Островский Александр Николаевич - А. Н. Островский в воспоминаниях современников

амурской страны. Я и Островский растолковали этому крестьянину, что это страшная нелепость, и в подтверждение наших слов прочитали ему из "Санкт-Петербургских ведомостей" заметку ⁴, помещенную редакциею по этому предмету. Крестьянин остался очень доволен нашим объяснением и благодарил нас, что мы его успокоили, - "а то было совсем лишился хлеба".

   - Так вот теперь кушай на здоровье, - заметил я с улыбкой крестьянину.

   - Да ведь оно точно смешно, батюшка, - сказал мне на это крестьянин, - а нам ведь, право, приходится не до смеху: мало ли что бывало, может быть все это и теперь. Вон у нас тут одна девка тосковала, тосковала об этом, да и удавилась. Вот ведь как оно бывает-то. <...>

   Вечером катались по Куекше на лодке.

   Меня сегодня насмешил подрядчик, который строит у Островского новый дом ⁵, как своей фигурой, так и своими выражениями. Этому человеку лет за пятьдесят, среднего роста, черноволосый, с проседью, с окладистой бородой и с клюковным носом и щечками, доказывающими пристрастие его к горячительным напиткам. Подрядчик этот при начале разговора с Островским или женой его постоянно принимал одно и то же телоположение: выпрямлялся во весь рост, подбоченивался правою рукою и произносил очень хладнокровно следующее выражение: "Прибегаю к стопам вашим", - и затем уже объяснял причину своего прихода. Так, например, сегодня, когда Островский спросил его, что ему нужно, он ответил: "Прибегаю к стопам вашим с планом", - и вместе с сим, указывая на план дома, просил Островского разъяснить ему его недоумения.

  

   16-го ездили на омут, но ничего не поймали. <...> Вечером часов до двенадцати беседовал с Островским, говорили о Гоголе и Костомарове.

  

  

  

   Знаменитого драматурга Александра Николаевича Островского я знал с моего юношеского возраста. Моя первая встреча с ним произошла в первой московской гимназии, где я воспитывался. <...>

   Однажды на рождественских праздниках наш преподаватель законоведения Аполлон Александрович Григорьев (впоследствии известный критик) затеял устроить в гимназии домашний спектакль при исключительном участии воспитанников ¹. Не долго думая, он выбрал для представления только что явившуюся и имевшую огромный успех новую комедию Островского "Не в свои сани не садись" и, кроме того, один акт из драмы Н. В. Кукольника "Рука всевышнего отечество спасла", в которой главную роль Минина взялся исполнить сам. Не допуская к участию посторонних, Григорьев и женские роли роздал воспитанникам. На меня, как на страстного любителя сцены, указали устроителю спектакля старшие ученики. Благодаря их лестной рекомендации, я получил две роли: Маломальского в комедии Островского и выходную, в несколько слов, роль какого-то нижегородского парня Петрова в драме Кукольника. <...>

   На одну из последних репетиций и спектакль приезжал автор, Островский, и привозил с собой в то время мало еще известного молодого человека И. Ф. Горбунова, тогда еще не служившего на сцене, а только что начинавшего появляться в свет с своими неподражаемыми рассказами. Об этом памятном спектакле я, Островский и Горбунов впоследствии часто вспоминали.

   Итак, первые мои дебюты были весьма разнообразного амплуа, что, однако, не помешало мне получить приятные одобрения от самого автора, Григорьева и 7 И. Филиппова, в то время нашего учителя словесности, а ныне государственного контролера. <...>

   Я искренно любил и уважал Островского не только как писателя, поражавшего своим огромным талантом, но и как человека. Он совершенно заслуженно слыл милейшею личностью и имел массу обожавших его друзей, в особенности в театральном мире. Обладая мягким, отзывчивым сердцем и оригинальным умом, Александр Николаевич на всякого производил неотразимо симпатичное впечатление, переходившее обыкновенно вскоре же в привязанность к этому доброму, ласковому и всегда снисходительному человеку.

   Островский был причудником. Его причуды впоследствии перешли в капризы, которые иногда делали его несносным... Самою резкою чертою его характера была мнительность, очень часто надоедливая и до приторности скучная. Вечно он жаловался на всевозможные болезни, кряхтел, стонал и морщился, и в большинстве случаев, конечно, совершенно напрасно. Страдание от мнимых болей у него в конце концов вошло в привычку, и он никогда не отказывал себе в удовольствии "хвастнуть нездоровьем", как шутя про него говорили. Своим постоянным недомоганием он точно рисовался, напрашиваясь на сочувствие, в котором, разумеется, не было недостатка.

   В своих обыденных сношениях с людьми и в разговорах Александр Николаевич проявлял неподдельный юмор, отличался остроумием и как собеседник был незаменим. Его рассказами, выхваченными прямо из жизни и переполненными сатирическими замечаниями, можно было заслушаться. По этим рассказам лучше всего можно было судить, какою громадною наблюдательностью владел покойный драматург.

