Островский Александр Николаевич - А. Н. Островский в воспоминаниях современников

упными, чем, быть может, задумывали их сами авторы.

   Здесь мне ярко вспоминается параллель между А. Н. Островским и А. Ф. Писемским - именно по этому вопросу. Первый, в уборной артиста во время представления "Грех да беда на кого не живет", в первые антракты только молча посматривал на Краснова - Писарева, отрывисто кидая своим сиповатым баском, с его характерной хрипотой:

   - Ладно, ладно...

   В позднейшие же антракты его светлые, проницательные, немного скошенные по-восточному к вискам глаза сияли все более и более огоньком удовлетворения, и он уже похлопывал артиста по плечу, говоря:

   - Так, так! благородный ведь он у меня, благородный мужик... не гляди, что убийца... Убийцы-то и бывают инова (по-костромски: иногда) благородные...

   Наоборот, в той же уборной во время представления "Горькой судьбины", когда в нее грузно втеснился в своем засаленном пиджаке, с редкими растрепанными седыми волосами и испуганно выпученными глазами (точь-в-точь на портрете И. Е. Репина в галерее Третьяковых) А. Ф. Писемский, первое, что забормотал он глухо, но громко, окая по-костромски, М. И. Писареву - были слова:

   - Ты - позвероподобнее, позвероподобнее его изобрази...

   Анания - Писарева эти слова немало смущали. Совсем не зверя задумал артист в образе этой жертвы крепостничества. Но уже с третьего акта Писемский, все оживленнее втесняясь в уборную артиста, с радостным и наивным смехом ребенка на старческом опухлом лице, почти выкрикивал:

   - Играй, играй, как знаешь... ишь ты, и не зверь он вовсе... хорошо, хорошо... умница... - твердил Писемский, относя неизвестно к кому, к своему ли Ананию, к исполнителю ли его, последнее слово.

   И прекрасное правильное лицо Писарева, столь возвышенно характерное в его гриме Анания, сияло теперь почти такой же детской радостью.

   Стрепетовой, помнится мне, в эти спектакли ни тот, ни другой драматург не делали никаких замечаний, может быть зная гневливый нрав Пелагеи, или, как она себя звала, Полины Антиповны, истерически накидывавшейся, невзирая на лица, на тех, кто дерзал противоречить ей; а вероятнее всего и не находя повода к каким-либо замечаниям и только восхищаясь этой удивительной исполнительницей их лучших созданий. Помню я только, как радостно светились, смотря на нее, прищуренные глаза Островского, а Писемский разнеженно вздыхал, пожимая ее руки, и бормотал:

   - Ох, Полина Антиповна, ох, ох, ох...

   Что выражало это "ох"? Вероятно, упоение от ее игры. <...>

  

   Я не знавал других артистов, столь мало уважавших текст авторов, как покойные И. П. Киселевский и В. Н. Андреев-Бурлак. Дождаться от них хорошего знания роли, кажется, не мог ни один самый суровый режиссер. <...> Вообразите же себе Писемского или Островского свидетелями того, как превосходный исполнитель их драматического замысла изменял их текст преувеличенными словечками. Публика этого почти не замечала: вариации Бурлака, резкие и грубоватые, почти никогда не шли вразрез с мастерски бытовым языком Островского, тем более языком Писемского, в своем роде также довольно грубоватым. Но оба автора глубоко талантливые художники, по языку дети строгого прозаика-беллетриста Пушкина, не могли не чувствовать, как режет их чуткое ухо эта волжская, подчеркнутая, почти бурлачья, отсебятина Бурлака.

   Островский только покряхтывал, сутуло пожимал плечами, и, однажды выведенный из себя какой-то чересчур смелой бурлаковской перефразировкой его текста, на вопрос Василия Николаевича по поводу его игры сказал:

   - Хорошо, паря, хорошо. Да и как тебе хорошо не играть: свое ведь играл.

   - Как свое? - удивился артист, нервно подергивая характерно отвисшей нижней губой. - Вы хотите сказать, что по мне роль?

   - Да по тебе всякая, - сыграешь всякую... особенно, когда на свои слова переложишь... И бог тебя знает: в чем у тебя больше таланту: в игре аль в языке? Хорошо, хорошо...

   Бурлак, несмотря на всю свою обычную несмущаемость, на этот раз сильно смутился, и нижняя губа его совсем уныло отвисла. Его было искренне жаль. Очевидно, не наглая небрежность Киселевского, не одна лень - точно выучить роль поставили его в такую тяжелую коллизию с его обожаемым писателем. И оба на эту тему уже ничего более тогда не сказали. <...>

  

   Я и не имею целью передачу слов наших великих писателей и артистов, да и очень немногословны они были под старость, повторяю. Я хочу только нарисовать отношения друг к другу тех и других, проникнутых несомненной родственностью, несомненным единством психики. И это глубокое родственное чувство, служившее для них тесною связью, часто проявлялось за кулисами хорошего бытового театра. Точно эти кулисы были маленьким теплым уголком обширной русской творческой семьи, с таким единством тогда владевшей нашими сердцами и умами. За головами Островского и Писемского из этих кулис как будто виднелись Салтыковы, Тургеневы, Толстые, Успенские, Слепцовы, Решетниковы, Перовы, Маковские, Прянишниковы, Мусоргские, - словом, вся обширная в то время плеяда русского народно-бытового искусства во всех его разветвлениях литературы, живописи, музыки.

