Островский Александр Николаевич - А. Н. Островский в воспоминаниях современников

   - С испанского-то в шесть недель? - подернув плечами, изумленно усмехнулся Александр Николаевич.

   Как лицо, могущее оказать полезные услуги больному в дороге, я просил медика проводить Александра Николаевича до Щелыкова. Однако Островский на это не согласился.

   Думая о профессоре А. А. Остроумове и с беспокойством поглядывая на часы, Александр Николаевич неоднократно говорил:

   - Должно быть, не будет?

   Не явился и сотрудник профессора, доктор С. В. Доброе, который до сего времени почти ежедневно заходил к Александру Николаевичу... "Зловещий признак!.."

   Он, как жертва, и мы, его молчаливые и грустные собеседники, сознали это. "Последний акт жизненной драмы" Александра Николаевича был подписан и скреплен.

   Александр Николаевич поник головой и призадумался.

   - Господи! - воскликнул он, подняв глаза кверху, - три дня ничего не ел, три ночи... нет, не три... одну спал с перерывами... две ночи не спал... Что за силы, что за энергия в шестьдесят-то с лишком лет! - прибавил он чрез несколько минут.

   Да, в немощном теле Александра Николаевича присутствовал слишком бодрый дух или избыток духовных сил, не покидавших его до самой последней минуты его кончины.

   Потирая рукой под печенью, Александр Николаевич так жаловался студенту-медику на свои страдания:

   - Не могу понять, что у меня? Вырезать да посмотреть бы... Воспаление слепой кишки, что ли... Вот тут особенно мучительная боль...

   Медик ощупал его живот, выслушал грудь.

   - А как сердце? - выразительно спросил Островский.

   - Ничего особенного. Есть ненормальные скачки; но в общем сердце в порядке, - слукавил медик.

   Александр Николаевич ничего не возразил и опять задумчиво поник головой. Уныли и мы. У меня навернулись слезы. Я старался их скрыть.

   "Да, зловещий признак! - снова подумал я, стараясь отогнать от себя убийственную мысль. - Прощай, мой возлюбленный принципал!"

   К часу отъезда прибыли в нумер сыновья Островского и два брата Минорские.

   Погода была серая, дождливая, отвратительная, просто сказать, позорная для кончавшегося весеннего месяца мая. Она усугубляла мрачное настроение больного...

  

  

   На вокзал Нижегородской дороги, где уже находился И. И. Шанин с сыном ³³, студентом, мы с медиком прибыли раньше Александра Николаевича. Относительно его на пути к вокзалу медик выразил сомнение:

   - Дай бог ему добраться до Щелыкова, - сказал он мне.

   В словах его слышался отголосок профессора А. А. Остроумова и доктора С. В. Доброва.

   Наконец и он подъехал к вокзалу в карете в сопровождении сыновей. Встретив его, я пошел рядом с ним.

   - Кажется, я не дойду, упаду, - шептал он, держась за мою руку.

   На вокзале Островский предпочел сидеть в темной половине его. В светлый зал, где находился table d'hote {общий обеденный стол (франц.).}, он отказался идти.

   - На что? Свет и так мне надоел, - кротко возразил он и потирал грудь против сердца.

   Как ни старались его развлекать, невозможно было вызвать на сухих посиневших губах его ту привлекательную улыбку, которою, бывало, он подкупал и побеждал своих собеседников. Мы приехали чуть ли не за час до отхода поезда, и время длилось убийственно, тем более при такой печальной обстановке.

   Платье, облегавшее прежде красиво и плотно его осанистую фигуру, буквально висело на нем. Рот у него был полуоткрыт; еле работавшими легкими он как бы насильно вбирал в себя воздух для дыхания. Безжизненные, поблекшие глаза его глубоко впали в орбиты; осунувшееся бледно-желтое лицо, в котором, что говорится, не было кровинки, отражало в себе все признаки полного измождения всего организма.

   Пока другие провожавшие сидели около него, он ни с кем почти не говорил. Когда же мы остались вдвоем, Островский настоятельно наказывал мне, чтобы я "непременно завтра же" побывал у А. А. Майкова и с передачей ему надлежащих бумаг подробно объяснил обо всем, о результатах же отписал бы ему немедленно.

   Первый звонок.

   Поддерживаемый мною, Александр Николаевич добрался до вагона благополучно и, осмотрев приготовленное для него купе, вышел на тормоз, прислонясь к стенке вагона. На нем был форменный картуз придворного ведомства, то есть с красным околышем и кокардой на тулье.

   Странно, что некоторые артисты, увидав его впервые в этом картузе, предосудительно отнеслись к соблюдению им формы. Не затрогивая других побочных обстоятельств, раз он явился должностным лицом при императорском театре, почему бы ему не исполнять законом установленной формы?

   Что может быть тут предосудительного? Должностное лицо в казенном театре не вольный хозяин в своей деревне, где он может хоть в лаптях ходить. Да у себя в деревне Александр Николаевич зачастую носил русскую рубашку с шароварами и мягкие казанские сапоги. И тут придирчивый человек - непрошеный судья - мог бы сказать, что он "оригинальничает", и поднять его за это на смех...

