Островский Александр Николаевич - А. Н. Островский в воспоминаниях современников

   - На храм собирает... Он кимряк, сапожник. Вот он, по старости лет, перестал работать, а ходит и собирает деньги на храм. Теперь отправляется в Петербург.

  

   В Щелыково мы приехали в конце апреля. Я поместился на антресолях в комнате, находящейся рядом с комнатой учителя-немца, а дети Александра Николаевича - в другой, находящейся по другую сторону комнаты учителя. В свободное время немец курил сигары в девять копеек десяток, чем вызывал неудовольствие Марьи Васильевны, которая вышла из терпения и просила Александра Николаевича запретить немцу курить сигары в комнатах, а курил бы он их на дворе. Немец уступил требованию Марьи Васильевны и уходил курить на двор.

   В своей усадьбе Александр Николаевич ходил в русском костюме: в рубашке навыпуск, шароварах, длинных сапогах, серой коротенькой поддевке и шляпе с широкими полями. Утро обыкновенно начиналось так: в восемь часов вставали дети, сходили вниз пить чай, потом отправлялись на антресоли учиться. Александр Николаевич после чая уходил в кабинет и записывал расходы по хозяйству, а я садился в гостиной читать какую-нибудь книгу. У Александра Николаевича была очень хорошая библиотека. В двенадцать часов завтракали. После завтрака, если была хорошая погода, ходили ловить рыбу, а если была дурная погода, тогда Александр Николаевич занимался выпиливанием из дерева. В три часа обедали. После обеда Александр Николаевич уходил в кабинет, закуривал папироску, и, закрывши глаза, как будто дремал минут десять, а потом, до чая, часов до восьми, мы проводили время в разговорах. После вечернего чая ходили гулять или играли в карты. Во время послеобеденных бесед Александр Николаевич много рассказывал о своей жизни, о различных эпизодах и о своих знакомых писателях и актерах.

   В одной из бесед он рассказывал, как путешествовал по югу с А. Е. Мартыновым, который во время этой поездки умер у него на руках ¹⁴. Когда они приехали в Харьков, антрепренер стал просить Мартынова принять участие в спектакле. Мартынов согласился играть в "Грозе" Тихона, а пьеса была только получена и лежала на почте. Всеми неправдами выручили пьесу с почты, вечером назначена была репетиция без ролей, после репетиции пьесу разорвали на несколько частей и раздали писцам. В ночь роли были написаны и вручены актерам; вечером была сыграна пьеса. Потом Островский с Мартыновым отправились в Полтаву на почтовых лошадях.

   Александр Николаевич очень любил свое Щелыково: все, что было в Щелыкове, все было прекрасно; он говорил, что Костромская губерния одна из лучших губерний в России; несмотря на то что она северная, хлеб и все остальное поспевает в свое время. Грозы бывают красивее, чем в Альпах. Из Костромской губернии много вышло писателей, как, например, А. Ф. Писемский, Н. А. Некрасов и Колюпанов, про себя промолчал. Однажды пошли мы с ним гулять к какому-то ручейку, протекавшему в его имении.

   - Посмотрите, какова река, настоящий Ниагарский водопад.

   Я подумал, что он шутит, и ответил, что я видел рисунок Ниагарского водопада, который нисколько не похож на эту речку.

   - Вы возьмите во внимание ширину Ниагарского водопада и соразмерьте с быстротой. Если бы река эта была широка, как водопад, то и быстрота бы увеличилась на столько же.

   Относительно чистоты воздуха, климата и почвы он не находил ничего подобного ни в какой другой губернии.

   - Обратите внимание, что в Щелыкове растет табак, хотя, разумеется, не поспевает.

   Садовник его Феофан в виде опыта посеял несколько зерен табаку, который действительно взошел. Александр Николаевич смеясь говорил, что у Феофана есть табачная плантация. Александр Николаевич любил овощи, как-то: спаржу и разные салаты. Налево от дома, рядом со скотным двором, был огород, парники и маленькая тепличка. В огороде росли разные овощи: спаржа, до десяти сортов салата очень красивого на взгляд. Александр Николаевич был очень доволен, когда Феофан приносил ему несколько огурцов, только что сорванных с гряды, очень хвалил соленые грибы, как-то: грузди и рыжики. Он любил все, что давало ему его Щелыково.

   Однажды, гуляя один около реки, я увидал нескольких баб, искавших чего-то в реке. Я подошел и спросил, что они сбирают. Одна из баб показала мне что-то похожее на камень, но тяжелее камня. Я взял один из них и показал Александру Николаевичу. Он сказал, что это колчедан, и с гордостью заметил, что в его имении есть железная руда.

   Когда дети и Марья Васильевна бывали на прогулках и, возвращаясь, сообщали ему какое-нибудь слово или фразу, слышанную в народе, он тотчас записывал ее для академического словаря ¹⁵.

  

   <...> Однажды, сидя в кабинете, взял я альбом и стал рассматривать фотографические карточки артистов императорских театров, остановился на И. В. Самарине, которого я очень любил.

   - Какой прекрасный актер, - сказал я, показывая на Самарина.

