Островский Александр Николаевич - А. Н. Островский в воспоминаниях современников

ем прежде и не подозревал. Приезжает он однажды ко мне в Москве ¹. "Я с просьбой!" - говорит. "Готов служить!" - отвечал я. "Хочу попробовать себя на драматическом поприще!" - говорит. "Доброе дело!"

   "Но прежде чем пустить в свет свое детище, я хочу знать ваше мнение о нем, только мнение искреннее, откровенное!"

   Я дал слово. Через день Лев привез мне довольно объемистую рукопись. Я обещал дать ему откровенный совет по ее прочтении. Прочитал и ужаснулся. Это было какое-то "безумие", а не сценическое произведение. Вообразите, выведен на сцену какой-то обтрепанный, мерзкий не то нигилист, не то ярыга; его на сцене чуть ли не секут! Да! порют!.. Отослал я рукопись, без всякой записки, желая лично переговорить с Толстым об этом "чудище" ².

   - Ну, что? - спросил он меня при свидании. - Как нашли мою пьесу?

   - Вы просили моего откровенного мнения, а потому и буду говорить искренно: если вы уважаете себя, то сожгите пьесу или спрячьте ее подальше и так, чтобы никто бы и не знал о ее существовании: это недостойно вас!

   Толстой нахмурился; я начхал было делать анализ действующих лиц, говорил о несценичности, но он упорно молчал, не делая никаких возражений. Видимо, он тяготился этим разговором. Холодно мы простились. С тех пор у нас прекратились все отношения. Мы с ним незнакомы. При встрече он едва кланяется со мною.

   Я спросил у Островского, не помнит ли он названия этой пьесы. Островский отвечал, что "запамятовал".

   Что сделал с этой пьесой Л. Н. Толстой - неизвестно Известно только, что она в свет не появлялась; жаль будет, если он послушался совета Островского и сжег рукопись.

  

  

   А. Н. Островский приезжал в Петербург для постановки своей пьесы "Таланты и поклонники". Он прожил здесь несколько недель и вечера проводил у своих знакомых. В записках моих передаваемый разговор помечен десятым января ³.

   Александр Николаевич затеял беседу об авторском вознаграждении. Он припомнил старину и начало своей литературной деятельности.

   - Плохо жилось авторам в то время, когда я начинал. Хотя и теперь не особенно сладко, но все-таки и сравнивать наше время с прежним невозможно. Мы просто голодали. Первые мои пьесы я печатал у Михаила Петровича Погодина в "Москвитянине".

   - Сколько же он вам платил?

   - По двадцать пять рублей в месяц.

   - Стало быть, вы получали постоянное жалованье в этом размере?

   - Нет!.. Погодин платил с печатного листа двадцать пять рублей. Положим, в моей пьесе было пять печатных листов; мне причиталось сто двадцать пять рублей, а уплата производилась по двадцать пять рублей в месяц. Как, бывало, ни упрашиваешь Погодина, он как Царь-пушка непоколебим! Стоит на своем: "В месяц по двадцать пять рублей и ни копейки!" - "Но мне необходимы деньги!" - умоляешь его. - "Э, батюшка! вы человек молодой, начинающий!.. для вас достаточно и двадцать пять рублей в месяц на житье. А то сразу получите этакую уйму денег - шутка ли, сто двадцать пять рублей, ведь это четыреста тридцать семь с полтиной ассигнациями!.. И прокутите!.. А у меня деньги вернее".

   Никакие заявления о нужде не помогали. Наконец эти "отеческие попечения" мне надоели; я и придумал фортель. Погодин, по расчету, оставался мне должным сто двадцать пять рублей, я написал вексель на имя приятеля задним числом, так что срок ему уже истек. С приятелем послал я этот документ ⁴ к Михаилу Петровичу; при этом, конечно, приложил и свое слезное прошение ⁵ об уплате долга. У них произошла чисто водевильная сцена.

   - А что вы сделаете с Островским, если я не уплачу за него денег? - спросил Погодин.

   Мой приятель, приготовленный к подобному вопросу, сыграл роль непреклонного Шейлока: ⁶

   - Завтра же я его потащу в "яму"!

   "Ямой" называлась московская тюрьма у Иверских ворот, куда сажали за долги.

   - А не согласны ли вы будете получать по двадцать пять рублей в месяц, в уплату? - пробовал Погодин.

   Но мой приятель был непоколебим.

   - Или все, или "яма".

   Погодин смилостивился и заплатил.

   - Ловкую вы, однако, штуку сыграли! - заметил я. - Сам теперь дивлюсь моей находчивости!.. Теперь я бы этакой штуки не придумал! - улыбаясь, ответил Островский.

   - Да, я полагаю, что и придумывать не нужно, потому что вы теперь получаете уже не по двадцать пять рублей с листа? - заметил я.

   - Да!.. теперь времена несколько изменились и издатели сделались "жалостливее"! - сказал Островский, подчеркнувши слово "жалостливее".

   - Вы больше всего имели дело с Некрасовым, у которого каждый год в "Отечественных записках" печатались ваши произведения? Некрасов был широк в назначении гонорара?

   - Да!.. с ним можно было иметь дело!.. Он мне платил по тысяче рублей за каждую пьесу, будь она в четырех или пяти действиях. Число листов не принималось в расчет... А вот Стасюлевич, тот за одну пьесу, напечатанную у него в "Вестнике" ⁷, заплатил еще шире!..

   - Вы с покойным Некрасовым были, кажется, в дружеских отношениях?

