Белый Андрей - Между двух революций

вка многих статей; я их обтесывал, как дреколья; они - люты и субъективны; для понимания их необходим комментарий; нынешний читатель недоумевает: по адресу Городецкого разражается Белый: "Разве подозревают... эпигоны символизма... что вопрос о ценностях в школе Риккерта и Ласка становится центральным вопросом и символизма" ["Арабески", стр. 266] (1907 г.);49 по адресу Блока: "Этого достаточно, чтобы пригласить их в Марбург к Когену... мы хотим... не парок бабьего лепетанья" [Там же, стр. 272] (1907 г.)50. Тастевен же из "Золотого руна" кричал: "Белый стал неокантианец!"51 "Неокантианец" одновременно писал: "Кант... был восьмым книжным шкафом среди семи шкафов своей библиотеки... Может ли книжный шкаф обладать личным творчеством?.. Кант отравил синильной кислотой интеллигибельную вселенную..." [Там же, стр. 215] (1908 г.)62.

  И приглашение учиться у Канта, и фига в нос Канту - тактика; в первом случае - фига Городецкому; во втором случае она отослана московским неокантианским кружкам. Действительное отношение к Канту - холодное уваженье к противнику, которого надо знать, чтоб с ним справиться; почему я на Канта напирал? Потому что тогдашняя философская молодежь "кантианила"; возражения Канту мои формулированы в книге: "Гете в мировоззрении современности" (1916)53.

  Тактика заставляет меня умалять Достоевского в борьбе с "достоевщиной": и я пишу: "К Гоголю и Пушкину - этим первоистокам - ...должны мы вернуться, чтобы спасти словесность от семян тления и смерти, заложенных в нее инквизиторской рукой Достоевского" ["Арабески", стр. 93] (1906) ;54 Мережковский, Гиппиус, Волынский, Розанов - в ужасе55.

  Примеры - к тому, чтобы стало ясно, до чего я был тенденциозен: "Все - для момента". А момент - нанести больнее удар "врагу", подрывавшему символизм; в преувеличениях я оставался искренним; и мне доставалось: и справа, и слева, и сверху, и снизу. Я ставил на карту себя; забывал о себе, дебатируя, уча курсисток, строча, изнемогая в Обществе свободной эстетики, чтобы поддержать Брюсова.

  Таким я стал, вернувшись из-за границы: сухим, озлобленным, фанатичным, утратившим все, кроме мира идей и утопий о нашей фаланге бойцов за "дело"; мания самоубийства не была изжита; я не бросился в реку; но разве не самоистязательством выглядели два года, убитых на споры в сплошном дымогаре, без радостей жизни! Я боролся с "огарками", но не боролся с окурками; и не было у меня критика-друга; Блок, Брюсов, Мережковский, Бальмонт - выносились критикой в свет; о Белом же только знали, что он - сгоревший талант. Но я не жалею о полемикой раздавленных творческих книгах; я прошел спартанскую школу и раз навсегда излечился от жажды известности, которой когда-то избаловали меня; нашелся-таки человек, понявший честность моих мотивов; он пришел ко мне: пожать руку; это был... Гершензон.

  Не могу не охарактеризовать в двух словах костяка платформы, которую я проводил в "Весах"; она виделась мне "Прекрасной Дамой"; "реальная дама" ведь оказалась... "картонного"56.

  

  

   ПЛАТФОРМА СИМВОЛИЗМА 1907 ГОДА

  Каждому тезису моей литературной платформы посвящены статьи, выступления, беседы; но она не была мною сжата в параграфы; ее база - теоретические представления о символизме как мировоззрении, не сливаемом с идеализмом, метафизикой, механическим материализмом, синтетизмом систем Спенсера и Конта, скептицизмом, феноменализмом и мистикой.

  У ученых второй половины XIX века науки - несвязуемые "логии"; догматическая философия обладала принципом; но "догматическая философия погибла до Канта"; ["Символизм", стр. 2157] "мы видели крах метафизики"; [Там же, стр. 94] "смена философских теорий ныне - смена терминологий" [Там же, стр. 107 58]; философия возможна лишь как теория знания, насквозь критичная; вне критицизма и понятия наук пусты; "смешны... решения проблемы причинности путем подстановки понятий вроде энергии, силы" ; [Там же, стр. 55] не удовлетворяют и системы синтетизма: "система распадалась за системой"; [Там же, стр. 51] частные науки порой заменяли теорию знания: "философию... превращали в историю... психологию и даже в термодинамику... Ответы были ответами методологическими"; [Там же, стр. 50-53 59] отклонив догматизм, метафизику, позитивизм и механизм, я отклонял и психологизм: "психология... оказалась... химерой":[Там же, стр. 48] границы ее, с одной стороны, - "предельные механические понятия и... познавательные формы" - с другой [Там же, стр. 44] ("О границах психологии"); "механические... понятия оказываются в зависимости от данных гносеологического анализа" [Там же, стр. 43 60], вне которого сама наука - "систематика... незнания"; [Там же, стр. 56] таков мой ответ пробабилизму (Дюбуа-Реймон, Пуанкаре и т. д.), который чуждается "общечеловеческого обоснования"; [Там же, стр. 54] "теория знания... введение... к миросозерцаниям [Там же, стр. 54] (и к символизму); "познание - знание о знании" ; ["Символизм", стр. 57 61] теория знания некогда развивалась идеалистами; в мое время представителями тенденций Канта являлись Коген, Наторп, Кассирер, Кинкель, Виндельбанд, Риккерт, Ласк, Кон и др.; в усилиях рационализировать Канта они создали неосхоластику: "не к рационализму, не... к идеализму призывала новая литературная школа"; ["Арабески"62] рационализм интересовал в линии теоретико-познавательных позиций; я исходил из ложного взгляда, что неокантианцы более других разработали термин; я хотел, отняв у них термин, им преодолеть идеализм; это и послужило поводом к обвинению меня в неокантианстве; но "теоретическая философия вопрос о мировоззрении подменяет вопросом о формах и нормах...; она ответит, пожалуй, на вопрос о том, как нам строить мировоззрение, но в этом вопросе самый смысл мировоззрения пропадает": ["Символизм", стр. 68 63] с вершин гносеологического идеализма открывается царство скелетов: "мир - связь умозаключений; это... предельное разложение мира... краткое резюме воззрений... столпов... гносеологии - Когена и Гуссерля" ["Арабески", "Песнь жизни", стр. 46 64].

