Белый Андрей - Между двух революций

Пигит, Розенберг, Сизов, Эллис и я - в мраке; из мрака вынырнули извозчики, на которых мы сели: я вез К. Б. к университету, с ней разговаривая о теории соответствия Шарля Бодлера94, которая есть - антиномия меж поэзией символистов и баррикадами; присоединивши К. Б. к Адашеву у все той же "щели", перебежал мостовую, помня задание: завтра, с утра, - денежные сборы; но заинтересовался кучечкой картузов под фонарем: на углу Шереметевского переулка; и я услышал мордастого "араратора": "Бей сволочь"; тут я ретировался во тьму, радуясь, что шапка отца и нарочно развалистая походка меня выручили: "студент" был не-узнан.

  Рано утром Петровский, явившийся целым, рассказывал: уже под утро, после переговоров начальника "осаждавших" с начальником "осажденных", последние, не сдавая оружия, были выпущены из университетских ворот и прошли мимо войск, разбредясь по домам.

  Жертв не было.

  Провозглашенье "свобод" я встречаю на улицах;95 со мною - Сизов; мы бродим в толпах; вот - Красная площадь; вот - красное знамя; а вот - национальное; на каменный помост Лобного Места вползает черная голова пересекающего площадь червя: процессии монархистов; фигурка протягивает с помоста трехцветный флаг; в это время красное знамя головки красной процессии поднято на тот же помост: над теми же толпами: "свобода" слова; только - чем это кончится?

  Два знамени - рядом; красное держит как вылитый из стали высокий, рыжебородый мужчина в меховой шапке; этот голос я слышал уже: в эпопее последних дней; мы - под ним, вздернув головы; солнечный косяк горит на кремлевском соборе; в небо темное, как фиалка, врезаны: и золото куполов, и воздетая ладонь краснобородого знаменосца, бросающего над тысячами голов:

  - "Мы ведем вас к вечному счастью, к вечной свободе!"

  Рядом черненькая фигурочка, вцепясь в трехцветное знамя, до ужаса напрягает мне розовый воздух; как кровь, красны пятна Кремля, на фоне которого два знаменосца двух станов друг к другу прижаты как символы двух России, меж которыми - пропасть; утопия - в воздухе; пахнет оружием!

  Через тринадцать лет я тут был: проходило море знамен в день первой годовщины Октябрьской революции; темненькая фигурка уже не сжимала знамени; и вспомнилось: тринадцать лет назад, когда мы стояли с Сизовым на площади в те же именно часы, а может быть, в те же минуты, - был убит Бауман;96 этого мы не знали еще, дивуясь "свободе" манифестаций; Сизов - ликовал; а я точно был покрыт тенью, упавшей из будущего: канонада Пресни, немецкий погром97, штурм Кремля, похороны Ленина.

  Я слушал тогда:

  - "Мы ведем вас к вечному счастью!"

  Сизов воспринял: уже "привели"; я ж воспринял: "впервые поведем" - через что?

  К ночи узнали: убит Бауман; помнился образ рыжебородого знаменосца; я его никогда не видал потом, - в дни, когда черные фигурки полезли отвсюду; они готовились к предстоящим убийствам.

  Помню день похорон98.

  Я ждал процессию в начале Охотного ряда, имея перспективу из двух площадей с подъемом на Лубянскую площадь; голова процессии не показывалась; тротуар чернел публикой; вырывались яркие замечания; вот - в черном во всем "дамы света", вот - длинный, ерзающий при них офицер; лицом - Пуришкевич; они хоронили Россию; в воздухе взвесилась серая, холодная дымка; и пахло гарью; от времени до времени площадь пересекали верхом - студенты технического училища; офицер воскликнул, вскочивши на тумбу:

  - "Смотрите?"

  Смотрели: и "дамы" и я, - куда он указал; от Лубянской площади; точно от горизонта, что-то пробагрянело; заширясь, медленно текло к "Метрополю"; ручей становился алой рекою: без черных пятен; когда голова процессии вступила на Театральную площадь, река стала торчем багряных - знамен, лент, плакатов: средь черных, уже обозначенных пятен пальто, шуб, шапок, манджурок, вцепившихся в древки рук, котелков; рявкнуло хорами и оркестрами; голова процессии сравнялась с нами: испуганный офицер переерзывал с места на место.