   - Дай бог, чтоб таких было поменьше. В первый раз я ставил свою пиесу "Бедность не порок", в которой он играл роль Мити, я ужасно боялся, когда он стал читать монолог, стоя у окна и как-то по-французски поджав ногу. Вот-вот, думаю, упадет, потому что так стоять человек обыкновенный не может. Думал, упадет он, опустится занавес и пиеса не пойдет. Но, слава богу, кончилось благополучно.

   Далее он высказал, что самаринская дикция и позировка дурно повлияли на талант Г. Н. Федотовой, бывшей его ученицы.

   Об актере Бурдине он рассказывал следующее: когда была поставлена пьеса "Не в свои сани не садись" на сцене Малого театра и произвела сенсацию в московской публике, тогда пожелали ее играть в Петербурге. Ф. Бурдин отправился в Петербург обставлять пьесу, которую он видел в Москве. Сам играл роль Бородкина за С. В. Васильева, а А. М. Читау перешла из балетной труппы в драматическую и играла за Л. П. Никулину-Косицкую. Пьеса была принята публикой и очень понравилась. После этой пиесы Бурдин занял видное место на сцене Александрийского театра, тогда как в Москве он занимал должность суфлера ¹⁶.

   О Н. К. Милославском Островский отзывался как о талантливом актере и очень умном человеке.

   О Н. X. Рыбакове вспоминал с любовью, как будто о родном.

   О П. В. Васильеве отзывался с похвалою, и на вопрос мой: "Кто лучше исполнил роль Торцова: В. П. Васильев или П. М. Садовский?" - отвечал: "Оба играют очень хорошо".

   Об актере Н. И. Новикове, игравшем в Москве в Народном театре, а впоследствии на петербургской сцене, он был плохого мнения за то, что тот, играя в Народном театре городничего в "Ревизоре", изволил себе нововведение, которое заключалось в том, что при начале первого акта, где все чиновники сидят, он вышел из боковой двери, вероятно рассчитывая на прием публики за выход; по этому поводу Александр Николаевич сказал:

   - Гоголь, вероятно, знал лучше Новикова, что писал, и переделывать Гоголя не следует, он и так хорош ¹⁷.

  

  

  

   Но вот появился Островский, и роли купцов получили права гражданства: до него купцы изображались только в карикатурном виде.

  

   Пришел как-то ко мне Островский и по какому-то поводу сказал:

   - У нас как произведут в генералы, так у человека делается размягчение мозгов.

   А я в это время сама уже была генеральша ¹и говорю ему, шутя:

   - Поосторожнее выражайтесь: я сама генеральша А он:

   - Это, сударыня, до вас не касается, вы не своим умом до этого чина дошли.

  

   В 1854 году Яблочкин оставил режиссерство и на его место единодушно был выбран Е. И. Воронов. Актер плохой, но режиссер замечательный, честнейший и справедливый. Воспитанный в театральной школе, он был один из образованнейших людей того времени; много читал, переводил. К своему делу относился он старательно. Например, в народных сценах добровольно костюмировался и ходил в толпе, чтобы подстрекать народ и придавать жизнь. Многое, однако, было не в его власти: на обстановку дирекция была скупа, пьес тоже не было.

   Только Мартынов блеснул в это время в роли Мишаньки ³ "Чужое добро впрок не идет" Потехина да изредка позволялся Островский, и то при сильном содействии Бурдина. Бурдин был горе-актер, но человек умный, развитой, сочувствующий новому веянию.

   Где и как он сошелся с Островским, не знаю, но он упорно проводил его пьесы. А то мужицкими пьесами здешние артисты пренебрегали, что уже упомянуто мной при постановке пьесы "Не в свои сани не садись".

   - Помилуйте, говорили, герой пьесы - Любим Торцов, пьяница. Что же это за направление?

   Купеческие типы, столь близкие Москве, были недоступны пониманию петербуржцев. "Бедная невеста" из чиновничьего быта Москвы показалась скучна и провалилась, а ее и разыграть не умели. Кроме Линской, которая после долгого перерыва снова появилась на сцене и играла Хорькову, все ходили как тени.

   А. Н. Островский был очень мягкого, деликатного характера и поневоле отдавал лучшие роли Бурдину ⁴, а у того страсть играть была смертная, а участь горькая. Жару, огня - бездны, но все это несуразно, нехудожественно, грубо.

   Приняли в это время красавицу Рулье, которая считалась образованной, потому что говорила на трех языках. Шутка ли?! Она была, однако, совсем дура: красива, но бестолкова. Ей протежировал Адлерберг. Все приняли участие, учили ее, но ничего не вышло. Островский рассказывал, как она приставала к нему, чтобы он позволил ей в "Василисе Мелентьевой" распустить волосы в последней сцене с Грозным.

   - Посмотрите, какая у меня коса. Правда, коса покрывала ее чуть не до пят.

   - Не могу, сударыня. Мелентьева - замужняя женщина, а у русских женщин считалось позором опростоволоситься.

   Кажется, она его не послушалась.