   И вскоре затем на пушкинском празднике в начале восьмидесятых годов мы увидели, за малыми исключениями (в том числе, к сожалению, таких представителей и антиподов мысли и творчества, как Щедрин и Толстой), почти всю эту плеяду. Достоевский потрясал своим мистико-моралистическим пафосом, проникновенно, как древнееврейский пророк. Глеб Успенский возмущался против его проповеди всей глубиной своей правдиво реалистической, народнически надорванной души. Тургенев трогательно, публично мирился с Достоевским и отталкивал бокал Каткова, говоря, что никогда не пьет, ни для какого опьянения, из сосудов, предназначенных совсем не для того ⁴.

   И среди этих ярких, захватывающих сцен "праздника на нашей улице" ⁵, как тогда говорила интеллигенция, публика горячо приветствовала грузно-неловкого в своем поношенном платье Писемского и сутулого, в просторном фраке, беспокойно оглядывавшегося по сторонам Островского. Они тогда с эстрады не сказали никакого вещего слова. Они не были "властителями умов", какими в разной степени в разное время перебывали и Щедрин, и Глеб Успенский, и Лев Толстой. Они были, быть может, самые чистые в этом роде бытовики-художники. Творчество их тогда шло уже к упадку. Но Россия еще их любила и горячо приветствовала - все таких же угловато-скромных и малословных, какими я в ту пору встречал их за кулисами театра.

   А вскоре мне пришлось быть свидетелем того, как один из них, больной, весь содрогающийся и от старости, и от горя, хоронил другого. Волосы на почти совсем облысевшей голове Островского трогательно, как серая поздняя осенняя паутина, трепались от холодного ветра над его морщинистым, в красных пятнах, лбом. И светлые глаза его блеснули слезами, когда он, поддерживаемый друзьями под локти, поднялся над свежевырытой могилой Алексея Феофилактовича. <...>

  

  

  

   <...> В 1873 году, когда задумали ставить в Большом театре сказку Островского "Снегурочка" ¹ для бенефиса Живокини, все заседания в присутствии автора собирались у Бегичева.

   А. Н. Островский особенно подробно не заявлял своих желаний и детальных указаний по постановке декораций не делал, ограничиваясь приемом макета в том виде, в каком он представлялся художником. Только по поводу сцены таяния Снегурочки, роль которой была поручена Федотовой, было много дебатов, пока не пришли к такому заключению: было решено окружить Снегурочку несколькими рядами очень небольших отверстий в полу сцены, из которых должны были подниматься струйки воды, которые, сгущаясь, должны скрыть фигуру исполнительницы, опускающуюся незаметно в люк под лучом прожектора.

   Островский особенно рьяно обсуждал эту сцену, а также делал свои указания относительно костюмов птиц в прологе. Он требовал, чтобы последние были как можно более реальны, и настаивал на их выполнении бутафорским способом, сделавшим костюмы крайне сложными и неудобными.

   У Бегичева же обычно проигрывалась музыка новых опер и балетов. Относительно музыки Чайковского, написанной специально для "Снегурочки", А. Н. Островский неоднократно выражал мнение, что музыка эта, несмотря на свою прелесть, к ней не подходит, ибо не выражает сущности его сказки ². <...>

   В середине восьмидесятых годов ³ в управление московских театров вошли еще два выдающихся лица - А. Н. Островский в качестве заведующего художественно-репертуарной частью и А. А. Майков в качестве заведующего хозяйственной частью. А. А. Майков был приглашен исключительно по желанию А. Н. Островского, который заявил при вступлении на службу, что согласен работать исключительно при сотрудничестве Майкова.

   А. Н. Островский обращал почти все свое внимание исключительно на Малый театр и уделял очень мало времени Большому, хотя кое-какие нововведения в Большом театре обязаны своим возникновением знаменитому драматургу. Так, например, Островский первый подал мысль о замене выходных солдат артистами балета. Подобная реформа безусловно сильно подняла художественную сторону спектаклей, так как присылаемые для массовых сцен солдаты обыкновенно подходили к театральной игре с точки зрения фронтового учения и проделывали все заданные им режиссером движения, как по команде. <...>

   Принципы экономии проводились Майковым самым безжалостным образом. Никакой речи даже о самых минимальных расходах на какую-нибудь новую постановку и быть не могло при нем. Композитор Кашперов, опера которого "Гроза" на сюжет Островского шла в Большом театре, стал хлопотать о постановке нового своего произведения, оперы "Тараса Бульбы". В предварительных разговорах выяснилось, что эта постановка потребует написания новой декорации только для одного акта, и Кашперов попросил меня приготовить соответствующий макет. Во время одного из спектаклей в директорской аванложе было назначено специальное заседание по этому вопросу. В условленный час Майков, Островский, Кашперов и я с макетом собрались вместе и стали обсуждать необходимые для новой оперы расходы. Когда Майков увидел макет и услыхал, что постановка потребует написания заново декорации для одного акта, то он решительно и наотрез отказался разговаривать по подобному делу. Необходимо при этом указать, что, с одной стороны, расходы выражались в какой-то смешной цифре нескольких десятков рублей, а с другой, - что Кашперов был в очень тесных дружеских отношениях с Майковым. Все просьбы и доводы пришедшего в полное отчаяние композитора оставляли безучастным заведующего хозяйственной частью. Только вмешательство в это дело А. Н. Островского, который твердо заявил о необходимости по художественным соображениям новой постановки, смогло поколебать Майкова и он, нехотя, с недовольным лицом и ворчанием, подписал смету. Кашперов был прямо вне себя от восторга.