  И идеалист-гносеолог является объектом моих стихотворных сатир:

  "Жизнь, - шепчет он, остановись

  Средь зеленеющих могилок, -

  Метафизическая связь

  Трансцендентальных предпосылок"

  ["Урна", стр. 66 65].

  Трагедия сенаторского сына в романе "Петербург" - в том, что он - революционер-неокантианец.

  Можно ли с большей резкостью говорить о кантианских тенденциях? Но я говорил так о них в 1907 - 1909 г., изучая Риккерта и Когена, чтоб их разить их же оружием; как раз: с 1907 года взорали дружно - сперва "друзья"-символисты, потом и все: "Белый стал учеником Риккерта!" Клевету подняли философские дураки, философские невежды, философские головотяпы; а враги доказали: "Белый - мертвец!" Раз он рисовал предельное разложение мира в неокантианстве, то надо было в красках Белого подать "Белого"; "Белый - идеалист, Белый - кантианец", - ехало по годам до 1932 года: "Он безраздельно приемлет идеалистическую философию Канта в ее... неокантианской транскрипции", - утверждает о Белом 1908 года тов. Тарасенков в лестной для меня статье о романе "Маски"; ["ЛОКАФ 10", "Федерация", 1932 66] как Белый принимал неокантианство в 1908 году, - мной показано.

  Товарищи, - надо бы побольше знать того, о ком пишешь. Книги Белого напечатаны черным по белому.

  Моя теория символизма складывалась в процессе критики модных гносеологических теорий как несостоятельных, но взывающих к изучению со стороны тех, кто брал на себя смелость быть теоретиком; а Городецкие и Чулковы преодолевали ухарски то, что взывало к скрупулезному одолению; четыре года убил я на овладение неокантианством, наивно полагая, что далее буду одолевать имманентистов, эмпириокритицистов и прочих философов: виделись годы упорной работы, от которой я был оторван.

  Кажется, - понятно; понятно и ироническое приглашение ехать учиться в Марбург;67 мог бы я вместо Марбурга подставить и Фрейбург, Мюнхен, Берлин; мог бы и написать: возьмите учебник логики, ибо "бабье лепетанье в вопросах... "credo"... есть архиахинея"68, - писал я в статье "Теория или старая баба" в 1907 году, разумея заявление Городецкого о том, что всякий поэт есть мистический анархист69. Вот какому лепетанью "не мешало бы... совершать паломничество в Марбург" ["Арабески", стр. 273]. "О, если бы вы разучили основательно... только Эрфуртскую программу" [Там же, стр. 341 70], - сетовал я; "занятие теорией познания становится... необходимо для теоретика" [Там же, стр. 272], потому что "теория символизма смутно предугадана" и еще не "определена в... терминах"; [Там же, стр. 269] так что "стремглав убегающие от... выяснения основ того, частности чего они защищают" [Там же, стр. 270 71], явление уродливое.

  Понятно, - с кем и за что полемизировал я, взывая к ряду исследований на протяжении десятилетия, а не к городецким фукам, не к чулковским воплям и блоковским истеканиям клюквенным соком72 (я-то ведь истекал - "кровью").

  Я думал над гносеологией символизма двадцать пять лет; думы эти не оформились ученым трактатом, скелет которого был мне ясен; следы его в статьях "Смысл искусства", "Принцип формы", "Эмблематика смысла", "Лирика и эксперимент", в комментариях к книге "Символизм" и в позднее написанных "Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности", "О смысле познания";73 от образа теории, которую волил не "мистической", а "критической", я строил временные, всегда текучие лозунги для платформы "Весов", помня, что символизм - критическое

  мироощущение, революционизирующее мировоззрения, а не школа; думать, что я революцию всей культуры прицепляю к Канту, могли лишь невежды, коли не клеветники.

  Первые четыре параграфа моей платформы гласили о том, что символическую школу я понимаю условно.

  1. Символизм базирован историей критицизма; он - прорыв критицизма в свое будущее.

  2. Он - строимое миросозерцание новой культуры.

  3. Теперешние попытки зарисовать его контуры - временные рабочие гипотезы (стало быть: и моя попытка; и будь она даже кантианизирована, чего не было, - "кантианизация" в ней была бы - условным жаргоном).

  4. Не будучи школой, догмой, но тенденцией культуры, символизм пока живее всего себя отразил в искусстве.

  Стало быть: анализ того, чем и как отразил, был бы предметом разглядения в течении, которое ставило себя под знак будущего; конкретная симптоматика символизма: новый человек в нас; таково содержание отрывка "Символизм" ("На перевале"); лозунг борьбы за новую жизнь, а не "формы" лишь, мне дорог; клеветники из "Золотого руна" кричали, будто я формалист; "Творчество мое - бомба, которую я бросаю"; "жить значит уметь, знать, мочь"; "мочь, т. е. дерзать вступить в бой с прошлым"; ["Арабески", стр. 218 74] когда то же провозглашали Городецкий с Чул-ковым, то я их отвергал; это значило: отвергал не дерзание, а их дерзание.

