Островский Александр Николаевич - А. Н. Островский в воспоминаниях современников

   Но тем не менее он имел доброе сердце и всей душой привязывался к людям. Он всегда был рад поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями, поспорить и выслушать мнение своего собеседника.

   А с Дмитрием Живокини, который до разговоров был не охотник, Островский иной раз целый час сидит и молчит.

   Если же они вместе в клубе, то сосед только и может услышать:

   - Митя! хочешь? (подразумевалось: водки).

   На что следовал, хриплым голосом, короткий, грубый ответ:

   - Хочу.

   Пользуясь расположением Александра Николаевича Островского и находясь в самых приятельских отношениях с Митей Живокини, я, желая сошкольничать и посмешить Прова Михайловича Садовского, подхожу к ним и говорю:

   - Александр Николаевич, я за вами наблюдаю. Вы, наша гордость... целый час сидите с этой дуб...

   - Ну!.. - нахмурившись, говорит грубо Митя, показывая мне кулак.

   - Виноват, виноват, Митя! Я не так выразился, - отвечаю я робко. - Я хотел сказать, с этим хорошим человеком. Но, все-таки, Александр Николаевич, скажите, за что вы его любите?

   - Как вам не стыдно, - добродушно смеясь, говорит Островский, - татарин вы этакой! Ну-ка, Митя, покажи-ка ему!

   Митя показывает мне кулак величиной с большой камень и потрясает им в воздухе.

   - Митя, - обращаясь к нему, спрашивает его Островский, - если мы пойдем с вами и на меня нападут, что вы сделаете?

   - Я? - отвечает Митя, - а вот что... - Моментально вытаскивает из кармана бумагу и, разрывая ее пополам, молодцевато, строго на всех посмотрев, отрывисто говорит: - ра-зор-ву!!!

   - Ну, чего же вам еще, азиатец вы этакий? Мало вам этого?..

   Все присутствующие при этой сцене громко расхохотались.

   Мнителен был Александр Николаевич до смешного.

   Сидим мы раз в уборной Малого театра, входит Александр Николаевич Островский, не снимая шапки и шубы, ни с кем не здороваясь, прямо к зеркалу.

   - Здравствуйте, Александр Николаевич, как ваше здоровье? - приветствуют его все.

   Несколько секунд он молчит, а потом отвечает не нам, а - зеркалу:

   - Подождите, пока еще ничего не могу сказать...

   Проходит еще минута.

   Наконец кладет он на диван шапку, человек моментально снимает с него шубу; и он, еще не оборачиваясь, отвечает:

   - Ну, вот теперь скажу. Ничего, слава богу, и т. д.

   Начинают, например, говорить о недоступности какой-нибудь красотки.

   - Помилуйте, - говорит один, - да нет ни одного богача, который мог бы купить ее любовь.

   - Нет такого красавца, который расшевелил бы эту бездушную куклу, - добавил другой.

   - Не верю, - говорит, подходя к зеркалу, Островский. - Не верю, - продолжает он, расчесывая руками свою бороду и, пожав плечами, решительно говорит:

   - Попробую - уж я!

   Все еле удерживаются от смеха, а Митя Живокини, как-то дико фыркнув, отрывисто произносит:

   - И отлично.

   - Что это вы, Митя? - спросит его серьезно Островский.

   Тогда уж раздается гомерический хохот.

   Возвращаюсь к прерванному рассказу о чтении пьесы "Горячее сердце".

   Около кресла А. Н. Островского стоит строгий, важный Д. В. Живокини, с треском открывает портфель, с шумом подает Александру Николаевичу исписанный лист бумаги, почти бросает под мышку портфель и, сложивши по-наполеоновски руки, строго смотрит на всех, как бы говоря: "Пикни - кто... убью!"

   Чтение начинается.

   Выражение лица Д. В. Живокини такое: то он улыбнется, то сделает головой жест недовольства, но все время следит за А. Н. Островским, как охотник за зверем.

   Кончается лист, и Д. Живокини стремительно выхватывает его у Островского и с шумом заменяет его другим. Опять та же строгость и то же свирепое выражение лица. Но вдруг его взгляд упал на актера Александрова, который показывает ему язык. Тут уж он совсем остервенился... зазевался... и вовремя не подал листа бумаги.

   - Что же ты, Митя, давай, - слышит он голос А. Н. Островского.

   - Что ж!.. Я сейчас! - гаркнул он хриплым голосом.

   На лицах всех сосредоточенное внимание, и смех так и душит их, но, к счастью, чтение кончилось, и смех слился с единодушными криками: "Браво! браво!"

   Все спешили поздравить автора и выразить ему свой восторг, восхищение. Вся же молодежь, с Н. А. Никулиной во главе, стала поздравлять Д. В. Живокини. Принимал Митя поздравления с восторгом, гордо и надменно, но когда он нам сказал:

   - Хорошо-то, все это хорошо, но все-таки я должен поправить тут одну сцену.

   Эти слова вызвали такой взрыв хохота, такой заразительный смех, что, услыхав его, к нам прибежали Е. Н. Васильева, Н. М. Медведева и, узнав, в чем дело, неудержимо расхохотались сами. Этим закончилось чтение.