  А там-то, там-то:

  - с Лубянки, как с горизонта, выпенивалась река знамен: сплошною кровью; невероятное зрелище (я встал на тумбу): сдержанно, шаг за шагом, под рощей знамен, шли ряды взявшихся под руки мужчин и женщин с бледными, оцепеневшими в решимости, вперед вперенными лицами; перегородившись плакатами, в ударах оркестров шли нога в ногу: за рядом ряд: за десятком десяток людей, - как один человек; ряд, отчетливо отделенный от ряда, - одна неломаемая полоса, кровавящаяся лентами, перевязями, жетонами; и - даже: котелком, обтянутым кумачом; десять ног - как одна; ряд - в рядах отряда; отряд - в отрядах колонны: одной, другой - без конца; и стало казаться: не было начала процессии, начавшейся до создания мира, отрезанной от тротуаров двумя цепями; по бокам - красные колонновожатые с теми ж бледными, вперед вперенными лицами:

  - "Вставай, подымайся!"

  Банты, перевязи, плакаты, ленты венков; и - знамена, знамена, знамена; какой режиссер инсценировал из-под выстрелов это зрелище? Вышел впервые на улицы Москвы рабочий класс.

  Смотрели во все глаза:

  - "Вот он какой!"

  Протекание полосато-пятнистой и красно-черной реки, не имеющей ни конца, ни начала, - как лежание чудовищно огромного кабеля с надписью: "Не подходите: смертельно!" Кабель, заряжая, сотрясал воздух - до ощущения электричества на кончиках волос; било молотами по сознанию: "Это то, от удара чего разлетится вдребезги старый мир".

  И уже проплыл покрытый алым бархатом гроб под склонением алого бархата знамени, окаймленного золотом; за гробом, отдельно от прочих, шла статная группа - солдат, офицеров с красными бантами; и - гроба нет; опять слитые телами десятки: одна нога - десять ног; из-под знамен и плакатов построенные в колонны - отряды рабочих: еще и еще; от Лубянской площади - та же река знамен!

  Втянутый неестественной силой, внырнул я под цепь, перестав быть и став "всеми", влекшими мимо улиц; как сквозь сон: около консерватории ухнуло мощно: "Вы жертвою пали"! Консерваторский оркестр стал вливаться в процессию.

  У Кудрина вырвался, чтобы попасть к меня ожидавшему Соловьеву; очнулся у самоварика, из-под которого глянула сладенькая "бабуся":

  - "На вас лица нет".

  Было вперенье во что-то, впервые открытое: "Мировой переворот - уже есть!" И он - лента процессии, пережитая как электрический кабель огромной мощи.

  Товарищи Сережи - студент Нилендер, студент Оленин - о чем-то спорили; багровый Рачинский отплясывал между нами словесные трепаки; напяливши меховую шубу, он вовлек меня в переулок, где, встретясь с кем-то, узнали: около Манежа расстреляна одна из возвращавшихся с похорон колонн 99.

  И вспомнились красные косяки зари на Кремле; это - пятна крови расстрелянных.

  

  

  

  

  НЕДОУМЕНИЕ

  Темная фигура, взвившая национальный флаг, таки убила красного знаменосца; она выросла перед каждым, каждого убивая по-своему: одного - ломом по голове; другого - медленным перерождением его самого; погромы гуляли по площадям; явились из тюрем преступники, вооруженные городовиками; они с "правом" грабили; погром шел вперебой с манифестациями свобод на газетных столбцах; не чувствовалось роста волн, а ярость разбития их о выросшие граниты; червем испуг въелся в сердце; укоротился список героев активной борьбы; из него вычеркнули себя - октябристы, кадеты и обновленцы; зарыскали всюду зубры "Союза русских", "Союза Михаила Архангела", "Союза активной борьбы с революцией"100, председатель которого, Торопов, заявил: он предложит себя к услугам для исполнения казней; вылупились Пуришкевичи, докторы Дубровины и протопопы Восторговы; Владимир Грингмут, питаясь идеями их, распухал точно клещ; и уж откуда-то в нос шибануло Азефом.

  Дерябили мозг слухи; карикатуры на Витте и на зеленые уши Победоносцева воспринимались мною как писк комаров, отвечающий на хруст раздробленных бронтозавром костей; инцидент, случившийся в реальном училище Фидлера, выявил только надлом революции;101 в сознание запал Бунаков-Фундаминский, которого некогда встретил у Фохтов.

  Но росло впечатление похорон Баумана; и рос образ рыжебородого знаменосца, сказавшего с Лобного Места над толпами: "К вечному счастью!" И слышался звук топора, ударяющего по плахе; таким виделся удел революции; еще не виделся семнадцатый год; и опускались руки, и - подымалась злость.