  Из всего вытекало: "литературная школа" в символизме условна; в содержании символизм - внешколен; он "школа" - борьбы с школьными догматами; символическая школа - в критике; задание школы - вскрытие приемов реализма, романтизма, классицизма, натурализма и т. д.; эти школы - проекции действительности; "школа" должна была критически вскрыть приемы оформления в их положительной силе и в их догматизме (бессилии) . "Символизм дает методологическое обоснование не только школам искусства, но и формам искусства", - утверждаю я в статье "Смысл искусства" (1907 г.);75 вместо "дает" следовало бы сказать "должен дать"; символисты "ни за, ни против реализма, натурализма, классицизма" и т. д.; они против школьных приемов, когда по-; следние претендуют на монополию; "за" - когда приемы эти осознают себя проекциями действительности, которая многогранней, чем о ней думают натуралисты, романтики, пассеисты и догматики-символисты.

  "Символ, выражая идею, не исчерпывается ею; выражая чувство... не сводим к эмоции; возбуждая волю... не разложим на нормы императива... Отсюда... трехчленная формула... 1) символ как образ видимости... 2) символ как аллегория... 3) символ как призыв к творчеству жизни";76 символ - неразложимый комплекс "abc", где "Ь" - форма, "с" - содержание; "а" - формосодержание, первичная данность (исход процесса), или - действие творения (результат процесса); символ - "1) образ... 2) идея...

  3) живая связь" их; если "а" триады - формосодержание, то, когда оно не дано, имеем дуализм между "b" и "с" (формой и содержанием); когда базируются на форме, то упираются в мертвые, классические каноны; когда старая форма бракуется содержанием, то упираются в романтический бунт, которого опасность - хаос; противоречие меж романтикой и формализмом - снимается в символизме, где "Ь" и "с" взяты в "а"; когда "а" есть сырье, мы - реалисты; когда оно - смутно предугадываемое соответствие, мы - идеалисты; нет идеализма и узкого реализма в действительном символизме; вот восемь типов возможного строенья триады как восемь стилей, лежащих в основе восьми школ: 1) а - be, 2) а - cb, 3) be - a,

  4) cb - а, 5) (a) be, 6) a(cb), 7) be (a), 8) cb(a); первые "четыре... способа... объединимы как реалистический символизм..."; последние четыре ведут к аллегоризму; "этот... класс... я назвал бы идеалистическим"; привожу и примеры: тип "а - be" вскрываю как фетишизм первобытных народов; "а" взято природой, но котируемо богом (дерево как идол); тип "а - cb" - греческий мифологизм; "be - а" - образ Рафаэля; "cb - а" - романтический реализм; "а(bс)" - Байрон; "(a)cb" - Верлен, Метерлинк; "be (а)" - Чехов; "cb(a)" - Бодлер, Гофман; классические, романтические и "реалистические" (в узком смысле) проекции - одно; реализм как правда в символизме - другое; в такой установке узкий натурализм - иллюзорен и субъективно идеалистичен; реализм символизма не в том, берет ли он образы из обстания, а в том, что все "Ь" в нем (предметные вещи), все "с" (переживания) даны в "а": не в форме, не в голом содержании, а в предестинирующем их единстве; так "а - be" вне "а" (символизма) становится просто "be" ("а" здесь - нуль); символизм становится идолатрией; в поздней фазе это - фетишизм быта (подчас - грех Золя); "а - cb" вне символизма - "cb"; и тогда в первичных фазах культуры это - спиритизм; в поздних - иллюзионизм Рейсбрука и ранних драмочек Метерлинка.

  Таков смысл моей статьи "Смысл искусства", написанной в 1907 году (см. "Символизм"). Символизм Для меня - реализм, что я подчеркивал: "символизм не противоречит реализму" ["Арабески", стр. 243] (1909 г.); часто "не способны... осознать иллюзионизма... представлений о реальности"; [Там же, стр. 243] символизм - "протест против кажущегося реальным"; [Там же, стр. 245 77] "символизм совпадает с истинным реализмом" [Там же, стр. 314] (1908 г.)78.

  Я боролся с мещанским натурализмом, с метафизическим реализмом, формулу которого провозгласил Вячеслав Иванов в 1908 году: "От реальностей к более реальному";79 он котировал идеалистом меня, потому что я издевался над подменой понятия "символа" понятиями мистической геральдики. "Символизм реален... Мысль, достаточно известная... Художник... не может быть назван ни реалистом, ни символистом в прежнем смысле (...в иллюзионистическом)... Что же тут нового?" - т. е. в лозунге Иванова. - "Спор... не о реальности символизма, а о понимании характера этой реальности... Мы требуем от искусства, чтобы оно было осязаемой формой ("res"), а не... хаосом мистики" ("Арабески", "Realiora")80.

  Суть ивановского реализма стала "вещью" схоластики Ансельма Кентерберийского; от нее веяло средневековым склепом; я хоронил схоластику и метафизическую эстетику: "Метафизическая эстетика... всегда... мелко плавала"; не против реализма боролся я, а против "осельного жернова", подвязываемого Ивановым в виде "символики": к символизму; возможна ли эстетика как точная наука? "Вполне возможна", - отвечал я; и за это попадал в лагерь "идеалистов".

  Метафизический реализм - подмена одного реализма другим; и ползучий эмпиризм - такая же подмена; через двадцать пять лет Ф. В. Гладков писал: мир есть "диалектическое единство сущности и явления, а не просто предметы и вещи... в понимании наивного реализма"; ["Литературная газета", 1930 г., Š 24 - "О диалектическом методе в художественной литературе"81] такое единство и было "а" триады "abc", или то, что я называл символом; символизацией называл я систему образов, раскрывающих единство; многообразие способов раскрывания (школ) должна была вскрыть наша школа в плане кампании 1907 года, легшем в основу платформы "Весов"; символ - "образ, взятый из природы и преображенный творчеством"; ["Символизм", стр. 8 82] он - "образ... действительности"; форма его - "материальная схема..."; содержание - в "музыкальном корне искусства"; по Иванову, музыкальность - идеалистична; я Иванову возражал: "Г. Иванов... в музыкальной мелодии видит идеализм, тогда как мелодия связана с ритмом... реальнейшею основой музыки" ["Арабески", стр. 315 83].