   Начались репетиции. Уже на третьей репетиции все актеры и актрисы репетировали без тетрадок, делая все, что нужно, и давая настоящий тон своим ролям. Роль городничего очень забавно, и как всегда - талантливо, ведет Василий Игнатьевич Живокини. А по городу везде уже расклеены афиши, что через два дня идет "Горячее сердце" любимого автора всей Москвы, Островского, с ее любимцем, Провом Михайловичем Садовским в главной роли.

   Каждый день шли репетиции комедии "Горячее сердце". Единственно, кто не репетировал как следует свою роль Курослепова, так это Пров Михайлович Садовский. А потому никто и не знал, что сделает он из этой роли.

   До представления никто не знал, а после представления никто не предполагал, что можно сделать из этой роли чудо, которое сделал П. М. Садовский. Пров Михайлович не только поразил и восхитил публику, но и артисты все были ослеплены ярким светом этого могучего таланта. Исполнением этой роли П. М. Садовский всем доказал, что годы, лень, апатия не отняли у него "силы творчества". И что в 1868 году, когда стали уже забывать о тех моментах высокого эстетического наслаждения, какое он доставлял всем созданием таких ролей, как Любим Торцов, Расплюев и т. п., он как бы торжественно заявил: "За меня не бойтесь, я не ослаб, я ничего не потерял! Я по-прежнему, если не больше, могуч и силен".

   Представление кончилось. Вызовам и крикам "браво!" не было конца.

   Все, привыкшие в известный час ежедневно видеть Садовского в Артистическом кружке, поехали туда. Там собрались во главе с Петром Ильичом Чайковским и: Николаем Григорьевичем Рубинштейном все горячие поклонники его таланта. Встретили его с такой помпой, такими оглушительными аплодисментами, что даже стекла дрожали.

   Но громкие приветствия и поцелуи, восторженные похвалы и крики - все стушевалось перед скромным, счастливым взглядом на него самого автора комедии, Александра Николаевича Островского.

   Какой же и взгляд!.. Сколько в этом взгляде было любви, счастья, гордости и обожания.

   Много в этот вечер говорили Садовскому восторженных речей, но сказать ему столько, сколько сказал: взгляд Островского, конечно, не мог никто.

   Этот взгляд говорил: Пров Михайлович, смотрите,. как все вас любят, почитают, уважают. Но что значит все это в сравнении с моей жестокой местью вам за "Воеводу". А вы еще при всех изволили назвать меня - путешественником и отправлять меня с Кашперовым на Lago-Madgiore.

   Встретил этот взгляд Садовский и понял его. Ни с того ни с сего сказал: "Виноват-с", и хотя конфузливо, но громко, поднявши бокал, сказал:

   - За ваше здоровье, Александр Николаевич!

   Раздалось громкое "ура!" - и этим закончился вечер торжества как Островского, так и Садовского. <...>

  

  

   Это было в 1867 году ¹. На улицах Саратова пестрели афиши, возвещавшие, что в бенефис артистки Е. Б. Пиуновой-Шмидтгоф, при участии И. Ф. Горбунова, будет представлена "Гроза", драма А. Н. Островского в постановке самого автора ². За два дня до спектакля в театре шли репетиции. Я играла Катерину, И. Ф. Горбунов- Кудряша, Соловьева - Кабаниху. На репетициях (их было две) автор все время сидел на сцене, спрятавшись в темной кулисе. Скромный, с кротким характером, великий русский драматург молча смотрел на нас и слушал... Когда мы кончили, Александр Николаевич поехал ко мне на дом, где за стаканом чая и стал рисовать мне образ Катерины так, как сам его понимал. Я до мельчайших подробностей помню все, что говорил мне Александр Николаевич, точно это было вчера, точно вчера я слышала его тихий, задушевный голос. "Катерина, - говорил мне Александр Николаевич, - женщина с страстной натурой и сильным характером. Она доказала это своей любовью к Борису и самоубийством. Катерина, хотя и забитая средой, при первой же возможности отдается своей страсти, говоря перед этим: "Будь что будет, а я Бориса увижу!" Перед картиной ада Катерина не беснуется и кликушествует, а только лицом и всей фигурой должна изобразить смертельный страх. В сцене прощания с Борисом Катерина говорит тихо, как больная, и только последние слова: "Друг мой! Радость моя! Прощай!" - произносит как можно громче. Положение Катерины стало безвыходным. Жить в доме мужа нельзя. "Кабы не свекровь!.. Сокрушила она меня... от нее мне и дом-то опостылел; стены-то даже противны". Уйти некуда. К родителям? Да ее по тому времени связали бы и привели к мужу. Катерина пришла к убеждению, что жить, как жила она раньше, нельзя, и, имея сильную волю, утопилась... Так вот, душа моя, - прощаясь ласково сказал мне Александр Николаевич, - я уйду, а ты подумай, да завтра и утешь автора".