   Островский и Майков недолго руководили московскими казенными театрами - первый вскоре умер, а второй вышел в отставку. <...>

  

  

  

   К событиям этого времени следует отнести и посещение Тифлиса А. Н. Островским ¹, нашим знаменитым драматургом, женатым на сестре моего друга А. П. Бахметева, проживавшего в то время в Тифлисе. У него Островский остановился, и у него-то я с ним познакомился. Первая встреча с величайшим драматургом не могла не взволновать меня, и я, идя к нему со страхом и трепетом, думал о том, как я буду говорить с ним, чтобы уже очень не проявить своего невежества перед этим великим сердцеведом. Но страхи и опасения мои были напрасны, я сразу попал в атмосферу привета и ласки; через несколько минут я уже говорил с ним, как со старым другом, с которым давно не видался и который участливо входит во все мои планы и намерения. Своей довольно грузной фигурой и серьезным, сосредоточенным выражением лица со взглядом серых глаз, проникающим до самых сокровенных уголков души, он первое впечатление производил несколько суровое, но как только начинал говорить, то весь преображался, становился олицетворением доброты и участия, и вы без всякого с его стороны давления открывали ему все тайники души, заранее зная, как он к вам отнесется. Невольно чувствовался в нем дар сердцеведения и способность читать в человеческой душе как в книге. В то время я только что приступил к сочинению оперы "Руфь" по черновикам либретто А. К. Толстого, набросанного им еще до поступления моего в консерваторию, то есть летом 1875 года, и найденного в бумагах покойного летом 1881 года, о чем я говорил выше. В разработке этого либретто принимал участие и поэт Д. Н. Цертелев, гостивший летом в 1881 году у Толстых и также приложивший к либретто свою талантливую руку. Таким образом, "с миру по нитке" создался тот план оперы, по которому я и приступил к работе. Мне очень хотелось знать мнение Александра Николаевича относительно общего плана либретто, и я рассказал ему, что было сделано в этом направлении. Александр Николаевич очень заинтересовался: во-первых, в какую поэтическую форму вылилась чудная библейская идиллия в руках двух поэтов, а во вторых, насколько эта работа удовлетворяет общим сценическим требованиям.

   С большим волнением я принес ему либретто и все, что было мною написано, а сделано было почти два акта. Александр Николаевич очень милостиво отнесся к поэтической стороне работы и жестоко раскритиковал сценическую. Пока дело шло о завязке событий в прологе и первом акте в чисто идиллическом настроении, все ему нравилось, и план и стихи, но дальнейшее развитие подверглось беспощадной критике.

   Он начал с указания, что все идиллические картины прекрасны в маленьком масштабе, но как только они выходят из небольших рамок, то отсутствие резких контрастов и однообразие настроений утомляет слушателя, и произведение становится скучным, а зритель или слушатель, как известно, прощает все, кроме скуки; поэтому он посоветовал оживить сценарий, внеся в либретто бытовые штрихи, введя сцену народного суда, в которой один из старейшин творит суд и расправу. В данном случае введение новой картины совсем преобразило оперу, и из однообразной идиллии создалась интересная бытовая библейская картина, полная жизни и движения.

   Я, конечно, был в восторге от этой идеи, но в то же время и смущен до крайности: кто же мне напишет текст и вообще отделает в литературном отношении эту сцену, причем хотелось получить ее как можно скорей. Я высказал свои соображения Александру Николаевичу, не допуская даже мысли о возможности его участия. Но Александр Николаевич никогда и ничего не делал наполовину, поэтому, не откладывая, сейчас же приступил к совместному со мной обсуждению деталей новой картины. Через два часа я ушел от него ликующий с совершенно законченной сценой в кармане ². Расспрашивая о моих дальнейших предположениях, он с большим интересом отнесся также к плану задуманной мною второй оперы на сюжет одного предания, существующего в Тульской губернии в селе Ивановском, о так называемых пережнихах. "Пережнихи" - это, по народному поверию, сестры лесовиков, которые во время страдной поры уборки хлеба пережинают у крестьян хлеб и, скручивая колосья, затрудняют уборку, чем вредят урожаю. Фабула поверья такова. В селе Ивановском у вдовы крестьянки дочь Параша просватана за парня из того же села Алексея. Дело происходит летом, до уборки хлеба. Параша с подругами во главе с солдаткой-бобылихой Пахомовной отправляются в лес по грибы. Заблудившись и отставши от молодежи, Пахомовна только к утру на рассвете выбралась на опушку леса, присела у околицы, села на пенек отдохнуть и видит, что из лесу выходит женщина в белой рубахе с распущенными волосами и тихо пробирается к полю. Пахомовна в страхе бежит на село и оповещает народ о грозящей беде в лице появившейся "пережнихи". Сход решает, что хотя "пережниха" и наваждение, но пристрелить ее необходимо. Бросают жребий, кому идти на этот подвиг, и жребий падает на Алексея. На следующее утро, на заре, Алексей становится на указанное место и действительно видит, что из леса выходит женщина с распущенными волосами, в белой рубахе, как рассказывала Пахомовна; Алексей, прочитавши со страху: "Да воскреснет бог...", - стреляет - и слышит крик, чего он не ожидал, так как "пережниха", по народному поверию, не что иное, как дым и пар. Он бросается на крик и в раненой узнает Парашу, которая, как оказалось, страдала лунатизмом, в припадке выходила по ночам из хаты, а никто этого не знал. На выстрел сбегается народ. Параша умирает. Алексей в отчаянии бросается в реку и погибает.