  Я засел у себя, не видясь ни с кем, кроме близких, - как я - перетерянных; революционные партии, временно затаясь, принимали решения; горсть же людей, развивавших пафос в дни забастовки, переживала отрыв: и от недавних "друзей", которые появились справа, и от всех тех, с кем мы встретились только что в дни забастовки.

  Леонид Семенов, ставший эсером, нашел себе дело;102 а мы пребывали в бездеятельности.

  Почему?

  Проблема партии ("pars") виделась: ограничением мировоззрения ("totum'a"), сложного в каждом; на него идти не хотели, за что не хвалю, - отмечаю: самоопределение, пережитое в картинах (своей в каждом), было слишком в нас односторонне упорно; слишком мы были интеллектуалисты и слишком гордецы, видящие себя на гребне культуры, чтобы отдать и деталь взглядов: в партийную переделку; слушая наши дебаты, агитаторы пожимали плечами; им была непонятна гипертрофия абстракций, оспаривающих Гегеля, Канта, Милля, подчас и Маркса; каждый из нас, - Сизов, Киселев, Эллис, Петровский, я, - напрочитав уйму книг, не соглашались с каждой; каждого из нас в ту пору я вижу перестраивающим сверху донизу любой сектор политики у себя в голове; ведь мы видели себя теоретиками и вождями; а нам предлагалось идти в рядах; мы не были готовы на это; грех индивидуального задора сидел крепко в нас; поздней повторили по-новому мы историю Станкевичевского кружка, разбредшегося по всем фронтам103 (Катков возглавил "самодержавие"; Бакунин хотел возглавить "интернационал"; Тургенев возглавил кисло-сладкую литературщину);104 нас припирало не к баррикаде "от партии", а к баррикаде томов, которые должны мы были прочесть - из воли к дебатам.

  С. М. Соловьев вбирал в себя народничество и варил из него и из трудно преодолеваемых томов Владимира Соловьева собственное эсерство; Н. П. Киселев и М. И. Сизов, - первый из истории трубадуров, второй - из естествознания и только что им усвоенной логики Дармакир-ти, - выварили свою анархию; я силился спаять марксизм с... символизмом (?)!105

  Пафоса хоть отбавляй, но у каждого в голове - "своя" революция!

  Степень нашей беспомощности выявил мне Н. П. Киселев, просидевший начало революции над старыми фолиантами; вдруг он явился ко мне; и пробасил сухо, раздельно, строго:

  - "Не устроить ли нам, - т. е. мне, Сизову, Петровскому, Эллису, - минный парк?"

  Мы - сидели без гроша, без дисциплины, без опыта; а он предлагал нам тотчас приняться за рытье окопов, за взрыванье правительственных учреждений; знаю я: порыв искренен был; тем не менее: предложение это - бред106.

  Революционный жест повис в воздухе; теоретики - да; практики - нет.

  После похорон Баумана чинуши, мещане и лавочники прятались по квартирам, ропща о попрании анархистами "всемилостивейше" дарованных свобод: "Не будет снова света: все - забастовщики!" Вчера "протестующие" капиталисты, - прописались в "либеральных" участках (у кадетов иль октябристов): "Чего еще надо?"

  Штрих, характеризующий перемену в умах: я шел в переулке, выбегающем к Знаменке; против дома известного миллионера С. И. Щукина, вчера ходившего в "либералах", наткнулся на интересное зрелище; но прежде надо сказать: Сережа, учившийся с сыном Щукина, одно время дружил и с Катей Щукиной, барышней бойкой, способной на все; она пригласила Сережу в шаферы (на свою свадьбу) ; Сережа ей заявил: он согласен - с условием, что будет в красной рубахе, в смазных сапогах; "Кате" это понравилось; папаша же - не позволил; Сережа отказался от шаферства; Сергея Ивановича Щукина видывал у Христофоровой я, за сына которой Катя выходила замуж; Щукин держал себя просто: ездил на простеньком "Ваньке", в набок съехавшем котелке; интересно описывал он свои путешествия; и смаковал Гогена, Ван-Гога, Сезанна.

  Против дома его я видел кучу тулупов, встречаясь с которыми в эти дни я соскакивал с тротуара, хватался за спрятанный в кармане "бульдог"; на этот раз краснорожие парни с полупудовыми кулаками весело ржали, выслушивая интеллигента; он "агитировал" среди них, подставляя мне спину; лица я не видел; но в спину забил знакомый "басок с заиканьем":

  - "Ч-ч-что в-в-выдумали? А? Это все ин-ин-ин-ино-родцы".