  В 1930 году Гладков пишет: "Диалектика содержания... одновременно и диалектика формы" ("Литературная газета", Š 24). В 1906 году я писал: "когда говорим мы о формах искусства, мы не разумеем чего-то, отличного от содержания"; я "пользуюсь термином "форма" условно" ("Принцип формы");84 "волнение содержания определяет... форму" - с другой стороны; ["Символизм", стр. 135 85] "идеализация... динамизация, материализация... статизация" ["Принцип формы"] - в диалектике процесса творчества; символизму чужды и идеализм, и механический материализм; он эксплуатирует в идеализме - динамику; в механицизме - технику конструкции форм; формы и неопознанные содержания - пустые вагоны и неперевозимый в них свалень грузов, застрявший в пакгаузах; идеалистический подход к искусству был изжит в фетишизме производства понятий; наивно-реалистический - в бытовом сенсуализме фактико-собирательства; но подлинные образцы искусства в классицизме, в романтизме, в реализме - в сфере реалистического символизма; Гете-классик - символист в "Фаусте"; Байрон-романтик - в "Манфреде"; Ибсен-реалист - в "Строителе Сольнесе"; Золя - в трилогии "Лурд - Рим - Париж"; Чехов - в драмах, и т. д.86

  Отсюда смысл шестого параграфа тогдашней моей платформы: символизм, приемля лозунги исторических школ, их вскрывает как приемы в их "плюсах" и в "минусах"; он - самосознание творчества, как критицизм; до него оно слепо: он противопоставляет себя "школам" там, где эти школы нарушают основной лозунг единства формы и содержания; романтики его нарушают в сторону содержания, переживаемого субъективно; сентенционизм - в сторону содержания, понимаемого абстрактно; современный классицизм (пассеизм) его нарушает в сторону формы.

  Единство формы и содержания нельзя брать, - настаивал я, - ни зависимостью содержания от формы (грех формалистов), ни исключительной зависимостью приема конструкции от абстрактно понятого содержания (конструктивизм). "Реализм, романтизм... проявление единого принципа творчества" ["Арабески", стр. 246 87] - в символизме.

  В противовес левым заскокам символистов я требовал суженья задач до специальных исследований - в области морфологии, стиховеденья и лингвистики; повинуясь лозунгу, обрек себя на стиховедческие интересы, исследуя ритмы поэтов во имя теории мной поволенной, а не... от нечего делать; в 1907 году я писал: "одно течение стремится выйти из сферы искусства" (Чулков, Городецкий, Иванов и все "соборники"); "другое... с... осторожностью относится к широким лозунгам, углубляясь в изучение... приемов творчества" (Брюсов, я), "более трезвая группа... с осторожностью относится к попыткам... коллективного творчества до коренного изменения социальных условий..."; за это иные символисты "укоряют московскую группу в ревизионизме" ("Арабески", стр. 262) ;88 но я знал: раскрытие жизни как творчества наступит тогда, "когда человек преодолеет классовую борьбу" ["Арабески", "Театр и современная драма", стр. 21 89].

  С этим не считались "соборники"; и мне бросали: "Белый - отсталый мертвец".

  Я привожу остов этой платформы; она определила трехлетие мне, врываясь в отношенья с людьми; никогда не жил я такой сухою, абстрактною жизнью, как эти годы, отдавая любовь и злобу лозунгам, "Прекрасной Даме" моей: тенденции, тактике; Игнатов из "Русских ведомостей" писал, что я - безыдеен;90 а я заострял идеи свои до крайней тенденциозности; жизнь определялась тенденцией, проводя которую я наделал ряд промахов в определении качества талантов количеством километров, их отделявших от "Весов"; так просмотрел я яркий талант беллетриста Бунина (он же был враг); вчетверо против истины возвеличил я Брюсова;91 не говорю уже о Чулкове, которого я старался представить нулем; не то же ли самое позднее случилось и с "напостовцами"92.

  Но я был искренен.

  "Платформа" провела глубокую борозду между мною и рядом других символистов; Иванов и Блок оказались временно "во врагах"; иные из тех, кого я не знал, неожиданно стали приветствовать мою агитационную публицистику; кое в чем меня поняли эмпириокритицист Валентинов, П. А. Виленский и старый народник Белорусов; главное: М. О. Гершензон, вчера чужой, пришел ко мне и сказал: "Я глубоко сочувствую вам и оправдываю в самых резких ваших статьях". Почти симпатию выказал Е. Н. Трубецкой; публицистика отшибала меня от друзей, пригоняя к вчера далеким.

  Мне были заповеданы те альманахи, в которых стяжали себе известность Иванов, Блок, Городецкий; но я попал в почтенно-профессорское "Критическое обозрение", редактируемое Гершензоном93, в компанию профессоров и доцентов.

  Здесь было поучительней, чем среди кошкодавов; здесь меня понимали лучше, чем, например, в кругу Чулкова и В. Иванова; оспаривали, но выслушивали.

  Агитация за символизм, кроме всего, столкнула меня с учащейся молодежью; и она же - корень моих тогда частых лекций, бесед в кружках молодежи; я не имел отдыха, с сухой страстностью бросаясь туда и сюда: развивать детали моей программы; вот почему я и должен был в двух словах отчитаться в ней; вне этой характеристики я должен бы был зачеркнуть всю четвертую и пятую главу моих воспоминаний.

  

  

   ОБЩЕСТВО СВОБОДНОЙ ЭСТЕТИКИ

  Эллис и Брюсов до 1907 года считались врагами; для Брюсова Эллис был бездарью; Эллис грозил всеми карами Брюсову; я, возвратившись в Москву, узнаю, что они помирились; номер "Весов" теперь - место атаки Эляиса на врагов Брюсова .