   Не дешево досталась мне эта дума! Когда на следующий день меня увидел И. Ф. Горбунов, - он был прямо поражен моим усталым видом и сказал Александру Николаевичу: "Дед, ведь ты просто замучил Катерину-то!" - "Пусть ее, пусть!" - едва слышно ответил Александр Николаевич и потрепал меня по плечу. Перед поднятием занавеса Александр Николаевич сел в ложу, да так и просидел в ней весь спектакль. По окончании пьесы он два раза выходил со мной на вызовы публики. Взволнованная, вернулась я к себе в уборную, а Александр Николаевич тем временем все бродил за кулисами и чего-то искал. Кто-то спросил его: "Чего вы ищете?" - "Да вот, говорит, Катерину ищу, что утопилась-то!" Когда ему указали мою уборную, он вошел в нее и, не говоря ни слова, раскрыл мне свои объятия. Я бросилась к нему на грудь и разрыдалась...

   Уборная не могла вместить всех желающих видеть знаменитого драматурга и пожать его руку. Принесли шампанское, Александра Николаевича окружили и стали качать.

   Уезжая из Саратова и прощаясь со мной, Александр Николаевич дал мне свою фотографическую карточку, надписав на ней: "Несравненной Катерине на добрую память". С тех пор я его уже больше никогда не видала...

  

  

   <...> Открытие Общедоступного театра и мой первый выход в Москве состоялся 1-го мая 1875 года ¹. Парадный для открытия спектакль был составлен из пьесы, специально написанной В. И. Родиславским, под названием "Добро, что муж лапоть сплел". Сюжет пьесы был не чисто народный, и написана она была не народным языком, даже не была оригинальной, а переделана из французской комедии, которая называлась раньше в русском переводе "Упрямство и настойчивость". Затем, после этой пустяшной, собственно говоря, пьесы, играли мы "Ревизора". В роли городничего выступал в первый раз в Москве в качестве гастролера Никифор Иванович Новиков, который имел за собою славу лучшего комика и в Харькове у антрепренера Дюкова пользовался громадным успехом. Я выступал в роли Хлестакова. Не могу сказать, что чувствовал Новиков, но я до появления на сцену был в таком состоянии, что мне казалось, будто меня ведут на эшафот. Зрительный зал был переполнен публикой.

   Кроме того, меня пугала мысль: что скажут газеты. Я всегда относился с глубоким уважением к рецензентам, конечно, если их рецензии являлись критическим разбором моей игры, а не коротенькой хвалебной или ругательной заметкой.

   В довершение всего инцидент, который произошел с Н. И. Новиковым, на меня повлиял самым удручающим образом.

   Начало комедии "Ревизор" всем известно и везде исполняется традиционно. Новиков, игравший в Москве в первый раз, решился отрешиться от "рутины" и заявил режиссеру:

   - Видите ли, господин режиссер, надо начать пьесу несколько иначе. Я всех действующих лиц поставлю в разные позы, а сам при поднятии занавеса буду за кулисами. Благодаря этому меня, вероятно, встретят аплодисментами, а если я буду на сцене, то, конечно, об этом нечего и думать.

   Режиссер думал было ему возразить, но, боясь на первых же порах встать в неприязненные отношения, промолчал.

   Спектакль. Поднялся занавес. А. Н. Островский сидел в первом ряду вместе с Влад. Ив. Родиславским. Не видя городничего на сцене, оба они недоумевают. Наконец после паузы появляется Новиков и начинает своими словами:

   - Здравствуйте, Земляника. Здравствуйте, Тяпкин-Ляпкин.

   Услыша эту "отсебятину", А. Н. Островский, поднявшись с своего кресла, начал неистово шикать и свистать, Родиславский - тоже. Публика их поддержала, и пошел по всему залу такой свист, что я, одеваясь в уборной и ничего не зная, вообразил, что на сцене происходит что-нибудь ужасное. <...>

   Долго, долго публика не могла успокоиться. Наконец все улеглось, и действие продолжалось. А. Н. Островский с Родиславским вышли из залы и направились в директорскую комнату; здесь Александр Николаевич дал волю своему негодованию.

   - Помилуйте, - говорил Александр Николаевич, - да разве можно позволять актеру такие вещи? Разве можно с таким неуважением относиться к Николаю Васильевичу Гоголю? Ведь это позор! Какой-то Новиков вздумал переделывать гения, о котором он, вероятно, и понятия не имеет!..

   Александра Николаевича стали успокаивать, но никак не могли успокоить; он уже хотел покинуть театр, но его уговорили остаться - посмотреть нового Хлестакова, то есть меня. И вот я, услышав фразу Александра Николаевича по моему адресу, окончательно потерялся.

   - Может быть, и Бураковский будет играть с такими же выдумками и новшествами? Откуда вы берете только таких актеров? - спросил Александр Николаевич.

   Предоставляю судить читателям, в каком я был состоянии до выхода на сцену. Кроме того, надо еще иметь в виду, что роль Хлестакова в Малом театре в то время изумительно талантливо играл С. В. Шуйский. Вот теперь и судите, что я переживал. Могу сказать без хвастовства, - я не ударил в грязь лицом. Во втором и третьем актах я, признаюсь, сильно трусил, но потом овладел собой, и, быть может, эта-то робость и оказала мне большую услугу. Что я имел успех, в этом не может быть сомнения, потому что все дальнейшие спектакли с моим участием давали полные сборы, а когда играл Н. И. Новиков, зрительная зала была пуста, несмотря на то что у Новикова репертуар был классический, а я играл только комедии и мелодрамы. <...>

   Александр Николаевич Островский страшно жаждал постановки своей комедии "Лес". Он хотел видеть в роли Несчастливцева Н. X. Рыбакова и услышать из уст самого Рыбакова фразу: "Сам Николай Хрисанфович Рыбаков положил мне руку на плечо..."