   - Да, в самых приятельских. Он не то что Погодин затягивал платеж, а напротив, платил и вперед. Чуть понадобится - к нему! Отказу не было.

   - Да, он пользовался такой репутацией; но зато, как рассказывают, ему иногда приходилось платиться за добродушие?

   - Верно! Никого так не эксплуатировали, как Некрасова, господа берущие, но не отдающие. Это было однажды при мне, - продолжал Островский. - Сижу я у Некрасова; вваливается в кабинет Л-тов ⁸. Не обращая внимания на мое присутствие, он прямо к Некрасову: так, мол, и так, нуждаюсь!.. дайте вперед!..

   - Но вы, кажется, уже брали у меня, и не раз! - вспомнил Николай Алексеевич, который, к слову молвить, не имел привычки записывать долгов. Вынет из письменного стола требуемую сумму и отдаст просящему "вперед", а затем даже и забудет, сколько дал.

   В этот приход Л-това Некрасов был что-то не в духе; ему, видимо, надоели уже эти постоянные просьбы; он ему и отрезал:

   - Но ведь вы у меня уже много, кажется, забрали денег и ничего не пишете!

   - Будьте уверены, Николай Алексеевич, я вам отработаю.

   - Слышал я, батюшка, эту старую песню, - хриплым голосом процедил Некрасов. - Нате, возьмите двадцать пять рублей, но только не отрабатывайте, а то вы меня самого слишком уже часто отрабатывали.

   Л-тов взял деньги и ушел. <...>

  

  

  

   21 июля <1894 года>. <...>

  

   Вечером Лев Львович заговорил об Островском. Николай Николаевич ¹ спросил, был ли с ним лично знаком Лев Николаевич.

   - Как же, я с ним почему-то был на "ты". Помню, в последнее время ² пришел к нему, он после болезни, с коротко остриженной головой, в клеенчатой куртке, пишет проект русского театра. Это была его слабая сторона - придавать себе большое значение: "я, я". Он и разговор постоянно наводил на эту тему. Островский был окружен всегда своим кружком поклонников, которые превозносили его, и потому говорить с ним было довольно трудно.

   Из пьес Островского Лев Николаевич особенно любит "Бедность не порок", называет ее веселой, сделанной безукоризненно, "без сучка и задоринки". Хваленой "Грозы" не понимает; и зачем было изменять жене, и почему нужно ей сочувствовать - тоже не понимает ³. Жадова ⁴ находит сделанным слишком по рецепту, "с ярлычком". Высоко ставит у Островского совершенное знание языка действующих лиц. <...>

  

   11 апреля 1899 года. <...>

  

   Заговорили о драматических опытах Буренина. Некоторые роли писаны им для известных актеров. Лев Николаевич возмущается этим обычаем; находит, что этот грех был и у Островского ⁵. Островского он делит вообще на две половины. Первую ставит высоко, особенно "Свои люди - сочтемся!". Его трогает конец этой пьесы, когда Большов падает с высоты своего величия, зритель жалеет его и негодует на жестокого Подхалюзина. Высоко ставит также "Бедность не порок", "Не так живи, как хочется". Падение начинается, когда, из желания угодить либеральной критике, Островский стал писать "Доходное место" и громить "темное царство" ⁶. Жадова, этого студента-резонера, Лев Николаевич находит из рук вон плохим. Я передал рассказ (из "Русских ведомостей") очевидца, который наблюдал впечатление этой пьесы на фабричную публику. Она осмеяла Жадова за знаменитую сцену в трактире. "Все, мол, были плохи, а теперь сам хуже всех" ⁷. Лев Николаевич нашел это вполне естественным. Неодобрительный отзыв его о "Грозе" известен. Недавно с Софьей Андреевной видел он в театре "Горячее сердце" и ахал от невозможности сцен. Сцену объяснения городничего с просителями ("А принеси законы!") находит хоть и смешной, но выдуманной. <...>

  

  

   <...> По рассказам В. М. Минорского, Островский был человек очень застенчивый и робкий. Если ему случалось быть в дамском обществе, то он умолкал, как-то съеживался и только сбоку посматривал на присутствующих. Раз как-то при нем у кого-то в гостях была очень шикарно одетая дама. При ее появлении Островский смутился, и в ее присутствии разговор шел только на тему об осетрине и вообще о рыбе, чем шикарная дама была неприятно поражена, рассчитывая, очевидно, беседовать с знаменитым драматургом о "материях важных".

   Но совсем другим был Александр Николаевич в тесном приятельском кругу. Прежде всего должно заметить, что по душе это был удивительно милый, добрый и симпатичный человек. Среди друзей он уже так не стеснялся, и нередко приходилось слышать от него увлекательные рассказы, в которых, по словам В. М. Минорского, сказывалось своего рода творчество, выражавшееся в том, что слушатели как бы переносились в самую обстановку действия: природа ли, лица ли так ярко описывались в рассказе Александра Николаевича, что все как живое вставало перед слушателями. К сожалению, в памяти сохранился только один такой случай. Как известно, Островский сам очень мало бывал в театре. Раз как-то он, однако, попал на первое представление чьей-то пьесы. Среди публики присутствовал, между прочим, и маститый теперь беллетрист Б<оборыкин>, который, по словам Островского, старался казаться умным. В ложах, говорит Александр Николаевич, замечается нерешительное настроение: что сказать о пьесе, как бы не попасть впросак. Но вот наступает антракт. Б<оборыкин> идет, раскланивается с знакомыми и на их вопрос о новинке отвечает: "Пьеса некультурная". И эти слова передаются из уст в уста, от одного к другому и гуляют по всему театру. Невозможно, говорит Владимир Михайлович, передать всей живости рассказа Александра Николаевича; мы как бы присутствовали при выше описанной сцене: так живо и ярко была она передана.

