Белый Андрей - Между двух революций

"домино"; как же я не узнал в "домино" - багряницы? И как не узнал, что терновый венец был надет?"

  Я же сам еще прежде писал:

  Неужели меня

  Никогда не узнают?32

  Я сам не узнал себя! Знаю:

  - "Грюневальд - еще будущее!"

  Eine Strasse muss ich gehen,

  Die noch keiner ging zuriick

  [Слова поэта Мюллера33].

  Песня "Зимнего странствия" [Цикл песен Шуберта] - лейтмотив "странствия" и моего!..

  Бирюзовые воздухи холодно дуют; и солнце бледнее облещивает; тень - теплей; и бегу "Пропилеями"; на зиму заколотили досками, как - в гроб положили, - бассейн Гильдебрандта; и - мимо: свой лоб разбиваю о серые камни стены Фрауэнкирхе; все - мимо: змея подколодная листьями гонится сзади; спасаюсь в пустой я пивной, в "Аугустинербрей", взор погружая в коричнево-темную тень; и глотаю коричневое с легким просверком пиво: уйти бы, уйти, - не вернуться; неузнанным странником пересекать этот сумрак; увидев страдающего, своим сердцем, приподнятым точно фонарь, осветить ему путь; сказать:

  - "Брат!"

  Сколько раз шли по Швабингу из Пинакотеки, - обедать; я упорно молчал, подымая перед собою вопросы свои:

  - "Кем же волил ты быть там? Бичующим или - бичуемым?"

  Ветер, взвивая плащи, проносился винтами по плитам холодным, кидаясь сухими и красными листьями.

  

  

  

  

   БЫТ

  Отмахавши пол-Швабинга, - свертываем в столовую для бедняков и рабочих; все просто: столы, лавки, стены и груды тарелок, ножей, жестяных, мятых ложек; вооружаемся ими; и - двадцать пфеннигов суп; тридцать - братен [Жаркое] (кальбсбратен, швейнбратен [Телятина, свинина]); за "бир" - десять пфеннигов; из черпака перевязанной фартуком "фрау" [Женщина] получаем свой суп; очень долго выискиваем себе место: за длинным столом; горбоносые люди, угласто расставивши локти, - уписывают; обед, стоящий марку, Владимирову не по средствам; за марку питается с ужином он: двадцать пфеннигов в вечер обходится суп из гороха; и пфеннигов двадцать - чай, земмели; [Маленькие хлебцы] я с ним обедаю.

  Он познакомил меня с эмигрантом Е. Вулихом, меньшевиком, и с очень тихим художником Дидерихсом, молодым и голубоглазым блондином, с сестрою его;34 впятером мы гуляем, простаиваем под рогатою рожею фавна, протянутой из темной зелени; прыщет струей на мальчонка; стоим под виллой художника Штука, которая силится выглядеть Грецией; раз мне шепнули:

  - "Вон, вон, - поглядите: Франц Штук!" Белоштанник в визитке коричневой, коротконогий крепыш с толстой, апоплексической шеей, лицо свое выставил, щуря под солнцем угрюмые, черные глазки; с апломбом приставил ладонь к котелку, зажимая перчаткою трость; головою вперед, - точно бык; круто перевернулся; пропал среди зелени.

  - "Видели?"

  В. В. Владимиров, Вулих меня посвящают в народную жизнь - не в кафе "Стефани", очень чопорное и пустое, где в два часа дня из окна торчит в улицу желтой спиной, желтым теменем сам Станислав Пшибышевский; кругом него - пусто; вдали из пустыни столов кто-то, такой же известный, завесился "Цайтунгом"; здесь знаменитости первого сорта являются в два часа дня и пьют кофе да перекатывают биллиардные шарики; скука здесь - честь заведения; незнаменитые люди, как я, пробегая под окнами, фыркают дымом в зеркальные стекла; одни имена европейских масштабов друг другу в кафе назначают свидания; делать тут нечего; вот и сейчас - два часа; стало быть: Томас Манн, обитающий в Мюнхене35, сел в "Стефани", потому что для мюнхенца два часа дня означает:

  - "Сижу в "Стефани"!"

  Нет, уж лучше в пивной, переполненной красными, жилистыми, горбоносыми горцами: в ярко-зеленых и в ярко-коричневых куртках, в дешевых, цветами кричащих жилетах, в дешевых, цветами кричащих чулках; много "масс" [Кружек] осушают с утра они; с крыши висящий маляр, поработав, глотает из "массы", им взятой под крышу; и "массой" кончает он вечер, вскурив не сигару, а палку: она - чем длинней, тем дешевле; однажды я видел: вскочив из-за столиков, бросились с кружками на неудачника; над его кружкою кружку на кружку поставили; вырос -столб кружек; и с криком вздирали носы, горла драли; и прибежавшая кельнерша в чепчике тоже визжала, схватясь за живот:

  - "Что такое?"

  - "Забыл закрыть кружку; ему и наставили кружек на кружку; наполнил он их на свой счет: таков местный обычай ".

  Здесь временем правит гротеск.

  В голове "Баварии", статуи, - комнатка; я в ней сидел; это есть голова всему Мюнхену; то же и здешняя кельнерша; ее обязанности: на наскок грубоватой двусмыслицы лишь отвечать остроумием, перевоспитывая и скота; часто кельнерша - передовая Бавария, ставшая выше мещанистой "гнэдиге фрау" [Милостивая государыня], даже выше студента с разрубленною так и эдак щекою, мечтающего, чтоб ему еще раз процарапали щеку; с царапиной каждой взлетает его репутация.