   Этот спектакль, к величайшему удовольствию Александра Николаевича, был вскоре объявлен. На последней репетиции присутствовал сам маститый автор. Сидел он в креслах. Все шло прекрасно, не было никаких инцидентов до последнего акта. Суфлер в последнем акте подает Николаю Хрисанфовичу фразу:

   - Ну, теперь давай лучше выпьем на брудершафт.

   Николай Хрисанфович, не понимая этого слова, останавливается и переспрашивает суфлера:

   - Что такое - выпьем? Какое вино?

   - Не вино, Николай Хрисанфович, а "выпьем на брудершафт".

   - Что это, Александр Николаевич? - обращается он со сцены к Островскому. - Что это за штука?

   - Брудершафт, Николай Хрисанфович, - отвечает ему из кресел А. Н. Островский, - слово немецкое. Это значит - выпьем на "ты".

   - Вот оно что - немецкое слово! Так на что же тебе понадобилось немецкое слово, коли ты русскую пьесу писал. Брось это! Оставь лучше так: выпьем на "ты"!

   - Все равно, Николай Хрисанфович, можно и так сказать.

   Александр Николаевич так был увлечен исполнением роли Рыбаковым, что на все соглашался, чего бы ни захотел Николай Хрисанфович. <...>

  

  

  

   С А. Н. Островским я познакомилась в 1876-м году ¹, сыграв до этого "Волки и овцы" и "Богатые невесты". Последняя не имела успеха. Бурдин объявил нам, что Александр Николаевич дал ему свою новую пьесу "Правда - хорошо, а счастье лучше" для бенефиса и сам приедет читать. Чтение состоялось ко всеобщему удовольствию, так как Островский читал превосходно, но для меня с Варламовым окончилось большой неприятностью. Мы оба решили, что не сумеем сыграть назначенные нам роли (так поразил нас чтением автор) и пошли к грозному и всемогущему Павлу Степановичу Федорову, тогдашнему начальнику репертуара, но на самом деле вершителю судеб театра, с просьбой освободить нас от участия в этой пьесе. Я служила тогда два года, а Варламов - один, и при нашей молодости такая скромность только похвальна. Но боже мой, как поощрил эту скромность наш начальник!.. Не дав нам договорить (ему донесли заранее, зачем мы пришли), он закричал, затопал ногами, очки совсем сползли (он глядел всегда сверх них), и мы могли только разобрать: "Островский делает вам честь, а вы смеете капризничать!", "Девчонки, мальчишки, разговаривают!.. Бенефис товарища", "Императорский театр" и все в этом роде. Мы часто вспоминаем и теперь с Варламовым, как мы опрометью выбежали из приемной и буквально слетели с четвертого этажа дома дирекции (теперь квартира инспектора театрального училища И. И. Рюмина) и пришли в себя только у входа в Александрийский театр. Наверное, школьники так не дрожат перед "начальством", как мы тогда. Варламов плюнул, а я перекрестилась, что избавилась от этого ужаса. Мне почему-то вообразилось, что Поликсену должна играть Лиза Левкеева, специалистка на роли купеческих дочек, и это толкнуло меня на отказ. Варламов плакал оттого, что бесподобный тон Островского не выйдет у него из памяти, а ничего подобного он не сумеет передать. Как мы играли и играем до сих пор эти роли, говорить нечего, а у Варламова это одно из его созданий. Теперь молодые отказываются потому, что "роль не нравится", а не потому, что они не считают себя способными выполнить ее. Во всех последующих пьесах Александра Николаевича я участвовала, конечно, но иногда были недоразумения, о которых он упоминает в письмах к Бурди-ну (переписка в журнале "Артист") ², а из-за пьесы "Невольницы" он рассердился на меня. Я не поняла роли и придралась к тому, что там обозначены лета "под тридцать" и на этом основании отказалась, благодаря чему (система бенефисов) пьеса долго лежала под спудом, но потом взяла ее в свой бенефис и играю до сих пор с большим удовольствием. Из-за "Светит, да не греет" была большая переписка, и опять я вызвала негодование Островского своим капризом, как ему казалось тогда, но я доказала, что была права. Он назначил мне Реневу, а я, опять-таки по годам, но на самом деле потому, что роль более шла ко мне, решила играть Олю. Я писала автору: "Ренева светит, а Оля греет, первое легче, чем второе, и потому я беру более трудное" ³. Пьесу ошикали в Москве, а у нас она имела громадный успех⁴ и шла при полных сборах два сезона.

   Островский не смотрел своих пьес, а ходил во время первого представления за кулисами, чуть прислушиваясь к речам на сцене, и иногда садился в режиссерскую ложу. Как-то в разговоре он сказал: "Я не хожу в театр на чужие пьесы: боюсь, что-нибудь скверное перейму". Со мною, за исключением этих недоразумений, был чрезвычайно ласков и в письмах к Горбунову и Бурдину всегда отзывался с большой похвалой.