   Сюжет очень понравился Александру Николаевичу своим народным колоритом и глубоко трагической развязкой. Он просил прислать ему в Щелыково книжку журнала, кажется, "Знание", где был помещен рассказ на сюжет этого предания, и мой сценарий, обещая написать для меня либретто. Журнал и сценарий были вскоре ему высланы ³, но осуществить свое намерение ему не удалось. В заключение нашей беседы он рассказывал мне о своем сотрудничестве с Серовым, Чайковским и отчасти с Римским-Корсаковым. Свою последнюю, третью, оперу "Вражья сила", как известно, Серов написал на сюжет народной драмы Александра Николаевича "Не так живи, как хочется, а как бог велит". Сюжет захватил Серова яркой, бытовой окраской, резко очерченными типами и обилием контрастов. Необузданный Петр, плутоватый Еремка, богомольный Илья, трусоватый Вася, плаксивая Даша, бойкая Груня - словом, уголок темного царства и разгул постоялого двора - все это было как нельзя больше по душе Серову, и он неотступно торопил Александра Николаевича с написанием либретто. Но в скором времени между ними возникли принципиальные разногласия по многим вопросам, Александр Николаевич отказался от дальнейшей совместной работы, и Серов уже один закончил либретто, как ему хотелось. Дело в том, что Серов, избалованный успехом своих первых двух опер, "Юдифи" и "Рогнеды", совсем не считался с той планировкой сюжета, которая хотелась Александру Николаевичу, и настаивал на некоторых коренных изменениях в нем, на которые тот не соглашался. Александр Николаевич не хотел трагического конца оперы. Его мысль была - привести разгульного Петра после всех его кошмарных переживаний к проруби, у которой он приходит в себя; но Серов требовал крови и закончил оперу убийством Даши, что было противно Александру Николаевичу. Он протестовал, Серов настаивал. К этому основному разногласию присоединилось еще произвольное толкование Серовым типа Еремки и требование полной переделки сцены масленичного гуляния - словом, ряд требований, что в конце концов Александру Николаевичу надоело. Он не нашел возможным идти на уступки, предоставил Серову закончить оперу по его усмотрению ⁴, решив никогда больше с композиторами не связываться.

   Но "сердце - не камень", как говорит заглавие одной из его комедий. В скором времени к нему обратился П. И. Чайковский с просьбой сделать либретто из его "Воеводы". Уступая просьбе Чайковского, к которому он давно питал самую нежную симпатию, Александр Николаевич быстро написал ему первый акт и первую картину второго акта, но Петр Ильич разочаровался в сюжете, и мысль об опере была оставлена. Позднее Петр Ильич для бенефиса певицы А. Г. Меньшиковой по ее просьбе наскоро сам закончил либретто и дописал оперу уже без помощи Александра Николаевича, что, конечно, было не к выгоде оперы. Но охлаждение к сюжету со стороны Петра Ильича нисколько не охладило их отношений; это подтверждается тем обстоятельством, что когда Петр Ильич потерял написанный Александром Николаевичем первый акт либретто, то тот вторично и собственноручно все вновь переписал ему на память ⁵. В особенности их сблизило одновременное сочинение "Снегурочки". Пьеса эта была заказана Александру Николаевичу дирекцией для спектакля в Большом московском театре, а музыку к ней было поручено написать Петру Ильичу. Оба работали с большим увлечением, и это изумительное произведение, начатое в январе, было закончено и исполнено в первой половине мая 1873 года. Если не ошибаюсь, спектакль состоялся 11 мая ⁶, с участием трех соединенных трупп: драматической, оперной и балетной.

   С какой-то особенной душевной теплотой Александр Николаевич говорил о музыке Чайковского к "Снегурочке", которая, очевидно, сильно мешала ему восхищаться "Снегурочкой" Римского-Корсакова.

   С последним у Островского сотрудничества в буквальном смысле не было, все ограничилось переговорами и просьбой Н. А. Римского-Корсакова разрешить ему переделать "Снегурочку" для оперы, на что Островский охотно согласился. Этим разрешением Николай Андреевич воспользовался в полной мере, переделав местами даже стихи, что, вероятно, и вызвало охлаждение Островского к "Снегурочке" Римского-Корсакова, которая стала для него как бы чужой ⁷.