  Кельнерше Мюнхена свойственны легкие флирты, романы; не свойственна ей проституция; часто романы ее переходят в глубокое чувство: она - молода; не глупа, миловидна, лукава; во всех увлеченьях своих волит брака законного, вооружаясь увертливым шармом; она поднимается в гору; и часто студенты, художники, маленькие музыканты из Мюнхена ее увозят женой; она знает: во всякое время ей надо стать выше кутящей компании, чтоб, протрезвись, про нее сказал каждый: "Марихен хорошая девушка!" Вместе с тем: ее обязанность - не отшибить от "локаля". Она есть явленье скорее отрадное в мюнхенском быте, пивном и табачном.

  Так мне напевает Владимиров.

  В королевской пивной свил гнездо не рабочий, а королевский толстяк, - сердце бюргеров, перенесенное в место пупка, под которым взрывается урч от двенадцати выпитых "масс"; его жизнь протекает в наливе; и после - в отливе; таков мой хозяин: впервые увидев меня, он, с посапом взяв под руку, затопотал убежденно со мною к известному месту:

  - "Запомните... Шо!.. А то вечером, когда вернетесь из Хофбрейхауз, будет казаться вам, что голова - на полу у вас, а потолок - под ногами! Так надо уметь пробежать!.."

  И, посапывая, топотал он со мною обратно. " О да, - потолок под ногой: это - быт государственного толстяка; и - удой коронованного пивовара; багровый толстяк, заседающий здесь, искони отравлял ядовитыми газами даже свободных художников, здесь оказавшихся; пиво - политика и экономика Мюнхена; Гейне отметил:

  "У нас только один великий оратор, ...но я убежден, что и Демосфен не мог бы так греметь по поводу добавочного акциза на солод в Аттике"; Гейне рисует его: "Я бы принял эту голову почти обезьяньей... На переднюю часть головы, выдавившую из себя лицо, богиня пошлости наложила... печать... с такой силой, что... нос оказался... расплющенным; ...скверная улыбка играла вокруг рта... И это... демагог?" [Г. Гейне, Путевые картины, т. VI, с. 28 - 29 ("Всемир. лит.")36]

  Демагог очень любит приплясывать с юношами-иностранцами; плясом работает он на баварскую каску, вздыхая о "добром правительстве нашем"; в войне он - лютеет; жестокость "баварца", - о ней прокричали; толстяк королевской пивной в ней покрыл себя срамом; его добродушие - спесь хитроумной и злой обезьяны, сумевшей уверить других, что она - из "Афин".

  Мюнхен слыл за "Афины".

  Шарм Мюнхена в том, что он пятнами легких цветов имитирует небо и воздух; и некогда "Сецессион" таки передавал добродушие цветописи; скоро, тяжеловатою линией дуясь в вола иль в классическую перспективу, художник из "Сецессиона" лишь выдул огромный, но мыльный пузырь для искусства, который стал чтим; но, увы, - чтим какою ценой? Сам художник Цирцеею некою был превращен в толстяка из Ратскеллера:37 и получил из руки принца-регента громкий диплом на "гехаймрата" [Тайного советника].

  Беклин и Штук - "толстяки"; дочка Грингмута стала женой сына Беклина, после чего и "Московские ведомости" превратили его в перл создания; Беклин - багровый толстяк, уверявший, что он есть Пракситель, а Мюнхен - Афины; романтика и белозадых наяд его, и темнопузых кентавров - почти порнография, нас уверяющая, что она - краска Рубенса; Штук - буржуа, пожиратель кровавых бифштексов культуры; галоп же кентавров его превратился в галоп кавалерии: скоро!

  "Афины" - искусственная аллегория, скрывшая только до времени: каску и меч; Генрих Гейне уже говорит об "Афинах": "В Мюнхене, как в макбетовской сцене с ведьмами, можно наблюдать ряд духов... от багрово-красного духа средневековья, закованного в броню"... и далее можно наблюдать "замки позднейшего периода, неуклюжие, в немецком духе, обезьянничанье с противоестественно-гладких, французских образцов - ...великолепие архитектурной безвкусицы с нелепыми завитками... с кричаще пестрыми аллегориями... и картинами" властителей "с красными пьяно-трезвыми лицами"38.

  Гейне не видел действительной подоплеки безвкусицы; мог он сказать, что "безвкусица не оскорбляет"; уже в 1906 году эта безвкусица таки пугала; с начала ж войны дико воскликнули "пестрые аллегории" Мюнхена; лик "мясника" приподнялся над кружкою употребителя пива.

  

  

  

  КАФЕ "СИМПЛИЦИССИМУС"

  "Симшшциссимус" был местом сбора художников из лСимплициссимуса" (журнала), а стал - местом сбора богемы: Германии, Австрии, Венгрии, Чехии, Польши; когда умерла Катти Кобус, еще в 1923 году я нередко в Берлине слыхал: "Как! И вы там сидели? Так мы - земляки!" "Симплициссимус" - воспоминанье о молодости, о порывах, - для скольких? Сидели здесь: Гейне (художник), Детлеф Лилиенкрон, Христиан Морген-штерн, Каспрович, Франк Ведекинд, Голичер, Штук, еще - сколькие! Сиживал и Игорь Грабарь, когда-то друг Ашби, которого имя связалось с хозяйкою, с Катти39.

  Ей было за сорок пять лет уж; морщины чертили лицо с острым носом, со жгучими блесками глаз, с волосами - как кокс, оттенявшими сочные, темно-пунцовые губы; вся в черном шелку, со сверкавшей серебряной цепью на шее, дородная, пышная, сдержанная, помахивая своим кружевным черным веером, кутаясь в черное кружево, все посылала улыбки проказникам, - впрочем, давала понять, что тон пошлости не соответствует этому месту; студенты, актеры, художники чтили ее и считали за честь ей представиться.

