ее играли любители (и, конечно, без цензорского карандаша) на домашней сцене в тесном кружке близких друзей и родственников Островского, причем сам автор исполнял роль Подхалюзина ³. Но такое семейное художественное чтение в костюмах нельзя же назвать публичным представлением, а превосходных чтецов-любителей - актерами. Тогда как спектакль 30-го апреля являл собою нечто выходящее из ряда вон, нечто грандиозное. Смотреть его съехался весь, так сказать, fine ileur {весь цвет, сливки (франц.).} образованного московского общества, собралась вся интеллигентная Москва в лице своих лучших представителей: литераторов, ученых, художников и пр. Места брались чуть не с бою, несмотря на то что цены были значительно повышены.

   Пьесу ставил сам Островский, предварительно прочитав ее актерам. А кому не известно, что его мастерское чтение всегда служило наилучшим комментарием для его пьес, следовательно, и наилучшим руководством для исполнителей.

   Начались репетиции. Островский не пропускал ни одной. Его сердечное внимание, его любезность, тот задушевный, приветливый, дружественный тон, каким он давал советы актерам, не насилуя их самостоятельности, - чрезвычайно подняли общий дух, и артисты работали с удвоенной энергией, желая оправдать доверие автора и заслужить его одобрение.

   В день спектакля Островский был заметно ажитирован. Вызовы автора начались с первого действия, однако он упорно отказывался выходить на них до конца пьесы. Когда же после четвертого акта, по окончании комедии, вызовы возобновились с еще большею настойчивостью, чем раньше, и Островский показался на сцене, окруженный всеми участвующими, - мгновенно вся публика, как один человек, поднялась с своих мест. Гром оглушительных аплодисментов и неистовых "браво" огласил зал. В один момент вся сцена была засыпана цветами. Большой золотой венок появился над рампой. Стоном застонал театр...

   И перед этой ревущей от восторга толпой мужчин и женщин, стариков и юношей, посреди аплодирующих актеров как-то особенно выделялась плотная фигура человека - виновника торжества - с несколько наклоненной, как бы поникшей головой, с нервной улыбкой на бледном, взволнованном лице - этого необыкновенного человека, по таланту - гиганта, по сердцу - ребенка...

   Вызовам и овациям, думалось, не будет конца. Публика ликовала. Она справляла поистине большой и знаменательный литературный праздник...

   Никогда - ни прежде, ни после - мне не случилось видеть Островского в таком оживленном настроении, в каком он был в этот вечер, помолодев, казалось, на целый десяток лет. Да и могло ли быть иначе: его заветная мечта наконец осуществилась.

  

  

   <...> Александр Николаевич, рассказывал М. И. Писарев, был превосходный чтец. Необычайно тонко, почти не меняя голоса, он умел передавать оттенки характеров героев своих драм и комедий. Он был глубокий знаток живого русского языка, и его интонации не поддавались передаче, так непосредственно и оригинально они звучали.

   Прекрасно, с тонким, едва уловимым комизмом, Александр Николаевич передавал речь купцов, приказчиков и чиновников, но его коньком были женские роли. Свах и купчих он читал неподражаемо. И многие выдающиеся русские актрисы играли роли в пьесах А. Н. Островского "с его голоса". Он очень охотно "начитывал роли", помогая актерам и в особенности актрисам. Но на репетициях он редко вмешивался в работу режиссера и артистов. Больше помалкивал, покрехтывал и ежился, жалуясь на нездоровье. Генеральную репетицию он обыкновенно внимательно смотрел, делал кое-какие замечания в дружеской форме. Так, например, когда в московском Малом театре возобновили "Свои люди - сочтемся!" с Мих. Пров. Садовским в роли Подхалюзина, Александр Николаевич, очень довольный игрой Садовского, подошел к нему и сказал: "Хорошо... Бесподобно играешь, Миша... А я, брат, в сцене с Большовым, когда играл Подхалюзина, указательным перстом спинку стула ковырял... Типично, брат..."

   Во время первого представления своих пьес Александр Николаевич страшно волновался и никогда не сидел в зрительном зале. Бледный и растерянный, он бродил за кулисами, переходя с одной стороны сцены на другую, шепча что-то, принужденно улыбаясь и невпопад отвечая на вопросы.

   Если пьеса имела успех, то на шестом-седьмом представлении Александр Николаевич шел в кресла смотреть комедию. Он весь был поглощен игрой артистов и ходом пьесы. Островский заразительно хохотал в комических сценах, аплодировал актерам и до того непосредственно увлекался, что иногда, забывая, что идет его пьеса, хлопал незнакомого ему соседа по колену, восклицая: "Прекрасная пьеса... жизненная, смешная!.."

   У Александра Николаевича были среди провинциальных актеров друзья, с которыми он не прочь был иногда посидеть побеседовать в каком-нибудь уютном трактирчике второго разряда.