   Несомненно, несложная, искренняя музыка Чайковского, без яркого контрапунктического наряда Римского-Корсакова, была ближе душе Островского, и он не скрывал, что она была ему роднее, как народнику. Он горячо любил народную песню и основательно изучил ее во время своей командировки в 1857 году на Волгу для наглядного ознакомления с этой частью России в этнографическом и бытовом отношении. Поездка была организована редакцией "Морского сборника", причем для записывания народных мелодий к нему был прикомандирован композитор К. Вильбоа ⁸, автор популярного в свое время дуэта "Моряки". Будучи человеком веселого нрава и любителем хорошей компании, Вильбоа предпочитал проводить время в попойках с волжскими купцами на баржах, предоставляя скучную работу Островскому. "И я, - со смехом рассказывал Александр Николаевич, - чтоб запомнить мелодии, целый день пел их до хрипоты, а потом уже вместе с Вильбоа мы их записывали". Народную песню Александр Николаевич любил особенной любовью. Для него и его друга И. Ф. Горбунова это был культ, в котором они были верховными жрецами. Часть песен от И. Ф. Горбунова сохранилась в различных сборниках; песни же, записанные Александром Николаевичем, вероятно, можно было бы найти в архиве редакции "Морского сборника", если только таковой сохранился ⁹. Особое значение Александр Николаевич придавал обрядовым песням, в которых находил драгоценные остатки старины, и с большим огорчением указывал на распространение фабричных "частушек", на которые смотрел как на отраву народного разума. Песня, по его словам, выражает душу народа, убьют песню - загубят душу. Любовь Александра Николаевича к музыке и глубокое понимание ее психологического воздействия на душу человека яркой чертой проходит во многих его произведениях. Достаточно вспомнить "Бедность не порок" или "Доходное место", где третий акт заканчивается "Лучинушкой"; и эта простая, бесхитростная мелодия лучше всяких слов говорит о переживаемых Жадовым душевных муках и невольно вызывает слезы, так вовремя и умело она использована.

   Александр Николаевич пробыл в Тифлисе почти весь октябрь, и я встречался и беседовал с ним очень часто. Беседы наши касались больше всего вопросов искусства. Его очень интересовало положение грузинского театра, заря которого в то время только что загоралась. Присутствуя на спектакле грузинской труппы, данном в его честь, где его восторженно приветствовало местное общество, он обратил внимание на талантливую артистку Габунию, которая ярко выделялась тогда из ряда молодых артисток грузинской сцены. Не понимая языка, ему, конечно, трудно было разобраться в особенностях грузинской речи, но талантливость и искренность исполнения произвели на него прекрасное впечатление. В антракте он долго беседовал с артистами, побуждая их к созданию постоянной организованной труппы на прочных основаниях, чтобы поскорей выйти из того полулюбительского состояния, в котором находился в то время грузинский театр. Драматическую грузинскую литературу он нашел в младенческом состоянии, но ее реалистическое направление очень одобрил и видел в этом залог ее будущего развития. При своем свидании с главноначальствующим на Кавказе А. М. Дондуковым-Корсаковым он определенно высказался за необходимость правительственной материальной поддержки грузинского театра, но это пожелание, конечно, так и осталось без последствий.

   Часто при наших вечерних встречах он просил меня познакомить его с моими записями грузинских народных песен и частью церковного обихода, к переложению которого на ноты я только что приступил. Вслушиваясь в эти напевы, он, в связи с общим впечатлением от поездки по Кавказу и Грузии, высказывал свое удивление и восхищение культурой и изяществом грузинского художественного творчества как в литературе, так и в искусстве. Вообще вся поездка произвела на него, по его словам, прекрасное, освежающее своей новизной впечатление. Радушие, с которым встретило его грузинское общество, поездка в Кахетию в чудное время сбора винограда, видимо, доставили ему огромное удовольствие, и он все время был в необыкновенно бодром и веселом настроении. Впоследствии, много раз вспоминая те или другие подробности пребывания на Кавказе, он все мечтал в будущем еще раз посетить Кавказ, но судьба сулила другое. Призванный к управлению московскими театрами в 1885 году ¹⁰, он весь отдался делу приведения в порядок общего управления и улучшения всего театрального строя. Но выполнить эту гигантскую работу в тех размерах, как он ее задумал, у него не хватило здоровья, и 2 июня 1886 года он скончался у себя в Щелыкове.

   Последний раз я виделся с ним весною 1886 года. Приехав в Москву по делам тифлисского театра, я прежде всего решил посетить Александра Николаевича, так как знал, что он на днях собирается выехать из Москвы в свое костромское имение Щелыково, Я застал его в хлопотах и большом волнении. Переезд на новую казенную квартиру, предоставленную ему по должности управляющего московскими театрами, отправка семьи на лето в Щелыково, служебные неприятности (там все шло не так, как бы ему хотелось) и собственное нездоровье - все это вместе взятое, по-видимому, нарушило его душевное равновесие; и я увидал его уже не благодушным туристом, каким он был в Тифлисе, а человеком, озабоченным делами, стоящим перед громадной задачей, выполнить которую он должен во что бы то ни стало, несмотря на препятствия, которые стояли на пути ее осуществления и на которые ему пришлось натолкнуться на первых же порах. Крайне напряженная работа по реформе театров, составление проектов, докладных записок, смет, что делалось всегда им лично, и бесконечный ряд заседаний - все это, несомненно, подорвало его могучее здоровье. Чувствуя себя до крайности утомленным, он стремился поскорей уехать в деревню перед предстоящим сезоном. В то время он жил на Волхонке в доме Голицына. Квартира была очень хорошая, хотя несколько мрачная, но кабинет Александра Николаевича был великолепный, большой, светлый и уютный. Александр Николаевич очень горевал, что ему придется с ним расстаться.

   Встретила меня их милая старушка няня, которая, по словам Александра Николаевича, была очень недовольна, что он занял такое место, на котором покою нет, и целый день "позвонок за позвонком".