   В связи с этим В. М. Минорский отмечает необыкновенную наблюдательность нашего драматурга, которая не покидала его никогда, даже в такие минуты, когда, казалось, он менее всего занят своими наблюдениями. Играет ли Александр Николаевич в карты, это не значит, что он только ими и занят; нет, напротив, тихо перебирая в руках карты, он внимательно следит за всем окружающим, и все его наблюдения с необычайной яркостью и точностью запечатлевались в его памяти, которая у драматурга была очень хорошая.

   Такая наблюдательность в соединении с удивительной памятью и помогали писателю собирать материалы для своих произведений. Даже простые прогулки по Таганке, от которой они недалеко жили, не пропадали даром, наоборот, давали материал: Александр Николаевич что-нибудь да подметит во время этих прогулок.

   Другим источником, откуда почерпал свои материалы наш драматург, служили рассказы других лиц. По словам Владимира Михайловича, Островский обладал необыкновенною способностью привлекать к себе и располагать в свою пользу всех, с кем бы ему ни приходилось сталкиваться; особенно же благоволили к нему купцы, которых влекла к Александру Николаевичу та черта его творчества, что, рисуя жизнь купечества с такой обстоятельностью, как никто, он тем не менее никого не обидел: он никогда не изображал личностей, а типы. Расположение купцов к Островскому доходило, по словам Владимира Михайловича, до глубочайшего уважения и своего рода обожания: для многих он был ближе духовника, и они рассказывали ему обстоятельнейшим образом всю жизнь как свою, так и своих семейных. Из таких лиц особенно остался в памяти рассказчика некто Горячев, отец которого был подрядчиком по перевозке кладей, а также и денег, на Нижегородскую ярмарку. Жизнь в доме его отца, конечно, ничем не отличалась от жизни замоскворецкого купечества: так же рано ложились спать, так же рано запирались ворота. На беду Горячев-сын прямо-таки пристрастился к театру, но выходить из дому и особенно так поздно возвращаться домой у них возбранялось, но он не останавливался ни перед чем. Ему приходилось проходить через отцовскую спальню, прежде чем попасть в свою комнату, и он, чтобы не разбудить отца, снимал сапоги и в шерстяных чулках тихо пробирался к себе. Если при этом просыпалась мать, то, конечно, прикрывала и ничего не говорила отцу. Вся эта сцена напоминает несколько рассказ Андрея Титыча Брускова в комедии "В чужом пиру похмелье", но, однако, не для этого лица послужил Горячев прототипом. Он поражал Островского своей энергией, силою и нравственной мощью, и с него, как говорил сам драматург В. М. Минорскому, он списал своего Краснова ("Грех да беда на кого не живет"), конечно, пропустив наблюдения над личностью Горячева сквозь горнило своего творчества. Следует дополнить, что этот Горячев в полном смысле слова боготворил Островского, которому как на исповеди и рассказал всю свою жизнь.

   Один вопрос, одно обстоятельство в известном смысле мучило и беспокоило нашего драматурга, - это вопрос о том, кому передать свой опыт драматического писателя. "Я знаю, - говаривал он, - что никаких записок не напишу, а как мне хочется найти человека, которому я мог бы передать все свое знание, весь свой опыт драматического писателя". И он искал такого человека. Этим исканием, очевидно, объясняется и его сотрудничество с Соловьевым, Невежиным: тут было не одно только желание прийти на помощь начинающим писателям, но, по-видимому, и затаенное желание найти человека, который мог бы быть его учеником.

   Касалась наша беседа между прочим и бумаг, оставшихся после А. Н. Островского. После него осталось два ящика с бумагами, в числе которых были, конечно, и письма, и из них около шестисот писем к жене. Эти бумаги взял, после переговоров со вдовою драматурга, Марией Васильевной, его брат, министр Михаил Николаевич и, как кажется, прежде всего исключил оттуда свои письма. Остальное было поручено разобрать И. Ф. Горбунову с С. В. Максимовым, в работе которых принимал также участие П. О. Морозов. В настоящее время эти бумаги, надо полагать, находятся у сына драматурга С. А. Островского ¹. <...>

  

  

   <...> Со мной вместе учились также сыновья А. Н. Островского - Александр и Михаил. Помню, как-то перед праздником, когда было особенно скучно сидеть в пансионе и некуда было пойти, так как близких знакомых у меня не было, меня вызвали, сказав, что в нашей приемной меня ждет Островский. Я вбежал в большом смущении. Как сейчас помню, посередине комнаты стоял среднего роста, немного полный человек, с большой лысиной, с наклоненной головой, с русой бородкой и добрыми глазами, одетый в бархатный пиджак. Ласково улыбнувшись, он сказал мне, что по просьбе своих сыновей, моих товарищей, он просил отпустить меня к ним в отпуск. Смущение мое быстро прошло, и, когда вошедший в приемную воспитатель сказал, что разрешение получено и он может взять меня теперь же, я был в восторге. С тех пор я часто у них бывал.