   Одним из близких к нему приятелей был провинциальный актер-комик Загорский, послуживший, как говорят, Островскому прототипом для Аркашки Счастливцева. Загорский был неважный актер, но очень остроумный, талантливый рассказчик, знавший бесконечное количество забавных анекдотов, курьезов из закулисной жизни провинции и превосходно их передававший. Александр Николаевич, сам хороший рассказчик-юморист, очень любил Загорского, несмотря на то что тот был неисправимый алкоголик.

   Великим постом, как только Загорский, окончив сезон, приезжал из Костромы или Астрахани в Москву, являлся к Александру Николаевичу и выкладывал перед ним запас новых рассказов. В конце поста, а иногда и летом, когда у него не было ангажемента, Загорский переселялся к Александру Николаевичу и жил на полном его иждивении, занимаясь вместе с Александром Николаевичем любимым занятием Островского в деревне - рыболовством.

   Но вот Александра Николаевича назначили директором императорских московских театров ⁴.

   Увидав как-то Островского в театре в вицмундире, Загорский страшно опечалился, заробел и не решился уже идти к Александру Николаевичу с обычным визитом. В средине великого поста у Загорского, по обыкновению, ни денег, ни костюмов, не на что "ни boir, ни manger" {ни пить, ни есть (франц.).}. Встречает Загорский как-то Над. Мих. Медведеву и, конечно, жалуется на безвыходное положение.

   - А что же вы не обратитесь к Александру Николаевичу?.. Он теперь в силе... Директор театра...

   - Поэтому и не могу обратиться... Он в генеральском вицмундире ходит, а у меня штанов крепких нет...

   Надежда Михайловна сейчас же отправилась к Островскому просить за Загорского.

   - Что же он сам ко мне не пришел?.. - удивляется Островский.

   - Да ведь он, извините за выражение, без штанов, Александр Николаевич.

   - Ну и дурак... Ведь я его всю жизнь без штанов видел, чего же ему меня стесняться... Пускай приходит... Я ему свои дам...

   И на другой же день Загорский поселился у директора императорских театров Островского.

   Кстати сказать, артист Загорский неподражаемо передавал бесчисленное количество эпизодов из семейной жизни Александра Николаевича, прекрасно имитируя его речь, характерное придыхание и манеру говорить. И сам Александр Николаевич часто, сидя в кругу друзей, просил Загорского рассказать что-нибудь из его жизни и всегда смеялся до слез над его рассказами.

   Загорский умер глубоким стариком в общей уборной театра Литературно-художественного общества ⁵, "где статистам бороды наклеивают", во время представления трагедии "Феодор Иоаннович" ⁶.

   Прилег, загримированный, в костюме боярина на диван, в ожидании своего выхода, и во сне отдал богу свою "многогрешную душу".

   И с ним вместе умерли яркие, нигде не записанные, живые сцены из интимной и театральной жизни А. Н. Островского. <...>

  

  

   Третий спектакль ¹ был 8 апреля <1860 года>. Опять шел "Кречинский" ², и я опять играл роль Расплюева.

   На этом спектакле было очень много публики. Из моих знакомых были: Голицынский, Завидовский, Левицкий и Иванов. На этот спектакль приехал и мой старинный приятель и родственник Давыдова - Александр Островский. Признаюсь, мне хотелось услышать отзыв Островского о моей игре, и преимущественно в роли Расплюева.

   Отзыв Островского может служить авторитетом не только мне, но и опытному актеру, ибо Островский - талантливый драматический писатель и хорошо понимающий артистическое искусство и его требования. <...>

   Островский назвал меня молодцом и сказал мне, что моя игра очень естественна и роль Расплюева понята мною очень хорошо. Этого с меня довольно. Островскому ни льстить, ни обманывать меня не из чего. <...>

   15 сентября возобновились спектакли у Давыдова. Я играл роль Васютина из новой пиесы Островского "Старый друг лучше новых двух". Сам автор играл роль купца. Присутствующие остались игрой нашей очень довольны. Жаль, что мы играли только одно второе действие. <...>

  

   2 генваря 1861 года. Представления нынешнего года начались на Красноворотском театре замечательной комедией А. Островского "Свои люди - сочтемся!", или "Банкрут". <...>

   В заключение спектакля дана была шутка - "Хочу быть актером", составленная Горбуновым, которую очень мило исполнил студент Московского университета Федотов. На замечание мое об игре Федотова Островский мне сказал, что его игра - чистейшее подражание Горбунову, и притом еще слабое; "а все-таки недурно", - прибавил он. <...>

  

   Игра Островского

  

   Роль Подхалюзина играл сам Островский и выполнил ее чрезвычайно отчетливо. Он мастерски обрисовал характер этого подлеца, придал значение каждому его слову, каждому движению и разоблачил всю внутреннюю жизнь этого негодяя; но за всем тем в игре Островского не было видно актера, а скорей был виден в роли Подхалюзина сам автор, превосходно читавший свое произведение. По моему мнению, Островский великолепно прочел роль Подхалюзина, а не сыграл ее.