   Отрицательною стороною его характера было пристрастие. Люди, которых он любил, были безупречны и беспорочны. Актеры, к которым он питал приязнь, были гении, и никто в противном его не мог разубедить. Правда, находили на него минуты, когда он отрешался от своих убеждений, но это было мимолетно. Нечаянно вырвавшийся порыв негодования скоро рассеивался, и Александр Николаевич вновь становился искренним поклонником своего приятеля или друга.

   Это пристрастие, обусловленное мягкостью его сердца, часто мешало успеху лучших его пьес. Например, покойный актер Бурдин пользовался таким расположением Островского, что на петербургской сцене почти все новые произведения Александра Николаевича впервые шли по желанию автора непременно в его бенефис, причем лучшие в них роли беспощадно гибли от игры самого бенефицианта. Иногда драматург сознавал артистическую несостоятельность своего друга, но не имел силы воли и характера отказать ему в "своем расположении"...

   За это Бурдин окружал драматурга услужливостью и угодливостью, подкупающе действовавшей на Островского. Бурдин старался предупредить всякое желание его и брал на себя все хлопоты и заботы "по проводке пьесы" как через цензуру, так и через все другие мытарства. С Александром Николаевичем он был на "ты" и сильно этим кичился перед товарищами ².

   Единственный, кажется, раз в своей авторской практике Островский изменил Бурдину и ни за что не решился отдать ему главной роли старика-купца в своей комедии "Сердце - не камень", которая, замечу кстати, шла по обыкновению в его же бенефис. Как против этого Бурдин ни протестовал, но Александр Николаевич настоял-таки на своем. Назначив эту спорную роль мне, он наметил своему другу другую, менее ответственную. Бурдин покорился, но в день своего бенефиса он внезапно захворал, так что за него играл другой. Таким образом, бенефис был без бенефицианта, о чем своевременно и был извещен Островский ³.

   Мне не раз приводилось быть очевидцем, как Александр Николаевич при первых представлениях своих пьес, волнуясь, расхаживал за кулисами и вслух высказывал неудовольствие на Бурдина. Помню я, как при первом представлении "Воеводы" в Мариинском театре Островский возмущался Бурдиным, изображавшим молодого, лихого парня Дубровина. Сердито морщась и нетерпеливо пожимая плечами, Островский почти метался за кулисами и, не сдержав волнения, быстро вошел в одну из уборных, где находилось несколько актеров, и проговорил, ни к кому не обращаясь:

   - Ах, Федор, Федор!.. {Бурдина звали Федором Алексеевичем. (Прим. А. А. Нильского.)} Что он делает?.. Так играть невозможно... невозможно... положительно невозможно... Что он делает?! Боже ты мой милостивый!.. <...>

   Что Островский был весьма пристрастный человек, доказательством этого может послужить множество красноречивых фактов.

   Так, например, однажды кто-то заметил ему, что он не совсем удачно назначил роли в комедии "Красавец мужчина" во время постановки ее на московской сцене.

   - Чем же это, по-вашему, неудачно? - спросил он, по привычке подергивая плечами.

   - Помилуйте, Александр Николаевич, заглавную роль красавца вы поручили Садовскому?! {Мих. Пров. Садовский, сын знаменитого Прова Михайловича. (Прим. А. А. Нильского.)}

   - Ну, так что же?

   - Как что? Садовский превосходный актер, но не на подобное амплуа... Да наконец какой же он красавец?

   - А чем же он, по-вашему, не красавец?

   - Конечно, наружным видом... Он очень мил, симпатичен, но не красавец...

   - Что вы со мной спорите?! Неужели я не знал, кому поручить роль?! Ведь Миша мой крестник ⁴...

   Против этой аргументации идти было нельзя, и оппонент поневоле согласился с доводом крестного папаши.

   Почти так же он убедил в Петербурге режиссера, который при возобновлении на сцене Александрийского театра "Бедность не порок" роль Любима Торцова не отдал прежнему ее исполнителю, Бурдину, - а поручил другому актеру.

   - Почему же не Федя играет Любима? - спросил Александр Николаевич. - Это его роль, он должен ее играть, нельзя обижать старого заслуженного актера...

   - Бурдин стал слабым на ноги... за последнее время он шибко хворать начал... Такую большую роль теперь ему страшно поручить, того и гляди - споткнется...

   - Это ничего не значит! Конь о четырех ногах, и то спотыкается!

   Против этого также трудно было протестовать, и расслабленный Бурдин вновь выступил в своей любимой роли.

   Из анекдотических рассказов Островского мне помнится один весьма характерный.

   - Повадился ко мне ходить какой-то молодой человек, - рассказывал Александр Николаевич, - и просить моих советов и указаний относительно того, как сделаться драматургом... Ко мне вообще таких молодых людей очень много является в Москве. Я им всегда обыкновенно советую выжидать удобного случая. "Это, - говорю я им, - само свыше налетит, ждите очереди"... Но только этот, про которого я речь веду, был надоедливее всех. Написал он какую-то сумбурную комедию и представил ее мне для оценки. На досуге я просмотрел ее, и оказалась она никуда не годной: ни складу, ни ладу, просто одна глупость. Является он ко мне за советом с робкой, печальной физиономией. Жаль мне вдруг его стало, я и говорю:

   - Ну, батюшка, сочинение ваше прочел, и ничего не могу сказать вам утешительного... Комедия очень слаба, так что и исправлять ее невозможно...