   По субботам спектаклей в императорских театрах не было, актеры были свободны и собирались у Островского. На этих вечерах Александр Николаевич читал свои новые произведения, и тут же намечались роли. Из артистов, бывавших у него, я помню чету Музиль, Никулину, мужа и жену Садовских, Грекова, Макшеева, Акимову, Живокини; реже других бывала Федотова. Помню еще талантливого, но вскоре скончавшегося артиста Решимова.

   Нам, молодежи, разрешалось сидеть в кабинете, где происходило чтение, но с условием не разговаривать, не смеяться и не мешать. Мы честно выдерживали условие, хотя в смешных местах давились от смеха, и тишина была полная. Но вот приоткрывалась дверь в столовую, где шли приготовления к ужину, и к нам врывалась громкая цыганская песня "Запрягу я тройку борзых...". Виновницей оказывалась жена Александра Николаевича, живая и веселая Марья Васильевна, страстная любительница пения. Александр Николаевич тихо подходил к двери и укоризненным, но добрым голосом говорил:

   - Машенька, нельзя ли потише.

   Пение умолкало, но через некоторое время возобновлялось, хотя и не так громко.

   В конце вечера подавался скромный ужин, за которым иногда экспромтом разыгрывались сценки из произведений Островского. Вдруг раздавался голос дворника - это Макшеев начинал сцену, ему отвечала ключница - Акимова ¹. Все покатывались со смеху, а мы сидели как очарованные, так необычно казалось нам это перевоплощение людей, которые только что разговаривали самым обыкновенным образом. <...>

  

  

   А. Н. Островского я знала в течение последних пятнадцати лет его жизни. На его глазах прошло мое раннее детство и юность. Помнить я себя начала очень рано - с трех- четырехлетнего возраста. К этому времени и относятся мои первые о нем воспоминания, то есть конец восьмидесятых и девяностых <годов> ¹. Семья моего отца состояла тогда из его жены, бабушки, тетки, старой девушки, жившей у нас, и двух детей - меня и моего брата Алеши, бывшего старше меня на <шесть> лет. К тому времени, когда в памяти моей встает личность нашего великого драматурга, брату моему было десять лет.

   Мы жили в Санкт-Петербурге, а Александр Николаевич в Москве, откуда он приезжал ежегодно зимой в Петербург и жил по нескольку недель. Останавливался он у брата своего М. Н. Островского или у нас. Помню, что я и Алеша страшно радовались, когда узнавали о его приезде, и не потому только, что он привозил нам всегда что-нибудь из Москвы, а потому, что он был всегда очень ласков с нами, заступался за нас, и мы часто говорили нашим родителям: "Вот я скажу Александру Николаевичу, так тебе достанется".

   Это был человек очень простой, милый, доступный для каждого, бесхитростный, деликатный в обращении. Во время его приездов к нам квартира наша осаждалась все время разными посетителями, жаждущими видеть его, - в большинстве случаев это были начинающие писатели, актеры и т. п.

   Время Александра Николаевича было все распределено по часам, но хотя ему было совершенно некогда, тем не менее он принимал каждого и для каждого у него находилась пара ободряющих слов. Льстить он не любил. Иногда случалось, что ему посылали авторы свои какие-либо сочинения - рассказики или пьески в Москву из Петербурга, а затем являлись узнать его мнение по поводу той или другой вещи. Некоторым он советовал продолжать, указывал недостатки, а другим говорил прямо: "Нет у вас того, что называется искрой божией, вымученно. Перепевы с чужого голоса".

   Мы, дети, бросались к нему со всех ног, висли на нем буквально, он не мог отбиться от нас. И теперь, когда я вспоминаю его, я не перестаю удивляться тому терпению и хладнокровию, с которым он переносил все наши шалости с ним. Иногда только говорил: "Уж на что у меня Сережа шалун, а и он не выкидывает таких коленцев".

   Самое раннее воспоминание мое: Александр Николаевич, который гостит у нас, отдыхает у отца в кабинете, я примостилась у него на коленях. Тут я в скобках скажу, что Александр Николаевич страшно любил детей и дети это чувствовали, тянулись к нему со всех сторон. Так и я, более чем кто-либо, всегда лезла к нему во время его приездов к нам, а они были довольно частыми, меня нельзя было отогнать от него. Как ни старались мои родные освободить Александра Николаевича от насевшей на него девчонки, им это не удавалось. Вцепившись ему в ногу, я орала благим матом, захлебываясь слезами:

   - Асан, Асан, я не буду мешать, я с Асан.

   - Оставь, ее, Федор, - говорил, слегка раздражаясь, Александр Николаевич. - Ну, неужели я, у которого таких, как твоя Таня, четверо, не сумею сам с ней справиться. Сиди, матушка, сиди, только тихонько, как мышка под метлой, поняла?

   Ласковые голубые глаза смотрели так мягко, он брал меня на руки и нес в кабинет отца, куда ход мне обыкновенно воспрещался. Смотря торжествующе на мать, бабушку и отца, я ликовала. В кабинете Александр Николаевич садился обыкновенно на качалку, а я взбиралась к нему на колени.

   - Ты, матушка, Танюшка, тихо-хонечко посиди, а я посплю малость, ладно?

   - Ладно, - соглашалась я и близко, близко смотрела ему в глаза, там, в его зрачках мне нравилось видеть маленькую, растрепанную, белобрысую девчонку, свое собственное отражение. Но вот опускались веки, и девчонка исчезала. Это было не дело. Надо было восстановить картину. Детский -палец начинал осторожно приподнимать веки, попросту говоря, ковырять глаза Александра Николаевича.