   Может быть, артисты вообразили, что, облекшись в форму, Островский сделался формалистом в том смысле, в каком принято понимать его значение на службе. Ошибались. Он, например, относился индифферентно к так называемым журнальным распоряжениям по управлению театрами, заведенным еще до него конторою, и от себя никаких сообщений к этим распоряжениям не присоединял, хотя ему пришлось однажды сделать на бумаге внушение одному лицу, сравнительно в мягкой форме, за его резкое с подчиненными ему лицами обхождение, которое, по мнению Островского, роняло достоинство императорских театров. Но об этом знали только трое: он, я, составивший по его приказанию выговор, и получившее его лицо.

   За исключением одного случая, я не припомню другого, к кому бы из артистов Александр Николаевич отнесся критически по гриму или костюмировке. Никого из артистов, особливо драматических, в такой погрешности упрекнуть нельзя. А случай, о котором я упомянул, относится к покойному певцу и артисту, которому симпатизировал Александр Николаевич, - И. Ф. Бутенко. При роли Сусанина из-под рукавов его серого кафтана ярко сверкали безукоризненной белизны накрахмаленные манжеты с блестящими золотыми запонками. И Бутенко отделался за это только личным мягким внушением со стороны Александра Николаевича tete-a-tete...

   Второй звонок.

   Все провожавшие Островского спешили с ним проститься. Со мною он дважды и дружески облобызался. С ним уезжали два студента: его сын и сын Шанина.

   Когда мы с тормоза сошли на платформу, Александр Николаевич, памятуя о театральных делах, спросил у меня, утвержден ли управляющим театрами назначенный им з помощники режиссера г. М<ухин>. Ответив утвердительно, я благодарил его за это назначение, которым мы оба остались довольны, так как находили г. М<у-хина> обойденным дельным человеком.

   После маленькой шутки, сказанной Александром Николаевичем по поводу этого назначения и вызвавшей веселую улыбку на всех лицах, медик мне шепнул:

   - Смотрите, Александр Николаевич повеселел.

   Да и сам Островский заметил, что он ожил и чувствует себя лучше, приписывая это перемене погоды.

   А погода была все такая же серая, только дождь из крупного перешел на мелкий, но частый.

   Причина объясняется просто. За все время пребывания в гостинице "Дрезден" с 17 по 28 мая Островский только один раз подышал вдоволь свежим воздухом, когда Минорскому удалось выманить его из нумера в воскресенье, 25 мая, чтобы прокатиться на Воробьевы горы. Он и так был тяжёл на подъем, а тут с одной стороны - болезнь, с другой - разные неожиданные неприятности, работа до самозабвения. Вот и сидел он между двух зол, прикованный к месту. Значит, не погода, а воздух повлиял на него благотворно после замкнутой жизни в пропитанном табаком нумере...

   Третий звонок... Свистки кондукторские и ответные с локомотива.

   - Прощайте! - приподняв свой картуз, сказал провожавшим Александр Николаевич. - Я очень доволен, господа, что вы меня проводили.

   - До свидания! - поправил его я.

   - До свидания! - произнес и он выразительно.

   Только и видел я моего незабвенного принципала.

   В последний раз он еще поклонился мне в обмен на мой поклон из окна вагона отходившего поезда.

   Поезд унес его далеко, безвозвратно, навсегда... <...>

  

  

  

   <...> Говоря об Островском, нельзя не вспомнить о его достолюбезной личности. Очерк его головы, на мой взгляд, имел сходство с головой Софокла, как тот изображен на одном из бюстов Капитолийского музея. В его лице самое привлекательное были глаза: они умели и думать, и слушать, и улыбаться, и смеяться самым задушевным образом. Как у всех смертных, у Александра Николаевича были, конечно, свои странности и недостатки; но они как-то шли к нему: так иной раз родимые пятнышки увеличивают миловидность. Оттого у всех близких к покойному людей даже к ним установилось какое-то любовное отношение.

   Трудно вообразить себе человека добродушнее покойного. Однажды при мне он спросил у одного актера:

   - Отчего N. у меня не бывает?

   Актер замялся.

   - Знаю, - продолжал Александр Николаевич, - он мне гадость сделал. Ну, да бог простит; я не сержусь. Скажите, чтоб он по-прежнему ходил ко мне.

   Из личных воспоминаний приведу еще взгляд Островского на драматургическое дело...

   - Драматург не изобретает сюжетов, - говорил Островский, - все наши сюжеты заимствованы {Конечно, не в том смысле, как это пишется на афишах тех авторов, у которых своего разве имена действующих; все же остальное - чужое. (Прим. Д. В. Аверкиева.)}. Их дает жизнь, история, рассказ знакомого, порою газетная заметка. У меня, по крайней мере, все сюжеты заимствованные. Что случилось, драматург не должен придумывать; его дело написать, как оно случилось или могло случиться. Тут вся его работа. При обращении внимания в эту сторону у него явятся живые люди и сами заговорят.