   - Как же быть-то? - спрашивает он, уныло опустив голову на грудь.

   - Да как быть? - отвечаю. - Если не побрезгаете моим добрым советом, то вот он: оставьте все это и займитесь чем-нибудь другим...

   - Да чем же-с? Я, ей-богу, не знаю...

   - Женитесь, что ли, - говорю ему шутя, - это все-таки лучше.

   Ушел. Месяца через два является опять.

   - Что вы? - спрашиваю.

   - Я, говорит, исполнил ваше приказание.

   - Что такое? Объяснитесь толком, я вас не понимаю...

   - Вы мне велели жениться, - я женился...

   Я просто рот разинул от изумления. Глупость моего собеседника превзошла всякие смелые ожидания.

   - Ну, что ж, поздравляю, говорю. Давай вам бог счастья...

   - И вот еще новая пьеска, только что написал...

   - Вот тебе раз! Да ведь я вам советовал жениться нарочно, чтоб отвлечь вас от писательства, а вы все-таки продолжаете стремиться к литературе.

   - А я-с думал, что вы нарочно заставляли меня жениться, чтоб у меня пьесы лучше выходили...

   - Ну, уж коли вы так рассудили, то делайте, что знаете, а мне теперь ваших произведений читать некогда. Извините.

   - Только таким образом я и отделался от этого непризнанного собрата по оружию, - закончил свой рассказ Александр Николаевич.

   Пришел к Островскому знакомый и, не застав его дома, вошел в квартиру и стал дожидаться его возвращения. Слуга Александра Николаевича сказал ему, что барин обещался скоро приехать. Минут через пятнадцать действительно вернулся домой драматург и, войдя в переднюю, спрашивает лакея:

   - Никто не был?

   - Какой-то господин вас дожидается...

   - Кто такой?

   - Не могу знать... Неизвестный!

   - Чего ты врешь! "Неизвестный" только один и есть в опере Верстовского "Аскольдова могила", но он до меня никаких дел не имеет.

   Во времена существования московского Артистического кружка ⁵ Островский был его частым посетителем. Однажды подходит к нему там провинциальный актер из категории "посредственностей" и здоровается с драматургом, который, будучи всегда приветливым, на почтительный поклон его ответил вопросом:

   - В Москву за песнями? Погулять да отдохнуть к нам пожаловали?

   - Да. Хочу взглянуть на ваших знаменитостей, - насмешливо проговорил актер, - надо нам, провинциалам, от ваших хваленых гениев позаимствоваться...

   - Доброе дело! - спокойно заметил Александр Николаевич. - Но только вряд ли усвоите что-либо. Мудрено от талантов позаимствоваться...

   - Ну, уж и мудрено!

   - Да вот, кстати, я расскажу вам, какой со мной сегодня случай произошел. Нанял я к кружку извозчика. Попался дрянной. Лошаденка дохлая, еле ноги волочит. Стегал он ее, стегал, ругал, ругал, а она не обращает ни малейшего внимания на его энергичное понуканье и даже, точно нарочно, тише пошла. Я и говорю ему, пора бы твою клячу на живодерню, для извоза она не годится, на хлеб себе с ней не достанешь.

   - Это верно, - ответил извозчик, - подлости в ейном карахтере много. Уж чего я на ней не перепробовал: и ласку, и кормежку хорошую, и кнутовище здоровое, а ей хоть бы что, ничем не пронять. Сколько разов я ее на бега водил, чтобы, значит, поглядела на рысаков да переняла бы с них проворство, но и это она без всякого внимания оставляет.

   Актер, конечно, понял намек и поспешил скрыться.

   В конце своей жизни, как известно, Александр Николаевич получил важную административную должность. Его поставили во главе управления московскими императорскими театрами. Однако ему не суждено было долго занимать этот пост: он неожиданно скончался в своем костромском имении.

   Несмотря на свой ум, доброту и приязнь к артистам, им многие были недовольны во время его кратковременного начальствования. Островский всю жизнь свою прожил "вольным" человеком, никогда нигде не служил, и поэтому не мудрено, что к своим служебным обязанностям приступил крайне неумело, неловко, что ставилось ему в вину. Действительно, многие распоряжения его были странны, но к ним нельзя было относиться строго, принимая во внимание его неопытность, которая в механизме театрального дела несомненно играет первенствующую роль.

   Первое, с чего начал Островский свою деятельность, было то, что он облачился в форменный вицмундир и фуражку с кокардой. Затем устроил себе в доме дирекции особую приемную комнату, посреди которой поставил громадный стол и покрыл его красным сукном.