   Несмотря на такие неподходящие для встречи гостя обстоятельства, Александр Николаевич и его семья приняли меня со свойственным им радушием и сейчас же повлекли к самовару, за которым полились воспоминания о Кавказе, рассказы о Щелыкове; это несколько подбодрило Александра Николаевича; он повеселел и вскоре увел меня к себе в кабинет, где и продержал меня часа два, расспрашивая о положении оперного дела в провинции.

   В это время опера существовала, кроме столиц, в Киеве, Харькове, Казани, Одессе и Тифлисе. Подавляющее большинство провинциальных театров сдавалось городскими управлениями в арендное пользование; таким образом, опера для антрепренеров становилась коммерческим предприятием, из которого каждый из них старался извлечь елико возможную для себя выгоду, составляя труппу числом поболее, ценою подешевле и обставляя спектакли самым жалким образом. Из целой плеяды антрепренеров можно отметить только И. Я. Сетова (Киев), П. М. Медведева (Казань и Нижний) и Ив. Е. Питоева (Тифлис), которые серьезно вели свои предприятия и на них потеряли здоровье и состояние.

   Чувствуя и любя музыку, Александр Николаевич очень верно понимал задачи оперного театра. Он высказывал мне свое сожаление, что далеко не все провинциальные оперные театры могут быть школой для молодых певцов, ибо большинство антрепренеров эксплуатирует молодежь, выпускает их неподготовленными и часто в неподходящих партиях, а между тем настоящая школа для них только и начинается с работой в театре.

   Занятый переустройством общего управления театрами, он мечтал о создании не только народного драматического театра, но и такой же народной оперы. Искусство, как говорил он, во всех своих направлениях должно быть прежде всего народным. Слушая его, я жалел, что ему так поздно пришлось занять это место, когда организм его уже надломлен.

   Прощаясь со мной, Александр Николаевич заговорил о своем обещании написать мне либретто на понравившийся ему сюжет из рассказа о пережнихе, сценарий которого я ему выслал; при этом он ссылался на дела и нездоровье, до сих пор мешавшие ему это сделать. На мой вопрос, не написал ли он новой комедии к новому сезону, он махнул рукой и, прощаясь, ответил мне фразой из своей комедии "Волки и овцы": "Ну уж, где уж, куда уж ¹¹... а вот либретто вам в Щелыкове все-таки напишу". На лице его опять засияла добрая, ласковая улыбка и скрылась за закрывавшейся за мной дверью.

   Хотя вид Александра Николаевича не произвел на меня успокаивающего впечатления, но я ушел под впечатлением его милой улыбки с радостной надеждой, что все это пройдет, в деревне он отдохнет и с новыми силами примется за любимое дело; словом, ничего угрожающего я не видел в его общем недомогании и тем сильнее почувствовал весь ужас его утраты, получив в деревне через месяц после нашего свидания телеграмму об его кончине.

   Пройдут года, пройдут века, но типы, зафиксированные им, не исчезнут из памяти народной. Тит Титыч, Кабаниха и Катерина будут жить так же вечно, как живут герои "Илиады" в творениях Гомера. Все, что делалось им, делалось ради общего подъема духовных сил общества; в своих творениях он указывал пути к самоусовершенствованию и достижению известных идеале - в этом заключалась его колоссальная нравственная сила.

  

  

  

  

   <...> 4 августа 1885 года Александр Николаевич писал А. А. Майкову, что, по полученному им извещению из Петербурга, с начала сезона они, то есть А. А. Майков и А. Н. Островский, вступят в управление театрами и что поэтому он сделал уже распоряжения по репертуарной части, начертал инструкции и послал в Москву на имя одного лица письмо с требованием составить списки текущего репертуара и всех артистов с тем, чтобы сделать представление в Петербург об увольнении бесполезных актеров, непроизводительно отягощающих бюджет ¹.

   Во второй половине августа того же года у попавшегося мне на улице продавца газет я купил заинтересовавший меня номер еще до тех пор мною не слыханной новой газеты "Жизнь", из которого, между прочим, узнал, что управляющим императорскими московскими театрами назначается А. А. Майков, а А. Н. Островский - заведующим художественною частию и школою тех же театров ². <...>

   Около первых чисел октября, с великим трудом и страданиями, Александр Николаевич перебрался из Щелыкова в Москву, где думал отдохнуть; а тут, на его горе, приехавший из деревни раньше, к началу учебного года, нежно любимый и талантливый сын его ³, студент, захворал брюшным тифом. Такая печальная неожиданность окончательно разбила его слабые силы, но духом он не падал и неутомимо работал над предстоящим театральным делом. По мере того как здоровье сына улучшалось, и сам Александр Николаевич оживился, и около 4-го или 5-го числа ноября выехал в Петербург. Там потребовалось личное присутствие А. А. Майкова, как будущего представителя московской театральной власти. И Александр Николаевич пишет А. А. Майкову письмо за письмом. <...> Наконец, собравшись с силами, А. А. Майков, полубольной, выехал в Петербург в начале декабря. Поездка эта увенчалась желанным успехом.