  

   Я вышла замуж за Степана Дмитриевича Яновского. Свадьба была утром, а вечером я играла внезапно, по болезни Читау, Любовь Гордеевну в "Бедность не порок" ⁵. Тут в первый раз увидел меня Островский, бывший в Петербурге проездом, и выразил свое неудовольствие. "С какой стати в эту пьесу выпустили барышню из пансиона". Мне тотчас же это передали. Замечание верное, купчихой я была невозможна ни в молодости, ни в старости.

  

   Московская труппа тогда разделилась на две партии: Щепкина и Садовского. Это произошло с появлением репертуара Островского. Последний сам рассказывал, что партия Щепкина глумилась над ним, и он много неприятностей перенес от них ⁶. Но я тогда еще ничего не знала и не замечала. Вместе с пьесами Островского игрались и переводные французские мелодрамы Тарновского, Родиславского и других. Говорили, что Тарновского пьесы интереснее, у него все необыкновенное, чего и не ожидаешь, а Островский пишет о том, что мы видим на каждом шагу, всю сцену провонял полушубками. Такие суждения я сама слышала от некоторых лиц из публики.

   Сторонниками бытовых пьес были: Садовский, Сергей Васильев, Никулина-Косицкая, Васильева, Колосова, две сестры Бороздины. Противоположный лагерь составляли: Щепкин, не подходивший к купеческому типу, Самарин, красивый, jeune premier {первый любовник (франц.).}, создавший, однако, впоследствии роль Мерича в "Бедной невесте", Шуйский и Медведева, привыкшая к мелодрамам, где чувства выражались под музыку, она была ненатуральна в бытовых ролях. Впоследствии, по мере возвышения Островского, все слилось, всем нашлось дело, и разногласия исчезли.

  

   Октября 3-го 1861 года мне назначили бенефис. Все друзья мои советовали взяться за серьезные роли, и я решилась возобновить "Бедную невесту" Островского. В последнем акте сцена Дуни с Беневоленским была запрещена цензурой. Я поехала в Петербург хлопотать о снятии запрещения ⁷. <...>

  

   Со страхом и трепетом принялась я за роль Марии Ивановны; чувствую, что не справлюсь, что не на своем месте. Я еще из Одессы писала М. С. Щепкину о своем затруднении в драматических ролях: чувствую, что плачу настоящими слезами, не могу сладить с голосом. Скверно выходит. Пригласила Островского почитать со мной. Он ничего не мог мне помочь: одно говорил, что надо прочувствовать. Я была растерянна. В это же время, читая с ним, я, еще молодая женщина, восхищалась ролью матери, Анны Петровны, и говорила, что буду счастлива, если придется ее играть. Впоследствии это вышла одна из удачных и любимых мною ролей.

  

   Отличный комик и резонер был Колюбакин, игравший хорошо Островского, но ленивый на выучивание ролей. Он мне хвастался, что играл Юсова, не видавши роли в глаза, благодаря тому что часто приходилось читать "Доходное место". Когда здесь ставили эту пьесу, он надеялся накануне почитать роль, но всю ночь проиграл в трактире на бильярде, а играл с успехом.

   Другой такой же экземпляр был, блаженной памяти, Андреев-Бурлак - большой талант, но ролей положительно не мог учить. Раз в жизни мне пришлось играть с ним в театре Бренко в бенефис Стрепетовой. Он - Беневоленский, я - Анна Андреевна ⁸. О боже, что он говорил! что он говорил! - "Матушка! матушка!" - трепля меня по плечу; и даже по суфлеру не мог. Бедный Киреев-Добротворский чуть не плакал от него. А я невольно любовалась им. Тип, грим, манера говорить, держать себя - художественна! Бери кисть и рисуй!

   Помещу здесь, кстати, его рассказ о том, как поддел его раз А. Н. Островский. "Приехал к нему раз поздравить с праздником честь честью. Подали обильную закуску, вино. Закусили, выпили. Еще народ был тут.

   Островский подходит ко мне с листом бумаги и просит подписать на бедность кому-то. Ну, подумал я, что-то некрасиво; напоил, накормил... и подписка! Неуместная филантропия! Сколько же подписать, спрашиваю.

   - Ах, это все равно. Нам нужна только ваша фамилия.

   - А, только фамилия? Извольте! И подписался крупно "Андреев-Бурлак".

   - Вот покорнейше благодарю, я теперь спокоен, - сказал Островский.

   - Что это значит?

   - А вот читайте!

   Перевернул страницу и там прочел: "Даю честное и благородное слово А. Н. Островскому выучить твердо роль Подхалюзина". Каково?! Нет, уж этого-то я никак не могу! Легче деньги отдать!"

  

  

  

   <...> Вся деятельность Островского прошла на глазах Н. В. Рыкаловой. Она превосходно помнит, как впервые была поставлена в Москве пьеса "Не в свои сани не садись" ¹.

   Островский, рассказывает Надежда Васильевна, был тогда уже хорошо известен, особенно в литературных кружках. Представления ожидали с большим интересом, и громадный успех пьесы всех очень обрадовал. Первое время Островский редко посещал Малый театр. Но, затем, ближе познакомившись с труппой, стал у нас своим человеком. Труппа его очень любила. Александр Николаевич был необыкновенно ласков и обходителен со всеми. При царившем тогда крепостном режиме, когда артистам начальство говорило "ты", когда среди труппы большая ее часть была из крепостных, обхождение Островского казалось всем каким-то откровением.