   Кроме этого общего воззрения, он упоминал о случае, когда перед драматургом является живое лицо, создается характер, ради выяснения которого он ставит действующего в различные положения. Оба эти объяснения соответствуют еще аристотелевскому делению драм на такие, где преобладает действие, и на такие, где главное внимание обращено на изображение характера.

  

   В заключение несколько слов об Островском как о начальнике репертуара московских театров. Он занимал эту должность так недолго_: что трудно сказать о нем в этом отношении что-либо положительное. Заслуга его перед московским театром велика, и именно в том, что, благодаря его настояниям и ходатайствам, московские театры получили самостоятельное бытие. Не следует думать, что устроить это было легко для Островского; тут потребовалось целых пять лет неустанных усилий ¹. Дело это в высшей степени полезное и настоятельно необходимое; этим оно отличается от обычных театральных реформ, в последнее время столь обильных. Малый театр всегда был литературнее Александрийского, и начальствование из Петербурга не могло идти ему впрок.

   Выражались опасения, что Островский за последнее время отстал от театра и знает актеров только по репетициям своих пиес, а потому будет пристрастен к известному актерскому кружку. В последний приезд Александра Николаевича из Москвы мне пришлось долго с ним беседовать именно о театре. Не было и тени пристрастия в его суждениях об актерах, он отдавал всем должное; он восстановил считки, о важности чего мне уже доводилось говорить; ² по случаю "внезапной болезни" артистов, он сумел отдать роли вторым актерам, исполнившим их удачно. В великом посту он допустил к пробе всех желающих ³, и между массой негодных подметил талантливую ingenue {роль простушки (франц.).} и весьма приличного jeune premier {первого любовника (франц.).} ⁴. Он не верил, что актерские таланты выродились на Руси.

   - Беда в том, - говорил он, - что у нас уж давно не дают хода молодым. Некому было их выдвигать.

   Конечно, и против Островского, как против всякого начальника, уже начинали поговаривать. Когда Лаубе приглашали на подобную должность в Hof-Burg-Theater ⁵ то он просил заключить с ним контракт на пять лет.

   - Почему именно на пять? - спросили его.

   - Потому что первые три года у меня в театре будут только враги, а в остальные два найдутся уж и друзья.

   Такова доля умного репертуарного начальства. И вот мне довелось слышать порицания Островскому за то, что он начал говорить о необходимости дисциплины в театре; есть ведь господа, полагающие, что писателям подобает проповедовать распущенность...

   Вообще в последний приезд речи Островского звучали как-то особенна мудро и бодро, точно он желал с полной свободой высказать давно и много обдуманное. Только необычайная бледность лица не гармонизовала с душевной бодростью. Увы! блеск его ума был уже блеском заката...

  

  

   <...> По моему убеждению, Островский был натурою глубоко художественною. <...>

   Он был поэтом, но поэтом бессознательным, и конфузился, когда ему указывали проявления этого свойства.

   На генеральной репетиции "Воеводы" в новой его редакции ¹ я сидел в креслах подле Островского. В пятом акте, в сцене свидания Дубровина с женой, меня поразила удивительная прелесть замечания, которое молодая женщина делает горячо любимому мужу, свидясь с ним в первый раз после долгой разлуки. Оба в опасности; дорога каждая минута; и - что же? - молодая женщина внезапно обращает внимание на то, что у ее мужа ворот рубашки не вышит. "Кто шил тебе рубашки? - спрашивает она. - Когда мы жили вместе, я всегда вышивала тебе ворота!" Таков общий смысл; не помню подробностей и подлинных стихов. Но зато помню как теперь, что я не утерпел и тут же шепнул на ухо Островскому:

   - Какая прелестная, поэтическая подробность!

   - Мы, батюшка, не поэты, - шепнул в ответ Островский. - Простые русские люди; про рубашки говорим. Какая тут поэзия! <...>

  

  

   <,..> Как быстро летит время! Я помню с такою подробностью и ясностью, как будто это было вчера, рабочий кабинет Александра Николаевича в нижнем этаже дома князя Голицына против храма Христа Спасителя. Я точно вижу пред собой большой письменный стол у окна и сидящего за этим столом Александра Николаевича. Серый зимний день. Мы совершенно одни. Он только что сказал мне, на вопрос о здоровье его домашних, что их никого нет дома. Тишина в кабинете - удивительная, та идеальная тишина, при которой только и можно работать. Под влиянием этой тишины разговор наш идет если и не вполголоса, то в том тихом тоне, какой невольно принимает беседа двух людей, разделенных лишь доской письменного стола. И тем не менее Александр Николаевич наклоняется через стол и шепчет мне имена лиц, намечаемых им при готовящемся преобразовании в управлении московскими казенными театрами. Так и хочется сказать ему: "Уверены ли в этом человеке?" Не подлежит сомнению, что вопрос этот и был бы предложен, а весь разговор принял бы характер горячего спора, если бы при нем было еще несколько человек, присутствие которых разрушило бы обаяние этой тишины. Но теперь, с глазу на глаз с Александром Николаевичем, я чувствую, как я двоюсь. Мне хотелось бы возражать, спорить, предостерегать. Но обаяние личности оказывает свое чарующее влияние. Я весь отдаюсь впечатлению минуты, восприятию картины и центрального ее образа. Как удивительно верно рисует Пушкин это состояние:

  

   В безмолвье на нее гляжу,

   Свести глаза с нее нет силы,

   И говорю ей: "как вы милы",

   И мыслю: "как тебя люблю" ².