  Повертываюсь: щукинские, пропученные из-под черной с проседью бородки губы; "агитировал" он около задних ворот Александровского училища: х-х-х-хорошо охранять п-п-п-переулок на случай, если бы...; сконфузясь за него, я - наутек, чтоб меня не узнал; и - попал на Арбатскую площадь; там стояли "тулупы" во всей грозной силе приподнятых бородищ и сжимаемых полупудовых кулаков; в эти дни избивали жестоко.

  Выявилось поведение буржуазии: заискиванье перед вождями эсдеков, могущих влиять на рабочих, - до "эс-декских" докладов в салоне; натянутая фальшь любезных улыбок в ответ на левизну наших слов; и - обращение в переулках к нас бьющим тулупам.

  Невеселые сомнения обуревали, когда я шагал одиноко меж кресел зеленого моего кабинета, не зная, что делать с собой; поднимались ропоты и на... Блока: в эти дни я себе самому заповедовал глядеть в корень разногласия с ним.

  Вдруг осенило: "Надо бы сейчас ему написать: все сказать"; а - почтово-телеграфная забастовка, которой конца не предвиделось; в Москве - делать нечего; в Петербурге уже заседал рабочий "совет депутатов"107, с которым считался и премьер Витте; "революция в действии" - билась на месте; совет виделся крепким.

  Просвет последних дней - концерты Олениной-д'Альгейм и дружеские беседы за чаем в гостиной д'Альгеймов, где интересно смешалися: зверствующая Варя Рукавишникова, сестра поэта, гологоловый, потерявший волосы брат Николая Бердяева, Л. А. Тарасевич, бактериолог, лишенный кафедры за левизну, его "левая" жена, ее сестра, кн. Кудашева, ее брат Стенбок-Фермор, привлекали и родственницы певицы, Тургеневы; передо мною вырастает фигура сухой, худощавой, не то моложавой, не то летами почтенной, не то некрасивой, не то интересной дамы с короткими, полуседыми подстриженными волосами, затянутой во все черное, пристальными глазами она, рас-ширясь на вас, как будто вас пьет и на слова отвечает понимающей, грациозной улыбкой, со встрясом волос и стреляет дымком папироски; головной черный берет от этого встряха свисает на ухо.

  Словом: Софья Николаевна Тургенева (впоследствии Кампиони), урожденная Бакунина (дочь Николая Бакунина), очень мне нравилась; мне нравились ее дочки, Наташа и Ася, девочки шестнадцати и пятнадцати лет - по прозванию "ангелята";108 ими увлекались; мамашу их называли с Сережей мы "старым ангелом"; в ней была смесь аристократизма с нигилизмом; ее кровь прорабатывала анархиста "Мишеля" Бакунина, его брата, розенкрейцера, Павла, Муравьева-Апостола, Муравьева-Вешателя, Муравьева-Амурского и Чернышевых, потомков Петра Великого: юная Наташа, кокетливо выводя углем усики, делалась вылитым отроком Петром.

  Софья Николаевна интриговала способностью "на какое угодно" безумие, самопожертвование, на просто "гаф";109 нравилось сочетание острого ума со встряхом полуседых волос; "сединой в волосах при бесе в ребре" - гордилась она; она только что разошлась с разорившимся помещиком, Алексеем Николаевичем Тургеневым (племянником писателя110, отцом девочек); и в нем взыграли предки-декабристы: он произнес на сельскохозяйственном съезде эсерскую речь; полиция точила на него зубы; скоро в его квартире стали приготовлять бомбы, которые раз в фартуке протащили мимо шпиков нянюшка Ариша и третья дочурка, Таня; Тургенев умер от разрыва сердца, спасшего его от каторги; полиция, явившаяся его арестовать, наткнулась на прах.

  Семейство Тургеневых отметилось остротою тонкого вкуса и наследственным бунтарством; девочки эпатировали "буржуа"; хотя глазки Наташи серафически расширялись, однако она уж задумывалась над проблемой Рас-кольникова ("убить или не убить"); одновременно: читала святую Терезу и Ангела Силезского; нравились миндалевидные, безбровые глаза Аси; в ее улыбке слилась Джио-конда с младенцем.

  Д'Альгеймы, Тургеневы, Тарасевичи виделись в эти дни мне коммуной; и к ним тянуло; не раз казалось: зачем в Петербург? Ходить к д'Альгеймам, прислушиваться к пению Олениной и упокаивать взор на копиях с Ботичелли, с Филиппо Липпи: на Наташе и Асе.