   Когда его кто-то спросил:

   - К чему это вы, Александр Николаевич, надели на себя не идущий к вам вицмундир и с красным околышем фуражку? Вас никто не привык видеть в таком странном одеянии.

   Он серьезно ответил на это:

   - К чему?! Я удивляюсь вашему вопросу... Я ведь теперь человек официальный.

   Бывая в Москве, я часто посещал Островского. Во время его "управления театрами" мне случилось гостить в Белокаменной продолжительное время. Однажды он спрашивает меня между прочим:

   - Поди, вы частенько встречаетесь с артистами?! Не слыхали ли чего? Что говорят? Довольны ли мной?

   - Кажется, довольны, все вас очень любят, но за некоторые распоряжения по вашему адресу шлются упреки и осуждения.

   - За какие же это? Любопытно... Я, кажется, ничего такого еще не сделал...

   - Да вот, например, говорят, что вы с оперными не совсем справедливы.

   - В чем же это я несправедлив? Это для меня новость!

   - Говорят, что вы незаслуженно и жестоко поступили с певцом N., уволив его в отставку. Вы почему-то нашли его лишним, между тем, по общему отзыву, это был полезный и добросовестный труженик, да и получал-то он, в сущности, гроши.

   - Так ведь его оклад понадобился для прибавки другому...

   - Вот за это-то больше и негодуют. Обижая одного, вы делаете другому ни за что ни про что прибавку.

   - Вот это мне нравится! - вдруг заволновался Александр Николаевич. - Я несправедлив! Да кто же может быть справедливее-то?.. Прежде чем упрекать меня, недовольные мною спросили бы лучше: много ли я прибавил X.? Он получал девять тысяч рублей, а я ему для округления накинул только одну тысячу... Разве ж это для него много?.. При девяти тысячах одна - пустяки... Да, кроме того, за него очень уж просил меня Рубинштейн. А как ему откажешь?! Вот вы и поймите, какова логика у нерассудительных людей! Им-то легко меня обвинять, а побыли бы в моей шкуре, не то б запели ⁶...

   По инициативе Островского в московском Малом театре были учреждены ежегодные пробные спектакли во время съезда провинциальных актеров великим постом. Александр Николаевич очень охотно допускал всех и каждого до этих так называемых "закрытых" дебютов.

   Я гостил в Москве как раз в самый разгар пробных спектаклей, когда "испытывали свои малые силы на большой сцене" чуть ли не все захолустные премьеры и премьерши, собирающиеся в Белокаменной постом на обычный актерский рынок.

   Как-то Островский говорит мне:

   - Вы бы заглянули в театр, полюбовались бы на дебютантов...

   - А разве это интересно?

   - Еще бы! В будущем многообещающие...

   - А в настоящем?

   - Стараются быть многообещающими...

   - Бываете ли сами-то на этих представлениях?

   - Нет...

   - Почему?

   - Надоело.

   - Чем же?

   - Безобразие.

   - А будет ли кто из них принят?

   - Нет.

   - Так зачем же давать им дебюты?

   - Очень уж просят... Из сострадания...

   - Из сострадания? Какого сострадания?

   - Пусть поразвлекутся постом... Это даже, может быть, от кутежа отвлечет тех, которые пить люты ⁷...

   Островскому нравилось напускать на себя болезненный вид. Он делал страдальческие гримасы, охал, стонал и в этом доходил до того, что верил самому себе в страшном недомогании. Это была вечная слабость знаменитого драматурга, впрочем, очень невинная и ни для кого не беспокойная.

   На репетиции своих новых пьес Островский часто приезжал совсем едва двигавшимся, с неизменною жалобою на свою застарелую хирагру {Болезнь рук. (Прим. А. А. Нильского.)}. Бывало, подойдет к нему кто-нибудь из артистов и, вглядываясь в его недовольное лицо и в нервное подергиванье плеч, сочувственно спросит:

   - Как ваше здоровье, Александр Николаевич?

   Островский начнет еще более пожимать плечами, бессильно опустит руки, склонит голову набок и тихим, жалобным голосом ответит:

   - Извините, сейчас ничего не могу вам на это сказать... спросите немного погодя... ночью же было худо...

   Александр Николаевич любил играть в винт. За картами он был всегда разговорчив, и забавные выражения, одно другого лучше, типичнее, так и слетали с его языка. Для партнеров это было большим наслаждением. Сдадут ему, бывало, плохие карты, он начнет усиленно пожимать плечами и ворчать:

   - Что же это такое? Что вы мне сделали?.. Это не карты, а слезы... да-с, слезы и ничего больше... Ни одной представительной физиономии, - все какие-то аллегории. Для гаданья, может быть, они и очень хороши, и приятны, и насчет интереса многое говорят, а для винта совсем негодящие.

   Проигрывая игру и отдавая штраф противникам, Островский частенько восклицал не без сердца:

   - Боже мой! Что же это такое?.. Как я хорошо играю и... как при этом несчастно. Удивительно, необъяснимо, ужасно!