  Все толкали в "Эстетику", где усильями Брюсова и Трояновского соединялись живые силы искусства; общество-де - наш салон; можем здесь агитировать; "Эстетику" задумали интересно;95 концентрация ее сил импозантна; в "Кружке" не было интимности; прения носили вульгарный характер, приванивая адвокатством и желтою прессой.

  Я удивился умению Брюсова, Трояновского и Рачинского изолировать "Эстетику" от нежелательного "Весам" элемента; в подборе членов был вкус; И. И. Трояновский, искатель талантов, коллекционер и выращиватель орхидей, Остроухов, театраловед А. Бахрушин, музеевед-федоровец [Федоров - философ], Черногубов и им подобные - аудитория; "Эстетика" стала местом новых знакомств; буржуазия, сидя у стенок, первое время покорно внимала нам вместе с демократическими курсистками, слушательницами Сакулина, Айхенвальда, Когана, Хвостова и Фох-та; было модно стать членом "Эстетики"; ее погубило переполнение ее миллионершами, позднее поднявшими голос; вместо меня в комитет вошел... Арсений Абрамович Морозов; последнее слово мое, произнесенное здесь:

  - "Судьи кто?"

  "Эстетика" длилась до революции; кончилась - бесславно, а началась - славно: в разгар травли "Весов"; как ответ на последнюю, около Брюсова сплотились живые силы; и желтая пресса получала отпор.

  Вот список посетителей в первом двухлетии.

  Композиторы, пианисты, профессора консерватории, проф. Бубек, проф. Игумнов, проф. Кочетов, проф. Арсений Корещенко, Гречанинов, Богословский, И. А. Сац, Николай Метнер, Гедике, Конюс, Василенко, Оленин, Марк Мейчик, Н. Я. Брюсова, Б. Б. Красин, Померанцев, Багриновский, Желяев, Архангельский; изредка появлялся Аренский; из теоретиков помню Яворского, Эйгеса, Сабанеева, Вольфинга (Э. К. Метнера), П. И. д'Альгейма; бывал и Скрябин; бывали музыкальные критики: Кругли-ков, Энгель, Сахновский.

  Горячее участие в организации первых вечеров приняли В. А. Серов и В. В. Переплетчиков; при мне бывали "голуборозники": Сапунов, Арапов, Судейкин, Павел

  Кузнецов, Дриттенпрейс, Ларионов, Феофилактов, братья Милиоти (Василий и Николай); бывали: братья Досекины (Николай и Сергей), Сарьян, Уткин, Крымов, Ржевская, И. Э. Грабарь, Середин, А. С. Голубкина при ее заездах в Москву, архитектор Дурнов и наезжающие художники "Мира искусства", начиная с Дягилева, их оформителя, который выслушал мое высказывание: музыка расслабляет "героя" в нас; после нее мы, как мухи, висим в паутине из дряхлого быта; она - "опиум" и религия "несказанного" парадокс я бросал в носы дам, оперившихся вкусом для завлеченья "самцов".

  Дягилев с гурманством глотал скорпии по адресу нравов; сияло салом его сдобно-розовое с серебряной прядью вверх взбитого кока лицо:

  - "Вы опять - против меня?" - подошел он ко мне.

  - "Почему?"

  - "Да я ж - меценат, паразит, кровопийца".

  Это - из статьи: "Вы, эстеты... имеете наглость нас защищать... Вы, паразиты... напившиеся нашей кровью..." ["Арабески", "Художник оскорбителям"96] и т. д.

  Я рассклабился:

  - "Вы угадали!"

  И с едко-любезным расклоном: я - влево; он - вправо.

  В "Эстетике" бывали: эффектная Германова, с открытыми руками и грудью - в черном, в сером иль в черно-сером; бледная, белокурая, юная Коренева во всем бледно-розовом; здесь, вероятно, знакомился с Коонен; здесь видел Вишневского, Баратова, Адашева и Качалова; О. Л. Книппер, сияя глазами осмысленно, поднимала с улыбкой лорнетку из кружев своих; бывала Рабенек; из артистов Малого театра - Смирнова, с супругом, Эфросом, театралом; надутый и орлоносый профиль Сумба-това-Южина пересекал комнаты так, как в "Кружке", из которого приплывал он с Иванцовым и психиатром Баженовым.

  Писатели, поэты и критики, за исключением "весовцев", были меньше представлены; не бывал кружок "Середа" (Телешев, Тимковский, Чириков, Иван Белоусов); не видывал Вересаева; был раз Бунин; "середовцы" не попадали случайно; и не бывали сознательно: Ю. А. Айхен-вальд, Б. К. Зайцев, Стражев, Кожевников, Соколов-Кречетов ("Гриф"), Нина Петровская, Сергей Глаголь и тогдашние "перевальцы"; [Журнал "Перевал" издавался в 1906 - 1907 годах] эти явились бы нас давить.

  Активно действовали: Брюсов, Балтрушайтис, Эллис, я, Соловьев, Садовской, Ликиардопуло; бывали: Рубанович, Бобров, Эттингер, Артур Лютер, В. Ф. Ахрамович (Ашмарин), талантливый, мало писавший поэт; и - наездом в Москву: Волошин, Рукавишников, Толстой, Вячеслав Иванов; поздней явились: Бальмонт, В. Ф. Ходасевич, Клычков, Марина Цветаева; в первые годы сидели здесь: вернувшийся из ссылки И. И. Попов, Дживилегов, Мамонтов (из "Русского слова"), С. В. Лурье, Шпетт, Вышеславцев (философ), доцент Шамбинаго, Сакулин; из ученого мира сидел постоянно профессор кристаллографии Вульф; и виднелись: проф. Плетнев, проф. Ященко, проф. Тарасевич с женой и другие.