  Раз стоял над Москвой-рекой; закат - злой, золотой леопард - укусил сердце; оно заныло: "Нет, - ехать, ехать!"

  Билет взят: в Петербург!111

  

  

  

   Глава вторая

  

  

  

  ПЕТЕРБУРГСКАЯ ДРАМА

  

  

  

  

  ПЕТЕРБУРГ

  Остановился я на углу Караванной1, откуда писал Блоку: жду его видеть у Палкина;2 после ссоры с Александрой Андреевной и письма к Л. Д. не хотел ехать к Блокам; долго сидел я в переосвещенном зале, средь столиков, над которыми, бренча мандолинами, передергивала корпусами, затянутыми в атлас, капелла красных, усатых неаполитанцев; и вижу: студент с высоко закинутой головой нащупывает кого-то за столиком: Блок! Перед ним - похудевшая, в черном платье Л. Д. пробирается нервной походкой; оба издали обласкали улыбкой; в протянутой руке Саши прочел: "Объяснение - факт приезда!" Мы сели за столик, конфузясь друг друга, как дети, которым досталось; и стало смешно: Саша с юмором воспроизвел "сцены" в Шахматове со взрывом "испанских страстей"; Л. Д. улыбнулась: "Довольно играть в разбойников"3.

  Не было объяснений: стесняла Л. Д.; и кроме того: Блок сумел, точно тряпкой, снимающей мел, в этот вечер стереть все сомненья; рисую его, каким виделся он, без еще понимания, почему же в Шахматове был он другим; а он - вот он какой (увы, скоро опять обернулся "коварным"); пережитое в Шахматове показалось химерою; Л. Д. встретила с необыкновенным радушием; Александра Андреевна теперь называла меня просто "Борей", доказывая: мне-де жить в Петербурге; Москва-де нервит; здесь-де будет теплей; все поглаживая по плечу, наклоняясь и глядя глазами в глаза; приговаривала с таким ласковым шепотом:

  - "Как вам без нас обойтись? Вы же - наш".

  Бекетова, Кублицкие, Блоки расспрашивали о Сереже с участием; думалось: летний приезд - невпопад; мы некстати вломились с программой собственных "разговоров"; произошло недоразумение: на почве нервности всех; и его я, вернувшись в Москву, непременно Сереже рассею.

  А "объяснение" с Блоком?4

  Но здесь - отступление: этот этап отношений с поэтом подам под вуалью; в него вмешаны лица, которых роль видится мне до сих пор отрицательной; я не бросаю прямых обвинений, не зная тогдашних мотивов, создавших из Блока "врага"; требования себя объяснения эти лица отвергнули; да здравствует именуемое: "неизреченность"!

  Судьба пошутила: в "Начале века" я рассказал, как встал на дороге Брюсова; не прошло и двух лет, как... Блок встал на моей дороге.

  Была в Петербурге дама; назову ее Щ.;5 мне казалось: мы любили друг друга; часто встречались; она уговаривала меня переехать;6 я ж был уверен: ее любит и Блок; перед Щ. стояла дилемма: "Который из двух?" Я хотел сказать Блоку, что может он меня уничтожить; он может просить, чтоб убрался с пути; коли нет, то настанет момент (и он близок), когда уже я буду требовать от него, чтобы он не мешал.

  Вот с чем ехал.

  Объятья поэта, открывшие мне роковой Петербург, означали одно: "Боря, - я устранился"; я этот жест принял как жертву; взрывом взвинченной благодарности на него отвечал; а ревнивая подозрительность, что неправильно мною понят жест Блока, - отсюда.

  Зинаида Гиппиус - моя конфидентка в те дни - мне внушает доверие, прибирая этим к рукам; она укрепляет во мне убеждение, что я - для Щ. и что Щ. - для меня;7 разговор с Зинаидою Гиппиус, посещения Щ. и простертые братски мне руки немого поэта - причины, почему иные поступки мои в эти дни - диковаты; не ясны: Блок, Щ.; ведь последняя, не объяснивши себя, меня вынудила скоро думать, что изнанка ее обходительности - эксперимент похоти, сострадание - любопытство к мушиному туловищу с оторванной головой, "чистота" - спесь и поза комедиантки, взывание ж к долгу - безнравственность; когда Блок разрешился поздней прямым словом о Щ., то упал повод к вражде с ним; в годах восстанавливались человеческие отношения.