   Когда-то давно на сцене Большого театра в Москве произошел за кулисами крупный скандал: какая-то служившая при гардеробной француженка-портниха за что-то разобиделась на одного из администраторов и во время энергичного с ним объяснения забылась до того, что нанесла ему оскорбление действием. Конечно, она была уволена, делу не дали огласки, но на всех дверях в обоих казенных театрах немедленно вывесили объявление: "На сцену вход посторонним лицам строго воспрещается".

   Вскоре после этого Островский приезжает в Малый театр с кем-то из артистов на считку своей новой пьесы. Входит с актерского подъезда {С Неглинного проезда. (Прим. А. А. Нильского.)} и наталкивается на объявление. Перечитав его два раза, он удивленно спрашивает своего спутника:

   - Это что же такое? Никогда прежде ничего подобного не бывало! Почему это?

   - Это вызвано скандалом, случившимся в Большом театре. Вы ведь знаете, что там наделала строптивая портниха?

   - Как не знать, - знаю, очень хорошо знаю... Но только, по-моему, это не резонно, подобное объявление ни к селу, ни к городу. Ведь бьют-то свои своих, за что же посторонних-то не пускать?

   Покойный актер Вас. Ник. Андреев-Бурлак рассказывал мне, как однажды Островский делал ему выговор за одну актрису, дочь известного литератора П<отехина>, служившую под режиссерством и распорядительством Бурлака в частном Пушкинском театре {В Москве, на Тверской. Дело происходило во время антрепризы г-жи Бренко. (Прим. А. А. Нильского.)}. Следует заметить, что эта барышня не обладала ни красотой, ни дарованием и к довершению всего была лишена ясного произношения.

   - Как же вам не стыдно, Василий Николаевич, обижать талантливую и милую девицу, да еще к тому же дочь известного и уважаемого литератора? - сказал недовольным тоном Островский. - Мне родитель ее на вас жаловался, и это меня сильно тронуло. Вы буквально ничего не даете ей играть.

   - Право, я в этом так мало виноват, - начал защищаться Андреев-Бурлак. - В новых пьесах она не появляется по желанию авторов, которые ни за что не хотят назначить ей роли благодаря ее недостаткам, а старые пьесы, в которых она могла бы играть, не дают сборов, да и времени нет для репетирования их.

   - Что за вздор! У нее нет никаких недостатков...

   - А некрасивая наружность? А картавость?

   - Все-таки, если бы вы захотели, так могли бы из уважения к ее отцу дать ей возможность хоть изредка фигурировать на сцене. Кроме того, по-моему, она не без дарования, даже с огоньком, да и собой премиленькая...

   Затем разговор перешел на другие вопросы. Перед самым уходом Бурлака Островский спросил:

   - Ну, что новенького в театре?

   - Да вот намереваемся поставить вашу драму "Бесприданница". Не угодно ли будет пожаловать к нам на репетицию и на представление?

   - С удовольствием. Мне, признаться, давно желалось, чтобы вы поставили ее у себя. А кто будет играть Ларису? На нее нужна хорошая исполнительница, -это сложная роль.

   - Да вот кстати: можно будет поручить ее дочери П<отехина>.

   Островский, позабыв недавние свои упреки Бурлаку, вдруг нервно стал пожимать плечами и сердито воскликнул:

   - Да что это вдруг с вами сделалось? С ума сошли, что ли? Как же можно такую ответственную роль поручать П<отехиной>! Она хоть и дочь уважаемого литератора, но физиономия-то ее какова? Да еще и картавая... Если вы действительно намерены отдать ей Ларису, так я не только не приеду, но убедительно прошу вас и вовсе не ставить моей драмы...

   Так Александр Николаевич был не тверд в своих убеждениях ⁸.

  

  

  

   Я познакомился с Александром Николаевичем Островским в конце 1855 года ¹. Познакомился я с ним у казначея московской дворцовой конторы Н. И. Давыдова, жившего у Красных ворот в Запасном дворце. Давыдов приходился родственником Островскому, он был женат на родной сестре Александра Николаевича, Наталье Николаевне. В его казенной квартире давались спектакли, для которых устроены были подмостки на аршин от пола; в этих спектаклях принимал участие Островский и А. Ф. Федотов. В спектаклях принимали участие также сестры и племянницы Островского. Спектакли эти носили чисто семейный характер. На них-то я и познакомился с Александром Николаевичем, так как сам принимал участие в представлениях, состоявших из пьес разных авторов, в том числе и Александра Николаевича, из комедий которого здесь играли "Старый друг лучше новых двух" и "Свои люди - сочтемся!". В первой пьесе Александр Николаевич играл роль купца, Вавилы Осиповича, а во второй - Подхалюзина. Относительно исполнения роли самим автором я могу сказать следующее: чтение было великолепное, но игра и мимика были неудовлетворительны, потому что во время исполнения им ролей он не смотрел в глаза действующим лицам, а опускал их вниз или поднимал кверху. После одного из таких спектаклей, я помню, он сообщал своим близким знакомым план пьесы "Минин, Сухорук", которую он в то время кончал.