   Как хороши женщины во всех его пьесах! Как даже дурные поступки ее он объясняет средой, воспитанием, обстоятельствами. Как-то на замечание Варламова, что он идеализирует женщину, Александр Николаевич ответил: "Как же не любить женщину, она нам бога родила". Хотя Бурдин взял монополию на право постановки в свои бенефисы пьес Островского (по дружбе с ним), но я просила Александра Николаевича уделить когда-нибудь мне одну. В декабре 1881 года он уведомил, что написал "Таланты и поклонники", и я заявила ее на бенефис, который состоялся 14 января 1882-го. Он читал нам ее в квартире своего брата Михаила Николаевича, бывшего тогда уже министром. Больше я никогда не слыхала его чтения, и лучшим чтецом после него был А. А. Потехин.

  

  

  

   В начале 1917 года минет ровно пятьдесят лет с тех пор, как на сцене Александрийского театра в Петербурге была поставлена драма "Василиса Мелентьева" А. Н. Островского.

   По этому поводу теперь мне является случай рассказать здесь о том, как Александр Николаевич лично декламировал эту пьесу труппе актёров московского Артистического кружка.

   Происходило это в ноябре 1879 года ¹. Тогда режиссер труппы М. Аграмов надумал поставить на сцене кружка драму "Василиса Мелентьева" в свой бенефис. И с той целью, чтобы пьеса прошла здесь возможно лучше, он решил просить самого Островского прочитать драму на репетиции актерам труппы.

   Но Александр Николаевич в то время уже был очень стар и притом еще постоянно прихварывал; поэтому и рассчитывать на него как на декламатора драмы никто из актеров кружка серьезно не мог. Тем более что Островский, как хороший знаток русских актеров с той их стороны, что они никогда, как должно, не усваивают себе декламацию авторов пьес, стал избегать их там, где они нуждались в его указаниях по сцене. Но Аграмов, будучи человеком настойчивым в решении всех своих вопросов, сумел упросить Александра Николаевича прочитать драму на сцене Артистического кружка. И местом для декламации было избрано театральное фойе. Этого пожелал сам автор "Василисы". Он не хотел, чтобы на чтении присутствовал кто-нибудь из посторонних людей.

   - Я читаю пьесы для актеров, а не для публики, - говорил Островский, - поэтому и не желаю видеть в числе моих слушателей кого-нибудь из публики.

   В то время Островский как драматург-классик считался среди всех русских актеров вполне "persona grata" {лицо, пользующееся расположением (лат.).} и потому пользовался у них всегда особым почетом.

   Так и на этот раз режиссер кружка Аграмов, желая оказать автору "Василисы" во всем подобающий ему почет, устроил для него торжественный прием в театре.

   На подъезде фойе, например, был поставлен с булавою в руках швейцар, а рядом с ним - особый вестовой, который должен был дать своевременно знать Агра-мову о том, что Островский прибыл в театр. При входе же в фойе, где было назначено чтение драмы, в два ряда были расположены все артисты кружка, и так они ожидали к себе дорогого гостя.

   И когда вестовой вбежал в фойе с докладом о прибытии Островского в театр, то Аграмов в сопровождении двух премьеров труппы кружка - Чернявского и Волкова-Семенова - сейчас же поспешил на подъезд дома и там, конечно, уже приветствовал, как должно, автора "Василисы Мелентьевой". А когда Александр Николаевич вошел в фойе, то режиссер представил ему всех по очереди актеров труппы кружка. При этом Островский, как гость, пожимая руки актерам, всем им, каждому в отдельности, конечно, сказал по два, по три любезных слова.

   И мне, как лицу, находящемуся в труппе актеров, тоже пришлось выслушать от Островского такие общелюбезные слова, как: "Я очень рад вас здесь встретить" и т. п.

   Говорил же Александр Николаевич очень тихо, почти шепотом, и его речь можно было слышать только при абсолютной тишине, находясь возле него.

   "Вот декламатор-то! - подумал я. - Как же это он будет читать нам драму? Ведь его едва слышно, когда он говорит. Какая же это будет декламация? Одна пародия на нее, если еще не того хуже. А ведь нам нужно образцовое чтение, чтобы им воспользоваться для сцены"... Но это мое предположение о неспособности Островского продекламировать нам свою драму так, как нужно было для сцены, оказалось не совсем-то верным. А ведь трудно же было что-нибудь предположить о человеке, едва переводящем дыхание, бледном как полотно и опустившем голову на грудь так низко, точно он собирается упасть. Вот какой внешний вид был у Островского.

   Одет он был тогда в серый костюм, наглухо застегнутый, и этот цвет английского трико еще довольно молодил внешность русского классика.

   Но вот Александр Николаевич поместился в глубоком кресле, поставленном возле маленького столика среди самого театрального фойе, и предложил всем актерам, тут присутствующим, расположиться вокруг него полукругом, именно так, чтобы его можно было слышать всем одинаково хорошо.

   Мне пришлось поместиться на отдельном стуле рядом с Островским, с правой стороны его, так близко к нему, что мой левый локоть касался его правой руки.