  Раз только Блок в эти дни объяснился со мной, посвятивши в туманы "Нечаянной радости"; он взял меня за руку:

  - "Мне, Боря, надо тебе показать кое-что без мамы и, пожалуй, без Любы".

  Из оранжевой столовой Кублицких увел в уединение сизого своего кабинета; меня усадил на диван и сел рядом, поставив рой сбивчивых образов; они-де касаются его жизненной сущности: и они-де связалися с пахнущею лиловой фиалкою; цвет ему заменил категорию; красное, желтое или лиловое - значили: идеализм, материализм, пессимизм; прикасаясь к руке, он приблизил свои голубые глаза, расширяясь доверием:

  - "Цветок пахнет душно: лиловый такой и ночной".

  И он спрашивал: что значит вот этот лиловый оттенок среди прочих, - с отливами в аметисты и в пурпур; но синеватый, тяжелый оттенок связался мне с Врубелем: цветок, вырастая, вел Блока в лилово-зеленые сумерки ночи; поэт в поясненье своих ощущений прочел мне наброски поэмы "Ночная фиалка":8 о том, как она разливает свой сладкий дурман; удручил образ сонного и обросшего мохом рыцаря, перед которым ставила кружку пива девица со старообразным и некрасивым лицом; в генеалогии Блока она есть "Прекрасная Дама", перелицованная в служанку пивной, подобной "бане с пауками" (бред Достоевского);9 позднее "служанка" в поэзии Блока выходит на Невский проспект, предлагая "услуги" ночным проходимцам; в печати указывал я, что из "розы" здесь вылезла "гусеница" (скорлупчатое насекомое "Идиота");10 Блока же силился я прочесть без "идей": только в логике ощущений; повеяло таким душным угаром, в чем я и признался ему; он сказал мне в ответ:

  - "Так что ж... хорошо".

  Он вполне отдался уже субъективным эмоциям, превращая обстание в материалы к "Comedia dell'arte"; 11 Л. Д. - явно мечтала о сцене; Блоки слушали Вагнера; еженедельно у них собиралася молодежь: все поэтики и музыканты.

  У них я встречал юного говоруна с взъерошенными мохрами; студентик, махая руками, кричал за столом; со мной спорил о физике; скоро ж Блок показал мне стихи, изумившие яркостью; автором их оказался "студентик"; так я встретился с Городецким12.

  Здесь помню и Пяста и Е. П. Иванова:13 оба - студенты; Иванов меня поразил ярким цветом бородки, мохрами, веснушками; Иванова Блок очень чтил:

  - "Он - совсем удивительный, сильный; спроси-ка его: он все тебе скажет; придет и рассудит; спроси-ка!.."

  Иванов и Пяст - друзья Блока; на похоронах его Е. Иванов ко мне подошел и, взмахнувши рукой, стер слезу со щеки рукавом:

  - "Ушел... Мы остались тут: догнивать!" Соединение веселой легкости с лаской было лишь авансценою, на которую влек меня Блок, а не фон отношений; последний - жуть крадущейся катастрофы, грозящей нам с ним; но на попытки коснуться ее Блок как бы говорил:

  - "Переезжай в Петербург; тогда выясним". А улыбкой своей договаривал:

  - "Будем - играть; и когда игра выразится, - то ее примем мы".

  Мережковские мне не раз повторяли:14

  - "Блок развел декадентщину; а вы, Боря, - с идеями: вам с ним - не путь; вам путь - с нами".

  Но "путь" с Мережковскими, в этом теперь убедился, - не путь!

  

  

  

   У БОГОМУДРОВ

  У Мережковских я был тотчас же по приезде;15 и, по примеру прошлого года, был ими перетащен в уже не интересующий быт; [См. "Начало века", гл. четвертая] мне выцвел он; я удивлялся холодному любопытству к происходящему и выхолащиванию из него бескровных идеек, с которыми носились как с динамитом; оговариваюсь: Мережковский, пожалуй, еще с большим усердием нарыкивал "революционные" лозунги, публицистически овладев своей темой и выявив всю ее уродливость для меня в спорах с здесь собирающимися людьми о том, от какого радикального попа сколько процентов церковности нужно вспрыснуть "папствующему" радикалу, чтобы он умел взмахивать, как знаменем, "революционным" крестом; революция, все ж кое-как зацепившая этих людей год назад, теперь ими виделась даже не из окон, которым подставлялась спина; протопопик нового сознания, Мережковский, делатель литературных бомб, издаваемых Пирожковым16, взрывал нестрашных и дряхлолетних епископов; места последних уже занимали: Зинаида Гиппиус, благословляющая лорнеткой, и миропомазующий перчаткою Дмитрий Владимирович Философов; он наталкивался на Булгакова, стоящего за не столь благовонное мирро; кандидатами последнего стали - Свенцицкий и Эрн, руководители братства борьбы: православия с православием.

