Белый Андрей - Между двух революций

  Два раза пришлось уступить: Мережковскому, Минскому; Минский, считавший отцом символизма себя, мне годился в отцы; он себя объявил социал-демократом; газету "Начало", где Ленин писал, редактировал несколько дней; [Социал-демократическая газета, выходившая в Петербурге в конце 1905 года (до московского восстания)99] его стих открывался строкой:

  Пролетарии всех стран, соединяйтесь!100

  С упорством ко мне он пристал:

  - "Я хочу с вами завтракать!"

  Завтракал; с третьей же фразы, бросая меня, прицепился к Жоресу и стал развивать свои нудности, нам с ним ненужные, но и Жоресу ненужные; тот поплевывал фразой пустой, нос упрятав в тарелку; откушав скорей, чем всегда, убежал, прошмыгнув котелком мимо окон; я видел, что Минский обиделся, скис и иссяк; он не очень остался доволен Жоресом.

  Трудней было с трио: с четой Мережковских и спутником их, Философовым; трио поставило мне ультиматум:

  - "Знакомьте с Жоресом нас!"

  Трио печатало книгу в Париже: "Le tzar et la revolution"; ["Царь и революция"101] Мережковский в Париже, отъехав от Струве, подъехал к эсерам; и скоро стал савинковцем; Философов, сжимая в руке шапоклак и от имени "Речи"102 таская свой фрак на банкеты с министрами, часто ходил к анархистам-кропоткинцам и заявлял: хотя "Дима", кузен его, сделан министром [Двоюродный брат Философова был в это время министром103], он все же питает симпатии к синдикализму; а Гиппиус даже из чашки фарфоровой раз угощала свирепого вида матроса-потемкинца, бившего в скатерть рукой:

  - "Уничтожим мы вас!"

  - "Чай... бисквитик?"

  Удрав из России, кричали они о своей левизне;104 Мережковский, по комнатам шмякая туфлей, воздев кулачки под защитой французской полиции (очень боялся апашей он), бомбой словесной в министров кидал и клялся, что он книгою скажет всю правду, отрезав себе возвращенье в Россию: сношение с царским правительством есть преступленье для Франции; тут он, сходяся с Жоресом, мечтал о совместном с ним митинге; под председательством лидера социалистической партии проголосит Мережковский; Жорес - это имя:

  - "Вы, Боря, устройте; сведите с Жоресом". Недели он три донимал; знал: не выйдет из этого толк;

  хоть бы строчку Жореса прочел Мережковский; я по Петербургу достаточно знал отношенье к рабочим писателя этого; сделку с Жоресом придумав, стал блузником он.

  Делать нечего; начал я издали, от разговора с соседкой, - о бывших собраньях с попами писателей, ратовавших против церкви, но за христианство; Жорес за газетой пыхтел, ставя на ухо наш разговор и бросая мне с рявками: "лё" или - "ля"; как всегда, зацепившись, он выставил нос из газеты; потом, кракнув стулом, всем корпусом, напоминающим гиппопотама, влетел в разговор; я представил ему физиономии Минского, Розанова, Мережковского, Гиппиус как атакующих вместе с сектантами церковь; он внимал как симптому рассказам об этой атаке; я вставил броском замечанье; трилогию Д. Мережковского можно прочесть по-французски;105 о ней что-то слышал Жорес.

  Через несколько дней я соседке докладывал, в ухо Жоресу крича: Мережковские переселились в Париж; я их вижу почти ежедневно; так, дав силуэт Мережковского, я обратился уж прямо к Жоресу:

  - "Мой друг, Мережковский, хотел бы, месье, с вами встретиться; есть у него к вам вопросы; он просит у вас разрешенья позавтракать с вами".

  Учуяв засаду, Жорес нырнул в блюдо, надувшись и шею вдавив меж плечей, в этом жесте напомнивши гиппопотама, залезшего в тину и ноздри свои из нее поднимавшего; и, как Аладьину, светски, с приклоном, пропел, что, встречаясь с общественным деятелем, должен прежде всего он узнать физиономию этого деятеля; с Мережковским охотно бы встретился он; но его не читал; он теперь им займется; и тут, записавши названье трилогии, фирму издателя, он оборвал разговор; с той поры о свиданьи - ни звука; прошло две недели; на все приставания Гиппиус - "Вы на Жореса давите" - ответил отказом, рискуя в опалу попасть.

  Но однажды Жорес, собираясь уйти, - подошел: и, пропятив живот, бросив руку, пропел церемонно:

  - "Так вот: я знакомился с произведениями Мережковского; вы передайте же вашим друзьям, что я очень охотно бы встретился с ними: так - завтра: в двенадцать часов"106.

  Зная скверный обычай четы Мережковских опаздывать (Гиппиус ведь просыпалась не ранее часа), чету умолял я быть точной: Жорес, дорожа каждым мигом, наверно, придет до двенадцати; мне обещали они; но, конечно, проспали; и - вообразите: хозяин ко мне прибегает за двадцать минут до полудня:

  - "Месье Бугажёв: вам месье Жорес просит напомнить, что ждет вас внизу; вас и ваших друзей".

  "Друзей" - нет! С неприятнейшим чувством спускался в пустое я зальце; Жорес, руки бросив за спину и перетопатываясь под окном, проявлял уже признаки нетерпеливой досады; не глядя, ткнул руку; и тотчас, схватясь за часы, на ладони расщелкнувши их, обратился к двум тощим французам сотрудникам "Юманите", приведенным,

  наверное, чтоб разговор деловой протекал при свидетелях (был осторожен); стенные часы громко тикали; пять минут, десять; Жорес, согнув палец, стал перетирать им себе под губой волоса с таким видом, как будто чихал на меня:

  - "Э, да что уж... Эхма!.."