   Обычно Александр Николаевич сам ставил свои пьесы. Постановки эти были, конечно, не то, что теперь. Островский собирал труппу и читал ей пьесу. Читать он умел удивительно мастерски. Все действующие лица выходили у него, точно живые. После такого чтения объяснять ничего не оставалось. Все знали, что им делать. О декорациях заботились мало. Лишь бы сыграть хорошо. Во время репетиций Островский обыкновенно ходил по заднему плану сцены, и, если артистам удавалось играть так, как хотелось Островскому, то он с довольным видом поправлял свои рукавчики - признак его хорошего настроения.

   Я была занята в целом ряде пьес Островского, но особенно мне удавалась Кабаниха в "Грозе". Я участвовала в первом ее представлении, и одна только я осталась в живых из всего состава. Катерину играла тогда Косицкая, лучшая из всех Катерин. Ни Федотова, ни даже Ермолова не оставляли в этой роли такого впечатления. Островскому постановка "Грозы" очень понравилась. Я за себя очень боялась, так как все время болела и играть пришлось с одной репетиции. Помню, как за день перед спектаклем Островский прислал мне письмо, спрашивая, буду ли я играть, и, хотя я чувствовала себя плохо, ответила согласием. Он сам в тот же вечер прошел со мною все мизансцены и на другой день я выступила в спектакле ².

   Успех "Грозы" был большой, и Островского, с особой любовью относившегося к этой пьесе, он очень радовал. Надоедало только ему приставанье тогдашней публики, интересовавшейся знать, почему пьеса названа "Грозою" - потому ли, что в ней изображена гроза, или это намек на что-нибудь.

   В личной жизни я знала Островского мало. Ездила, как и все артистки, на поклон к Агафье Ивановне, с которой он жил тогда у Яузского моста. Здесь собиралась в те времена вся литературная Москва. Сам Островский, несмотря на свою простоту, очень любил, когда ему кадили, и тесный кружок, собравшийся около него, пользовался этой его слабостью для достижения своих целей - для кого пьесу напишет, кому рольку интересную уделит ³.

   Когда Островский был управляющим театрами ⁴, как раз исполнилось сорок лет служения моего на сцене. В то время главным режиссером был Черневский, ужасный интриган, которого ненавидела вся труппа. Он меня выживал положительно из театра, и я решила воспользоваться тем, что контракт со мною кончался, и попросилась на покой. Ни слова не говоря, Островский разорвал мое прошение.

   - Вам надо дать юбилейный бенефис, - сказал он, - а потом уже подумаем о покое. Раньше пятидесятилетнего юбилея и не думайте уходить.

   Разговор этот происходил в первых числах мая, а двадцать пятого того же месяца ⁵ Александра Николаевича не стало. И то, чего не мог допустить Островский, уволив меня за десять лет до юбилея, сделала контора вкупе с режиссерским управлением, заставив меня выйти в отставку за пять лет до столь долгожданного мною дня. И юбилей отпраздновать мне пришлось лишь благодаря гостеприимству Ф. А. Корша, на частной сцене, а не в Малом театре, которому я отдала всю свою жизнь.

  

  

   В первых числах сентября 1865 года что-то вдруг заволновались и засуетились в театре. К В. П. Бегичеву, инспектору императорских московских театров, стал часто приезжать А. Н. Островский, и сейчас же вслед за ним появлялся режиссер Малого театра А. Ф. Богданов, уважаемый всеми старик, честный исполнитель своего долга и отличавшийся замечательным умением ладить со всеми артистами.

   Ставят на сцене Малого театра вновь написанную драму А. Н. Островского "Воевода, или Сон на Волге", Главную роль в этой драме автор поручил П. М. Садовскому.

   Александр Николаевич Островский и Пров Михайлович Садовский! Какие славные имена!

   Редко можно было встретить людей, относящихся с такою любовью и уважением друг к другу, как они. Но только не тогда, когда они сидят вместе (например, в Артистическом клубе) за одним столом. Тогда они пикируются и вообще - на холодках. Но если только они хотя и в одной комнате, но на разных столах, и могут каждый видеть и слышать друг друга, тогда они с любовью один на другого поглядывают.

   В одной комнате стоят два стола.

   Знакомые у Садовского и Островского почти одни и те же.

   За одним столом сидит Садовский с приятелями, а за другим Островский с таким же кружком друзей, и слышит он, как П. М. Садовский громко говорит своим собеседникам:

   - Помилуйте! Ведь вот поди ж! Сделали же люди Шекспира гениальным писателем! А что в нем гениального?.. Да в нем и таланта-то нет, - нюхая табак. - Просто английский актер - самый обыкновенный... верно-с.

   И оратор обводит взглядом слушающих, избегая смотреть на Островского, который в то же время смотрит на свой кружок взглядом, выражающим: господа, не обращайте внимания; все-таки, какой он громадный талант, - и, поглаживая свою бороду, кидает добрый взгляд на Садовского, как бы говоря этим взглядом: милый ты мой! Говори, что хочешь, а я все-таки люблю тебя!