  В этой компании я, обиженный за рабочий вопрос, все еще существующий вне "Нового Иерусалима", сошедшего с небеси, пока что только в красной гостиной и именно перед козеткой, с которой "епископесса" себе притирала к руке туберозу "Лубен" [Духи], выпуская из крашеных губ "благодать" папироски, - обиженный, я становился заядлым "марксистом"; но мне доставалось от встряха бердя-евского кудря и от тиком высунутого языка, которые аргументировали: ненужность, праздность и не модность подобных вопросов после того, как Николай Бердяев все это преодолел в последней статье; и потому: кричащий факт всеобщей забастовки - явление запоздалое, "ставшее"; он проповедовал лишь "становление" здесь разрешаемой антиномии меж пока не молящимся и поэтому грешным "святейшим" политиком Струве и еще не кадетствующим, но молитвой уже святым протопопом; он разрешал антиномию тем, что Николай Бердяев, придя к молитве и к Струве, - центральная ось, через которую бегут токи мирового переворота; антиномию коллегия почтенных людей разрешала весь месяц; а Мережковский кричал:

  - "Боря, - вы, такой, каким мы вас знаем, - как можете вы увлекаться марксистской схоластикой, сдобренной неживым кантианством?"17

  Я не мог доказать, как ни силился, что и рабочий вопрос, и теория знания не "увлечение на стороне", а проблема, в сложностях которой запутался и не я, а - культура.

  Темпераментней, но уже других, мне казался Булгаков, хватавшийся за черную бороду, поджимавший губы цвета владимирской вишни и устремлявший в кончик стола глаза цвета... тоже владимирской вишни; скоро я замолчал, сославшись на зубные боли, весьма донимавшие целый месяц; был же горько разочарован не только в круге интересов всех, меня окружавших; в Москве пережили мы сердцем октябрьские дни; как ни барахтались в трудностях найти себе дело; как ни был комичен Петровский, схватившийся за железную жердь (против пушек); как ни был комичен сухарь, Киселев, пригласивший нас к "минной" деятельности, - а все ж в наших жестах изживался порыв, прохвативший насквозь; ведь неспроста Пигит в свое время мечтал бросить нас, "аргонавтов", на первую баррикаду; за этот порыв, пусть наивно пережитой, и хватался я, как за сердцу близкую память, - при созерцании этого организованного безделья "передовых" общественников.

  Почему ж, меня спросят, торчал здесь? Я ждал окончания ежедневного галдежа, чтобы после него при камине всю ночь напролет посвящать сестер Гиппиус (3. Н. и Т. Н.) [См. "Начало века", глава четвертая] во всю сложность создавшегося положения между Щ., Блоком, мною; сочувствие, пусть показное, меня бодрило; всему прочему лишь механически я подчинялся - "постольку поскольку"; и хаживал с Мережковским к Розанову, к Бердяеву, к Вячеславу Иванову, салон которого уже распухал [См. "Начало века", глава третья].

  

  

  ЧУЛКОВ, МЕЙЕРХОЛЬД, БАКСТ, РЕМИЗОВ

  Передо мною вырастают: Г. И. Чулков, В. Э. Мейерхольд, Л. С. Бакст, А. М. Ремизов.

  Георгий Иванович Чулков очень нравился;18 он бросался на все точки зрения; и - через них перемахивал; но от этих спортивных занятий прихрамывал он то на правую, то на левую ногу.

  Еще в прошлый приезд его образ связался с влетанием в комнату: дверь распахнулась - влетел Чулков с дыбом взбитыми волосами, - худой, впалогрудый и бледный, поднявши сквозняк; резолюции, протоколы, бумажки, взвитые, уносятся в вентилятор; Георгий Иваныч, присевши, стучит двумя пальцами: на мимеографе;19 и от него из редакции "Вопросов жизни"20 "несется" он с пачкой листков, иль размноженного протеста, торчащего из его фалды с платком носовым; сюртучок его, узенький, с короткими рукавами; Георгий Иваныч басит трубно: в нос; а клок волос пляшет; махает рукой; набасив, намахавшись, настукивает он сызнова.