   Таким образом, я легко мог слышать малейший шепот чтеца.

   Перед началом декламации прошла минута глубокого молчания. В это время никто из присутствующих даже вздохнуть сильно не мог. О шелесте же женского туалета уже и говорить здесь не приходится: его не было слышно, хотя актрисы на этот раз все оказались разодетыми в шелка. Нельзя же им было не воспользоваться данной торжественной минутой, чтобы не показать свой роскошный туалет! Ведь Островский появлялся у них в гостях только раз в жизни! ² Ведь Александр Николаевич дал им Катерину в "Грозе", в роли которой актрисы производят фурор на сцене. Это ли не благодетель был для них! Как же им было не благоговеть перед ним? Другого отношения к Островскому в то время среди актеров русских сцен не было. Да и не могло оно быть иначе уже потому, что автор "Василисы Мелентьевой" давал им исключительный случай блеснуть на сцене своим талантом в таких бытовых типах, какими были Тит Титыч, Пуд Пудыч и Любим Торцов, - эти герои первой половины XIX века купеческой Москвы...

   Итак, все замерло в фойе кружка, обратилось в слух и направило свой пытливый взор на лицо автора "Василисы Мелентьевой", глубоко опустившегося на своем кресле вниз и внимательно созерцавшего ту драму, которую он готовился декламировать и которая лежала перед ним на столе.

   Александр Николаевич в этот момент казался нам глубоко задумчивым. Он молча созерцал свою пьесу и что-то долго припоминал. Сейчас было видно, что он ушел мысленно в глубь истории России и прислушивался там к звуку древней боярской речи на думских собраниях в Москве. В этом тоне ему нужно было начать свою декламацию "Василисы".

   И вот Островский произнес первые слова своей исторической драмы, так много наделавшей шуму в нашем обществе пятьдесят лет тому назад, когда роль Грозного в Александрийском театре в Петербурге играл знаменитый наш артист В. В. Самойлов. Читал Александр Николаевич вообще так тихо, почти шепотом, что его едва можно было слышать даже мне, сидевшему с ним рядом. Но шепот этот, однако, был вполне внятен и ясен и его можно было усваивать как тон, даваемый декламатором актерам для того, чтобы они вели свои роли на сцене именно в этом духе. Так предупредил нас Островский в то время, когда он приступал к чтению драмы.

   Декламацию свою Александр Николаевич вел на голоса, то есть он давал каждому действующему лицу в своей пьесе тот стиль речи, каким всякий мог располагать по праву его общественно-государственного положения на Москвге времен Иоанна Грозного. Из уст чтеца в это время можно было слышать целый хор голосов, изумительно стройных по своему русско-бытовому стилю, точно нарочно подобранных каким-то искусным маэстро речи.

   О подробностях драмы история нам ничего не поведала, и до сих пор даже Москва не знает, где была похоронена седьмая жена Ивана IV и ее любимый друг - боярин Колычев ³.

   Но в декламации Островского воскресал перед нами весь этот кровавый период эпохи Грозного, владыки московского, когда многие лучшие люди гибли под наветом грубых льстецов, овладевших тогда волею великого царя и управлявших ею согласно своим интересам.

   Вести этот боярский говор "думных людей" XVI века так искусно, как вел его Островский в своей декламации "Василисы Мелентьевой", мог только Александр Николаевич, как человек, всем своим творческим существом ушедший в историю древней России и созерцавший там общую психологию русского народа и придворной знати того времени. И чем дальше Островский вчитывался в свою драму, тем сильнее он воскрешал перед слушателями все то, что относилось до эпохи приснопамятного московского периода.

   Вслушиваясь в тон речи чтеца, мы одновременно уходили вместе с ним в глубь веков русской истории и умилялись перед мудростию простых слов московского боярства, во имя блага своей дорогой родины жертвовавшего головою ⁴...

   Прекрасно было оттенено у Островского глубокое чувство страдающего моральным недугом человека, которое живо звучало в голосе драматурга в то время, когда он читал монолог Иоанна Грозного, сидящего у изголовья спящей Василисы, вспоминая при этом о своем близком и далеком прошлом, говоря со слезами на глазах, что он теперь одинок на свете и никто не поймет его сердечных страданий.

   Слушая эту мучительную исповедь грозного царя самого перед собою в тяжелую минуту его скорби, казалось, даже камень мог почувствовать -сострадание.

   Личность царя Иоанна Грозного в декламации Островского была не столь грозна и криклива, сколь величественна и сдержанна в тоне своих строго повелительных слов, потому что царь, какой бы он ни был, по мнению автора "Василисы Мелентьевой", не мог "кричать" на своих подданных, как это постоянно делают те актеры, которые играют Грозного на сцене.

   - При том же Иван Четвертый был слабогрудым, - говорит Островский, - и очень нервным, отчего он часто задыхался так сильно, что при этом даже слова не мог вымолвить. Если же он и был грозен, то не в словах, не в крике на людей, а лишь в тихом могучем гневе и еще в долгом молчании, когда в его уме создавался какой-нибудь страшный приговор для подвластных ему людей, не угодивших чем-либо своему суровому царю. Вот чем он был для всех грозен, но не криком своим, которого у него почти совсем никогда не было.