  С перевальцем ходил все под окнами; двое французов сидели у стенки, косясь на меня; вот пришел Мародон, появилась соседка, спустился рантье; уже первое блюдо; Жорес занимался с французами, потчуя их, с аппетитом бросаясь на блюда; второе нам подали; тут он, вторично схватясь за часы, их расщелкнул:

  - "Ну, - ваши друзья?" Появились.

  Высокий, красивый, подтянутый, с номером "Речи" в руке, Философов почтительно подал газету Жоресу:

  - "Позвольте, месье Жорес, вам поднести этот номер газеты; я вам посвящаю статью в нем"107.

  Жорес, прижав руки к груди, поклонился; увидевши рыжеволосую Гиппиус, в черном блестящем атласе, с лорнеточкои белой в руке, косолапо отвесил поклон; и теперь лишь предстал ему "кит" в виде маленькой хмурой фигурочки с иссиня-белым лицом и пустыми глазами навыкате; эта фигурочка силилась что-то извлечь из себя; Мережковский, великий писатель, нет, - что с ним случилося? Перепугался? Ни прежде, ни после не видел его в такой глупой позиции; хлопая глазом, он силился что-то такое промямлить, как школьник, на стуле присев, и - выщипывал крошки: балдел; как всегда, Философов его отстранил, очень дельно, раздельно представя мотивы для митинга и доказавши Жоресу, что руководителю "Юманите" надо митинг возглавить.

  Жорес только слушал да ел, занавесясь салфеткою, севши в нее, как в кусты, из которых с большим любопыт- , ством разглядывал трио, облизываясь и оглаживаясь; очевидно, - весьма забавляла: лорнеточка Гиппиус; на Мережковского он не глядел, чтоб не мучиться мукой писателя: этот писатель умел голосить и молчать; говорить не умел он; так, лет через пять, посетив тихий Фрейбург, он грозно рыкал на философа, Генриха Риккерта: тихого мужа:

  - "Вы, немцы, - мещане, а русские, мы, - мы не люди; мы - боги иль - звери!"

  Философ, страдавший боязнью пространства, признался Ф. А. Степпуну, что от этого рыка не мог он опомниться долго:

  - "Вы, русские, - странные люди".

  А перед Жоресом обычно "рыкающий левик"... икающим стал. Так и ахнул, когда лет через десять в немецком журнале попались мне воспоминанья писателя об этой встрече с Жоресом; из них я узнал: Мережковский Жоресу высказывал горькие истины; и знаменитый оратор ему-де на них не ответил; хотелось воскликнуть:

  - "Ах, Дмитрий Сергеевич, - можно ль так лгать! Вы молчали, набрав в рот воды, потому что за вас говорил Философов; вы хлопали только глазами".

  Свидание длилось пятнадцать минут или двадцать; Жорес согласился условно способствовать митингу; был осторожен до крайности он, отложив разговор о подробностях митинга, митинга - не было; книга "Le tzar et la revolution" провалилась; "великий писатель" вернулся к себе: в Петербург; о Жоресе он даже не вспомнил при встрече со мной10 .

  По тому, как Жорес себя вел с Мережковским, Минским, Аладьиным, видел, какой он политик; предвидя войну, зная все подоплеки ее, он боролся с идеей реванша, с разделом Германии, Австрии, с планом создания юго-славянской державы, границы которой политикам были известны до... карты, уже отпечатанной в штабах; боролся, как мог, с франко-русским союзом, указывая, что союз - наступательный.

  К маленьким людям склонялся сердечно; когда я болел, то Гастон, внося завтрак, передавал каждый день мне привет от Жореса; поздней, посещая в больнице меня, немка-барышня передавала, с какой теплотой Жорес ее спрашивал о всех подробностях хода болезни моей;110 в отношении к ней проявил он участье на деле; когда я вернулся в отель, то ее уже не было; ставились рядом приборы: Жореса и мой.

  - "Мадемуазель, - где она?"

  Тут, расставивши толстые ноги, Жорес повернулся; руками салфетку схватил, прижимая к груди:

  - "Мадемуазель переехала; ей далеко теперь завтракать с нами, но ей удалось наконец подыскать род занятий, который вполне соответствует ее способностям".

  Стало мне ясно, кто принял участие в ней.

  Этот трезвый мужчина с рассеянным видом профессора виделся экзаменатором, академическим лектором, автором толстых томов, - не оратором вовсе; он взвешивал каждую фразу, которую произносил угловато: с надсадой, с трудом; я не видел оратора в нем; но в Париже жить и не услышать Жореса - в Москве побывать, не увидеть Кремля.

  Однажды я прочел объявленье о слове вступительном в Трокадеро [Огромный, причудливой архитектуры дворец на берегу Сены против Эйфелевой башни] перед чтеньем Корнеля артистами из "Ко-мэди Франсёз"; начало назначено было в час с четвертью - сбор поступал в пользу "Юманите"111.

  Почему-то я думал, что он не придет перед лекцией завтракать; он появился, таща пук газет: он просунул в них нос; только был он рассеянней: не убежал после третьего блюда; чуть щурясь, сидел посредине пустого стола, захватяся руками за скатерть, с отчетливо помолодевшим и ставшим как выбитым профилем; между ресницами вспыхивал влажно мерцающий свет; седовато-курчавые, на расстоянии серые, золото-карие волосы мягко вставали над карим лицом; твердо сжались пунцовые губы; Пракситель мог бы изваять эту голову: в ней - что-то Зевесово.