  

   Очарование нарушается появлением в кабинете бойкого и умного мальчика, младшего сына ³ Александра Николаевича. Он приходит спросить, можно ли ему идти гулять. Александр Николаевич необыкновенно затрудняется ответом. Он не знает, какая на дворе погода. Матери нет дома. Не лучше ли подождать ее возвращения? Сколько любви теплится во взгляде, каким Александр Николаевич смотрит на своего сына! Этот взгляд, полный бесконечной нежности, есть целое откровение. И этого человека называли и считали грубым реалистом, между тем как он обладал бесконечною тонкостью чувства, женственною нежностью и деликатностью сердца! Одна такая минута объяснения отца с его ребенком открывает более, нежели могут дать целые годы официального знакомства.

   Соединенными усилиями ребенка и посетителя удалось уговорить Александра Николаевича отпустить сына погулять. Мы опять одни. Разговор возобновляется и начинает идти про театральную школу. Вопрос о театральной школе был одинаково больным местом у Александра Николаевича и у меня. Очень может быть, что со временем мы разошлись бы во взглядах на подробности. Но в основаниях мы были глубочайшим образом солидарны: Александр Николаевич, Сергей Андреевич Юрьев и я. Основания эти были: выработка дикции и декламации как основного умения будущего актера; выработка мимики и пластики. Александр Николаевич требовал, чтобы в театральной школе ни одно слово не произносилось учениками иначе, как со сцены. Он требовал, чтоб ученики, выучив роли известной пиесы, сыграли бы всю эту пиесу мимически, не произнеся ни одного слова вслух. Он рассказывал, каким удивительным, необыкновенным бременем показались ему его собственные руки и ноги, когда он вздумал где-то исполнить роль из собственной своей комедии. Я не имею понятия о том, где находится в настоящее время проект устройства драматических курсов, составленный Александром Николаевичем. Я не знаю даже, был ли он выработан вполне, во всех его подробностях, или же лишь в общих очертаниях. Не подлежит сомнению, что если этот проект существует, то он со временем выплывет наружу и будет напечатан в дополнительных томах полного собрания сочинений Александра Николаевича Островского ⁴. Недаром же существует история, а эта история - совсем не шутка. <...>

  

  

   Я виделся с Александром Николаевичем в первый и последний раз в Москве, в гостинице "Дрезден" ¹. Меня направил к нему покойный М. П. Садовский.

   Александр Николаевич сидел в теплой шубейке, но весь дрожал какой-то странной, мелкой дрожью, как человек, прозябший до костей. И внутри его что-то дрожало... После я понял, что его уже грыз тяжкий, предсмертный недуг, что он и тогда уж с трудом перемогался...

   Несмотря на это, он необыкновенно участливо и вместе деловито, избегая лишних слов и всяких околичностей, заговорил со мной о моей пьесе, переданной ему М. П. Садовским. Пьеса представляла собой неуклюжую и наивную, чисто детскую попытку охватить в одном произведении чуть ли не всю русскую жизнь; но это не помешало Островскому беседовать со мной вполне серьезно.

   - В вашей пьесе целых четыре пьесы, а может быть, и больше, - сказал он своим особенным, каким-то мило озабоченным тоном.

   Глаза его были страшно усталыми, но полны жизни и мысли. Он не улыбался, не шутил, но сквозь его суровость просвечивало подкупающее простодушие, какое я замечал у иных ласковых и серьезных деревенских стариков.

   Он незаметно увлекся, говорил с глубокой, проникновенной любовью о русской драме и театре, о задачах его, с горечью отзывался о современном репертуаре, который стал каким-то "французско-нижегородским". В качестве заведующего репертуаром московского Малого театра мечтал о возрождении правды и жизни на сцене. Потом перешел к вопросу о форме драматических произведений, остановился на трудностях ее, требующих долгой, упорной работы.

   По его словам, он так бился когда-то над сценарием "Бедной невесты", что, написав, слег и серьезно болел. Вообще, он всю жизнь напряженно работал над формой и овладел ею лишь к старости, "когда чувство и воображение остыли".

   - Осенью приходите ко мне. Мы вместе разберем вашу пьесу подробно, сцену за сценой: вы увидите тогда наглядно, как не следует писать для сцены. А пока возьмитесь за какую-нибудь небольшую драматическую вещицу и поработайте над формой, а потом покажите мне.

   До сих пор в ушах моих звучит неторопливый, вдумчивый голос, тихий и как бы задыхающийся. Я ушел от Александра Николаевича с вихрем новых мыслей, с горячим желанием поработать для театра. Мое впечатление от Островского можно было выразить словами: "Вот удивительно серьезный и сердечный человек!.." Я не подозревал тогда, что он - на краю смерти. Через месяц его не стало ².