   Также молча, по словам автора, царь вонзил железный посох в ногу своего стольника Колычева в то время, когда допрашивал его под этой пыткой жестоко и долго о тех отношениях, которые были у стольника с Василисой. А уж тут ли царь не был гневен и грозен. Но он не кричал! И это потому, что он не мог этого делать по слабости своей нервной природы.

   Так, собственно, Островский охарактеризовал нам личность Ивана IV.

   Между тем актеры, играющие царя Грозного на театральной сцене, постоянно кричат. И это потому, что роль Ивана IV всегда и везде играет трагик. А они, по большей части, только криком и берут на сцене. Другого артистического эффекта у них нет для того, чтобы сорвать с публики аплодисмент.

   Но когда Грозный узнает из бреда Василисы, что та изменила ему с Колычевым, то тут он громко вскрикивает и в пылу своей ненависти к изменникам строго приказывает Малюте Скуратову "убрать" их обоих в одну могилу.

   Эту часть роли Грозного Островский передавал в своей декламации так потрясающе, что у актеров даже явилось впечатление о потере душевного равновесия у чтеца.

   Но ничуть не бывало! Александр Николаевич сидел в кресле совершенно спокойно, не выражая на лице никакого волнения и ничем не выказывая его с внешней стороны. Только голос его по временам переливался из тона в тон, точно какая-то стройная музыкальная гамма, переходящая от одной ноты к другой.

   Островский был во время декламации, можно сказать, "олимпийски" спокоен. Лицо его в этот момент казалось нам совсем неподвижным, точно у загадочного египетского сфинкса: оно было холодно, бледно, как мрамор в изваянии художника.

   Словом, он не был актером в том смысле, что к каждому слову, им произносимому, ему требовался относительный жест или гримаса на лице.

   У Островского ничего этого не было. Точно перед нами сидела в кресле, повторяю, мраморная статуя, как-то механически заведенная и потому извергающая из уст живые слова, да притом такие чудные, что мы их не могли наслушаться.

   Да, декламировать так, как это делал Островский, читая свою "Василису" на голоса, мог только человек исключительный, знающий хорошо русскую историю и владеющий таким живым органом речи, который давал бы ему возможность в каждую данную минуту говорить голосом другого лица, подобно какому-нибудь чревовещателю. Это искусство очень нелегкое, и оно дается далеко не каждому. После Гоголя Островский был первый чтец на голоса всех своих драм, да, вероятно, уже и последний, так как до сих пор еще нет ему заместителя.

   В декламации Островского Василиса Мелентьева выходила женщиной довольно тонкой, хитрой и умной, искусно умевшей скрывать от царя все свои тайные чувства. А уж Грозный ли не был провидец всех людей своего времени?.. Однако он не мог своевременно разгадать свою седьмую жену.

   И если бы актеры и актрисы умели передавать со сцены свои роли так же искусно, как их читал Островский, то, конечно, получилась бы чудная гармония в сочетании этих живых звуков в одном общем жизненном хоре голосов.

   Но этого, к сожалению, не бывает никогда ни на одной сцене, даже на образцовой.

   У нас был один такой вполне безупречный артист императорских театров - это В. В. Самойлов, создавший на сцене Александрийского театра такие художественные типы, как Опольев в комедии "Старый барин" Пальма, Жорж Дорси в комедии "Гувернер" профессора Казанского университета Дьяченко, Басанина-Басанского в комедии "Пробный камень" того же Дьяченко, кардинала Ришелье в драме того же названия ⁵, Кречинского в комедии "Свадьба Кречинского" Сухово-Кобылина, полесовщика в комедии "Окно второго этажа"⁶, князя Тугоуховского в комедии "Горе от ума".

   Но актеры ведь не все таковы! Огромное большинство их играет свои роли на сцене так, как им бог это на душу положит. Даже такой знаменитый по провинции драматический актер, как Рыбаков, и тот говорил, что "все мое искусство состоит в том, чтобы выучить свою роль и передать ее на сцене так, как мне господь бог в этом поможет". Но такого изучения своей роли, какого требовало от него истинное искусство, - Рыбаков не понимал.

   Островский не любил таких актеров, которые не отвечали драматическому искусству всем тем, чего оно от них требовало.

   Он этих лицедеев называл "торговцами-халатниками". Он говорил, что драматическое искусство требует для себя прилежания и упорства в труде от актера. Но не все обыкновенно любят так сцену, чтобы отдавать ей всю свою жизнь, как это делала, например, М. Г. Савина, не знавшая для себя другой жизни, кроме сцены.

   Зная все это, Островский и не любил вообще бывать на тех спектаклях, когда шли его пьесы, даже на московской казенной сцене.

   Не был он также и в кружке в тот раз, когда там шла его "Василиса Мелентьева", хотя Аграмов и вручил ему билет на лучшую литерную ложу.

   Но Островский, как мне помнится, не воспользовался этой "литерой" и отозвался больным, - что, конечно, сильно огорчило артистов кружка, так как они ждали от него того или другого авторитетного отзыва об их игре на сцене. И такая участь всегда постигала всех актеров частных театров, в которых обыкновенно часто ставились пьесы А. Н. Островского.