   Первый мой визит к нему был с Ы. И. Давыдовым. Островский жил тогда в приходе Николы Воробина у Яузских бань в собственном доме. Тогда он еще не был женат ². В день своего первого визита я встретил у него известного П. И. Якушкина и еще человек двух, фамилии которых не помню. После ухода гостей по просьбе Н. И. Давыдова Александр Николаевич стал читать мне роль Подхалюзина. В последнем акте, где Подхалюзин отказывал Большову в уплате его долга, меня поразил тон чтения: бессердечность Подхалюзина обнаружилась во всей силе, я по наивности спросил Александра Николаевича:

   - Неужели есть такие люди, как Подхалюзин?.. На это он отвечал мне, улыбаясь:

   - Поживите на свете, так узнаете.

   Вскоре после этого Александр Николаевич уехал за границу ³ вместе с И. Ф. Горбуновым.

   В 1862 году я поступил на провинциальную сцену в Нижний Новгород и служил безвыездно шесть лет. В 1866 году ⁴ Александр Николаевич проездом в свою усадьбу, село Щелыково, Костромской губернии, Кинешемского уезда, был в Нижнем Новгороде с семейством, женою Марьею Васильевною и сыном Александром, которому было не более года ⁵. По театральной афише Александр Николаевич узнал, что я нахожусь в труппе, и послал за мною, тут я познакомился с женой его, причем он пригласил меня после репетиции к себе обедать. Остановился он в почтовой гостинице Булычева. После репетиции я пришел в гостиницу, и мы отправились обедать в ресторан. Во время обеда пришел мой антрепренер Ф. К. Смольков, который сильно заикался. Так как прихода его никто не ожидал и Александр Николаевич не мог предупредить Марию Васильевну относительно его заикания, то произошла комическая сцена: по представлении Марии Васильевне Смольков хотел сказать супруге Александра Николаевича какую-то любезность, но сильно заикнулся и начал делать уморительные гримасы. Мария Васильевна смутилась. После обеда Смольков потребовал бутылку шампанского. Александр Николаевич просил Смолькова освободить меня на неделю, чтобы я мог уехать в Щелыково, Смольков обещал исполнить просьбу. После обеда мы отправились в номер гостиницы, где я пробыл до одиннадцати часов вечера. На другой день Александр Николаевич уехал в Щелыково, а дня через два туда же отправился и я.

   Щелыково находится в Кинешемском уезде, Костромской губернии, в двадцати верстах от Кинешмы, на левом берегу Волги. Господский дом, в котором жил Александр Николаевич, находится на горе. Он деревянный, окрашен серой краской, с четырьмя колоннами, двумя крыльцами и с лицевой стороны задний фасад обращен в сад, с террасой, перед которой разбит цветник.

   Я приехал к нему поутру часов в десять. Александр Николаевич принял меня очень радушно. Умывшись и напившись чаю, мы отправились с Александром Николаевичем ловить рыбу. Подойдя к речке я, не помню, что-то рассказывал, Александр Николаевич остановил меня, поднял палец кверху и сделал знак, чтобы я замолчал. Я спросил о причине, он отвечал:

   - Иван Егорович тут рыбу ловит. Он не любит, когда кто-нибудь шумит. - Иван Егорович Турчанинов, бывший артист московских императорских театров, пенсионер, пользовался добрым расположением Александра Николаевича и постоянно гостил у него летом. Подойдя к реке, я увидел человека в халате, подпоясанном шарфом, в старой фуражке, сидевшего с удочкой на берегу. Александр Николаевич представил меня ему. Турчанинов остался удить рыбу на прежнем месте, а мы с Александром Николаевичем отправились к мельнице ловить пескарей (живцов), чтобы потом на них ловить щук. Поймав несколько штук пескарей, мы сели в лодку и поплыли к самой мельнице, привязавши лодку к кольцу, нарочно для этого вбитому в стену мельницы, и начали ловить щук. Ловля была неудачная. <...>

   В три часа пошли домой обедать. За обедом Александр Николаевич рассказывал сцену, которую он видел на пароходе, когда ехал из Нижнего к себе в усадьбу. Трое купцов сидели во втором классе и пили какое-то вино, один из них, охмелевши, прилег на диван, а через несколько времени тревожно зашевелился и коснеющим языком что-то промычал. Один из оставшихся за столом собеседников спросил: что ему нужно? Тот опять пробормотал что-то, хотел подняться, но не мог. Собеседник подошел к нему ближе и повторил вопрос. Лежащий, при большом усилии, едва мог произнесть заплетающим языком:

   - Попросите меня красненьким.

   Эта сцена была рассказана очень комично, сидевшие за столом много смеялись. После обеда играли в пикет

   В семь часов приехала к нему соседка по имению, почтенная старушка, и спрашивала совета - может ли она высечь мельника, арендовавшего мельницу у Александра Николаевича, мужика лет сорока, на том будто бы основании, что она была его восприемницей и как крестная мать она ответственна за него перед богом ⁶. Александр Николаевич выслушал ее, но совета никакого не дал.