  Мне рисовалась натурщица, с юности перешагнувшая через себя самое в неустанной поддержке не признанного в свое время художника Ашби, ей ставшего другом, умершего - рано; и ныне - гремевшего; первая в нем увидала талант; собирала непризнанные черновые наброски; оказывала материальную помощь; художественный кабачок (с ударением на "художественный") - плод союза их; я не видал ничего здесь кабацкого; Катти, привстав, брови сморщив, пристукнувши палочкой веера, ей убивала в зародыше пошлость и снова садилась и, кутаясь в черное кружево, нюхала розу, качалась на звуках в волне остроумия и принимала участие в нем; всякий, выпивший лишнее, ей устранялся; когда он являлся с повинной, она, грозя пальцем, прощала: "Чтоб этого не было!"

  Не ради выгоды месяцами безвозмездно кормила она бедняков, ей потом приносивших в подарок этюды, которыми ей украшалися комнатушки, способные Мюнхен вместить: они были кокетливы; в окнах снаружи был мрак: от тяжелых опущенных штор; только вспыхивал красный фонарик в лозе, над подъездом, глася: "Симплициссимус" - бодрствует!" От десяти - наполнялся; гремел на весь Мюнхен - к двенадцати; часто гремел до утра, когда Катти учитывала: нарушение ею положенного полицейского часа [Час обязательного закрытия ресторанов] покроет весь штраф; тогда, встав, с грациозной улыбкой кидала:

  - "Ну, дети мои, - веселимся сегодня".

  Бывало, - за входною дверью подымешь тяжелые ткани и глохнешь под звуками в тесненькой розово-желтой передней, где кучи накидок и шляп, где одеждою ломятся вешалки; приоткрываешь вторую дверь - на переборы веселого гомона, точно рубимого мощным рояльным ударом: рапсодия Листа! И - вензель из взвизгов смычка; и пристойный, дородный скрипач, уже лысый, привстанет со стула; рукой прижимая к груди инструмент, покачает ладонями: "Sonne in Brust" ["Солнце в груди"]. На помостик, покрытый ковром, в углубленьи стены - стал рояль; он гремит; и - скрипач, как седок, уж седлает смычком, точно шпорами, мощные рокоты, звучно качается корпусом; борзый рояль, точно конь, ударяющий звонким копытом, несется ландшафтом мелодий.

  Две комнатки точно срослись в коридор; плещет шелк вырезных абажуриков крыльями легких пунцовеньких бабочек в пестрь застекленных этюдов; все - в кремовых рамочках; круглые столики - в бархате, в нежных гри-блё; [Серо-синий] здесь хрустальные блюдца с петифурами, здесь пиджаки бледно-палевых и бледно-серых тонов с бледно-тонными, серокисельными, нежно-лиловыми галстуками; здесь проборы и лысины; здесь золотые пенсне, кружева, шелка кофточек, перья боа черных и пенистых; много юных безусых, смеющихся, розовых лиц, средь которых - солидные, бритые, ярко-седые: актеры, писатели, профессора Академии, с именем, критики; а между столиками по дорожке гри-блё шелестит фрейляйн Анни атласною черною юбкой; несется с витым изумрудно-прозрачным бокалом рейнвейна; кой-где перекинутые, от столика к столику, скатертями покрытые деревянные доски; с двенадцати все помещение - шашечной формы состолие; и приезжающие из театра изящная дама в спадающих перьях, с цветами в руке и в боа, кавалер ее в тонной визитке слегка пожимают плечами; и... и... ретируются.

  Штаб Катти Кобус имеет здесь место всегда; я имею честь числиться в нем; Катти Кобус ведет, чуть держа за рукав, к тому столику, где, по ее представлению, следует сесть; и показывает на него еще издали веером: "Дорт!" ["Там"] Она знает, кому где полезней, кому где приятней, и вот - результат; оказались знакомыми - Франк Ведекинд (драматург) с миловидной женой, Шолом Аш, еще юноша [Известный еврейский писатель], очень известный в то время поэт, Людвиг Шарф, анархист-публицист, тонколицый, брюзгливо-рассеянный Мюзам, позднее фигура советской Баварии, севший в тюрьму40, эскадрон польских критиков, юноша бледный, племянник философа Паульсена, Станислав Пшибышев-ский, почти не бывающий здесь.

  Мое первое впечатленье от "Симплициссимуса": пестри цвета; но тут же заметили русские и обо мне рассказали с три короба Катти; она ж величаво ввела в круг гостей своих; я для нее покупал у цветочницы розу; все стало своим: Катти, публика и фрейляйн Анни - высокая, стройная, юная девушка, почти красавица, стянутая черным шелком: с живыми глазами и с грустно-мечтательным ртом, проносилась с подносиками по ковровой дорожке с рейнвейном и потчевала "кальтэ энтэ" (настой ананасов в вине).

  "Симплициссимус" влек атмосферой безбытности, сливками интеллигенции, искрами шуток, взметаемых здесь, завозимых же из Будапешта, из Вены, Берлина, Варшавы и Кракова; и как конфетти цветных афоризмов, взрывались и падали тотчас же в звуки рояли; здесь юноши в светлых визитках вставали белясо, чтоб выбить в ушном лабиринте строку; поднимали стаканы свои и просили, устраивая страшный гвалт:

  - "Der Prolete" ! ["Пролетарий"!]"

  Расставивши локти, согнувши курчавую черную голову (густой бородкою - в скатерть, а носом распухшим - в стакан), там скорбил равнодушным лицом пролетарский поэт Людвиг Шарф; поднимался, руками упершися в стол; и мычал угрожающе нам свой шедевр: "Der Pro-lete".

  Однажды, когда вихрь веселья взлетел к потолку, аба-журики стали порхать мотылечками, сдвинулись к двум горбоносым венгерцам в коротких штанах, в серо-зеленоватых гамашах; тут грянул чардаш, и венгерцы, вскочивши, схватяся за талии, их пооткинув, схватясь за затылки, разбрызнулись вместе с задетым ногою столом: дробо-танье двух пар каблуков, вероятно подкованных, - в пол, звон стаканов разбитых и дождь винных капель в лицо! А два тела, слитые в одно, засквозив, стали - вихрь, проходивший пощечинами разлетающихся пиджаков по губам, по носам, по щекам.