  Зал вмещал несколько тысяч в нем бившихся туловищ; черное роище: зыбь рук, голов, сюртуков, шей, локтей - в коридорах, в партере, в проходах, на хорах; сидели, стояли, ходили, сжимая друг друга, друг в друге протискиваясь, - разодетые дамы и барышни скромного вида в простых шемизеточках, лавочники, буржуа, адвокаты, студенты, рабочие.

  Вот: все воскликнуло: залпами аплодисментов; как отблеском ясным, весь зал просиял; и Жорес появился из двери, увидясь и шире и толще себя, с головой, показавшейся вдвое огромней, опущенной вниз; переваливаясь тяжело, он бежал от дверей к перепуганной кафедре, перед которою встал, на нее бросив руки и тыкаясь быстрым поклоном: направо, налево; но вот он короткую руку свою бросил в воздух: ладонью качавшейся угомонял рявк и плеск; водворилось молчанье; тогда, напрягаясь, качаясь, с багровым лицом от усилия в уши врубать тяжко-весные свои фразы, - забил своим голосом, как топором; и багровыми, мощными жилами вздулась короткая шея; грамматика не удавалась ему; говорил не изящно, не гладко, пыхтя, спотыкался паузами; слово в сто килограммов почти ушибало; раздавливал вес - вес моральный; тембр голоса - крякающий, упадающий звук топора, отшибавшего толстые ветки.

  Кричал с приседанием, с притопом увесистой, точно слоновьей ноги, точно бившей по павшему гиппопотаму; почти ужасал своей вздетой, как хобот, рукой. К окончанию первой же из живота подаваемой фразы раздался в слона; и мелькало: что будет, коли оторвется от кафедры и побежит: оборвется с эстрады; вот он - оторвался: прыжками скорей, чем шажочками толстого туловища, продвигался он к краю эстрады; повис над партером, вытягиваясь и грозясь толстой массою рухнуть в толпу; голос вырос до мощи огромного грома, катаясь басами багровыми, ухо укалывая дискантами визгливой игры на гребенке; вдруг, чашами выбросив кверху ладони, он, как на подносе чудовищном, приподымал эту массу людей к потолку: ушибить их затылки, разбить черепа, сквозь мозги перекинуть мосты меж французом и немцем.

  Мы кубарями понеслись на космической изобразительности; он, как Зевс, сверкал стрелами в тучищах: дыбились образы, переменялся рельеф восприятий; рукой поднимал континент в океане; рукой опускал континент: в океан; промежуточные заключенья глотал; и, взлетев на вершину труднейшего хода мыслительного, прямо перелетал на вершину другого, проглатывая промежуточные и теперь уж ненужные звенья, впаляя свою интонацию в нас, заставляя и нас интуицией одолевать расстояния меж силлогизмами; мыслил соритами, эпихеремами; [Ракурсы силлогической мысли] и оттого нам казалось: хромала грамматика; и упразднялася логика лишь потому, что удесятерял он ее.

  Не припомнить, чего он коснулся. Смысл: снять катаракты мещанских критериев с глаз, чтобы видеть политику трезво: в событьи парижского дня, в протоколе рейхстага, в интрижечке колониальной политики Англии надо уметь восстанавливать ось всей планетной действительности; точно Фидий скульптуру, изваивал целое из непосредственно данного хаоса, бившего в нас, как тайфун; за потоком с трудом выбиваемых образов предощущалась программа огромной системы, им произнесенной на митингах, ставшей решением, действием, лозунгом масс.

  Говорил он периодами:112 "так как" - пауза; "так как" - вновь пауза долгая; и наконец уже: "то...": иль:

  - "Когда" -

  - начинал он с поревом, с подлетом руки на притопе, - "то, то-то", рисующим инцидент в Агадире, едва не приведший к войне, потому что Вильгельм размахался своей задирательной саблей 113,

  - "Когда" -

  - брал регистром он выше, и выше метал руку, бороду, топнувши, -

  - "то-то и то-то", рисующим роли Вальдек-Руссо, Галифе, Комба в недавнем конфликте с соседней военной державой,

  - Когда -

  - дискантами летел к потолку, став на цыпочки и перевертываясь толстым корпусом, чтоб бородой и рукою закинуться к хорам и с хоров поддержки искать у протянутой из-за перил головы, -

  - "то-то и то-то",

  рисующие революцию русскую, Витте (и капали капли тяжелого пота на бороду); вдруг с дискантов в бездну баса" -

  - "Тогда!" -

  - и рукой, вырастающей втрое над оцепеневшим партером, как кистью огромною, он дорисовывал выводы.

  Выстрелы аплодисментов: всплывала от всех ускользнувшая связь меж "когда"; в той же позе - он ждал: животом - на партер; и потом, отступая, тряся победительно пальцем, от слова до слова свой вызвавший возгласы текст повторял он: повертываясь, переваливаясь, брел под кафедру, пот отирая платком, точно слон к водопою; и с новым периодом снова бросался на нас.

  Кончил: кубарем вылетел я, чтобы после него не услышать Корнеля, которого так он любил, что поднес точно лакомство; Корнель - художник.

  Жорес - еще больший: художник политики.