   Прогостивши целую неделю, я должен был отправиться в Нижний, так как у меня должны были начаться репетиции.

   В том же году Александр Николаевич опять приезжал в Нижний на ярмарку один, без семейства. По случаю его приезда в спектакле шла его пиеса "Не в свои сани не садись". Актер Душкин, игравший роль Бородкина, переврал фразу: "Люба, я за тебя душу положу", сказав вместо "Люба" - "душа". Когда актеры сетовали Александру Николаевичу на такое искажение фразы, Александр Николаевич сказал:

   - Что же от Душкина требовать, я его хорошо знаю.

   На другой день часов в двенадцать мы пошли на ярмарку, в Суровской ряд, где Александр Николаевич хотел видеть своего хорошего знакомого купца⁷, с которым знаком был в годы студенчества и который говорил, что он Московский университет вдоль и поперек прошел, а на самом деле не был даже и в гимназии.

   - Я ему говорю, - рассказывал Александр Николаевич, разумеется шутя: - "Ты смотри, не шибко обманывай народ, а то я тебя в комедию вставлю". Он очень испугался и просил его в комедию не ставить, считая это для себя позором.

   В этом же году Александр Николаевич прислал мне на бенефис свою новую пьесу "Самозванец Луба" ⁸.

   После каждого сезона я приезжал в Москву и почти каждый праздник бывал у Александра Николаевича. В беседах наших он рассказывал разные анекдоты и эпизоды из своей жизни.

   Так, говорил о том, что антрепренеры злоупотребляют своим положением и недоплачивают жалованья актерам.

   - У меня мало времени, - говорил он, - а следовало бы написать и послать на утверждение проект относительно обеспечения актеров- в получаемом ими жалованье. Можно было бы учредить при Обществе русских драматических писателей особое бюро, где бы записывались артисты, желающие получить ангажемент, и чтобы без согласия Общества не заключали контрактов с антрепренерами. В случае неплатежа денег, Общество могло бы не разрешить постановки спектаклей ⁹.

  

   Островский был страшный охотник до рыбной ловли на удочку.

   Однажды с Д. В. Живокини отправились они на озеро в Косино, ловить рыбу, находящееся в восьми верстах от Москвы. Озеро очень большое. Надо было ловить на лодке, а лодки не нашлось, а они достали где-то небольшой плот и, отпихиваясь шесгами, поплыли по озеру. Предварительно разулись, выбрали место и начали ловить рыбу. Д. В. Живокини, увлекшись ловлею, забыл, что он не на земле, сделал несколько шагов по плоту, чем нарушил равновесие, плот наклонился, и сапоги попали в воду, желая спасти сапоги, он еще больше наклонил плот, оба рыболова чуть-чуть не потонули.

   Несколько раз рассказывал мне Островский о своей служебной карьере в Коммерческом суде.

   - Мы приходили в суд часов в одиннадцать, и у нас начиналось литературное утро. Разговаривали и спорили о литературе и так незаметно досиживали до трех часов. После трех часов отправлялись в кофейную Печкина, это было не что иное, как хороший трактир, продававший кофе, против Александровского сада, где теперь дом Комиссаровых. Д. Т. Ленский, говоря о яме, в которую сажали несостоятельных должников, написал на этот счет куплеты:

  

   Близко Печкина трактира,

   У присутственных ворот,

   Есть дешевая квартира,

   И туда свободный ход...

   И хозяин там радушный,

   И жильцов там берегут:

   За одиннадцать с полтиной

   Им квартиру, стол дают ¹⁰.

  

   Этот трактир посещали студенты, артисты всех профессий: актеры, певцы, танцоры, музыканты и начинающие литераторы, в том числе А. Ф. Писемский.

   В этом трактире встретился нам однажды Якушкии и рассказывал о своих странствованиях по губерниям, когда он собирал мотивы русских песен. <...>

   Потом Александр Николаевич много рассказывал о своей службе в качестве корректора у историка Погодина, издававшего собственный журнал, за 30 рублей в месяц. Ходил он каждый день пешком от Яузских бань на Девичье поле к Погодину.

   Когда в доме Погодина читал пьесу "Свои люди - сочтемся!" - Н. В. Гоголь присутствовал при чтении и, прислонясь к двери, слушал издали. Когда же пьесу эту не пропустили в цензуре, то Погодин предложил ему продать ее за 300 рублей.

   При этом он поставил в обязанность переделать четвертый акт. Александр Николаевич согласился, потому что нуждался в деньгах. Потом выяснилось, что Погодин поместил ее в какой-то журнал и взял чуть ли не втрое против того, что заплатил Александру Николаевичу ¹¹.

   Однажды я пришел к Александру Николаевичу. Он спросил меня: видел ли я его сына Михаила? Я отвечал отрицательно; он попросил Марью Васильевну прислать с антресолей своего сына. Через несколько минут нянька привела мальчика лет двух, довольно плотно сложенного, с черной кудрявой головой, большими серыми глазами и притом с кривыми ногами.