  "Симплициссимус" - сливки Берлина и Мюнхена, но - не Москвы; для нее эти сливки - еще молоко; сам отстой афоризмов в Москве нам казался игрой в дурачки; мы, вкусивши от "сливок" Уайльда, узнали тщету афоризмов, коль пища иная изъята; снобизм казался остынувшим блюдом; и - кроме того: в "Симплициссимусе" заседало пять-шесть остроумцев; все прочее - непропеченное тесто еще молодых модернистов; уста этих юношей произносили лишь - "интерес-сант", "файн" и "тиф" ["Интересно", "тонко", "глубоко"], так что, вынужденный говорить, через несколько дней я взял тон превосходства над группой юнцов, хоть "немецкий" язык мой хромал; они слушали; и все поддакивали: "О, ви файн!"41 Помню Цутта, швейцарца из Базеля, помню студента из Швабии Гейгера; был темпераментен шваб остроносым лицом, на котором пылали багровые шрамы; он стал забегать ко мне, неся "аус-шниты"; [Наборы колбасных ломтиков вместе с хлебцами, составлявшими студенческий ужин] в Мюнхене было обычаем ужинать группою; Гейгер таки надоел; от него - улепетывал; он, погонявшись, обиделся; раз, скрестив руки, ко мне подступил, стал "фиксировать", после чего я бы должен был вызов послать ему (корпоративный обычай); а я - отвернулся.

  Отстал.

  "Симплициссимус" я посещал каждый вечер еще потому, что я жил от него в двух шагах; пробежавши по уличке, соединявшей мою Барерштрассе с Тюркен, свернув, - я был там; раз меж столиками предо мною возник Игорь Грабарь;42 мы с ним провели два-три вечера в долгих беседах о здешнем искусстве; я плавал в его ядовитых сар-казмах: по адресу Мюнхена; веяло воздухом "Мира искусства", который в России казался давно передышан-ным; здесь он казался озоном; в дыхании мюнхенцев сквозь полосканья одолями - дурной запах шел: это - последствие мюнхенской кухни; а Грабарь стоял за французскую; знал как пять пальцев он Мюнхен, когда-то прожив в нем и пользуясь обществом Ашби;43 пропятив губу, он выцеживал мненья, небрежно, ленивейше; и еле-еле кивочки бросал "уважаемым" старым знакомцам; запомнилась его тугая, остриженная догола, красно-розовая голова, совершенно безбровая, с очень большими ушами и с малыми карими глазками; походил он на фавна в дрожащем пенсне - и губою, и острой бородкой; визиткой табачного цвета, лиловою ленточкой галстука не отличался от мюнхенцев.

  Вырос внезапно, совсем не вошел; точно он содержался в подвале "локаля" со времени Ашби, подобно вину: отстояться и вновь приподняться из люка; лениво оглядывал прежних друзей, вид имея почтенного циника: "Живы, - курилки?" Пропал, провалившись как в люк.

  

  

   ШОЛОМ АШ, СТАНИСЛАВ ПШИБЫШЕВСКИЙ

  Я раз, наблюдая шумевших поляков, им бросил бокал:

  - "Пью за вашу свободу!"

  Вскочили с бокалами, - чокаться; перетащили к себе: изливаться в симпатиях; плотный блондин в эспаньолке, в пенсне, в светлой паре мне выбросил руку: Грабов-ский, - поляк, драматург, публицист; бритый юноша, вспучивши чувственно-красные губы и вылупив пуговицы безреснитчатых глаз, изгибался, качаясь локтями, кистями, бросая и вправо и влево огромный, изломанный нос; и качались волос, точно шерсть жестких, - кольца; когда ж мы остались вдвоем, то он, тыкнувши в грудь себя пальцем, внедрял в моей памяти:

  - "Аш... Аш... Еврейский пиеатель... Шолом: это - я!"

  И показывал белые зубы, заранее радуясь, точно дитя, моему восхищенью; к стыду моему, о нем даже не слыхивал; только что вышел его "Городок" (на жаргоне);44 заставил меня много выпить; то он шлепал ладонью меня по плечу и давил подбородком; то, отъехав со стулом - валился назад, свои ноги вытягивая; эта ночь, проведенная с ним, мне изгладилась.

  Скоро нашел на столе у себя я царапки: "бул Аш" -при приписке: "Аш будет!" И тотчас он с треском влетел: в синей паре, в молочного цвета жилете, при розе в петличке, с перчаткой в руке, зажимающей собственный томик, с надутою верхней губой, с бараньими кольцами в черных мохрах:

  - "Аш пришел!"

  Не то - пупс, пожирающий сласти, не то - арлекин, замахавший из цирка по улицам; выпуклый лоб в поперечных морщинах - как плакал; а белые зубы - оскалены; не темперамент, а - Этна, взорвавшая скатерть, чтоб пепельница покатилась по скатерти, книга расшлепнулась мятой страницей на спинке дивана, а кресла мои, подбо-ченясь, составили б круг вокруг нас.

  Мы хватались руками; он - под потолок запускал горловые какие-то песни, а я при попытке стихи прочитать оказался раздавленным в кресле коленкой; рука закова-лася пальцами Аша, который рубил перекуренный воздух другою рукою, крича наизусть во все горло свое свои: собственные упражненья; зычно внушая на трех языках (на немецком, французском и русском), которыми он не владел:

  - "Ну что, что? Вы, вы - слышите?" - выбросил перед собой свои кисти в лицо мне ладонями, вздернувши нос.

  - "Не слова, - а серебряные колокольчики!"