  Он, говорят, говорил больше часа; но время мне сжалось в минуту, чтобы протянуться годами: в сознании; в "Юманите" я читал стенограмму; 114 но речь была в паузах, в голосовой интонации, в жесте; в ней фраза, обстан-ная кариатидой-метафорой, как бронтозаврами, мощно плескалась прибоем ритмических волн; да, - размах мировой; современность парижская не подходила к размаху; эпоха войны открывала Жоресу возможность взрывать динамитные склады, - Германии, Франции, Англии; в этой эпохе он делался главнокомандующим миллионов стонавших; он мог бы зажечь революцией Францию, Жоффра сменить, повернуть дула пушек и вызвать ответные отклики в Англии, даже в Германии; шаг его был шаг эпохи; биение сердца - бой колокола.

  Это - поняли: даже в тюремном застенке бой сердца Жореса звучал бы набатом; так что оставалось убить.

  И "они" это сделали115.

  Я пережил эту смерть вблизи Базеля; но не великий, величием равный эпохе, погиб для меня; для меня эта смерть - смерть сердечного, доброго, ставшего в воспоминаниях близким; семь лет я не видел Жореса; но знал я: он - есть; а теперь его - не было; и - я забыл о войне; и забылось, что мы, проживающие рядом с границей, - в клещах меж двух армий, что пушки из Бадена наведены и на нас, что близ Базеля корпус французов, прижатый к Швейцарии, вынужден в нашу долину вступить; и тогда пушки Бадена (как на ладони, - там) грянут; уже собирали дорожные сумочки: в горы бежать; уж под Базелем бухали пушки.

  Все это забылось; я как сумасшедший забегал по берегу Бирса:

  - "Месье Жорес... Тот, кто опорой мне был в тяжелейшие месяцы жизни, кого я любил..."

  И над струями темно-зелеными пеной курчавой плескалось и плакало:

  - "Умер он, умер: "они" - погубили его!"

  

  

  

  

  НА ЭКРАНЕ

  

  

  

  (МАНАСЕВИЧ-МАНУЙЛОВ,

  

  

  

   ГУМИЛЕВ, МИНСКИЙ,

  

  

  

   АЛЕКСАНДР БЕНУА)

  Жорес мне - действителен в мороке города; прочие - точно китайские тени; Париж как Мельбурн, потому что я ехал - маньяк, в свою точку вперенный, - выкладывать Гиппиус "раны" и после шагать пред камином; ходил к Мережковским с прогулки: в четвертом часу; посидев до шести, возвращался к обеду; обедали в семь; Мережковский сидел в кабинете; Д. В. Философов в переднюю шел с шапоклаком, одетый в убийственный фрак:

  - "На банкет?"

  - "С Клемансо".

  А когда проходил в пиджаке, - то я знал: к анархистам, И. Книжнику [Псевдоним Ветрова] и Александрову, жившим в предместье Парижа; раз я с ним ходил; Александров, высокий, с глазами лучистыми, с русой бородкой, отзывчивый, нервный, мне нравился; кончил печально в России; его окружили жандармы; он пулю пустил себе в лоб.

  Мережковские впутывали в суеты, из которых слагалась их жизнь; так: забрав Философова, Гиппиус даже его заставляла писать с нею "Маков цвет" (драму); и мне предложила сотрудничать с нею; стихи написать ей: о маках; [См. драму "Маков цвет"116] она подставляла ненужных людей и тащила к знакомым: трещавшая дама из светского общества, сладко точа комплимент, являлась; от дочки ее приходил Мережковский в восторг: даже был он не прочь ей увлечься; фамилии дамы не помню; казалась пустой; глазки - хитренькие; слыша, как называли меня Мережковские "Борей", она принялась называть меня "Борей".

  - "Какой "Боря" милый! Тащите с собою обедать ко мне; никого: вы да мы".

  Повели; Философов отправился с нами; в гостиной сидел франтоватый брюнет, эластичный, красивый; лицо - с интересною бледностью; взор - опаляющий; с искрой усы - как атлас.

  А фамилия и не расслышалась мне.

  Склонив Гиппиус профиль, но выпятив грудь, крепко сжавши нам руки с закинутым профилем, локоть склонил он на кресло и гладил свой холеный ус, наблюдательным взглядом вбирая лорнетку, горжетку, ботиночку с пряжками; но про себя я отметил: Д. В. Философов, ответствуя франту, был сдержан; шажочками в угол пройдя, стал за спину брюнета, свой взгляд выразительный остановил на 3. Н.; та, пустивши дымок, улыбнулась загадочно.

  Этот брюнет завладел разговором, пуская ужами по комнате светские фразы и тихо срывая с рояля аккорды, но острые взгляды бросая на нас; произнес, между прочим, он стихотворенье Бодлера и с мягко изогнутым корпусом - к барышне: стан захватив, с нею сделал тур вальса; я понял: он пишет в газетах; он силится интервьюировать.

  Сел за обедом напротив меня, взяв невинную позу; какую-то мягкую жесткость в руке, передавшей закуску, отметил я; с пальца - луч перстенный; ловко въиграв в разговор и меня, вдохновил к политическим шаржам; но тут я почувствовал быстрый удар под столом по ноге; Философов? Этот последний, когда на него я взглянул, не ответил на взгляд, неожиданным упоминанием о брате-министре меня оборвавши:

  - "Мне Дима писал, что..."

  Брюнет его выслушал; с ним согласился; спросил:

  - "А послушайте, вы ведь видаетесь с Книжником и Александровым ? "

  А Философов с развязностью, глядя на ногти, снаивничал:

  - "Знайте, я - декадент, - ледяными глазами в брюнета уставился, - и анархист: презираю политики, - всякие!"

  Мне же мелькнуло: "Как, он презирает политику? В первый раз слышу".