   Заговорил за своим столом А. Н. Островский. Горячится, говорит с увлечением и начинает как будто заикаться.

   - Помилуйте! Ну, ну, можно ли это делать! Можно ли поверить управление делами такому человеку! (Садовский за своим столом молчит и слушает.) Пишет мне, чтобы я приезжал в Петербург, что через месяц начнут репетировать мою пьесу. Я приезжаю туда, сижу неделю... Ничего... Ну хорошо, что я остановился у брата.

   - У Михаила Николаевича! Большой человек!.. Очень хороший человек!.. Отлично его знаю и уважаю, - громко говорит П. М. Садовский, как будто нечаянно вмешиваясь в разговор.

   - А то за что же проживаться? Зачем обманывать, а еще русский человек!..

   - Федоров? Да какой же он русский человек? - возражает Садовский. - Он не русский!.. Фамилия русская, - а сам не русский. Немец он, а не русский... Мать его Августиной звали!..

   - Этого я не слыхал, - говорит удивленный Александр Николаевич.

   Садовский, нюхая табак, тихо произносит:

   - Я сам, может, не слыхал, но что он немец, это верно. А русский от немца добра не жди! (Общий хохот.) Не следует вам, Александр Николаевич, ездить в Петербург!.. То ли дело Москва!..

   - Пров Михайлович! - обращаясь к нему, говорит один из собеседников Островского. - За ваше здоровье! Пожалуйте к нам. (Островский, видимо, страшно доволен.)

   Садовский говорит своим:

   - Пожалуйте-с!

   И два стола с их компанией - соединяются. Шум стульев, все сели. Один из кружка Садовского обращается к Александру Николаевичу:

   - Александр Николаевич! (Хочет налить ему водки.) Прикажете рюмочку?

   - Нет, уж извините, больше не могу, - отвечает Островский.

   - Так прикажете шампанского, Александр Николаевич?

   - Позвольте! - вступается П. М. Садовский. - Почему же водка хуже шампанского? Только потому, что шампанское - вино немецкое.

   - Пров Михайлович! Пров Михайлович! - с укоризной обращается к нему Островский. - Шампанское ведь это вино не немецкое, а французское, я и вам советую его выпить. Это вино дает жизнь, радует и веселит.

   - Помилуйте-с, я с удовольствием выпью, - говорит Садовский.

   Подается шампанское, за одной бутылкою другая и т. д. Пьют за здоровье Островского, пьют все, с удовольствием чокаясь с ним, в особенности Пров Михайлович.

   - За ваше здоровье, Пров Михайлович, - говорю я.

   - Нет, уж за меня будем пить русским, а этим вином за того, кто любит все иностранное. За ваше здоровье, Александр Николаевич!

   Островский начинает сердиться.

   - Что ж, Пров Михайлович, я иностранного ничего особенно не люблю; но нельзя же все ругать... Вот возьмите хотя бы немцев, какая у них культура, какие писатели! Гейне! Шиллер!..

   Садовский, живо перебивая его:

   - Ну, что же-с! Это все русские, их Фридрих забрал в плен и по-своему переделал. Из Шиллерова - сделал Шиллер, а из Гинова - сделал Гейне, вот и все-с.

   Все разразились хохотом.

   - Пров Михайлович! - сердясь, но улыбаясь, возразил Островский. - Что это вы? Помилуйте!..

   - И миловать нечего-с, а это верно-с!..

   - Да, Пров Михайлович, нельзя уж так хулить все иностранное. Ну, да что уж, вас не переделаешь; вы и знать ничего не хотите. Но у вас есть сын Миша...

   - Михаил Провыч! Знаю-с, восемнадцать лет, знаю-с, так что же-с?

   - Для всех он Михаил Провыч, а для меня он Миша! Ну, так вот: он молодой человек любознательный, ему надо больше видеть и учиться, а ничто так не развивает молодого человека, как путешествия. Пустите его со мной; мы поедем в Париж, в Италию, будем в Риме, увидим чудеса!

   - Нет, зачем же-с? Этого не надо!

   - Как не надо? Как не надо? Ведь он поедет не один, а со мною!

   - Что ж такое, что с вами-с, мне все равно. Вы любите ездить, вот вы и поезжайте с Кашперовым на озеро Лаго-Маджиоре ¹ - ловить рыбу и мечтать.

   - Что такое?.. С Кашперовым?.. Лаго-Маджиоре?..

   - Ну, да (нюхая табак, ядовито проговорил Садовский). Вы ведь известный путешественник!!!

   - Что-о-о-о?.. - совершенно растерявшись, протянул Островский. - Путешественник!.. (заикаясь). Это... это - не... не...возможно... с вами говорить нельзя... Помилуйте!.. Путешественник!.. - И Островский, окончательно рассерженный, уходит из комнаты.

   - Да и нам по домам пора, уже три часа! - сказал, вставая вслед за ним, Садовский.

   Все мы распрощались и разошлись.

   А. Н. Островский и П. М. Садовский были искренно ко мне расположены, и оба нежно любили сердечного моего друга, тогда еще молодого человека, с большим талантом и впоследствии - гордость всей России, Петра Ильича Чайковского.