  Был бы смешон в этом диком восторге пред собственным гением, если бы не доброта, откровенность и молодость; словом:

  - "Бул Аш!"

  Порешив, что я - тоже талант, быстро вывлек на улицу: кубарями покатились - куда, для чего? Только - помню, что у "Стефани" Аш, держа меня за руку, вставши на цыпочки, носом - в стекло, озирал пустовавшие столики, тщетно ища Пшибышевского: не было:

  - "О! Вы должны его знать! Как?.. Такой человек! Я - его приведу... Я - к нему поведу... Я и он... Вы и мы!"

  И мы -

  - кубарями -

  - покатились к Английскому парку, под золото вязов и ясеней; Аш взбивал тростью багровые ворохи; остановив и своей ледяной пятипалой рукой заковав мою руку, опять издавал горловые какие-то звуки: свои колокольчики!45

  Я познакомился с С. Пшибышевским46.

  Не помню подробностей встречи; ворвался стремительный Аш, торопя меня: ждет Пшибышевский в кафе "Стефани" - в два часа; посмотрев на часы, я увидел, что мы опоздали: Аш где-то застрял, по обычаю; все же он вырвал из дома; уже подходя к "Стефани", он мне бросил:

  - "Вот, вот он!"

  Где? Улица - пустая!

  Знал снимок с портрета писателя: выпитый лик с сумасшедшими, выпученными глазами козла, с бородой Фердинанда Испанского, вставший из мрака; этот дикий эротик, сошедший с ума Дон Кихот отвечал представлениям о "Homo sapiens" или "De Profundis" [Произведения Пшибышевского47]; и он соответствовал рою легенд: выступление на семинарии Вундта, дуэли, испанские страсти, горячка-де белая - так говорили о нем.

  Совершенно пустой тротуар; от дверей "Стефани" шел, лениво сутуляся, плотный и широкоплечий, слегка рыжеватый мужчина в простой желтой паре, в соломенной шляпе с домашним, вполне простодушным лицом; он казался мне маленьким польским помещиком, жизнь коротающим где-нибудь около Ковеля; полные, чуть красноватые щеки, вполне незаметные глазки; устало прищурясь на солнце, рукой защищал их; на руку другую - повесил пальто; узнав Аша, ему улыбнулся слегка и ускорил свой шаг, бросив пристальный взгляд на меня; подошел, протянул свою руку, с простою и милой улыбкой держа мою в широкой и теплой ладони; он стал извиняться: уж - три (тут он вынул часы); запоздали-таки; у него есть свиданье; он спрятал часы, вынул книжечку, мне записавши свой адрес; потом очень бережно вырвал листок, передал и сердечно тряс руку; просил посещать его запросто: вторник, с пяти-четырех, Бисмаркштрассе; в движениях и в интонации что-то открытое, чуть мешковатое; пафос дистанции не ощущался ни в чем; как товарищ, сконфуженный тем, что летами нас старше, стоял перед нами.

  Вдруг - не как помещик, а как изощренный испанец в плаще, снявши шляпу, с расклоном (всем корпусом), быстро понесся вперед; на ходу повернулся на нас, помавая ладонью; легкий ветер трепнул его волос над крепкой спиною, подставленной нам; он исчез в пустой улице.

  Скоро я был у него; жил он где-то вдали: на отлете; мой путь перерезала площадь, не то недостроенный пустырь; его пересекши, искал Бисмаркштрассе; все "штрассе" тут - точно одна; и те ж здания, двери подъездов, квартиры; едва отыскал его неосвещенный подъезд: высоконько!

  Квартира - простая: клетушки - не комнаты; в первой - стол, несколько стульев, рояль да диванчик; служила - приемной, гостиной, столовой; бутылки вина, пиво, чай; перед ними компания просто одетых людей: все поляки - Грабовский и с ним секретарь очень чтимого нами - "Весами" - журнала "Химеры"; сошелся я с ним;48 поздней пришел Паульсен.

  Видно, хозяин, как гости, - бедняк; меня встретил сердечным протягом ладоней; он, руку свою положив на плечо, вел к столу; и усаживал: "Распоряжайтесь!" Налив мне вина, деликатно дотронулся теплой ладонью своей:

  - "Угощайтесь!"

  А сам протянулся к стаканчику с пивом: глоточка на три:

  - "Вот моя порция: иначе - смерть!"

  И, поймавши мой взгляд, улыбнулся мне тихо он:

  - "Я ведь приехал сюда умирать!"

  Жил еще лет пятнадцать; его нездоровое очень лицо и дрожащие руки с опухшими пальцами, грусть, разлитая им, - все убеждало, что он - не жилец; очень бедствовал: бедствовал, впрочем, всегда; с интересом расспрашивал о гонорарах; и жаловался, что писатели польские бедствуют; их гонорары - ничтожны; в России ему мало платят, задерживают; а собранье его сочинении расхватано; там он гремел, как нигде.

  Он помалчивал, нам подливая вина; и весь вечер щемило на сердце; не помнилось, что "знаменитый" писатель - враждебен мне художественной тенденцией; грустный, больной, перетерзанный жизнью бедняк заслонил все иное; и черноволосая женщина, с блеклым, но острым лицом, с сострадательной нежностью, как на ребенка, смотрела на мужа; я знал, что история этой любви драматична; ее он увез от приятеля, первого мужа, талантливого Каспровича; ждали на днях его в Мюнхен; подумалось, глядя в глаза тихой женщине: "Ей не легко!" И припомнились мне: Дагни Христенсен [Наборы колбасных ломтиков вместе с хлебцами, составлявшими студенческий ужин], рано умершая, и "Аугустинербрей", сумрак коричневый, думы о том, что след посох мне взять и сквозь годы пойти в одинокое "Зимнее странствие"50. Вот тоже он - бросил Польшу; он гроб нашел в Мюнхене;51 ну, а я - где? Захотелось на руку его положить свою руку; и - руку рукою погладить; и тихо сказать ему:

  - "Брат!"