   Обоих будущих руководителей императорских московских театров по возвращении их из Петербурга в субботу 14 декабря на дебаркадере Николаевской железной дороги встретили семейство Александра Николаевича и вся, почти в полном составе, драматическая труппа, из которой отмечаю дам: Г. Н. Федотову, М. Н. Ермолову, Н. А. Никулину и О. О. Садовскую. Я был тут же. С тем же курьерским поездом, я помню, прибыл в Москву и наш покойный знаменитый композитор П. И. Чайковский. А. А. Майков, который после тяжкой болезни был неузнаваем, раскланявшись с знакомыми артистами, тотчас же уехал домой, а Александр Николаевич, окруженный артистами, оставался некоторое время в вокзале отдохнуть от утомления в дороге. Здесь артисты упросили его распить с ними шампанское, поздравив его с благополучным приездом и на "общую их радость" с окончательным решением дела. Свой своему поневоле друг, и после некоторого колебания Александр Николаевич сдался, поблагодарив артистов за радушный прием. Пожелание ему "доброго здоровья и сил" покрыто было дружным ура!..

   - Ну-с, если это доставит вам удовольствие, будьте пока моим личным секретарем. Это до новых штатов. Там будет вам другое назначение, а какое - пока не скажу. В накладе не останетесь. Главное - жалованья побольше.

   Такими словами встретил меня Александр Николаевич у себя дома, умильно и весело глядя на меня. Я сердечно поблагодарил его за лестную для меня честь, выразив желание вечно остаться его личным секретарем. Мы расцеловались. И с тех пор, до вступления еще в театры, закипела работа у него на дому, можно сказать, с утра до поздней ночи. <...>

   Как-то на святках во время наших вечерних занятий Островский получил от А. А. Майкова письмо с приложением другого письма, от бывшего управляющего театральною конторой, г. Л<чельник>ова, которое А. А. Майков шутливо просил Александра Николаевича прочесть вместо "святочных забав". В письме своем г. П<чельник>ов, становившийся в недалеком будущем в подчинение А. А. Майкову, предлагал ему покровительственным тоном, если он желает, справиться, когда он может вступить в управление театрами. Конечно, предложение г. П<чельник>ова, вызвавшее усмешку, оставлено было без внимания.

   - Хоть бы в святцы догадался заглянуть, как пишутся имена собственные, - сказал Александр Николаевич, подавая мне письмо, в котором "Аполлон" было написано через две буквы п и одну л. <...>

  

  

   Наступил 1886 год.

   А. Н. Островский 1 января вместе со вступившим уже в управление казенными театрами А. А. Майковым присутствовал на вечерних представлениях в Большом и Малом театрах.

   На другой день, 2 января, Александр Николаевич посетил театральную школу. 4 января официально представлялись новому управлению все служащие при московских казенных театрах, а 6 числа того же месяца Александр Николаевич окончательно принял в свои руки художественную часть театров.

   Я находился пока не у дел и впервые был вызван в Большой театр 9 января, к представлению оперы "Мазепа". Войдя в кабинет при директорской ложе, я застал Александра Николаевича беседующим во время антракта с полицмейстером театров К. И. Солини, которому Островский отрекомендовал меня своим личным секретарем, желая познакомить нас, но мы объявили ему, что мы уже знакомы. Нам приходилось встречаться на сцене Малого театра, когда давалась моя небольшая пиеса. Видимо расположенный к г. Солини, Александр Николаевич по его уходе отозвался о нем с большою похвалой.

   Когда мы остались вдвоем, Александр Николаевич, глубоко вздохнув, сказал мне:

   - Ну, amicus {друг (исп.).}, окунулся я в омут; не знаю, как из него вылезу.

   Под "омутом" подразумевалась среда, в которую вошел Александр Николаевич, - отнюдь не театры. А среду того времени (не знаю, как теперь) стоило назвать "омутом".

   С тех пор мы почти неразлучно бывали на всех представлениях того или другого театра.

   Наравне с управляющим театрами, Александр Николаевич имел право занимать директорские ложи. Не имея определенного помещения для занятий, пока отделывался кабинет при школе, мы занимались то в режиссерской комнате Малого театра, то, исключительно по вечерам, когда не было спектаклей, на дому у Александра Николаевича. Наш репертуарно-школьный персонал состоял только из нас двоих. Содержание всех бумаг обдумывалось и намечалось Александром Николаевичем: важные - составлял он сам, прочие - поручал мне. Переписка набело и ведение входящего и исходящего журналов лежали на моей обязанности.

   Положим, что для наших занятий были открыты две директорские ложи, но нам более нравилось заниматься в Малом театре - этой излюбленной хоромине моего славного принципала-драматурга. И в самом деле, на подмостках этой хоромины, если не включительно, то за ничтожным исключением, переиграли в его пиесах все артисты драматической труппы.

   Днем мы занимались в режиссерской комнате и изредка в директорской ложе, где, несмотря на устланный коврами пол, невыносимо дуло в ноги, так что мы вынуждены были сидеть в галошах. В ложах большею частию происходили интимные беседы с управляющим театрами и другими официальными лицами, потому что во время наших служебных занятий в режиссерской комнате вход в последнюю был доступен каждому артисту, и Александр Николаевич никого не желал стеснять, пользуясь сам чужим приютом. Дежурным капельдинерам не запрещалось впускать в ложи без доклада и по вечерам во время антрактов разных театральных деятелей, как сценических, так и чиновных, которые приходили по делу.

   В январе Александр Николаевич возобновил постановкой на драматической сцене свою давно не игранную, более двадцати лет снятую со сцены Большого театра, несколько измененную в действующих лицах, отчасти и в тексте, комедию "Воевода (Сон на Волге)", в новой редакции названную "Сцены из народной жизни XVII века". Ставилась она в бенефис артиста Рыбакова.