  Брюнет согласился и с этим; они запорхали словами; зачем Философов, ругавшийся словом "эстет", - стал эстетом? Брюнет с замирающей нежностью перебирал имена левых деятелей; тут меня осенило: да это - дуэль?! В ледяные глаза Философова очень жестоко и остро, как сабельный блеск, брызнул блеск черных глаз.

  Когда встали, спешили уверить хозяйку, что поздно: пора; Философов на улице зло на меня напустился:

  - "И вы хороши: угораздило вас говорить о политике; он только этого ждал: он же к нам подбирается; вижу, что этот обед - сфабрикован".

  Брюнет - Манасевич-Мануйлов [Темная личность, провокатор], известный сподвижник Рачковского [Директор департамента полиции].

  Видел барона Бугсгевдена я, сына организатора ряда убийств: Герценштейна, едва ль не Иоллоса;117 проклявши отца, бросив службу, свой круг, этот аристократ бледно-усый бесцельно слонялся в Париже, сочувствуя террору, чувствуя преодиноко себя и в том мире, который он бросил, и в мире, к которому шел; так его объяснила мне Гиппиус; скоро исчез из Парижа, пятном промаячив; поздней, в Петербурге, в папашу стрелял он, как помнится, или собирался стрелять118.

  Встречался и Иван Иванович Щукин, брат капиталиста московского; тот был брюнет; этот - бледный блондин; тот - живой; этот - вялый; тот - каламбурист наблюдательный; этот - рассеянный; тот - наживатель, а этот - ученый; в "Весах" появился ряд корреспонденции о Лувре за подписью "Щукин", написанных остро, со знанием дела;119 И. И. служил в Лувре; он был награжден красной ленточкой (знак "легиона" почетного); он, давно переехав в Париж, у себя собирал образованных снобов, ученых, артистов, писателей.

  Я ходил к Щукину, где между мебелей, книг и картин, точно мощи живые, сидел Валишевский, известный историк, злой, белобородый поляк, с изможденным, изжеванным ликом, сверкавшим очками; я помню с ним рядом огромного, рыхлого и черноусого баса, Барцала [Старый певец московской оперы, очень радикально настроенный в годы революции], бросавшего космы над лбом и таращившего беспокойно глаза на сарказмы почтенного старца; запомнился слабо-рассеянный, бледный хозяин, клонивший угрюмую голову, прятавший в блеске очков голубые глаза; вид - как будто сосал он лимон; лоб - большой, в поперечных морщинах. Потом оказалось, что он, положив застрелиться, дотрачивал средства свои: раз, собравши гостей, он их выслушал, с ними простился; и, их отпустив, застрелился; ни франка при нем не нашли; мог служить как ученейший специалист по искусству; А. Ф. Онегин, собравший архивы по Пушкину120, часто бывал его гостем.

  Однажды сидели за чаем: я, Гиппиус; резкий звонок; я - в переднюю - двери открыть: бледный юноша, с глазами гуся; рот полуоткрыв, вздернув носик, в цилиндре - шарк - в дверь.

  - "Вам кого?"

  - "Вы... - дрожал с перепугу он, - Белый?"

  - "Да!"

  - "Вас, - он глазами тусклил, - я узнал".

  - "Вам - к кому?"

  - "К Мережковскому", - с гордостью бросил он: с вызовом даже.

  Явилась тут Гиппиус; стащив цилиндр, он отчетливо шаркнул; и тускло, немного гнусаво, сказал:

  - "Гумилев".

  - "А - вам что?"

  - "Я... - он мямлил. - Меня... Мне письмо... Дал вам, - он спотыкался; и с силою вытолкнул: - Брюсов".

  Цилиндр, зажимаемый черной перчаткой под бритым его подбородком, дрожал от волнения.

  - "Что вы?"

  - "Поэт из "Весов"121. Это вышло совсем не умно.

  - "Боря, - слышали?"

  Тут я замялся; признаться, - не слышал; поздней оказалось, что Брюсов стихи его принял и с ним в переписку вступил уже после того, как Москву я покинул;122 "шлеп", "шлеп" - шарки туфель: влетел Мережковский в переднюю, выпучась:

  - "Вы не по адресу... Мы тут стихами не интересуемся... Дело пустое - стихи".

  - "Почему? - с твердой тупостью непонимания выпалил юноша: в грязь не ударить. - Ведь великолепно у вас самих сказано!" - И, ударяясь в азарт, процитировал строчки, которые Мережковскому того времени - фига под нос; этот дерзкий, безусый, безбрадый малец начинал занимать:

  - "Вы напрасно: возможности есть и у вас", - он старался: попал-таки!

  Гиппиус бросила:

  - "Сами-то вы о чем пишете? Ну? О козлах, что ли?" Мог бы ответить ей:

  - "О попугаях!"

  Дразнила беднягу, который преглупо стоял перед нею; впервые попавши в "Весы", шел от чистого сердца - к поэтам же; в стриженной бобриком узкой головке, в волосиках русых, бесцветных, в едва шепелявящем голосе кто бы узнал скоро крупного мастера, опытного педагога? Тут Гиппиус, взглядом меня приглашая потешиться "козлищем", посланным ей, показала лорнеткой на дверь:

  - "Уж идите".

  Супруг ее, охнув, - "к чему это, Зина" - пустился отшлепывать туфлями в свой кабинет.

  Николаю Степановичу, вероятно, запомнился вечер

  тот 123; все же - он поводы подал к насмешке: ну, как это можно, усевшися сонным таким судаком, - равнодушно и мерно патетикой жарить; казался неискренним - от простодушия; каюсь, и я в издевательства Гиппиус внес свою лепту: ну, как не смеяться, когда он цитировал - мерно и важно:

  - "Уж бездна оскалилась пастью".