  Боборыкин, попавши в Москву, неизменно являлся на все рефераты; он мирно поклевывал старческим носом в углу и помалкивал; посещения "Эстетики" в эпоху травли "Весов" этой кариатидой ценили мы; нас посещал Гершензон: с убежденным подчерком.

  Из буржуазии (любителей, меценатов, модников с модницами или просто людей общества) запомнились: Остроухов, Бахрушин, Морозов, чета Гиршман, Лосева, Якунчикова, Христофорова, Тамбурер, Рукавишникова, Рахманинова, Трояновские, Метнеры, Поляковы, Рачинские, Щукины, позднее Тургеневы, Кистяковская, Муромцева, гр. Бобринский, гр. Капнист, Обнинский, француз Мюрат и многие, которых запамятовал.

  Если представить себе перечисленных лиц с женами и дочерьми в очень пестрых нарядах, наш кружок "аргонавтов" (Петровский, Сизовы, Владимировы, Киселев, Нилендер и пр.), несколько десятков культурных тогдашних курсисток, состав заседаний вполне оконкретится; состав этот ярок.

  Я, здесь заработав, попал в комитет, состоявший из Брюсова, Трояновского, Кочетова, Переплетчикова, Серова и... Гиршмана; почему последний попал, я не знал; и он не мешал (он потом проехал в "оценщики"); председателем сделали Брюсова97.

  Живые беседы, импровизации, серии докладов, исполнительные вечера - занимали меня; за роялем оказывались Корещенко, Померанцев, Игумнов, Метнер и Мейчик; помнятся вечера Ванды Ландовской, клавесинистки98, и молодого француза школы Равеля. В "Эстетику" заглядывали и заезжие знаменитости; здесь встретился с композитором Венсеном д'Энди:99 этот крепкий старик имел вид африканского боевого сержанта, когда он прикусывал трубочку и фыркал дымом. Не то впечатление оставил слащавый брюнет Морис Дени, знаменитый художник, пытавшийся воскресить примитив.

  Приводили сюда и Матиса; его считали "московским" художником; жил он в доме Щукина, развешивая здесь полотна свои100. Золотобородый, поджарый, румяный, высокий, в пенсне, с перелизанным, четким пробором, - прикидывался "камарадом", а выглядел "мэтром"; вваливалась толпа расфранченных купчих и балдела, тараща глаза на Матиса; Матис удивлялся пестрятине тряпок, величине бледных "токов", встававших с причесок, размерам жемчужин и голизне: Венеция, Греция, остров Гонолулу! Не хватало колец, продернутых в носики; не оказалось русских "французов"; художники не владели французским; я был ими вытолкнут: говорить; я начал с "cher maitre"; [Дорогой учитель] Матис, вскочив, бросил руку вперед; другую - ладонью в грудные крахмалы; и перебил с ложным пафосом:

  - "Seulement camarade!" [Только товарищ]

  - "Cher camarade!" [Дорогой товарищ]

  Щурясь, как кот, он внимал, выгнув шею и выставив длинную золотоватую бороду.

  Он - не понравился .

  Поздней, без меня, приводили Верхарна102.

  Здесь Москва знакомилась с Алексеем Толстым, которого подчеркивал Брюсов как начинающего... поэта;103 Толстой читал больше стихи; он предстал романтически: продолговатое, худое еще, бледное, гипсовой маской лицо; и - длинные, спадающие, старомодные кудри; застегнутый сюртук; и - шарф вместо галстука: Ленский! Держался со скромным надменством104.

  Здесь встретился я с длинным, худым, истеричным И. С. Рукавишниковым: не то - Дон Кихот, не то - Фердинанд Испанский; мятое, серое лицо; борода - в полуметр, состоящая из нескольких сот волосинок; густые усищи, а ноги - карамора; почти шатаясь, уселся; я ждал из уст трубного гласа; а он - запищал комаром; стихи начертанием напоминали - кресты, треугольники и перекошенные трапеции; с Варей, сестрой его, я был знаком; она стала женою Тургенева, помещика-эсера, отца Аси, с которой позднее я сблизился; я знал его шурина, Мюрата, потомка... "неаполитанского короля"105, по уверению армян, родившегося в Шемахе, где родился и мамелюк Рустан.

  Так все перепутано в мире: мамелюк Рустан и... Иван Рукавишников; волжские миллионы; и - мрачно-убогие номера, в которых прозябал без гроша, отцом проклятый сын миллионщика, будущий хозяин "Дворца искусств"106.

  

   ГИРШМАН, ТРОЯНОВСКИЙ, СЕРОВ, ПЕРЕПЛЕТЧИКОВ

  С членами комитета "Эстетики" был в живых отношениях, за исключением Гиршмана; с этим далее рукопожатий не ладилось; чопорно-скромный, "покорный слуга", чванно дравший свой нос, с перебренчиваньем часовою цепочкою, - перед Серединым, подлетавшим с поклонами, этот бритый и рыжавоусый банкир, посторонний искусству, с развязною скромностью пятивший грудь, лез, упорно протискиваясь между нами куда-то, срывать что-то с нас, волоча за собою жену так, как Игорь Александрович Кистяковский лез к... Гиршманам: куши срывать; Кистяковский, явившись в Москву, с тем же самым бараньим упорством отсиживал год на моих воскресеньях; [В 1903 году] когда стал помощником Муромцева107, - ни ногой! Он завел шесть помощников, дом на Мясницкой и автомобиль; я понял: умелый "посид" есть карьера - в начале карьеры.

  А Гиршман явился не только присиживать, но поднимать горбоносый и матовый профиль свой рядом с Серовым и Брюсовым над проектируемым уставом "Эстетики"; "Игорь" сидел перед нами немою тупицею; а - посмотрите: с какой изощренной усталостью стал подниматься из кресла пред гостем, с капризом протягивая свою руку, другою держа телефонную трубку и громко крича на помощника; даже не князь, а - "светлейший князь"! Гиршман же в фазе личиночной виделся вертким, понятливым и расторопным; и думалось: в кресло какое он бухнется в позе нового "Саввы Мамонтова"?