   Александр Николаевич не мог забыть, как на одной из репетиций какой-то артист, прислонясь к кулисе, чуть не рыдал, слушая симпатичное исполнение О. О. Садовской в роли старухи, хватавшей за душу и по содержанию, и по меланхолическому мотиву колыбельной песни:

  

   Баю, баю, мил внучоночек!

   Ты спи, усни, крестьянский сын!..

  

   Мотив песни подслушан Александром Николаевичем в Костромской губернии. Он с голоса сообщил его композитору В. Н. Кашперову, и тот переложил его на ноты.

   Перед постановкой "Воеводы" мне было поручено вместе с капельмейстером Малого театра справиться, не найдется ли где относящихся к XVII веку нотных мотивов нищенских стихов и песни разбойников "Вниз по матушке по Волге". Розыски оказались напрасными. Итак, пришлось довольствоваться существующими мотивами.

   В день первого представления автора дружно вызывали, и Александр Николаевич благодарил публику поклонами из директорской ложи. Он ожидал, что пиеса эта так же долго продержится на сцене, как некогда "Аскольдова могила" ⁴. Но ведь все, что остается на земле, остается в живых руках.

   Правды таить нечего: не говоря про чиновных и других им подобных лиц, находились и артисты, особливо выхоленные конторским режимом, которые недоброжелательно отнеслись к покойному драматургу. Всякого жита по лопате есть в театрах, и в них особенно цепко держится интрига, в сравнении с другими коллегиальными учреждениями. Благодаря конторскому режиму, навербовавшему между сценическими деятелями услужливых для себя угодников, на что русские из первых, за редким исключением, не столь отважны, - результатом всего в театре получались общее неудовольствие, вражда, придирки, кляузы, жалобы друг на друга и полное разобщение между властями и от них зависевшими и у последних между собою.

   В таком "омуте" действительно не легко было разобраться впечатлительному Александру Николаевичу. Сам он был чужд всякого кумовства и беспристрастен равно ко всем артистам, лишь бы грешки не водились за ними и, что говорится, не было бы рыльце в пушку. Он одинаково ценил, защищал их интересы и должную дань признательности платил по заслугам. Он внимательно выслушивал объяснения каждого, но наушников не терпел; к советам, иногда даже полезным, относился осторожно. Вообще, во всех своих действиях Островский проявлял крайнюю осмотрительность.

  

  

   Если не ошибаюсь, около двадцатых чисел января того же 1886 года мы водворились на новоселье. Обширный зал в здании театральной школы, выходивший четырьмя или пятью окнами в липовый сад, был обращен в кабинет для Александра Николаевича. Обстановка его была следующая: на окнах - портьеры из шелковой материи в pendant {в соответствии (франц.).} изящным светло-серым обоям, без рисунков; легкая мебель - из двух дюжин стульев, нескольких кресел, дивана и преддиванного стола орехового, как воск, дерева; среди кабинета ближе к задней глухой стене из того же дерева рабочий стол на шкапиках, удобный по размеру, с различными на нем принадлежностями для письма. Пол же, во всю площадь затянутый по войлоку красным сукном, вызвал усмешку на лице Александра Николаевича.

   - Нечто инквизиторское напоминает отведенный нам кабинет, - пошутил он, - кажись, казнить не наше дело, слава богу. Не так ли, amicus?

   Я выразил только свое удивление и порицание вкусу изобретателя, очевидно, шутника, из конторских чиновников.

   - А вот образок повесить - во лбу не хватило, - всматриваясь в передний угол, заметил Александр Николаевич, - ну, я пришлю свой.

   В общем кабинет произвел отталкивающее впечатление.

   - Сядем за работу. Ваше место здесь, - показал Александр Николаевич от себя направо.

   И, облаченный в вицмундир, который, кстати сказать, пристал к его осанистой фигуре, он опустился в кресло.

   Прежде чем открыть свои портфели, мы составили объявление о том, что заведующий репертуарною частик" и школой императорских московских театров принимает желающих его видеть по делам, касающимся школы и сцены, по вторникам и пятницам от двенадцати до трех часов пополудни, если дни эти не табельные и не праздничные. Объявление было вывешено около единственной входной двери в кабинет, с внешней стороны, где находились дежурный капельдинер для докладов и сторож для посылок.

   Тут же он поручил мне написать бумагу управляющему театрами с просьбой предписать конторе не отрывать артистов от занятий по делам конторским и вообще служебным во время репетиций.

   Первым посетителем заявился в кабинет покойный артист К. П. Колосов, он же и инспектор школы, с рапортом о состоянии последней. Бедный ветеран драматической труппы страдал брайтовою болезнию и тупостью зрения, так что входил в кабинет ощупью, боясь наткнуться на что-нибудь или кого-нибудь задеть.

   Хотя больной артист и был словоохотлив, но Александр Николаевич его не задерживал и тотчас отпускал, а к начальнице школы он выходил сам в приемный зал; посещал классы во время уроков воспитанниц и воспитанников (экстернов); заходил в кухню, где осматривал провизию и пробовал кушанья; бывал в столовой во время обеда воспитанниц; наведывался и в лазарет, когда находились там больные. Прописанный врачом для одной болезненной и малокровной воспитанницы Б - ной дорогой портвейн он покупал на свой счет. Начальницей Островский не был доволен, а Колосова, просившегося на покой, не отпускал, хотя тот и признавал себя "первым кандидатом на тот свет" и шутливо считал по пальцам, кого захватит с собою на Ваганьковское кладбище.