  Сидел на диванчике, сжавши руками цилиндр, точно палка прямой, глядя в стену и соображая: смеются над ним или нет; вдруг он, сообразив, подтянулся: цилиндр церемонно прижав, суховато простился; и - вышел, запомнив в годах эту встречу 1 24.

  Запомнился Минский.

  Тут должен сказать: этот старый писатель возился с холодною витиеватою мыслью: додумался он до отказа - от мысли; ужасно съедаться абстракциями, копошащимися, точно черви в сыру, в мозговом веществе; с перемудра, а может быть и с геморроя, почтенный сей муж заболел мозговой лихорадкой, сказавшейся в страсти к гнилятине; уже позднее я встретил почтенного Минского, седоволосого старца, живущего жизнью идей; и парижского Минского вовсе не связываю с Николаем Максимовичем, или - подлинным Минским.

  "Парижский" - не нравился мне: не пристало отцу декадентов, входившему в возрасты "деда", вникать в непотребства; разврат смаковал, точно книгу о нем он писал; с потираньем ладошек, с хихиком, докладывал он: де в Париже разврат обаятелен так, что он выглядит нежною тайной; гнездился в весьма подозрительном месте, чтоб не расставаться с предметом своих наблюдений.

  - "Не можете вообразить, как прекрасна любовь лесбианок, - дрожал и с улыбкою дергался сморщенным личиком. - Там, где живу, - есть две девочки: глазки Мадонн; волоса - бледно-кремовые; той, которая - "он", лет семнадцать; "ей" - лет восемнадцать; как любятся!"

  И он, слащаво зажмурившись, толстенький стан выворачивал, ерзая задом; с пугавшей меня грациозностью оборонялся от доводов Гиппиус, ручкой отмахиваясь, точно веером; Гиппиус - в хохот:

  - "Откуда вы видели, как они любятся?"

  Он лишь глаза закрывал, полагая крестом свои руки на грудь, как поношенный черт, имитирующий позу ангела.

  - "Вы покажите нам место, где вы наблюдаете". Он, - тупя глазки:

  - "Всегда и везде - я ваш гид".

  - "Вы хотите пойти со мной, Боря?"

  - "Конечно, - с Борис Николаевичем: может, "Белый", над бездною ада носясь, соблазнится и вспыхнет, став "Красным".

  - "Ах вы, - Мефистофель!"

  Как сальцем он лоснился, - маленький, толстенький, перетирающий ручки, хихикающий, черномазый, с сединочками; а когда он ушел, не без жути мне Гиппиус:

  - "Видели, как он брюшком передергивал, слюни глотая: несчастный, не правда ли, - сморщенным личиком напоминает он кончик копченой колбаски".

  И Гиппиус и Философов читали Крафт-Эбинга, интересуясь психопатологией; в Гиппиус смешивались: познавательные интересы с больным любопытством:

  - "Вы, Боря, конечно, со мной; не пойду с этим Минским одна".

  Мы в назначенный вечер заехали к Минскому; жил не-

  далеко он от "Плас-Пигалль"; [Центр кабачков] он нас ждал; он к нам вышел с зонтом, в котелке: тугопучным таким коротышкой,

  - "Идемте ж скорей".

  В котелке, как грибок, семенил с лихорадцей за нами; сперва повел к "дьяволам" [Кабачок ада] он; после к "ангелам"; [Кабачок ада] дьяволы нас угощали ликерами.

  - "Скучно!"

  Накрыв свои губы перчаткой, наш гид с лихорадцей в глазах подбоченился зонтиком:

  - "Я вас веду в Бар-Морис".

  - "Как? Куда?" Котелочек поправил:

  - "К гомосексуалистам".

  - "Ведите".

  Он зонтик - под мышку; на лоб - котелок: побежал, мне напомнивши скачущий кончик копченой колбаски.

  Привел в небольшую, набитую людьми, невзрачную комнату; столики; больше мужчины; но были и дамы; одна из них очень двусмысленным взглядом окинула Гиппиус, будто узнав в ней себя; эта - к Минскому:

  - "Кто?"

  - "Лесбианка".

  Средь столиков ерзала тощим крестцом "Отеро" (так "ее" называли): с поношенным, стертым лицом, с подведенными густо ресницами, в черном берете, с кровавым цветком в декольте (волосатом и плоском), в атласном, затянутом платье; безбедрая и сухоногая тварь, показалась мне бегающей сколопендрой; костлявую руку забросив за спину, привздернула юбку почти до колен, обнаруживая кружевные дессу, изможденные икры в чулочках; обмакивалась черным веером; кончиком веера передавала кому-то бэзе, приглашая плясать мускулистого, желтоволосого, бледного юношу.

  - "Кто это?"

  - "Это - приказчик из "Лувра".

  - "Как?"

  - "Днями стоит за прилавком, а вечером - здесь; он действительно воображает, что он "Отеро", - Минский, тряся брюшком, добродушно нырял, как рыба в воде. - Ну, а тот, кто танцует с "ней", - имеет романы с одними солдатами; видите - там: этот бледный и нервный мужчина - поляк, - очень тонкий и умный".

  Сидел, прижимаясь к шестнадцатилетнему мальчику, взяв его руки и пальцы терзая ему.

  Здесь воняло ужасно (по Минскому, - великолепно).