  

  

  

   В селе Никола-Бережки всего несколько домов. В одном из них живет Иван Иванович Соболев, в другом Александра Михайловна Зернова. Ивану Ивановичу семьдесят шесть лет, а Александре Михайловне девяносто лет. Они хорошо помнят жизнь в усадьбе Островских, они могут многое рассказать о том далеком времени. <...>

   - Мой отец, Иван Викторович Соболев, был специалист - резчик по иконостасной части, - говорит Иван Иванович. - Его работы можно и теперь увидеть в нашей церкви. Кроме этого, он делал весь ремонт мебели в усадьбе Островских и был принят там как свой человек.

   Часто бывал с семьей Александр Николаевич в нашем доме. Моя мамаша угощала их всех медом, деревенскими колобками.

   В те времена школ не было, учился я у дьякона две зимы и никак не мог одолеть трудную науку. Однажды Александр Николаевич пришел к нам (было это года за четыре до его кончины) и стал меня экзаменовать. Мало я что мог ответить или прочитать. Тогда он сказал мне: "Приходи, Ваня, в усадьбу, буду я с тобой заниматься".

   Александр Николаевич занимался со мной несколько раз. Иногда он был занят и тогда направлял меня к гувернантке или к дочери Марии Александровне. Они со мной занимались долго. Так что грамоте я научился по-настоящему у Островских.

   Я каждый день посещал Щелыково. Иногда Александр Николаевич рекомендовал меня своим гостям и говорил: "Это мой любимый ученик Ваня". Помню, не приготовил я урока и думаю: поставит меня в угол Александр Николаевич. В угол он меня не поставил, а спросил: "Почему ты, Ваня, не приготовил урока?" Я ответил, что виноват, прогулял. Долго Александр Николаевич смотрел мне в глаза. Стыдно мне стало. С тех пор я всегда хорошо готовился к занятиям.

   Иван Иванович Соболев подробно рассказывает нам о том, как он дружил с детьми великого драматурга.

   - Бегал я часто в усадьбу к его сыновьям, нередко и они приходили к нам в Бережки. Катались мы на лодке, по деревьям лазили. Детей было шестеро: Александр, Михаил, Сергей, Николай, Мария и Любовь. У нас до реки рукой подать, только в овраг спуститься. У Островских своя лодка, у меня своя. Я уже тогда помогал отцу и начал столярничать, приделал к лодке колесо. Начнешь передвигать рычаг, колесо вертится - лодку несет. Приходили смотреть на нас взрослые из усадьбы, стали звать меня "Изобретатель-самоучка".

   Подарил мне Александр Николаевич рожок, он и теперь у меня хранится. Такой же рожок был и у его детей. Соберутся они гулять, загудят в рожок на берегу реки. Я откликаюсь - значит, ждут.

   Часто брал с собой на рыбалку Александр Николаевич маленького Ваню Соболева. С волнением вспоминает Иван Иванович это время.

   - Сидели мы однажды с Александром Николаевичем на Куекше возле плотины и рыбачили. Большая щука оборвала леску. Александр Николаевич сильно опечалился. Я бросился в воду, чтобы схватить обрывок лески со щукой, но -увы! - опоздал. Щука ушла в глубину. Тогда Александр Николаевич сказал: "Что ж, Ваня, делать, не наше счастье". <...>

   Вспоминает Иван Иванович и о любительских спектаклях в усадьбе Островского.

   - Интересно нам, ребятишкам, было. Облетит слух - спектакль в усадьбе, мигом все прибежим. Выступали гости, жена, а на ролях попроще - парни и девушки из деревни и прислуга. Для устройства спектаклей был построен специальный сарай. Александр Николаевич, бывало, сидит впереди в кресле, смотрит, как играют, и что-то записывает в книжечку.

   Хорошо помнит Иван Иванович те времена, когда в троицын день устраивались народные гулянья на ключе в Ярилиной долине. Здесь девушки и парни водили хороводы, пели народные песни. Сюда приезжали торговцы с разными товарами. Островский приходил на гулянье со всем семейством, покупал гостинцев и оделял молодежь за их задушевные песни и веселые пляски, ласково разговаривал с народом, шутил, смеялся. Многие песни он просил повторять несколько раз и записывал их в тетрадку.

   - Когда Александр Николаевич бывал у моего отца, он рассказывал ему много интересных историй, - говорит Иван Иванович. - Припоминается, как однажды вечером Александр Николаевич рассказывал моему отцу, как он с братом на перекладных первый раз ехал из Москвы в Щелыково. Весь рассказ я, конечно, не запомнил, но отдельные места сохранились в памяти. Александр Николаевич очень хвалил город Ярославль, говорил, что этот город красиво расположен, понравилась ему в Ярославле набережная.

   Рассказывал Александр Николаевич, как ночевали они на одном постоялом дворе. Расхваливал он одну девушку, которая прислуживала им. "Такой умницы да красавицы, - говорил он, - я еще не встречал. Нужно о ней написать".

   Хорошо помнит Иван Иванович, когда в Бережках хоронили великого русского драматурга.