   - Не надо, Танюшка, глазки трогать, они спать хотят, а ты сиди, сиди тихо-хошечко.

   - Пусть спят глазки, а ты только их не закрывай.

   - Нельзя этому быть, дурочка, и у тебя глазки закрыты, когда ты спишь.

   Я, вздохнув, подчинялась. Оставляя в покое глаза, я находила себе другое занятие - перебирать волоски его рыжеватой бороды. Я их закручивала, сплетала в косички, иногда выщипывала невольно волосок и этим будила Александра Николаевича. Глаза приоткрывались, большая мягкая рука овладевала детскими ручонками, сердце мое замирало: "А вдруг прогонит!" - Но, нет, все обходилось благополучно, и я продолжала восседать у него на коленях. Этими минутами я необыкновенно дорожила. Ни у кого на коленях не было так уютно, ни у кого не было таких мягких рук, никто так ласково не смотрел, как Асан. К тому же он был "важный". К его приезду из Москвы готовились. Отец озабоченно шептался с матерью:

   - Ты уж, Анна Дмитриевна, насчет любимых сижков Александра Николаевича сама похлопочи, для пирогов с вязигой.

   Александр Николаевич очень любил пироги с вязигой и, кушая их, говорил мне, шутя:

   - Везика, везика, вот нас пирог и увезет. Я знала, что он всегда шутит.

   Затем шли длинные совещания с нашей верной Еленушкой, жившей у нас в доме с незапамятных времен, о любимых кушаньях Александра Николаевича. Следовал ряд непонятных слов: кокиль, крутоны и пр. Еленушка давала советы, не соглашалась с матерью, напоминала вкусы Александра Николаевича. Вообще перед приездом в Петербург Александра Николаевича из Москвы в доме чувствовалось радостное настроение, так как его все любили за его необыкновенную простоту обращении с людьми, он был всем какой-то "свой". Его приезда ждали, с ним советовались о разных пустяках он должен был разрешить все недоумения в доме. Александр Николаевич умел обходиться с людьми, для каждого у него находилось ласковое слово. Кроме этого это был человек, обладавший колоссальной памятью, он помнил все мелкие происшествия, которые совпадали в нашей семье с его приездом. Болезнь Еленушки, наши детские заболевания, всякие мелкие огорчения, с кем бы то ни было они ни случились, находили отклик и сочувствие.

   Что говорить о его отношениях к людям, когда даже животные льнули к нему. Отец был страстный охотник и держал двух охотничьих собак - пойнтеров, старый носил название Кадошки, а другой был Гольд. Так вот в один из приездов Александра Николаевича в Петербург у Кадошки появилось бельмо на глазу, которое мать лечила вдуванием сахарной пудры в глаз с гусиного перышка. Александр Николаевич присаживался на пол рядом с ней, брал перышко у нее из рук, сам вдувал сахар в глаза собаки и интересовался ходом излечения. В следующий свой приезд он говорил, лаская Кадошку:

   - Ну, что, старый друг, чуть было ты не окривел у нас, рад, что видишь?

   И старый Кадошка, будто понимал, ласкался к нему, ложился у его ног.

   Я упомянула, что в нашем доме жила моя бабушка. Я хочу немного остановиться на личности бабушки, потому что она была большим другом Александра Николаевича. Бабушка, мать моей матери, Анна Николаевна Никитина, была в то время, которое я описываю, старушка уже лет за семьдесят. Ее никто не звал по имени-отчеству, а просто "бабушка". Она была из крестьянской семьи, родом с Поволжья, которое так любил Александр Николаевич. Это была очень добрая, рукодельная старушка, вечно вязавшая чулки и носки всему дому и очень любившая читать. Нечего говорить, что бабушка перечитывала все пьесы Александра Николаевича, над многими плакала, любимыми ее пьесами была "Гроза" и "Бедность не порок". Она рассказывала случаи аналогичные, которые ей лично были известны, когда деспотизм таких старух, как Кабаниха в "Грозе", доводил людей до самоубийства.

   Читала она вообще много, но у нее были свои любимые книги, которые она десятки раз перечитывала: "Тысяча душ" Писемского и "Девятый вал" Данилевского. Александр Николаевич любил иногда пошутить с бабушкой и часто спрашивал ее: "Ну, как, бабушка, негодяй Калиновский-то вылез все-таки в люди!" (герой из романа "Тысяча душ"). У бабушки с Александром Николаевичем велась многолетняя дружба. Он находил ее говор изумительным, советовал нам всем учиться говорить у бабушки, относился к ней с уважением и любовью. У бабушки была отдельная комнатка, где пахло ароматными целебными травами, они, высушенные, лежали у нее в комоде, а некоторые стояли на подоконнике, вставленные в бутылки. Она не любила пальм, она не понимала в них толку, у нее на окне цвели фуксии, бальзамины, воздушный жасмин. В большом кресле у окна с цветами бабушка просиживала целые дни за работой или за чтением. Она выходила из своей комнаты только к обеду. Дверь в ее комнату открывалась, и кто-либо кричал: "Баб, обедать". Она вставала с кресла, надевала чистый чепчик на голову, брала в руки салфеточку, заколотую булавкой, и шла в столовую. И, о ужас, частенько оказывалось, что стол еще не был накрыт. Это кто-нибудь подшутил над бабушкой, позвал ее обедать слишком рано. Бабушка не сердилась и не смущалась. Она уходила обратно, сама над собой смеясь, и шептала: "Озорники, ах, озорники, никогда никому не поверю, кроме Аннушки" (матери моей).