  - "Ведите нас дальше", - капризила Гиппиус. Снова нырнувши в кривые ульчонки, вдруг вынырнули в небольшое пустое "локаль" (вроде бара); сидела ученого вида, весьма некрасивая, просто одетая дама: в очках; и тянула вино из соломинки; Минского же лихорадило:

  - "Здесь - претаинственно; это - приют лесбианок; но это не все: что еще? Не пойму: здесь боятся случайных, как мы; здесь прилично: для вида; смотрите-ка: дама пришла на охоту за девочкой".

  Может, - он выдумал? Дама - солидного вида, одетая скромно; должно быть, "ученая"; волосы - стриженые; блески строгих очков; этот Минский готов был сидеть, и высматривая и вынюхивая; очень скучно; и мы его - вывлекли; с блеском в глазах, с лихорадочными гоготочками он провожал нас до фиакра; действительно, - страшен Париж; мне д'Альгеймы рассказывали, что здесь есть учрежденья, один вид которых - кошмар; вы входите: парты; за партами - дряхлые капиталисты, седые сенаторы, даже министры в отставке: сидят с букварями и воображают, что учатся; а отвратительная старушонка в чепце, в бородавках, блистая очками, стоит с пучком розог над ними; и спрашивает задаваемый ею урок; кто собьется, того она розгой по пальцам; сенатор визжит поросенком; и это есть вид наслажденья, - для паралитиков, что ли? Я, вспомнивши это, взглянул на "отца" декадентов, пытаясь представить его в этой школе; начнешь с изученья разврата, а кончишь-то - партой; взвизжишь поросенком, когда защемит тебе ухо ногтями: "старуха" очкастая!

  Брр!

  Минский, нас усадивши на фьякр, канул в грязной ульчонке: во мрак; повстречался со мной председателем "Дома искусства" в Берлине - лет через шестнадцать;125 серебряный, розовый, помолодевший, с округлыми, плавными жестами, он - говорил, говорил, говорил: без конца - так мудрено, так долго, так многосторонне, так добропорядочно!

  Только - весьма отвлеченно, весьма отвлеченно!

  Обратно совсем: Александр Николаевич Бенуа - в кратких, памятных встречах в Париже провеял мне легким, весенним теплом; от ученого, с виду холодного, вылощенного историка живописи я не ждал ничего; получил - очень много; сперва я художника в нем не почувствовал, - а дипломата ответственной партии "Мира искусства", ведущей большое культурное дело и жертвующей ради целого - многим; А. Н. Бенуа был в ней главным политиком; Дягилев был импресарио, антрепренер, режиссер; Бенуа ж давал, так сказать, постановочный текст; от его элегантных статей таки прямо зависел стиль выставок Дягилева, стиль декораций балетов, стиль хореографии; в целом держась нужной линии, часто был вынужден переоценивать, недооценивать: тактики ради; я помню, что в "Мире искусства" хвалили труд Мутера:126 после - ругали, Греффе [Мутер и Мейер-Греффе - историки и теоретики живописи] выдвигая127, но знали, что Мутер - алфавит; а Мейер-Греффе - лишь склады; чтоб прочесть живописную грамоту, надо обоих знать; и их отвергнуть; хвала, как и ругань, здесь - тактика лишь.

  Александр Бенуа незаслуженно некогда снизил значение Врубеля; после же - каялся128.

  Вылощенный, как натертый паркет, элегантно скользящий, немного сутулый, в пенсне, в сюртуке, - Александр Николаевич черной опрятно остриженною бородою и лысиной блещущей несся, глядя исподлобья глазами лучистыми, производя впечатленье красивого и темпераментного человека; не знал: мозг иль сердце диктуют ему плодотворную деятельность.

  - "Субъективный капризник, - ворчали маститые. - Вся эрудиция - бьющий крылами в пыли воробей! "Пррх-пррх - Врубель"; "пррх-пррх - Луи-Каторз" ;129 "пррх - ампир".

  - "Головной резонер, проповедующий мертвечину, - ворчали непризнанные, - его сдать бы в никчемные "Старые годы": [Специальный журнал, посвященный истории культуры, искусств и коллекций130] старик молодящийся!"

  Выглядел он моложаво, изящно мелькая своим силуэтом, похожим на черную сепию, - всюду: на выставках, лекциях и на премьерах балета; мелькнет и зацепится: мягко сутулясь широкой спиной; с кем-нибудь разговаривает с близоруким, чуть-чуть церемонным расклоном на вытянутой перед собою ноге; и естественным, легким движеньем скругленной руки, давши острую характеристику виденного, проскользнувши, исчезнет; с французским изяществом сжато бросал он итоги раздумий своих - парадоксами.

  - "Это гурманство", - ворчали одни.

  - "Мозгология", - негодовали другие.

  И он не казался способным к сердечности: вежливым, мягким, салонным, придворным.

  - "Не сердце, а такт".

  Встречи с ним - встречи замкнутых сфер в одной точке; моя сфера: литература, "Весы", но и Гегель, и Кант, и методика естествознанья, и гнозис религий; а сфера его - становленье новейших течений искусства в конце позапрошлого века; глядел от "сегодня" - в "назад". Точка пересечения нашего - точка культуры; но в этой единственной точке ценил Бенуа я единственно; это - не Грабарь, чиновник культуры, в себе разложивший полет: ироническим скепсисом.

  От Бенуа всегда веяло сочностью; даже его субъективность казалась мне легкой разведкой: пред выводом; он был со мною внимателен, мягок, даря свою ласковость легким броском из богатства - в редакциях или в передних, где с ним мы встречались не раз; я, бывало, - вхожу; он - навстречу сутуло выносится чисто промытою лысиной, ленту пенсне развивая; и плещутся кончики фалд длиннополого, скроенного хорошо сюртука; руку - под руку: снимет пенсне и его на шнурочек наматывает, ко мне вытянув сочные губы; прищуро рисует любезную фразу; и, руку пожавши, с расклоном скругленным, широкой спиной умелькнет.