   - Народу было видимо-невидимо. Вся округа запечалилась. Тогда мне было четырнадцать лет. Этот день врезался в памяти на всю жизнь. Из Москвы, Петрограда и других городов приехали друзья и знакомые писателя. Церковь, где проходила панихида, не могла вместить всех, кто пришел отдать последний долг великому человеку. Крестьянские ребятишки разместились на деревьях, на крышах, на церковной ограде. Около могилы Александра Николаевича друзья произносили речи и делились воспоминаниями. <...>

  

   Девяностолетняя современница Островского Александра Михайловна Зернова отлично помнит, как она говорит, своего доброго барина.

   - Глуховата стала, но вижу еще хорошо. Вы мне погромче говорите, погромче.

   Мы встретили старушку неподалеку от церкви, где она, сидя на широком сосновом пне, наблюдала за пасущимися козами.

   - Многое забылось. Память плоха стала, но скажу одно, - что Александр Николаевич хороший был писец. Писал он и в кабинете, и в лесу, сидя на лужайке, на берегу речки. Муж мой был дьякон. Голос у него был огромный. Все Острозские ходили слушать его в церковь. А сам барин Александр Николаевич никогда в церковь не ходил. Он все театром занимался, представления разные репетировал.

   Доброй души был человек. Крестьяне на него не обижались. Он им лес давал бесплатно и косить разрешал в своих лугах и усадьбе. Лично у меня была большая семья: пять сыновей и три дочери. Островские нам помогали, покупали одежду детям, платили за обучение.

   Мне было двадцать восемь лет, когда умер Александр Николаевич. Жена его в это время с детьми была у нас в Бережках в церкви. Прибежал их работник и говорит: "Александр Николаевич скончался". Мария Васильевна, его жена, сначала не поверила, потом с ней сделалось дурно, страшно расстроилась.

   Похороны были важные. Знаменитые люди прибыли из разных городов. Речей произносили много, все заслуги нашего барина отмечали. А Мария Васильевна еще двадцать лет прожила, часто заходила ко мне погоревать о муже и все плакала, плакала... <...>

  

   Посещая с 1936 года Щелыково, бродя по окрестным деревням, я встречался с крестьянами, помнившими Островского.

   Андрей Кузьмич Куликов из Новой деревни исправлял у Островских должность посыльного.

   С сыном Андрея Кузьмича - Василием Андреевичем, или дедом Василием, как все его звали, мне посчастливилось встретиться в Новой деревне. Он хорошо помнил, как вместе с отцом бегал в усадьбу. И если Александр Николаевич бывал дома, рассказывал дед Василий, выйдет, бывало, на крыльцо, отцу указания даст, а меня к себе подзовет, по голове потреплет и спросит, как живу и учусь ли грамоте. И так, бывало, наставительно скажет: "Учись, Вася, учись". А в праздники всегда давал нам сладости.

   - По осени отец мой на реке жерлицы на ночь ставил. Стемнеет, бывало, он и уходит, и я за ним бегу лягушек на крючки цеплять. В ямах под корягами налимы водились, мы их и ловили. Вот так раз ставим мы снасти, смотрим, лодка по течению плывет, на носу смольняк горит. Подъезжает ближе, видим, стоит в лодке Александр Николаевич и в руке острогу держит - рыбу бьет. Охота эта большой сноровки требует. А на другой день пришел к нам в деревню и просит отца, не продаст ли он ему налимов. Отец только посмеялся, выбрал самого крупного и отдал Александру Николаевичу, а чтоб денег за это брать, отец и слышать не хотел. Не могу, говорит, такой грех на душу взять. Помогал нам много Александр Николаевич.

  

   В деревне Субботино тихо доживала свой век Анна Никитична Смирнова, служившая по летам у Островских в качестве горничной. Она хорошо знала уклад жизни семьи драматурга, и рассказ ее не лишен интереса.

   - По нашему крестьянскому обычаю, мы рано вставали, - начинала свой рассказ Анна Никитична. - Солнышко еще не высоко стояло, бежишь, бывало, на колодец за водой и видишь - спускается по тропке под гору Александр Николаевич с ведерком и удочками в руках. Любил он очень ловить рыбу и ловил каждое утро, даже в плохую погоду. Это когда не было работы. А когда начинал писать, то работал спозаранку допоздна; из кабинета выходил только к чаю, к обеду да к ужину. Работал он много, и мы, бывало, только удивлялись, как у него сил хватало. Семья была большая, а работник-то он был один. Бывало, не вытерпишь, улучишь минуту и скажешь ему: "Отдохнули бы, Александр Николаевич", - а он только вздохнет и ответит: "Некогда, Аннушка, некогда, пьесу-то друзья ждут и в Москве и в Петербурге". Бывало, свет горел у него в кабинете за полночь. Любил он, чтобы вокруг него были люди. Ведь сколько народу гостило в усадьбе каждое лето. Весь флигель бывал занят. Приезжали знакомые актеры и друзья. А бывали и такие, которые пешком из Кинешмы приходили - на лошадей денег не имели. И всех-то Александр Николаевич встречал с радостью, а которым и помогал.