   В продолжение трех лет, то есть с 1865 по 1868 год, мы все четверо бывали в Артистическом клубе ежедневно, играли в ералаш. Островский и Садовский знали, что, как я, так и Чайковский, денег друг другу не платили, и потому знали также, что, играя, нам важно было выиграть тогда, когда выиграем вместе. Как А. Н. Островский, так и П. М. Садовский, в сравнении с нами, конечно, были богачи. Кончается игра, Чайковский и я проиграли; вытаскиваем мы все наше богатство, положим на стол все наши денежки и сидим себе, с нас как с гуся вода - довольные, веселые... А они нет! Им неловко, Островский выиграл три рубля, а Садовский два.

   Начинается сцена: Островский добродушно, как бы заикаясь:

   - Петр Ильич! Пе-е-тр Ильич! Ну, зачем вы платите, ведь завтра бу-будем играть?

   - Нет! (смеясь, нежно говорит Чайковский)- Что вы? Что вы, Александр Николаевич! Я вчера выиграл. С какой стати?

   Садовский, приготовляясь нюхать табак, вздыхая, ядовито подносит Островскому:

   - Ох, ох, господи! Какие нежности! (обращается ко мне, показывая глазами на Островского). Теперь жалостливы. (Островский строго смотрит на Садовского.) А самим целый вечер как перло.

   Островский, живо перебивая его:

   - Пров Михайлович! Пров Михайлович! Что это за выражение - перло?

   Садовский, нюхая табак:

   - Ничего-с, выражение русское! Получите три рубля.

   - Я получу, но вы-то что волнуетесь? Ведь вы тоже выиграли?

   - Я что же выиграл - два рубля-с, очень они мне нужны! Я буду Костеньку ужином угощать.

   - Да, вы ужином, а я буду их обоих ужином, и даже с шампанским, потчевать, - говорит Островский.

   - Вот и отлично-с, очень хорошо-с; так уж пора, пойдем! Пожалуйте, Александр Николаевич.

   На другой день мы опять в клубе, но П. И. Чайковского нет. Тогда мы садимся втроем играть в преферанс.

   Они оба в десять раз лучше меня играли и поочередно помогали мне разыгрывать, один против другого. Объявляю я, например, игру "черви". Садовский говорит "пас", а Островский - "вист" и обращается к Садовскому - откройте! Он открывает свои карты и с участием смотрит на мою игру.

   Островский говорит мне:

   - Ну, что же, Константин Николаевич, вы проиграли.

   Я, не желая разыгрывать и уже сдаваясь, отвечаю:

   - Проиграл так проиграл, - и хочу бросить карты.

   - Нет, позвольте! Извините! - вступается Садовский. - Он не проиграл.

   - Нет, проиграл, - говорит, сердясь, Островский.

   - Нет, не проиграл! - тоненьким голоском протянул Пров Михайлович. - Позвольте, я за него сыграю.

   Островский, кланяясь:

   - Сделайте одолжение, пожалуйста.

   - Очень рад, - говорит Садовский.

   Начинается игра. Садовский разыгрывает хорошо, и я выигрываю. Большая пауза.

   Садовский, подмигивая мне, тихонько, но ядовито:

   - Вот и не проиграли-с!

   Островский, разглаживая свою бороду, немного сконфуженный, смотрит на Садовского.

   - Ну, и не проиграл, что ж такое? Что же тут такого удивительного, значит, и без вашей помощи он бы не проиграл.

   - А, это верно-с! Это верно, Александр Николаевич! Игра продолжается, Садовский объявляет игру.

   Островский говорит "пас". Я - "вист" и прошу Александра Николаевича открыть карты. Садовский мне заявляет:

   - Вот вам, Костенька, четыре взятки, и я выиграл.

   - Нет, извините, Пров Михайлович, вы без одной.

   - Ну, уж это мы посмотрим, извольте за него разыграть.

   - Пожалуйста, сделайте одолжение! Садовский, вместо без одной, остается без двух.

   - Вот, Пров Михайлович, я и прав, - говорит Островский.

   - Нет, вы не правы.

   - Как я не прав? Как я не прав?

   - Да-с, не правы, вы сказали, что я без одной - да-с? А я без двух-с... - добавляет он тихо, почти фистулой.

   - Кто же, по-вашему, прав?

   - А вот он-с (показывает на меня Садовский), потому что больше выиграл. Вообще мы оба проиграли, я плачу четыре рубля, а вы два (с улыбкой). Пожалуйте ужинать, уже час. - И мы идем в столовую.

   - Ох! хо! хо! Голубчики, кушают! Все головастики! Ха! ха! ха! - с этими словами входит веселый В. И. Живокини.

   - Откуда так поздно, уже час? - спрашивает Садовский. (Он начинает как-то комично, с высокой ноты, так при этом жестикулируя, что без смеха невозможно смотреть на него.)