  Наши встречи - прохожие; только у Щукина, кажется, носом под нос мне подъехав и пуговицу сюртука ущипнув двумя пальцами, тихо повел он от общей беседы меня в уголок теневой, где, меня усадивши на мягкое кресло, сел, сгорбись, на маленьком пуфике; щурясь и мягко касаясь рукою коленей моих, выговаривать стал неожиданно очень интимные вещи о том, как он видит предметы; и, снявши пенсне, протирал его; веяло теплым уютом от этого боевого, салонного, чернобородого мужа; исчез "дипломат": никаких "мирискусничеств"! В милой улыбке - доверчивость; в ясных глазах, устремленных в пространство, - мечтательность нежная: он говорил - как с собой; может быть, он мне верил, любя мою первую книгу; он мне приоткрылся в тот вечер; он точно повел меня под абажурик пунцовенький, свет свой бросающий в темно-лиловые тени; с тех пор силуэт Бенуа неизменно мне виделся с примесью темно-лиловых и темно-малиновых колеров; эти цвета представлялись мне в виде малюсеньких куколок, спрятанных под сюртуком дипломата; я понял: любезная мягкость - от сердца; а вылощенные парадоксы - броня.

  Бенуа-публицист осветился впервые.

  С ним вместе бродили по улицам в день карнавала, - в толпе котелков, дымовеющих перьев и в лёте бумажек - лиловых, зеленых, малиновых зернышек; их продавали повсюду; прохожие, их накупив, осыпали горстями нас; сели за столик открытой веранды кафе: на одном из бульваров, и пиво спросили себе; но дождями бумажек запырскали нас; Бенуа отряхал с котелочка малиновые и лиловые пятнышки; он с озорством совал руку в мешочки свои; как мальчишка, вскочив, высыпал на прохожих веселые пестри; рукой опираясь в перила, сутулой спиною повесился; прыгали отблеском стекла пенсне, и мотался шнурок; расплатясь, мы слились с карнавальной толпой; в нас метали дождем перекрестным мушинок; он, взяв меня под руку, локтем толкая, широкой спиной навалясь, - вел к себе; и скругленной рукой разрисовывал в воздухе мненье; позвал отобедать; привел в небольшую квартирку, представил жене, еще маленькой дочке;131 и после обеда уютно сидел со стаканом бордо; говорил об игрушках и книжках с картинками.

  Я погашаю экран, потому что нерв жизни моей в это время - не встреча с людьми, а анализ себя и стремление высвободить свое "я" из-под штампа, наложенного на меня обстоянием; жалоба "Бореньки": деятель "Белый" есть шут обстоятельств; я знал: покажи себя "Боренька" подлинным, - Минские, - даже друзья, даже - Метнер и Эллис, - отвергнут его; круговая порука обстанья, вработав в себя, точно замуровала.

  Такое сознание - тоже болезнь, как и жизнь в кривых жестах; одною болезнью я силился уравновесить другую; а третья - подкрадывалась.

  Я мог бы рассказать, как читал свою лекцию ["Социал-демократия и религия"; лекция была повторена в Москве и раскритикована Булгаковым, Бердяевым; напечатана в журнале "Перевал" за 1907 год; писалась для сборника Мережковского "Le tzar et la revolution" l32] в русской колонии, как разнесли социал-демократы, как критиковал Мережковский; Жорес был единственный просвет; все прочее - сумрак.

  - "Ну там - завели б отношенья с французами... - Гиппиус мне. - Есть же здесь ряд поэтов".

  Однажды в кафе пригласила она, где сидел символист Папандопуло, иль "Мореас" [Мореас - французский поэт, родом грек] (псевдоним);133 отказался; она же ходила; рассказывала: Папандопуло в плясы пустился; с Рашйльд, утонченнейшим критиком "Меркюр де Франс" [Журнал], познакомилась Гиппиус;13 а Мережковский был принят в салоне у Франса; я раз пошел слушать Буайе: [Профессор русского языка] лет семнадцать назад Поль Буайе жил два года в Москве, изучая язык и бывая - у нас, Стороженок, у многих ученых; я знал его очень любезным, поджарым, веселым брюнетом; увидел седым, но таким же, как был, легкомысленным; он произнес удивительно общую, нехарактерную речь, наделив Мережковского роем эпитетов от "гениальный" до "всем нам известный"; пятнадцать студентов записывало; Мережковский для них минут двадцать читал, демонстрируя русское литературное слово; и мы окружили профессора; чуть не сказал ему: "Месье Буайе, вы, конечно, не помните мальчика Борю, к которому вашего Жоржа водили играть". И, одернув себя, ускользнул, убоясь, что представят и в качестве "Белого" продемонстрируют, даже заставят стихи прочитать.

  Раз пришло приглашение мне от писателей группы "Фалянж" [Орган неосимволистов135] на обед, ежемесячный; был; никого из знакомых! Никто не представился мне; в свою очередь: я никому не представился; кто-то, сев рядом, показывал:

  - "Вот - Шарль Морис".

  И я видел: брюнет с мефистофельским профилем крутит бородку, докладывая о судьбе неизвестного мне альманаха:

  - "Поэт де Суза, - гениальный!"

  Я видел шатена курносого: ел, как и я.

  - "Зулоага - знаменитый испанский художник".

  И видел: кофейного цвета кусок пиджака, загорелую шею; и - черное что-то: наверное, - волосы.