  Скучноватые вторники я посещал аккуратно, взволнованный горькой судьбою; точно чувствуя это, ко мне относился он с легким оттенком признательности.

  Я принес ему номер "Руна"; он дивился нелепым роскошествам номера; и расспросил о Н. П. Рябушинском.

  - "С восторгом они напечатают вас".

  За это схватился; я тотчас послал Соколову письмо;52 не дождавшись ответа, уехал; но драма его появилась в "Руне"53.

  Раз, зайдя, никого не застал; просидели весь вечер втроем; он рассказывал образно о пребываньи своем в Петербурге, о том, как его охватила тоска там; с улыбкою вспомнил о Фекле:

  - "Прислуга в гостинице: друг мой единственный там ".

  С интересом расспрашивал о революции; я, разойдясь и мешая французский с немецким, часа эдак три рисовал перед ним нить событий, которых свидетелем был; оживился глазами, усевшись на малый диваник, с локтями в коленях следил исподлобья за жестом моим, рисовавшим Москву; а когда появилась процессия красных знамен с красным гробом, стал ерзать, откидываясь и рукою терзая диван; вдруг - вскочил:

  - "Молодцы!" И - ко мне:

  - "Сразу видно - художник вы! Ярко рассказывали: я увидел московские улицы... Благодарю!"54

  И жал руку; волнуясь моими словами, забегал, потряхивая волосами; и - вдруг:

  - "Не хотите ли, - я вам сыграю Шопена: его полонез?"

  От поляков я знал: Пшибышевский - пьянист, исполняющий неповторимо Шопена;55 открыл он рояль, севши на табуретик и руки бросая в колени; лицо опустил и застыл, точно что-то выискивал; бросил не руки - орлиные лапы на клавиши; мощный аккорд сотряс стены; летучий и легкий, понесся не в звуки, - в огни, охватившие нас; кончил; оба взволнованно встали: молчали; хотелось обнять иль - уйти, ибо - нечего к звукам прибавить; я молча пожал ему руку, прощаясь; а он, суетясь, точно в клетке, искал, чем закутаться; выскочил; снова вышел со свечкой в руке, на сутулые плечи набросив свой черненький пледик с зелеными клетками; темные складки упали до пола, закрыв ему ноги; совсем капуцин; мы с такими встречаемся лишь в повестях Вальтер Скотта; взяв за руку, вывел на темную лестницу, путь освещая рукой со свечой:

  - "Тут вот... Не оступитесь: ступени!"

  Теперь выступало из мрака худое лицо; на нем прыгали отсветы.

  Дверь распахнул мне на холод и блеск; точно ртуть, трепетали последние листья над тополем; маленький месяц, сияющий досиня, встал над подъездной дырой; в тусклый круг свечевой выходило худое лицо с бородой Дон Кихота; два глаза, своим фосфорическим блеском пропучась, погасли:

  - "До скорого!.." Хлопнула дверь.

  Мы не встретились; через неделю уехал в Париж; я поздней написал очень резко о нем, как "писателе"; в нашем коротком знакомстве тогда из-под маски величия, черного кружева поз, он просунулся мне бедняком, босоногим монахом, закутанным в плащ, со свечой негасимого света: -

  - сердечного света!

  Хотелось сказать:

  - "Ave, frater" [Привет, брат].

  Вдруг екнуло, точно предчувствие, мне:

  - "Morituri te salutant" [Умирающие тебя приветствуют].

  У Пшибышевского раз видел Аша; с ним виделся я в "Симплициссимусе"; и оттуда, как глупый карась на крючке, выволакивался в визг цветистых "Вайнштубе"; [Винный погребок] он ел шоколадные торты и их запивал алкоголями; шваркал на стол пятимарковики, бросив локоть, нос бросив в ладонь; между пальцами пучились красные губы:

  - "Ах, Ашу здесь нечего делать!"

  - "Ах, скучно!"

  Качались волос завитые и шерсткие кольца.

  Потом с деспотизмом ребенка тащил через темные улицы: из "Бунте блюмэ" ["Пестрый цветок"] - в "Цум фогель", "Цур траубэ", "Цум тиш"; ["У птицы", "У виноградной лозы", "У стола"] раз я вырвался и убежал от него; так окончились наши свидания в Мюнхене; встретились мы в кабинете у Гржебина уж через год: в Петербурге;57 чернобородый Зиновий Исаевич Гржебин в очках роговых, припадая к столу, выжимал из него свои выгоды; Аш, развалясь перед ним, - нога на ногу, нос - в потолок - барабанил рукой по столу; и несолоно им похлебавши, Зиновий Исаевич выбросился в коридор: с Коппельма-ном [Гржебин, Коппельман - деятели "Шиповника"] шушукаться; Аш, усадив меня в сани, осанисто в "Вену" [Литературный ресторан] повез и пенял - за тогдашнее бегство; он стал знаменитостью; Гржебин и Коппельман бегали всюду за ним на коротеньких ножках, как сороконожки58.

  Ребенок, со страстью косматого мамонта, был он невинен в своей безответственности.

  Раз позвал еще в Мюнхене; жил он на площади против Карльстбр59, в неуютном, атласами убранном номере; пышно ночная перина ломалась на кресле ампир; на другом, зацепясь, повисали подтяжки; а смятая туфля невкусно ползла к середине ковра; Аш стоял перед зеркалом в плохо сидящем на нем сюртуке, в том же белом жилете, с пуховкой в руке; мне подставил опудренный нос; хризантема махрово торчала в петлице:

  - "Аш будет сейчас танцевать; земляки пригласили!" И в дверь пропорхнули две юные барышни: Аша на вечер в карете везти; тут он, бросив пуховку, прыжками (и волосы - тоже прыжками над выпуклым лбом его) - к барышне; стан обхватив, закативши глаза, носом - кверху, качался вподпрыжку с ней в вальсе; и, бросив ее, - с антраша, с перехлопами, с присвистом:

  - "Ну, а теперь - танцевать, танцевать!"