  "Саввы Мамонтовы" вдруг рядами полезли на нас вплоть до жалостного... Петухова! Многие сочли за честь быть у Гиршмана; кто-то, живущий в трех комнатках, его позвавши обедать, по этому поводу нанял двух официантов во фраках: "покорному слуге" услужать. Раз, поймавши меня, Гиршман долго задерживал мою руку в своей и, с достоинством выпятив грудь, но отставясь лицом и качаясь всем корпусом, стал добиваться:

  - "Вы, знаете, нас как-нибудь - пригласите с женою к себе; по-домашнему, попросту, знаете; важно поддерживать связи!"

  Я - не пригласил: мог заехать без зова; звать официантов из Праги, - нет; я же о них всех писал: "Знаем вас и любовь вашу к искусству... Бросаем в лицо вам бисер... презрения" ["Арабески", "Художник оскорбителям"108].

  Гиршмана вспомнил я в Брюсселе, видя плясавшего с Жюлем Дестре, социалистом, позднее министром, банкира и "шурина" Дестре, Санта; тот - тоже: нажившися на слоновьих клыках, может быть, - видом демократическим Гиршмана перекрывал; а - какой знаток живописи!

  Вероятно, жена, мадам Гиршман, тащила супруга добытое золото лавром венчать; бледно-грустная, нервная, почти красавица, юная эта брюнетка питала симпатию к Брюсову, томно рождаясь из дыма фиолетово-жемчужных кисеи; энергичным и резким движеньем приподымала свой веер к точеному носику, бросив в пространство тоскующий взгляд, выражающий муку ее раздвоений.

  Гиршман сдержанно дулся за то, что от чести его у себя принимать отказался; обиду затаивая, он усилие выявил быть "джентльменом"; он мелко не плавал, задумав Москву покорить своим тактом, терпением, выдержкой.

  Гиршманы были симптомом; такие четы появились повсюду; мужья - приносили субсидии обществам, с твердым упорством козлов добиваясь чего-то от нас; жены - томные, очень красиво рождались из пены кисей и алмазных созвездий Венерами и обретали смысл жизни... в романах с новаторами; Москва, ставшая фабрикой Ев и Венер, загремела по миру: костюмами, вкусами, "Декамероном" 109.

  Раз я, засидевшись в гостях, провожал одну Еву, имевшую обыкновенье гутировать всякий талант с точки зрения выбора товара у Елисеева:110 этот - семга, а тот - лососина; она на извозчике таяла паром сочувствий ко мне; я ей был благодарен; она же, превратно поняв благодарность, открыла мне душу свою: муж - уехал: одна:

  - "Не хотите ко мне? Выпьем чаю". Поехали: тут раздалось - недвусмысленное:

  - "Так не будем терять драгоценного времечка". Сообразивши, покрылся холодной испариной, став

  Подколесиным;111 ссадив на подъезд, - косолапо простился: и - прочь от нее; лихачу бросив трешницу, с пустым карманом тащился домой через город, ворча, что "терять драгоценное время для сна" на пустые разъезды - действительно дорого стоит здоровью.

  Быт утонченной буржуазии этого времени - "Декамерон"! Евы воображали: они возрождают эпоху Лукреции Борджиа; выработалось равнодушие к "Декамерону"; я, с кряхтом надев свой сюртук, ради Брюсова службу в "Эстетике" нес; Кистяковские, Гиршманы мне примелькались, как выстрелы глаз, отовсюду метаемые; в данном случае: должен был вскоре я сопровождать к "Еве" мать; она встретила мило; меня усадивши у края стола, не без юмора бросила:

  - "Сели с края, - останетесь без взаимности".

  Так расхождение в понимании "драгоценного времечка" не отразилось ничем, кроме шутки.

  Но - возвращусь к комитету.

  Иван Иванович Трояновский, душа комитета, незабываем; ему было лет пятьдесят, а он, как ребенок, носился с каждым достижением Ларионова, Кузнецова, Судейки-на; друг Грабаря, ценитель "Мира искусства", перенесший симпатии на группу тогдашних буянов искусства, - он был моде чужд, увлекаясь всю жизнь далеко не модным занятием: разведением орхидей; он был уже серый, не бурый; небольшого росточку, с носом, загнутым в торчки усиков, крепкий и верткий, он едко иронизировал вместе с Грабарем, но не был - "натюрмортом", как Грабарь, взрываясь сердечным энтузиазмом, делавшим его присутствие незаменимым в "Эстетике".

  Брюсов в ней представительствовал; ее субсидировал Гиршман; Трояновский, ее душа, вбирал в себя интересы художников, поэтов и музыкантов; этот доктор, ботаник, картинолюб, был убежденным "весовцем", что сказалось в политике мелочей и в самом отборе членов; он боролся с уклонами символизма, делаясь злым и бросаясь отовсюду на помощь Брюсову; глядя на эту фигурку, летающую гогольком, с трясущимся хохолком, со сверкающими глазками, в цветном жилете, бросающую ручку направо, налево, подмигивающую тому, этому и потом мимо всех несущуюся к столу, чтоб пружинным движеньем схватить председательский колокольчик и, выгнувшись, с перетирами ручек открыть заседание, - глядя на эту фигурку, невольно вставало:

  "Политик... не интриган ли? Как маневрирует?"

  А он тенорочком низал чуть-чуть в нос пробегающие быстрой ящеркой фразочки, часто полные едкостей; думалось:

  "Этот доктор - фанатик!"