   Бабушка обожала Александра Николаевича. У них велись всегда особенные беседы. Оба они страстно любили деревню, лес, поле, хождение за грибами и ягодами, рыбную ловлю. С бабушкой Александр Николаевич советовался о своих хозяйственных делах, о способах сеяния и проч. Он всегда привозил ей из Москвы фунт особенного какого-то чая, который якобы купить можно было только в Москве. Иногда он привозил ей в подарок материю на "капотик", как он говорил, и тоже особенную московскую холстинку.

   - Ах, родной, не забыл меня, - говорила, прослезившись, бабушка, целуясь с ним. - Ну, как живешь, как Марьюшка-то Васильевна, как детки?

   Следовали обстоятельные ответы. А затем начинались длиннейшие разговоры о любимой деревне Александра Николаевича, Щелыкове, которое Александр Николаевич называл костромской Швейцарией, говорил, что лучшего уголка не сыщешь нигде, и удивлялся на людей, едущих за границу искать красот природы, когда их так много у нас дома. У Александра Николаевича хватало терпения часами разговаривать с бабушкой о том, грибное ли было лето, каких грибов больше уродилось, каких больше насолили, был ли урожай его любимых грибков - маслят, как у него рыбка ловилась. Он был большой рыболов. Я любила, притаясь, слушать его рассказы о том, как он ловил рыбу нынче летом. Помню, что меня очень удивляло, что, по его словам, судак очень робкая рыба, я всегда думала, что только дети могут быть робкими, но вот оказывалось, что и судаки тоже могут робеть и любят прятаться под пни и под коряги. Говорил он также и о том, что этим летом почему-то язики и шилишперы не шли на червяка, а предпочитали живца, а что "на донную" он наловил много щук и окуней. "Рыба хитра, но человек премудр, - говорил он, - и всегда сумеет перехитрить рыбу".

   В моей памяти ясно встает фигура Александра Николаевича, крупная, мужественная, с лысеющей головой, с бледным лицом, обрамленным рыжей бородой, с вдумчивым взглядом голубых глаз, которые он при разговоре иногда подымает вверх и закрывает их. Вот он сидит в бабушкиной комнате, бабушка, маленькая, утонула в своем кресле, а он, большой, величественный, сидит напротив нее на неудобном старом стуле, низеньком, с высокой спинкой, и внимательно слушает. Разговор вьется около сенокоса и проч. Помню отчаяние бабушки, когда Александр Николаевич написал отцу в письме, что у него в деревне случился пожар, нанесший ему большие убытки, а главное, так напугавший его и всю семью, что он сам и жена его заболели серьезно. Бабушка плакала навзрыд и требовала, чтобы отец послал Александру Николаевичу сочувственную телеграмму и просил его не оставлять нас без известий о здоровье.

   Вижу себя уже девочкой постарше, хожу учиться в гимназию, и опять воспоминание о "Асане", которого я уже теперь научилась звать по-настоящему. Вот он обнимает меня, болезненную, бледную девочку, и говорит отцу:

   - Чего ты ее, Федор, ученьем моришь, дай ты ей подрасти свободно, пока без ученья. Подрастет, выправится, тогда и будешь учить ее.

   Отец возражает:

   - Надо ее еще при моей жизни на ноги поставить, твоя Маша уже во второй перешла, а моя только в первый, а они однолетки.

   - Ну и что ж, - говорит Александр Николаевич, - хотя бы в приготовительный, видишь, какая она худышка, Машу мою не ущипнешь, а у твоей совсем другое сложение, заморыш она петербургский, Москва совсем другой климат имеет.

   Александр Николаевич очень любил музыку и даже моя неумелая игра доставляла ему удовольствие. Он часто говорил: "А музыка будет, "Лючию" и "Гугеноты" изобразишь после обеда?" Я гордилась, и неумелые детские пальцы наигрывали несложные мотивы "Лючии" и "Гугенот" в легком переложении детских нот.

   Александр Николаевич был женат на Марии Васильевне Бахметевой, которая окончила московское театральное училище вместе с известными московскими артистками Федотовой и Никулиной. Особенным талантом как артистка она не обладала, но была очень красива своеобразной красотой южного типа. Александр Николаевич увидел Марию Васильевну в первый раз на сцене, когда она в живой картине изображала цыганку и была поразительно красива. Когда она бывала у нас, то я искренно верила, что это фея из сказки, и смотрела на нее с обожанием. Как сейчас вижу ее в розовом шелковом платье с блестящей ниткой жемчуга, запутавшейся в черных, как вороново крыло, волосах. "Фея, конечно, фея", - шепчу я, и мне хочется спросить ее, с ней ли волшебная палочка, с которой феи, в моем понятии, неразлучны. От брака с Марией Васильевной у Александра Николаевича было шесть человек детей, четыре сына и две дочери.

   Шли годы, но моя любовь к Александру Николаевичу не ослабевала. Я страшно любила слушать его рассказы о его детях.