   - Как поздно!.. Как это поздно!.. Я выпью с вами шампанского и поедемте все тпруа делать (это значило,, ехать за город на тройках, к цыганам). Тпруа!.. Тпруа!.. все тпруа! На мой счет. Неожиданное богатство, и еще какое! Слушайте! (Подают шампанское.) За ваше здоровье, Александр Николаевич! За ваше здоровье! - восклицает Василий Игнатьевич, чокаясь с Островским.

   Александр Николаевич, прежде чем пить, тревожно ощупывает свою грудь.

   - Господа, боюсь... боюсь... у меня сердце... знаете, сердце!

   Садовский, чокаясь с Островским:

   - Это хорошо, что у вас сердце есть, а вы все-таки кушайте! Ваше здоровье!..

   Островский, улыбаясь, пьет, за ним и все.

   - Ну, ну! Какое там у вас богатство, рассказывайте! - спрашивает Садовский.

   - Слушайте!.. Два года тому назад в Купеческом клубе, как раз за два дня до моего бенефиса подходит ко мне какой-то господин и говорит мне:

   - Василий Игнатьевич, позвольте мне ложу на ваш бенефис. Нет ли у вас с собой?

   Ложа у меня была, и я ее ему дал... Фамилия его какая-то восточная... Не припомню...

   Бенефис мой прошел, а денег он и не присылает, да и в клубе-то сам не бывает. Вот и думаю я, пропали мои двадцать пять рублей!.. Встречаю его на улице, кланяется и, только что я хочу ему закричать: "Ложа!" - а его уж и след простыл. С тех пор, когда я, бывало, с кем-нибудь еду и встречу его, то так и говорю: "Вон моя ложа едет". Так мои приятели все уж и спрашивали: "Ну, что, ложу видел?" Иной раз отвечаю: "Видел", - а другой раз просто "тьфу!". Только плюну с досады. Наконец забыл я совсем о своей ложе. Как вдруг сегодня в Купеческом клубе подходит ко мне этот господин, то есть эта ложа, и говорит: "Василий Игнатьевич! Простите, бога ради, вышло большое недоразумение! Я ведь ваш должник, извольте получить, и умоляю вас, простите". - И подает мне конверт. Я поблагодарил, да с этим конвертом в укромный уголок, разорвал конверт, а там - сто рублей. Вот вам и ложа! Ха, ха, ха!

   Все весело вторили ему.

   - Еще бутылочку разопьем, да и скорее тпруа, тпруа, тпруа! - закончил В. И. Живокини. <...>

   - Нет уж, господа, теперь тпруа нельзя, - говорит Островский, - репетиция "Воеводы" назначена в двенадцать часов, а теперь уже половина пятого.

   - Да-с, уж поздно-с, - сказал и Пров Михайлович, - пора и по домам, а тпруа уж в другой раз поедем.

   - Ну, домой, так домой, - согласился Василий Игнатьевич, и мы разошлись. <...>

   В таком роде шла жизнь Прова Михайловича Садовского до самого дня представления "Воеводы". Ежедневно приезжал он на репетицию к десяти часам утра и до четырех часов оставался в театре. Оттуда спешил домой, наскоро обедал и, не отдохнув и часа, торопился опять в театр, где был занят вечером. От такой усиленной деятельности он, видимо, ослаб и осунулся, но после театра все-таки поехал в клуб. Пробыл в клубе до четырех часов утра. Из клуба поехал с Измайловым "брать воздух", как он выражался, и только в четверть девятого утра, в день представления "Воеводы", приехал домой. <...> Кое-как провел три акта. В четвертом акте, еле двигаясь, с трудом дотащился он до кулис и, когда, по выходе на сцену, улегся на кровать, на которой задремавший воевода видит свои зловещие сны, Пров Михайлович заснул настоящим, неподдельным сном, как лучше и представить нельзя.

   Меняются одна картина за другой, и воевода должен говорить. Публика с напряженным вниманием ожидает, что скажет воевода; но воевода ничего не говорит и сладко, крепко спит.

   Слышит публика голоса, но только не воеводы, а голоса помощника режиссера и суфлера:

   - Пров Михайлович! Пров Михайлович! Что вы молчите?.. Говорите!.. Что вы делаете?..

   Воевода молчит и храпит...

   Занавес падает, и пьеса с триумфом проваливается ².

   Публика, расходясь, удивляется, сожалеет, но не выказывает ничем своего недовольства.

   После спектакля пошел я в уборную Садовского. Сидит он мрачный, убитый и еле-еле дышит.

   - Костенька... Голубчик!.. Поедем поскорей... Уф-ф! мне душно, тяжело!..

   Сели мы молча в карету и молча подъехали к Артистическому клубу.

   В первой комнате сидит бледный, измученный, как бы приговоренный к смерти А. Н. Островский; глаза его горят, он с состраданием, но и с горьким упреком смотрит на виноватого, сконфуженного, быстро мимо него проходящего П. М. Садовского.

   Подошел Садовский к своему столу, на котором стояли уже графин водки и приготовленная для него закуска, и тяжело опустился на стул. К его столу подходит грустный П. И. Чайковский, а также и расстроенные приятели его: Вильде, Измайлов и Усачев. Никто из них не произносит ни слова, тихо усаживаясь вокруг стола.