   Слушая это превосходное чтение, можно многому научиться тому актеру, который бы пожелал сыграть роль Подхалюзина. <...>

   Александр Островский всех нас благодарил и остался очень доволен исполнением его пиесы и игрою участвующих в ней артистов.

   Здесь я простился с Островским, который чрез несколько дней едет в Петербург, где к 15 января должна быть поставлена игранная нами пиеса - "Банкрут".

  

  

   Воскресенье 12-го июля <1870 года>. Приехал в Щелыково в три часа пополудни. Ни мужа, ни жены, ни детей, кроме малютки Сережи, не застал дома - все уехали ловить рыбу. <...>

   У Островского усадьба прекрасная. Дом стоит на горе, по склону которой разбит сад; за садом идет большой луг, примыкающий к небольшой, но довольно красивой извилистой речке Куекше. Вид с балкона на реку и даль чрезвычайно живописен; особенную красоту этому виду придает зеркальная речка Куекша, извивающаяся под самой усадьбой.

   Сашенька с семьей приехал домой с рыбной ловли почти в шесть часов. Он и жена обрадовались мне, как близкому, любимому, родному.

   В то время, когда они приехали, я сидел на балконе и любовался открывающимся с него видом, не подозревая, что хозяева были уже на пороге.

   Когда же услыхал поспешные шаги и голос Островского: "Где он тут, разбойник, где он тут, проклятый недоляшек?" - я стал за колонны балкона и, дав ему пройти мимо меня, вышел в гостиную. Островский, заглянув к себе в кабинет и не видя меня, вернулся в гостиную, где мы с ним дружески обнялись и расцеловались. Затем выпили горелки и сели обедать. После обеда мы пошли с ним смотреть рыбу, которой они наловили большие два бочонка. Когда мы пришли, рыбу уже выкидывали из бочонков, около которых хлопотала гостившая у них одна очень милая, но не совсем счастливая особа, Прасковья Николаевна ³.

   Между крупной рыбой красивее и лучше всех были огромные голавли, каких мне никогда не удавалось видеть.

  

   13 июля. Понедельник. Осматривали усадьбу и ездили на омут ловить рыбу вместе с Прасковьею Николаевною, но лов был неудачен, и мы возвратились домой к обеду с пустыми руками.

   Усадьба у Островского в хозяйственном отношении устроена очень хорошо. <...>

  

   17. Пятница. Ездили на омут, под мельницу, ловить на живцов рыбу, но ничего не поймали, хотя ловили на пять удочек. Вечером ездили на покос в Харино. Около леска Островских я и маленький Саша слезли с долгуш, и Островский повел меня в Харинскую заводь густым лесом по берегам гремучей речки Сендеги. Берега этой речки, покрытой по обеим сторонам лесом, очень дики и пустынны, дно каменисто, вода - кристалл; прилегающие к ней поляны и возвышенные берега ее чрезвычайно красивы. В заводи пили чай и наслаждались запахом только что скошенного сена {Маленький Саша Островский изобрел слово: "Червеница". Так он называет жестянку, в которой хранятся черви для рыбной ловли. (Прим. Н. А. Дубровского.)}. <...>

  

   19. Воскресенье. <...> После обеда Островский, жена его с двумя детьми, Сашею и Мишей, и я поехали в Ивановский лес {Лес этот получил свое название от Ивановской пустоши. (Прим. И. А. Дубровского.)}. <...> Едва мы углубились в лес, как услышали дальние раскаты грома и поспешили возвратиться в деревню и скрылись от дождя в избе мельника. Войдя в избу, меня порадовала ее опрятность, а также простота и радушие ее хозяев и всей семьи их.

   Гроза не умолкала, и три тучи одна за другой пронеслись над деревушкой. Островский был сильно обеспокоен о своей жене, которая страшно боится грозы, и беспрерывно выходил на двор, чтобы посмотреть, в какую именно сторону идут тучи. К часам девяти гроза стихла и дождь перестал; у крыльца избы давно уже стоял промокший до костей кучер с лошадьми, за которыми посылал из деревни посланца Островский. Между тем принесли из Щелыкова одежу для Островских и детей их и мы вскоре выехали из деревни, провожаемые кучкою добрых людей, которые вывели нас за деревню и пожелали доброго пути. Домой приехали в одиннадцатом часу ночи. Няньки встретили нас с охами и объявили нам, что они нас оплакивали, думая, что мы в такую погоду заблудились в лесу.

   Надо заметить, что хозяйка, ее дети и работник во все время нашего у них пребывания сидели вместе с нами и вели с нами разговор; в этих людях не было видно никаких признаков отжившего рабства - они были незастенчивы и совершенно свободны в обращении с нами. Благо бы было для земли русской, если бы все крестьянские семьи походили на семью мельника, в которой совершенно неожиданно привелось мне провесть несколько часов. <...>

  

   15 июня <1871 года>. Сегодня приходил к Островскому один крестьянин, бывший его крепостной, спросить его: действительно ли будет побор с девок для