   - Посмотрите какой! - сказал Александр Николаевич. - Ноги кривые - настоящий комик.

   Мария Васильевна взяла гармонию и стала играть, мальчик стал плясать вприсядку. Александр Николаевич был очень доволен.

   - Как Гельцер {Гельцер - артист императорских театров, исполнявший роль Иванушки-дурачка в балете "Конек-горбунок". (Прим. К. В. Загорского.)} пляшет,

   В начале апреля я зашел к Александру Николаевичу и застал его в кабинете за письменным столом. Он был в коротеньком тулупчике и маленькими картами раскладывал пасьянс. Он, по обыкновению, принял меня приветливо и продолжал раскладывать карты, потом смешал их и таинственно с улыбкой сказал:

   - Я сегодня всю ночь не спал, работал... Я написал пьесу "Снегурочка". На той неделе репетиция, а у меня пятого акта еще нет. Вот я теперь и спешу кончить пятый акт.

   Я выкурил папироску, поднялся и хотел уходить, чтобы не мешать ему работать; он остановил меня.

   - Вам нужно кончать пьесу, - сказал я ему, - время дорого.

   - Успею, - ответил драматург и снова стал раскладывать пасьянс.

   Я изумился, что он вместо работы очень внимательно раскладывает карты, и спросил его, для чего он теряет время на раскладывание карт, а спешную работу не кончает.

   - Ведь эдак, пожалуй, петухом запоешь, если все работать, надо дать отдых голове.

   При прощании Александр Николаевич пригласил меня на генеральную репетицию в Большой театр. Пьеса ставилась с декорациями и костюмами. В этой пьесе дебютировала Кадмина, ученица консерватории ¹².

   После этого я почти каждый день бывал у Александра Николаевича, справляясь о дне отъезда в Щелыково. Однажды прихожу к нему; Марии Васильевны не было дома, она уезжала за покупками для деревни. Александр Николаевич стоял в зале у стола и резал ножницами какую-то материю. До этого мне никогда не приходилось видеть его за подобным занятием. Я полюбопытствовал узнать, что он делает.

   - Крою панталоны для Александра. Здесь в шагу надо вынуть... - продолжал он, как будто сам с собою.

   - Где же вы выучились кроить? - опросил я его.

   Он улыбнулся.

   - Чего мы только не знаем, - сказал он шутя. Между прочим объяснил, что он рос среди девочек, вероятно, сестер, у которых научился кроить и шить, так как товарищей у него в детстве не было.

   В другой раз и Александр Николаевич и Мария Васильевна были дома. Был еще один старичок ¹³, совсем седой, с круглой небольшой бородкой, небольшого роста, в поддевке, в мужицких больших сапогах, довольно поношенных, вообще костюм не отличался свежестью. Что меня удивило, так это то, что Александр Николаевич не представил меня гостю, так как до этого не случалось, чтоб Александр Николаевич не представил меня кому-нибудь из своих знакомых, бывавших у него на дому. Потом меня крайне удивило фамильярное обращение этого старика с Александром Николаевичем и Марьей Васильевной: он им говорил "ты". Мы сели обедать, старик начал так:

   - Слышь, Марья Васильевна, ты секи их поперек лавки, а уж если будешь сечь вдоль, это уж будет поздно... Поздно будет.

   Вероятно, этот старичок до моего прихода вел какой-нибудь педагогический разговор. Старичок продолжал:

   - Был я у Михаила Николаевича, фатера у него хорошая, а жены-то нет. Что, говорю, не женишься? Невесты, говорит, нет. В Питере-то нет? Да за тебя любая девка пойдет. Не ладно, говорю, право, не ладно. Вот, говорю, был я у Александра Николаевича, детки-то у него больно хороши.

   Александр Николаевич и Мария Васильевна молча слушали старичка. Встали из-за стола, старичок стал прощаться.

   - Что ж, дашь ты мне денег-то? - спрашивал старичок.

   - Что же я тебе дам, когда у меня самого нет, - ответил Александр Николаевич.

   - Ну как не быть, дай хоть сколько-нибудь, - продолжал старик.

   - Видишь, в деревню еду, сам нуждаюсь в деньгах, - ответил Александр Николаевич.

   - Ну делать нечего, прощай, - старик протянул руку супругам и, уходя, сказал:

   - Кланяться Михаилу-то Николаевичу?

   - Кланяйся, - ответил Александр Николаевич.

   - И Николаю Алексеевичу?

   - И ему кланяйся. Старичок ушел.

   Мне любопытно было узнать, кто этот старичок, и я осведомился.

   - Наш бывший кредитор, сапожник, который нам шил и чинил сапоги, когда мы были студентами, в долг.

   - А кто это Михаил Николаевич, про которого он говорил? - спросил я.

   - Мой брат, - отвечал Александр Николаевич.

   - А Николай Алексеевич?

   - Некрасов, - ответил Александр Николаевич.

   - Какие деньги он у вас просил?