  А о том, что мне делать, - ни звука; но я не пытался обидеться, зная: с ребенка - не спросится; только б с собою меня не тащил; но его уж влекли; ему шею закутали шарфом; пальто подавали; все четверо - вышли; в карету затиснутый, выкинул руку из дверцы; и пальцы царапнули воздух; и все - унеслось.

  Я пошел в "Симплициссимус": к немцам.

  

  

  

   ФРАНК ВЕДЕКИНД

  Фамилии многих из немцев, которые в гамме бурча-лись, не слышались; многие скоро забылись; входя в "Симплициссимус", шел к незнакомым знакомцам, с которыми уже беседовал; иль - меня звали, махая ладонями:

  - "Да ист айн плятц!" [Здесь место есть]

  Средь компании "избранных" помнился розовощекий блондин, архитектор, с практическим смыслом, живой; сидел там он, где несколько столиков, соединенных доской, образовывали точно ложу; сидевшие вместе раскланивались друг с другом на улице; в "ложу" садился порой и высокий, худой господин с ироническим видом, с зеленым лицом и с копною пушистых волос, упадавших ему на сутулую спину; костлявые плечи ходили, когда точно ежился он, протирая пенсне золотое, царапаясь фразочками, выпускаемыми из-за облака дыма; небрежность его туалета казалась особым эстетством; он, снявши пиджак, бросал локти, разглядывал пасмурно тонкие пальцы; фамилия помнилась: Мюзам; впоследствии он был в головке советской Баварии.

  Было приятно болтать с миловидной, молоденькой дамой; она трепыхалась от нервности, - вся кружевная; и вся осыпалась невинными шутками, шалостями, щебет-ливыми взвизгами; с легким изяществом, в безукоризненном платье своем, шелестела ко мне; в обхождении - что-то простое, товарищеское; не "дама" мне нравилась в ней, - человек; появлялась в компании мужа и друга его, эластичного, смелого; и - с тонким "тоном"; проделывал кинематограф движений он; даже порой имитировал клоуна; вдруг, пронырнувши под досками и очутившись пред вами, откалывал ловкие штуки; устроивши усики из лоскуточков бумаги, он с ними бросался на вас, но так строго, что вовсе отрезывался от того, с кем шутил; и, нырнув под доской, как ни в чем не бывало садился высказывать очень серьезное мненье: приятелю; даже: когда он паясничал, то хохотали лишь издали; те, что сидели пред ним, ожидали с оттенком испуга и недоумения: что же дальше он выкинет? Мрачный сарказм под личиной заливистой шутки! И Катти, и Анни, и важный скрипач его звали почтительно "герр лейтенантом"; ходил же он в штатском; отшутит и так поглядит, будто вас отчитает:

  - "Из этого вовсе не следует, герр, что я с вами короток".

  - "Хорошего общества", - строго сказала мне Катти.

  А с мужем молоденькой дамы был тонно почтителен.

  Этот последний был строен и сдержан; всегда оперировал с принципами золотого деления он - в каждом жесте; затянутый в темную синюю пару, с прекрасно повязанным галстуком цвета, дающего тонкий оттенок коротким, остриженным черным его волосам и пробритым щекам; очень бледный, прямой, он сидел за щебечущею, молодою женой, и казалось, что пестрые гаммы отскакивали от его лицевой бледной маски; рот - стиснутый, скорбный и строгий; глаза вперены мимо лиц, мимо стен, мимо мира, в себя самого, - и тогда, когда он появлялся весь в черном на мраморе белых быков Гильдебрандта, касаясь перчаткой полей черной шляпы и кланяясь (раз его встретил таким), и тогда, когда он пробирался меж столиками; я не видел душевной игры, ни оттенка прекрасного галстука: видел я маску лица, устремленную мимо меня, мимо стен, мимо мира; его кружевная жена, забавляясь моею немецкою речью, слегка прикасалась к плечу мотыльковым, распущенным веером и называла меня "дер гемютлихе руссе"; [Уютный русский] я с нею резвился, как с Гиппиус; но и тогда, обращенный к нам, не отвечал он на всплеск громкой шутки; явившися, руку протягивал, жал; и - садился молчать, прерывая молчание бурком отрывистым; приподымал свой бокал и разглядывал через стекло изумрудное влагу вина; или, свесивши кисть, принимался разглядывать пальцы; все слышал; на вас не еворачивал глаз, а вас видел отчетливо.

  Он реагировал даже не миной, а тенью от мины: смеющимся кончиком темных, сухих, сжатых губ; а на мускулах скул передергивали: то - сарказм, то - ирония; точно оттенки душевных движений лицом заключались как в скобки; казался живым, переполненным силой, играющей в нем.

  Мне запало, что он - человек знаменитый; конечно, - актер драматический; я же театр подвергал остракизму;

  и непроизвольно садился спиною к актерам: большим, средним, маленьким; и я не спрашивал, кто он и что он; казалось: играет и в жизни какую-то сильную роль; веро-ятно, жена - "энженю"; лысый "герр лейтенант" - комик: с даром; но не понимал, почему это трио встречается шелестами удивленья, почтенья и страха; и даже на нас, приседающих к столику трио, порой поднимали глаза не без зависти.

  - "Слава артиста", - мелькало мне.