   - Меня треплет нервная лихорадка в то время, когда я вижу, что актеры, исполняющие мои пьесы на сцене, не читают своих ролей так, как бы им следовало по моим указаниям, сделанным мною во время декламации, - говорил Александр Николаевич. - Поэтому я и не бываю в театрах в тот вечер, когда там идут мои драмы или комедии. И зачем это мне еще терзать себя нервным расстройством здесь, в театре, когда я и так уже довольно настрадался при выпуске их на свет божий?..

   Такое отношение Островского к актерам всех вообще частных театров установилось именно после того, как он уже не раз испытал на себе их невнимание к его декламации.

   - Что-нибудь из двух, - говорил Александр Николаевич, - или актер должен быть чутко-впечатлительным, чтобы воспринимать в себя дух и жизнь другого лица, изображаемого им на сцене во время спектакля, или же он должен покинуть театральные подмостки, дабы очистить здесь место для настоящего жреца храма Мельпомены, способного олицетворять собою тип, нарисованный ему вдохновением автора. Другого понятия о сцене я не имел и не имею.

   Но эти требования Островского для сцены так и остались неосуществимыми, хотя он и применял их к императорским театрам, где ему пришлось быть в семидесятых годах XIX столетия управляющим труппою ⁷ и где он пускал в ход все свои благие идеи по части усовершенствования и подбора актеров для Малого драматического театра в Москве.

   Теории Островского не сходились с практикой, хотя они и были построены вполне логично. Зло нашей драматической сцены так и не уступило его стараниям.

   Любя декламацию на голоса так же сердечно, горячо, как ее любил Николай Васильевич Гоголь, Островский проповедовал ее неуклонно всю жизнь.

   Тут нужно заметить, что Александр Николаевич приступил к чтению своих пьес актерам на голоса только тогда, когда он усвоил себе декламаторское искусство в совершенстве.

   Иначе ему было неудобно выступать среди артистов московских сцен, потому что в то время в Малом театре находились такие знаменитые имена из жрецов храма Мельпомены, как Мочалов ⁸, Щепкин, Садовский, Шуйский, Самарин и др. А им нельзя было показывать несовершенную декламацию пьес.

   Поэтому Островский предпочел сначала усовершенствоваться в своей авторской декламации и потом уже явиться к ним с этим искусством. И только при этом условии он завоевал себе среди артистов императорских сцен имя образцового чтеца своих пьес "на голоса".

   Так строго и поступательно Островский шел к намеченной им для себя цели.

   - Декламация требует для себя очень серьезной тренировки, - говорил мне Островский в то время, когда у меня с ним зашел об этом разговор. - Без этого же вы никогда не достигнете в настоящем искусстве своей цели.

   Лицедеи Артистического кружка, для которых Островский читал свою "Василису Мелентьеву", не справились с декламацией автора и, конечно, читали драму на спектакле каждый по-своему, кто как мог. И только лишь Волков-Семенов, игравший стольника Колычева, и М. Аграмова, олицетворявшая Василису, еще кое-как усвоили себе декламаторский тон автора и держали его на подмостках театра все время в продолжение спектакля. Но Аграмов, игравший роль Грозного, как актер на драматическое амплуа, по обыкновению, позволял себе выкрикивать те места, где царь Иван IV впадал в нервный тон. А это не было в задачах Островского. Он держался, так сказать, "шипящего" тона.

   Предчувствуя эти отступления на сцене, автор "Василисы" и не приехал на спектакль.

   Но его декламация, в общем, все-таки помогла актерам Артистического кружка, и они провели пьесу с большим успехом. Правда, этому много способствовало имя автора "Василисы", выставленное тогда на афише как руководителя актеров на репетиции этой пьесы в день спектакля. А этого вполне было достаточно для московской публики, чтобы она пошла в театр смотреть "работу" любимого ею драматурга-писателя.

  

  

   <...> Наиболее яркое воспоминание из всех спектаклей Пушкинского театра ¹ чисто бытового характера во мне оставили "Гроза" и "Грех да беда на кого не живет" Островского, "Горькая судьбина" Писемского, "Ложь до правды стоит" Шпажинского и несколько других пьес этих же большею частью авторов.

   П. А. Стрепетова в ролях Катерины, Елизаветы, бедной невесты ² и Евгении ("На бойком месте") была неподражаема. Правдивость внешнего типа, глубина внутреннего драматизма, при великолепном металлическом голосе, гибкости и ясности которого не было предела, при глубоко выразительных глазах, поражавших своей красотой в иные трагические моменты <...> она заставляла совсем забывать довольно резкую нескладность ее фигуры (легкую горбатость) и в сильной драме, и даже в бытовой комедии. <...>

   Муж Стрепетовой - М. И. Писарев, один из образованнейших людей, встреченных мною на сцене, не обладал задушевностью жены в игре, ему вредил в исполнении, если так можно выразиться, легкий риторизм. Но путем глубокого понимания ролей и знания русской бытовой жизни, при своем недюжинном даровании, он создавал таких Краснова, Анания, Русакова ³, что в них сливались вся правда их бытового образа с некоторой повышенностью психического типа, делавшей эти фигуры душевно более кр