   Затейник был большой. Соберет, бывало, семью всю и гостей и поедут пить чай на реку Сендегу к деревне Сергеево. Место-то там больно красивое - луг большой, а кругом лес высокий. Ягод да грибов там было всегда много. Погуляют, ягод наберут и соберутся все у самовара, а из деревни ребятишки прибегут на приезжих поглядеть, и каждого Александр Николаевич конфетами оделял. И все это от души, да с добрым словом.

  

   В деревне Ладыгино, примыкавшей к усадьбе, познакомился я с Василием Николаевичем Кожакиным, местным лесничим. Во время наших бесед и он поделился своими воспоминаниями.

   - Был я тогда совсем еще маленьким, Александра Николаевича почти не помню и зря рассказывать не стану, - говорил Кожакин. - А вот хорошо запомнились мне похороны Александра Николаевича. От дома до церкви несли его на руках крестьяне. Дед мой нес крышку гроба, а я, ухватившись за край его рубахи, шел рядом. Приезжих из Москвы было не так уж много, а мужиков да баб из ближних и дальних деревень собралось большое множество. В церковь вошли только немногие, она у нас небольшая, остальные слушали службу, стоя под окнами. Время было летнее, жаркое, и окна были настежь отворены. Вернулся я с дедом домой, он и говорит мне: "Вот, Васька, помни, как мужик своего заступника в последний путь проводил". Я-то, конечно, не помню, только отец и дед всегда говорили об Александре Николаевиче как о заступнике за мужика у тогдашних властей.

  

  

  

   Первые, хотя и очень скудные сведения об А. Н. Островском стали появляться в печати еще при его жизни. Так, Н. В. Берг в "Воспоминаниях о Гоголе" ("Русская старина", 1872, N 1) рассказал о чтении в доме М. П. Погодина комедии "Свои люди - сочтемся!", а в "Московских воспоминаниях" (1884) {Если упомянутое в преамбуле воспоминание включено в настоящий сборник, библиографические сведения к нему не указаны. Их можно найти на соответствующей странице примечаний.} - о молодом Островском и его друзьях. О чтении той же нашумевшей в свое время комедии в доме В. А. Соллогуба упоминает в "Литературных воспоминаниях" (СПб. 1876, стр. 173) И. И. Панаев. В 1881-1884 годах И. Ф. Горбунов печатал в "Новом времени" фрагменты своих мемуаров.

   Воспоминания, специально посвященные Островскому, начали печататься лишь после его смерти. Уже в 1886 году были опубликованы мемуары С. В. Васильева (Флерова), Д. В. Аверкиева, С. Н. Худекова, Ф. А. Бурдина. В последующем их появление приурочивалось, как правило, к годовщинам рождения или смерти драматурга.

   В 1923 году, к столетию со дня рождения А. Н. Островского, была напечатана первая библиография воспоминаний о нем, включавшая 35 названий {Н. К. Пиксанов, Островский. Литературно-театральный семинарий, Иваново-Вознесенск, 1923, стр. 85-86.}; из них 13, преимущественно в отрывках и извлечениях, опубликованы в сборнике, составленном Н. М. Мендельсоном: "Александр Николаевич Островский в воспоминаниях современников и его письмах", М. 1923. В то же время юбилейное чествование памяти Островского вызвало публикацию новых мемуаров.

   К 1931 году общее количество воспоминаний об Островском, вместе с отдельными эпизодами, приведенными в работах, посвященных другим писателям, достигло 212 {А. Ревякин, Островский и его современники. Островский в воспоминаниях современников. Библиография. Внутреннее описание, "Academia", M.-Л. 1931.}.

   В процессе подготовки предлагаемого читателю сборника были обнаружены в. старых газетах и журналах еще не зарегистрированные в библиографии воспоминания С. Н. Худекова, Л. Новского, В. А. Герценштейна, Н. И. Тимковского, К. В. Загорского, К. Н. Де-Лазари. В литературных архивах найдены непубликовавшиеся ранее воспоминания М. Г. Савиной, Н. А. Дубровского, М. И. Семевского, Т. Ф. Склифосовской, А. Ф. Некрасова. Впервые публикуются нами также воспоминания крестьян щелыковских окрестностей в записи В. А. Маслиха.

   Настоящий сборник воспоминаний о А. Н. Островском - это первая попытка собрать воедино мемуары о драматурге. Но вошли сюда, естественно, лишь наиболее значительные воспоминания. Опущены, например, воспоминания, которые повторяют отдельные эпизоды, вошедшие уже в публикуемые нами более важные и интересные мемуары. Таковы, например, сведения Старого театрала ("И мои воспоминания об А. Н. Островском". - "Аккорд", 1886, N 31) о музыкальных влечениях драматурга; И. Н. Захарьина (Якунина) ("Встречи и воспоминания", СПб. 1903, стр. 300-301) о его скромности; И. А. Салова ("Из воспоминаний". - "Исторический вестник", 1906, N 10, стр. 184-185) о его благожелательности; В. Лихачева ("Из театральных воспоминаний". - "Театр и искусство", 1908, N 42) о присутствии Островского в 1886 году на петербургском собрании Общества драматических писателей. Артисты О. О. Садовская и Г. Н. Федотова ("Русское слово", 1911, N 125), К. А. Варламов ("Петербургская газета", 1911, N 148) рассказывают об огромном авторитете Островского в театральной среде. Н. С. Васильева ("Отрывок из воспоминаний". - "Ежегодник императорских театров", 1909, вып. 1), В. Н. Рыжова (В. Шевцов, Рассказ современницы Островского. - "Вечерняя Москва", 1948, N 85) делятся своими впечатлениями о мастерском чтении драматурга. А. Я. Глама-Мещерская пишет о постановке комедии "Свои люди - сочтемся!" в Пушкинском театре 30 апреля 1881 года ("Воспоминания", "Искусство", 1937, стр. 168-169). Отдельные любопытные детали о службе А. Н. Островского в императорских театрах находятся в воспоминаниях Д. И. Мухина ("Из воспоминаний об Островском". - "Московские ведомости", 1900, NN 148, 150).