  Все же: к артисту, так сильно игравшему роль, любопытства не чувствовал я, лишь любуясь игре между столиками, - не на сцене; и даже не спрашивал, как его имя, фамилия: Поссарт, Барнай или "Шмидт"; кстати, - мог бы сказать о нем так: артист МХАТа, Сушкевич (лет восемь назад), плюс Иван Николаич Берсенев, но в собственной роли, деленные на два, - явили бы схему, которую овеществила б сильнейшими красками кисть Валлотона [Знаменитый французский художник, давший серию лицевых силуэтов; между прочим, Верлена и Достоевского], прекрасного мастера лиц, данных белою плоскостью с вляпинами черных пятен: из черного, очень глубокого фона; один Валлотон мог бы дать настоящий портрет Ве-декинда; "артист" "Симплициссимуса" сказался поздней для меня хоть артистом, но - не знаменитым; он был - драматургом в те дни - знаменитейшим; с нами сидел, пил вино, разговаривал минами -

  - Франк Ведекинд!

  Он тогда еще выглядел пугалом для всех почтеннейших немцев;61 его кружевная пичужка-жена для них выросла в ведьму, седлавшую дьяволово помело: циркулировала фотография, изображавшая мужа с женой на плечах - в вызывающей позе, в таком же наряде; фотографию эту буржуи восприняли как оплеуху; плевались на карточку; мне показали в Париже ее:

  - "Полюбуйтесь-ка на Ведекинда с женой!"

  - "Как, как, как?"

  Ярко вспомнилась милая спутница милых часов в "Симплициссимусе", проведенных недавно.

  - "Каскадная дива!"

  Встал ярко суровый мужчина.

  - "Паяц!"

  Защищал мою яркую парочку с пеной у рта; это было в Париже; оттуда я справился точно у мюнхенцев: с нами ль сидел Ведекинд. И ответ получил: да, - сидел в "Симплициссимусе".

  А кто был лейтенант, - я не знаю.

  Однажды, придя в "Симплициссимус", я получил приглашение от архитектора: вечер окончить домашней пирушкой; устроил ее, уезжая из Мюнхена, - для "симплициссимусовцев"; также он приглашал и других; и, когда собрались, он поднялся, воскликнувши:

  - "Дер Симплициссимус" циет хинаус" ["Симплициссимус" выходит].

  Человек двадцать встали и вышли на улицу; я шел с миловидной женой драматурга; он - мрачно шагал впереди: в пустой улице; а перед ним шел приплясом художник в плаще, изломив поля шляпы, держа на руке мандолину, - меж отблесками фонарей, от которых, как рыбки, скользили на плитах дробимые отблески; скоро мы все оказалися в комнате: стол, ковер, стулья, диван; на полу - пирамида квадратных подносов, наполненных кружками; кто-то, поднявшись на стул, прокричал:

  - "Все, что будет увидено здесь, - пусть останется в этих стенах!"

  Молодежь поскидала с себя пиджаки, принимаясь за кружки; и грохнули: "хохи" хозяину.

  Вдруг Ведекинд вышел на середину ковра, сняв пиджак; чуть присевши в классической позе борца, головой наклоненной - к жене; та, вскочив, вылетая из белого блеска одежд, как из крыльев, - стремительно бросилась к мужу, стараясь его опрокинуть; и кубарями покатились они на диван, где в летающем сальто-мортале жена оказалась на шее у мужа; коленями, точно клещами, затиснула шею ему; миг, - она уж под ним; ноги - вверх; и показывала из-под веера юбок свои панталончики.

  Мы, расступясь, наблюдали борьбу: Ведекинд дал ей время развить весь орнамент телесных движений, напомнивших танец Дункан, взятый в темпах стремительных; позою поза стреляла; она завивалась, как трель дисканта над звучащею басом, могучей скульптурою торсов, напомнивших пращников, дискометателей; Франк Ведекинд был не менее великолепен в борьбе; наконец он ее положил на лопатки все с тою же бледною маской лица, устремленного мимо - жены, мимо мира, - в себя!

  Вероятней всего: фотография, столь ужаснувшая немцев, снята была после турнира супругов; мы пели и пили; я помню, как мандолинист, заломив поля шляпы, запевши струной, проводил меня до дому; долго бренчала струна в пустоте ночной улицы; я уж стоял у окна, раздеваясь, а где-то она еще плакала.

  

  

  

   БЕГСТВО ИЗ МЮНХЕНА

  Все мне наладилось в Мюнхене;62 были теплы наши споры, мечты об Италии: перевалить Сен-Готард63 и, надевши "рукзаки" [Дорожные мешки], пешком опуститься в Лугано, в Милан; переживши Флоренцию и постояв под Джиотто в Ассизи [В Ассизи - фрески Джиотто], безумствовать в Риме.

  Меня ожидала и близкая радость: Э. Метнер [См. "Начало века", глава первая], оставивши Нижний64, с женою и братом своим, композитором, переезжали сюда: в декабре;6 я мечтал о беседах-пирах впятером; из Москвы от Эмилия Метнера сыпался град указаний: "А вы посетили ли? Не посетили! Бегите скорей: немцы - то, а - не это". И вдруг узнаю: Метнер - в нервной горячке: Братенши, Андрей, брат жены, застрелился, убивши любимую женщину (по первому браку Сенцову); Братенши я знал; мы с ним встретились перед отъездом; как я, выхлопатывал паспорт он, чтобы, как я, убежать: от семейной трагедии.

  О, - эти "куклы" пустые!

  Свое обещанье писать Щ. сдержала;66 и я успокаивался, разбираясь в угарном двухлетии.

  Вытащил текст уж когда-то готовой симфонии67, мысля ее переделать, мечтая о разных технических трюках; как-то: с материалами фраз я хотел поступить так, как Вагнер с мелодией; мыслил тематику строгою линией ритма; подсобные темы - две женщины, "ангел" и "демон", слиян-ные в духе героя - в одну, не по правилам логики, а - контрапункта.

 &nbs