  Стоило же с ним вдвоем посидеть, и - открывалась вся его доброта; он с младенческой нежностью предавался мечтам о своих орхидеях, "Эстетике", Ларионове, Брюсове, нас; он бывал политичен - из пылкой горячности; просто зоркая умница, сидевшая в нем, видела издалека все готовимые интриги; от этого и казался пристрастным этот мечтатель и любвеобильный отец, ставший отцом всех, любивших "Эстетику", за которую - с кем не бодался он? С политиками он был политик; а в умении сглаживать углы - искуснейший дипломат.

  В жизни художественной Москвы вместе с Третьяковым, Саввою Мамонтовым, Бахрушиным, Остроуховым и Рачинским играли роль два врача: Голоушев-Глаголь, омолодивший вкусы отсталых передвижников, и Трояновский, - пионер "Голубой розы" [В 1903 году]. В моих недоразумениях с Брюсовым на почве "Эстетики" он бывал примирителем, как Поляков в "Весах", объясняя, что Брюсову он уступит во всем.

  - "Человек типа жеребца! Жеребец не терпит себе подобных: бьет копытом... Жеребец улучшает породу. Брюсов - как заводчик; вот он и ходит себе, забивая подчас копытом; всякий другой - забьет тоже; кого взять в жеребцы? Да - некого! Ну и терпите, голубчик. Мы с вами потерпим за вас; ведь - житейское дело!"

  В житейское дело "Эстетики" он вносил, где мог, и сердечность, и мудрую мягкость, склоняясь к талантам, которых выращивал он, как свои орхидеи, потряхивая хохолком, суетясь гогольком; петушишка по виду, по сути же - сокол, стрелой налетал на ехидн, заползавших в "Эстетику": жалить украдкой.

  Этих кипений не выдержало его сердце; в 1920 году, его встретив на улице, - ахнул: развалина! Он, мне под локоть просунувши руку, склонился к плечу, ударяя другой в грудь:

  - "Дышать нечем - вот тут: перебои. Пора умирать!" - Незадолго до этого встретил Сергея Глаголя; тот, белый как лунь, тоже жаловался на грудь; оба доктора умерли одновременно почти112.

  Незабываем в "Эстетике" Валентин Александрович Серов. Не практик, не "жеребец": застенчивый, скрытный, угрюмый; ходил мешковато; голубые глазки щурились напряженно от яркого света, - от каждого восприятия; и сидел, глаза заслоняя ладонью, из-за которой высовывал бледное очень лицо, точно страдающее бессонницей, чтобы пристально впиться; и - снова спрятаться; часто ставил он локоть в колено, роняя голову в руку, глаза опуская меж ног; он придремывал точно, рисуяся в сине-серых стенах, из бирюзовой мебели светлою, желтою, как встрепанною бородкой и светло-желтою иль серою широкою парой, которою он обвисал; он высиживал заседания, - широкоплечий, квадратный, совсем небольшого росточка, с перекривившимся, точно от боли, лицом, с поперечной морщиной на лбу от усилия что-нибудь осознать, что-нибудь проницать: глазки - с дальним прицелом; входил же - бесшумно, на цыпочках, крадучись; покачивалось его грузное тело.

  И растрепанная бородка, и свисшие, бледно-желтые волосы, и рот, стиснутый от решенья все взвесить, - давили весом;, войдет, - и точно выставит невидимый груз, который сместит председателя; сам же, перепугавшись себя, отойдет в уголочек, таиться за спинами и, кривясь, как в подзорную трубку, глядеть, подавлять усилием вздох; казалось: сидит и вздыхает Серов, скрипя стулом и порываясь вскочить, но удерживаясь, качая сомнительно головою, кривяся улыбкою; казалось, - бросал из угла:

  - "Горьким смехом моим посмеюсь!" Страдал улыбкою.

  А невидимый вес, от которого он силился откреститься, - был слышим; Серова - не видишь: Серов - за спиной, вперясь в пол, бросив локти в колени, ладонями их захватив, наклоняясь широкою грудью, - молчит; ты же ждешь, не раздастся ли хрипловатая, темновато скроенная, короткая его фразочка, которою определит, пригвоздит, никого не судя; всем станет ясно: "Негоже!"

  Помню один его жест, после которого наступило молчание, оборвавшее прения; Брюсов, председатель "Эстетики", жаловался на "Кружок", следовавший резолюциям председателя, - Брюсова:113.

  - "Они гонят нас: говорят, - помещение им надо очистить".

  "Эстетика" собиралась в "Кружке". Трояновский:

  - "Вы ж, Валерий Яковлевич, председатель "Кружка"?"

  Из угла скрипнуло кресло; все - обернулись: Серов, молча слушавший, оторвавшись от созерцания ковра меж ногами, махнул добродушно короткой рукой; и хриповато отрезал:

  - "Коли гонят, - уходить надо!"

  Гнал Брюсов - Брюсова: председатель "Кружка" - "нашего" председателя.

  Юмор Серова раздавил, потому что тяжесть его - от правдивости строгого и непоказного таланта и от морального пафоса, давимого в себе усилием казаться сонливым; он был стыдлив, ужасаясь судить других; непроизвольно иные жесты его падали приговорами.

  Мало слов сказали друг другу мы, встречаясь пятнадцатилетие: в "Эстетике" и у Рачинского, где с 1902 года он мне тенел в уголочке, куда, молча придя, он садился, нас слушал; и после украдывался на цыпочках, скрипя половицами; делалось светлей и уютней, когда он входил; а когда выходил, становилось тенисто; в деликатных вопросах всегда я считался с Серовым; он так часто мучился, горько кривясь вниз склоненным лицом со свисающей прядкою, когда решали вопросы, где этика, тактика и неумелое выявление по существу неизбежных решений разламывались в антиномии; молчанием своим он их нам выдвигал 1 1 4.

  Много было тяжелого, когда гнали Меркурьеву, Па-шуканиса, Переплетчикова; не в том суть, что гнали, - в том, как эт