   Помню, что о своем старшем сыне, Александре, он рассказывал, что это очень добрый мальчик. Зачастую он приходил домой из училища то без шапки, то без варежек, то еще без какой-нибудь принадлежности своей одежды. Ему ничего не стоило снять с себя в мороз на улице что-либо и отдать какому-нибудь нищему мальчику. Это был очень чуткий ребенок к чужому горю и горел желанием помочь каждому бедняку. Александр Николаевич рассказывал мне про всех своих ребятишек, про все их капризы, шалости и игры. Я знала, что Сережа не боялся никаких зверюшек, лягушат, мышей, жуков и пр. и всегда натаскивал их в дом летом к великому ужасу старой няни. Миша очень послушен, Маша умнее всех, но зато "звено", по выражению няни, и всегда умничает, и проч. Мы, дети, живя в разных городах, обменивались письмами друг с другом и, когда встретились уже подростками, то знали все подробности друг про друга, все особенности наших характеров, любимые игры каждого и пр. Помню, Александр Николаевич говорил отцу, что надо приучать ребенка к терпению с самого раннего возраста, заставляя его сидеть смирно регулярно ежедневно по пять-десять минут спокойно на стуле. Он говорил, что это приучает ребенка к мышлению. Иногда он сам уводил ребенка в свой кабинет, сажал его там на кресло и говорил: "Посиди спокойно, дай отдохнуть твоим рукам и ногам, дай и другим отдохнуть от твоего шума". И дети полюбили этот отдых у отца в кабинете, они сидели спокойно в большом кресле и смотрели на голову отца, склоненную над письменным столом.

   Но самое торжественное событие в нашей семье было всегда чтение новой пьесы Александра Николаевича, которая обычно шла в бенефис отца. Собирались артисты, которым были предназначены роли в данной пьесе. Приезжал Н. Ф. Сазонов, почти всегда со своей же" ной - писательницей, к сожалению, в данный момент не могу точно припомнить ее фамилию (кажется, Смирнова ²). Сазонов был очень красивый, представительный мужчина, с правильными чертами лица чисто русского типа, это был идеальный тип Белугина из пьесы "Женитьба Белугина". Манеры у него были мягкие, движенья замедленные и плавные. Приезжала Абаринова, стройная, эффектная, элегантная - настоящий тип великосветской дамы. Жулева, очень пожилая, незаменимая в ролях матерей, светских дам прежнего времени и т. п. Приезжала Александра Матвеевна Читау - прекрасная артистка, незаменимая исполнительница в своей молодости роли Дуни в пьесе "Не в свои сани не садись", Левкеева, Александрова и др. Из мужского персонала не обходилось без Петипа, элегантного красавца с изящными манерами, комика Арди, знаменитого рассказчика И. Ф. Горбунова" Полтавцева и других персонажей Александрийского театра. Позднее всех приезжала Мария Гавриловна Савина. Это была в то время совсем еще молоденькая женщина среднего роста, брюнетка с чудными черными глазами и капризным выражением лица. Ее появление производило среди собравшихся артистов всегда что-то вроде сенсации. Как бы робея и конфузясь, что было заметно даже моему детскому глазу, так как я присутствовала с самых ранних лет на этих чтениях пьес, забившись в угол, и опять-таки меня оставляли в покое благодаря заступничеству тоже Александра Николаевича, который говорил отцу: "Оставь ее, она уже большая, теперь с ней не сладишь, надо было раньше не допускать ее к большим, теперь поздно, да к тому же она сидит смирно, никому не мешает, пусть", - Александр Николаевич ласково с Марией Гавриловной здоровался; положим, что он вообще с артистами был всегда очень ласков и всегда при встрече с ними целовался. Как сейчас вижу Александра Николаевича, сидящего у нас в гостиной на старинном круглом диване, перед ним стоит графин и стакан с водой. Александр Николаевич читает свою новую пьесу. От времени до времени он делает передышку, откидывается назад, прислоняется головой к спинке дивана и сидит, закрыв глаза. Читает он негромко, медленно произносит слова, как бы нараспев. Иногда его голос падает до шепота, и тогда он извиняется за свое слабое здоровье: "Отвратительная петербургская погода усиливает мои физические страдания", - говорит он. Александр Николаевич говорил каждому актеру, как надо одеться для предстоящей роли, как держаться на сцене, входил во все мелкие подробности и детали. Иногда ему приходилось терять терпение с видимым нежеланием того или другого актера играть ту или другую роль или с желанием одеться сообразно своему вкусу. Помню, отец рассказывал, как возмущался Александр Николаевич на М. Г. Савину, которая отказалась исполнять роль Евлалии в пьесе "Невольницы" на том основании, что по пьесе Евлалии двадцать восемь лет, а ей только двадцать шесть лет.

   - Такие капризы меня без ножа режут, в гроб вгоняют, - говорил Александр Николаевич, - ведь и без актерских капризов наши "главные" что могут неприятного автору сделать, то делают. Правда, мне ничего не стоит переменить годы и написать, что Евлалия вышла замуж двадцати трех лет вместо двадцати пяти и в данный момент ей только двадцать шесть лет, а не двадцать восемь. Или же пьеса пусть лежит у меня в портфеле до тех пор, пока Марии Гавриловне исполнится двадцать восемь лет. Но вот какая может получиться история: другие актрисы тоже не захотят играть роли старше своих лет на год или на полгода, и мне придется завести у себя консисторию, обложиться метриками и сверяться с их датами.

   Подобная история повторилась с пьесой "Светит, да не греет", где автор желал, чтобы Савина играла Реневу, а она хотела играть молодую девушку Олю Василькову. Савина тогда говорила отцу:

   - Если я в двадцать восемь лет буду играть тридцатилетних, то в тридцать мне придется перейти на роли комических старух...

   Тогда роль Реневой была отдана Абариновой, а роль Оли Васильковой - М. Г. Савиной, которая и провела ее так бесподобно, что автор забыл и искренно простил артистке ее каприз ³.