   Среди отвергнутых нами воспоминаний имеются явно выдуманные, вроде сообщения о серебряном венке, якобы подаренном Островским артисту Г. А. Выходцеву (Н. Н. Синельников, Шестьдесят лет на сцене, Харьков, 1935, стр. 178-179).

   Не вошли в сборник и сугубо пристрастные, искажающие облик А. Н. Островского мемуары Е. М. Феоктистова ("Глава из воспоминаний". - "Атеней. Историко-литературный временник", 1926), Д. В. Григоровича ("Литературные воспоминания". - Полн. собр. соч., т. 12, 1896, стр. 312-313), Александра Соколова ("Из воспоминаний старого театрала". - "Театральный мирок", 1892, NN 31, 34).

   Вошедшие в сборник воспоминания расположены по возможности в хронологической последовательности.

   Печатаются воспоминания, как правило, по последней прижизненной публикации. Отступления от этого правила оговариваются в примечаниях.

   Тексты многих воспоминаний даются с сокращениями: опущен, например, материал, не имеющий прямого отношения к биографии и творчеству Островского или известный мемуаристам не по личным наблюдениям, а по документам, ныне уже опубликованным, исключены также прямые заимствования из воспоминаний других лиц (так, С. В. Максимов широко пользовался предоставленной в его распоряжение рукописью мемуаров И. Ф. Горбунова, впоследствии напечатанных). Пропуски в примечаниях не оговариваются, но в тексте обозначаются отточиями в угловых скобках - <...>. Отрывки из текста также оформляются отточиями в угловых скобках в начале и в конце отрывка. Если же отрывок представляет собой нечто законченное (например, целиком главу из воспоминаний) или в подзаголовке текста есть указание, что это отрывок, отточия не ставятся.

   Недописанные в оригиналах фамилии и отдельные слова даны полностью. Угловые скобки использованы лишь в тех случаях, когда расшифровка вызывает хотя бы некоторые сомнения.

  

  

   Барсуков - Ник. Барсуков, Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. 11, СПб. 1897.

   ГБЛ - Рукописный отдел Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина.

   ИРЛИ - Рукописный отдел Института русской литературы АН СССР (Пушкинский дом).

   Музей - Государственный центральный театральный музей имени А. А. Бахрушина.

   Новые матерьялы - сб. "Островский. Новые матерьялы. Письма. Труды и дни. Статьи". Л. 1924.

   Островский - Полное собрание сочинений, тт. I-XVI, Гослитиздат, М. 1949-1953.

   Письма - Неизданные письма к А. Н. Островскому, "Academia", М.-Л. 1932.

   Сб. "Островский" - сб. "Островский", изд. Русского театрального общества, М. 1923.

   Сб. статей - сб. "Александр Николаевич Островский. Сборник статей к столетию со дня рождения". Иваново-Вознесенск, 1923.

   ЦГАЛИ - Центральный государственный архив литературы и искусства СССР.

   ЦГИАЛ - Центральный государственный исторический архив в Ленинграде.

  

   Вера Захаровна Головина (Воронина) - писательница, печатавшаяся в 1863-1911 годах в журналах "Отечественные записки", "Русское обозрение", "Исторический вестник".

   Как указано самой мемуаристкой при первой публикации воспоминаний, они написаны в июне 1896 года. В том же году в августовской книжке "Русского обозрения" воспоминания напечатаны под заглавием "Островский в Самаре". При перепечатке мемуаров в "Историческом вестнике" (1911, N 7) Головина изменила заголовок и внесла много исправлений в текст.

   ¹ Стр. 29. В Самаре А. Н. Островский прожил около четырех недель в январе - феврале 1849 года.

   ² Стр. 29. В московском Коммерческом суде.

   ³ Стр. 31. Воспитанницы закрытых привилегированных учебных заведений - Смольного и Патриотического института в Петербурге. 1

   ⁴ Стр. 34. И. Ф. Горбунов был не только блестящим чтецом и рассказчиком, но и хорошим актером. Некоторые роли ему очень удались, например, роль Кудряша в "Грозе" А. Н. Островского.

   ⁵ Стр. 34. См. стр. 70.

   ⁶ Стр. 35. "Прекрасная Елена" - оперетта Жака Оффенбаха, написана в 1864 году.

  

   Николай Ва