   Только что Пров Михайлович с тяжким вздохом налил рюмку водки и выпил ее, как с видом преступника, идущего на казнь, подошел к столу А. Н. Островский. Ясно было видно, в каком угнетенном, лихорадочном состоянии был он, держа руку на измученном своем сердце.

   Страдальчески посмотрел на П. М. Садовского и тихо, каким-то замирающим голосом, сказал:

   - Ах, Пров Михайлович, бога вы не боитесь!.. И что вы делаете?.. Грешно - не хорошо!.. Пьесу мне жаль!.. Себя самого - жаль, но больше всего: жаль мне вас... Губите вы самого себя и дело, которому мы с вами так честно, добросовестно служили. Сбились вы, Пров Михайлович, и сбились совсем!.. Не можете вы теперь отличить дня от ночи, белого от черного... Да... грустно, тяжело мне; но что же делать? Надо подумать, чем заслужить вашу милость. Подумаю, да и напишу вам другого "Воеводу" - Воеводу, похожего на вас, который давно уже забыл: когда ночь?.. когда день?.. Живет ли он, умер ли? А теперь пока большое спасибо!..

   И тихо, не торопясь, без ужина уехал Островский домой.

   Никто не проронил ни слова...

   Пров Михайлович ничего уже больше не пил и не ел за ужином, но тяжко вздохнул и, грустно сказав: "Да-с! Все бывает-с!" - охая, поднялся с места и, ни с кем не простившись, отправился домой. За ним разошлись и мы все, и всем нам было не по себе.

   Так закончилось представление "Воеводы" 25-го сентября 1865 года ³. <...>

   Долго приготовлял свою месть А. Н. Островский за "Воеводу" - Пр. Мих. Садовскому.

   Наконец час мести приблизился. Во главе с Садовским, все получили роли из новой комедии А. Н. Островского "Горячее сердце" ⁴.

   Все участвующие, актеры и актрисы, были приглашены самим автором послушать чтение этой комедии к инспектору репертуара В. П. Бегичеву, в барский дом его супруги на Тверской улице. В 8 1/4 часа приехал А. Н. Островский, Следом за ним шаг за шагом шел здоровенный детина Д. В. Живокини, гордо и строго на всех глядевший, с большим портфелем в руках.

   Чтение состоялось в весьма торжественной обстановке. Около Островского сели В. П. Бегичев и А. Ф. Богданов, а дальше С. В. Шуйский, И. В. Самарин, Е. Н. Васильева, Н. М. Медведева, Г. Н. Федотова с мужем, В. И. Живокини, Н. А. Никулина, Вильде, Музиль, Решимов, Александров, Константинов и последним, рядом с хозяйкой, П. М. Садовский.

   Островский был среднего роста, коренаст. Большая голова, широкий лоб, небольшие, но умные, проницательные, с хитрецою и очень выразительные глаза и широкая, окладистая, рыжая борода. Вообще, с виду он более походил на настоящего русского хозяина-купца или промышленника, чем на знаменитого писателя.

   Превосходно владел он настоящей московской, русской речью. Но говорил не торопясь, не громко и плавно. Если же в разговоре он увлекался и начинал кому что-либо доказывать или спорить, то как будто немного заикался.

   Он был человек мягкий, обходительный и крайне вежливый.

   Он очень любил компанию, любил послушать рассказы и от души искренно посмеяться. Когда Александр Николаевич бывал чем-нибудь доволен, то это всякий издали видел - широкая, открытая улыбка озаряла лицо его, и глаза становились светлые, такие веселые и добрые.

   Страшно увлекался он всем и всеми, а в особенности женщинами. А о своей наружности был самого высокого мнения и до чрезвычайности любил зеркало. Ведя с кем-нибудь разговор, он старался смотреть в зеркало. Он целый час был в состоянии спорить, чувствовать, плакать, злиться, ругать, но лица вы его не увидите. Лицо свое, со всеми оттенками радости, жалости, насмешки, злости, - видит только он один.

   Своими симпатиями к людям А. Н. Островский увлекался до невозможности. Про него говорили, что в ущерб своим произведениям, в ущерб искусству и своему интересу лучшие роли в своих комедиях и драмах он отдавал не лучшему артисту, а по мнению его - хорошему человеку.

   Это, однако, несправедливо. Такое мнение о нем сложилось вследствие одного весьма характерного обстоятельства. В самом начале пятидесятых годов Александр Николаевич находился в крайне тяжелом материальном положении. Его выручил тогда известный артист Бурдин, которому наш славный драматург и считал себя за это вечно обязанным.

   А. Ф. Бурдин - человек от природы не дурной, но при этом чрезвычайно самолюбивый, тщеславный и беспокойный, мнящий себя, при весьма ограниченных способностях, великим артистом, - утилизировал самым бесцеремонным образом вышесказанное отношение к себе Островского. Выпрашивал у него лучшие роли, губил пьесы и вообще вел себя относительно Александра Николаевича довольно деспотически. Но это был единственный человек, которому Островский ради признательности жертвовал интересами сцены ⁵. Во всех других случаях Александр Николаевич никогда не смешивал артиста и человека, воздавая "коемуждо по делам его".