   Так как я говорю о М. Г. Савиной, то вспомню еще один эпизод с ней, когда она отказывалась играть роль вдовы Тугиной в пьесе Александра Николаевича "Последняя жертва", ссылаясь на то, что она не умеет играть ролей в платочках. Александр Николаевич разъяснил ей, что можно обойтись без платочка, так как Тугина - богатая женщина, одевается шикарно, - и, конечно, Савина играла Тугину. Но вообще, говоря про Савину, нельзя не отметить того восхищения, в которое всегда приходил Александр Николаевич после исполнения ею роли. Никогда ни одной роли она не испортила. Ей не нужно было, по выражению Александра Николаевича, тех ролей, которые сами за себя играли, то есть выигрышных, у нее каждая роль играла. В общем Александр Николаевич очень любил Марию Гавриловну, относился к ней отечески и быстро забывал свои случайные на нее недовольства. <...>

   Говоря о Александре Николаевиче, нельзя не упомянуть о его любимой деревне, сельце, как он говорил, Щелыкове. Оно находилось в Костромской губернии, в Кинешемском уезде, в двадцати верстах от уездного городка, который ничем не отличался от других приволжских уездных городов. Переехав на пароме на другой берег Волги, вы вскоре же въезжаете в лес и почти всю дорогу вплоть до самого Щелыкова едете лесом. Дорога проселочная, ухабистая, после дождя колеистая, избитая, как вообще наши русские дороги прежнего времени. Иногда едете полями, перелесками, проезжаете небольшие деревушки, иногда эти деревеньки состоят из пары дворов. Подымаетесь на пригорки, откуда ваш глаз охватывает большое пространство синеющих лесов. Вы въезжаете в Щелыково как-то как будто неожиданно. Спустились с горки вниз, переехали мост через неширокую, но довольно глубокую речку Куекшу, впадающую в один из притоков Волги, поднялись в гору, повернули влево, и вот перед вами скромный серенький дом с садом, спускающимся к реке, - это и есть Щелыково. Въехав в ворота и объехав купу хвойных деревьев, вы подъезжаете к крыльцу парадному. У дома два крыльца - парадное и черное - совершенно одинаковые, черным оно называется потому, что около него близко флигелек, в котором помещается кухня. Дом двухэтажный, внизу семь комнат - спальня, кабинет Александра Николаевича, столовая, гостиная, комнаты для приезжих гостей. Наверх ведет узенькая деревянная лестница. Там шесть комнат со старинными лежанками - это детские комнаты. Меблировка дома простая, бесхитростная, мебель тяжеловатая, старинная, солидная. В комнатах всегда полумрак от разросшихся кустов сирени, жасминов, жимолости и пр. Под окнами кабинета, где наш великий драматург обдумывал свои произведения, клумбы запущенных цветов: огненно-желтых лилий, ирисов и других, От дома спускается к реке старый, заглохший сад с столетними деревьями, среди которых преобладают березы. Узенькие тенистые аллеи с кое-где почерневшими скамейками. А вот и любимая скамейка Александра Николаевича па пригорке, между двух берез, где он любил отдыхать и смотреть на противоположную сторону Куекши, где приютилась небольшая деревенька - Василево. И дом, и сад со старыми березами, и покривившаяся банька на берегу Куекши - все такое простенькое, бесхитростное, дышит покоем, тишиной - все какое-то свое, наше родное, близкое.

  

  

  

   ...Наши первые отношения с Александром Николаевичем Островским начались с московской гимназии, в 1840 году, где я учился вместе с ним и его братом Михаилом Николаевичем. Александр Николаевич был старше нас на три класса, и тогда уже он любил театр, часто посещал его; мы с великим удовольствием и интересом слушали его мастерские рассказы об игре Мочалова, Щепкина, Львовой-Синецкой и др.

   Первое, что он напечатал в издававшемся В. Н. Драшусовым "Московском листке" (1847 год), было: "Картина семейного счастия", обратившая на себя всеобщее внимание по необыкновенно типичному языку и живости характеров; несмотря на то что это была только небольшая картинка, о ней говорили тогда много в литературных кружках, и ее перечитала вся Москва.

   Вскоре потом в этом же "Листке" было напечатано несколько сцен из его комедии "Свои люди - сочтемся!" ¹.

   Отдавшись вполне литературным занятиям, А. Н. Островский начал свои труды у Погодина в "Москвитянине", работая в редакции журнала, куда и ходил ежедневно пешком от Николы Воробина у Яузского моста на Девичье поле - пространство, составляющее около шести верст. Занимался он там корректурой, составлением мелких статей и перепиской и зарабатывал около пятнадцати рублей в месяц, имея у отца только квартиру. "Это было тяжелое время, - говаривал Александр Николаевич, - но в молодости нужда легко переносится!"

   В "Москвитянине" была напечатана комедия "Свои люди - сочтемся!", за которую он получил от Погодина гроши, и, с грустью вспоминая об этом, не хотел даже никогда говорить, как мал был этот гонорар. Когда он прочел у Погодина на вечере в первый раз эту пьесу, то Шевырев, обратясь к слушателям, сказал: "Поздравляю вас, господа, с новым драматическим светилом в русской литературе!" - "Я не помню, как я пришел домой, - говорил Александр Николаевич, - я был в каком-то тумане и, не ложась спать, проходил всю ночь по комнате - такими сказочными словами мне показался отзыв Шевырева" ².