  Он всегда оголтелый: и это - от всех преодоленных позиций; недоуменье в его широко открытых глазах; рот - полуоткрыт: через что перемахивать, когда все уже вымахано? Махать в бездну? В такие минуты истинно Зевесова, многохохлатая голова со взбитыми в щеки кольцами густой бороды, коль сбрить бороду, напоминает голову мистера Дика ("Давид Копперфильд"), особенно когда он влетит в идэ-фикс; мистер Дик не умеет изъять короля Карла Первого из своих мемуаров, которые в образе бумажных змеев затем летают под небом;2 Георгий Иваныч страдает настойчивым зудом: поспеть первым куда бы то ни было; быв в ссылке с Дзержинским22, партийцев своих обогнав, он бросается перегонять декадентов; и в этих усилиях он припирается к религиозным философам; его застаю уже на другом перегоне, когда, перегнав Мережковских и сбив с ног Булгакова, на которого он налетел, локтем трахнув под бок Анну Шмидт на бегу23, догонял он Иванова, Вячеслава, чтоб вместе с ним броситься к Блоку: его обгонять - в манифесте от имени мистических анархистов;24 он им известил - Мейерхольда, Иванова, Блока, что, собственно, есть Мейерхольд, Блок, Иванов.

  Меня же влек пафос его; влекла истинно героическая попытка, заранее обреченная на неудачу: вздуть пламя из еле тлеющего пепелища "Вопросов жизни".

  Бывало, он выставит перед собой свою руку, встопыривши пальцы; и это подобие лапы орлиной качает он в воздухе, целясь глазами в ладонь и ее наполняя, как чашу, своими словами; но вдруг, от нее оторвавшись глазами, хватается за покрытый холодной испариной лоб, удивляясь тому, что из слов его вытекло вовсе не то, что втекло: втек - схематизм Мережковского; вытекло же - козлиное игрище: с Вячеславом Ивановым; носом пыхтит, оговаривается; и, не зная, как справиться со всеми точками зрения, их изживает "стоустым" он воплем, в изнеможении бросаясь на стул; отирает испарину и опрокидывает стакан вина себе в рот: содержание ж слов остается-таки под углом в 90¹ к себе самому; "следовательно" не вытекает из "так как"; "так как" он следовал в ссылку, то - прав Иванов и Блок!

  Встает мне с Зевесовой головою, закинутою в анархию, с рукой, брошенной в мистику, с корпусом, обращенным к левейшим заскокам левейших течений в искусстве; и - все ж: меня тянет к нему; он весь - подлинный, искренний, истинно Прометеев пыл (а не "пыль").

  Ставлю я образ молодого Чулкова: "Чулкова" в бороде, - еще не "врага"; когда ж он сбрил бороду, из парикмахерской вышел страдающий молодой человек с синевой под глазами и с заостренным очень бледным ликом больного Пьерро; в эти годы ему я приписывал множество злодеяний; 5 от этого приписания поздней хватался за голову, восклицая по адресу себя самого: "С больной головы да на здоровую"; я имел основания быть недовольным Ивановым, Блоком; откуда ж следует, что Чулков - "виноват"?

  Еще позднее: Георгий Иваныч - уже седогривый, уравновесившийся, почтенный, умный, талантливый литературовед, труды которого чту; и этот Георгий Иваныч прекрасно простил мне мои окаянства26.

  Но не "врага", не "почтенного деятеля" вспоминаю на этих страницах, а - молодого Чулкова; к нему стал захаживать в этот период, чтобы делиться с ним мыслями и беседовать с Н. Г., супругой его, тихой, строгой, встречавшей с сердечною задумью.

  У него-то я и столкнулся с В. Э. Мейерхольдом, только что разорвавшим с художественниками и оказавшимся в Питере .

  Последнего, конечно, я знал, будучи гимназистом: по сцене; брала его талантливая игра - в "Чайке", в "Трех сестрах", в "Одиноких";28 я только что в Москве посетил его студию молодежи, ютившуюся на Поварской; Мейерхольд предложил мне беседу о новом театре; художественники драли нос перед нами, "весовцами", смыкаясь с группой "Знания"; Мейерхольд - рвал бесповоротно и круто с театром, недавно передовым; он сознательно шел к "бунтарям"; к смятению "театралов", впервые серьезный театр подошел к символистам - не моды ради: из убеждения.

  В. Э. заживает конкретно во мне в небогатой предметами комнате: стол и несколько стульев на гладкой, серо-синеватой стене; из этого фона изогнутый локтями рук Мейерхольд выступает мне тою ж серою пиджачного парой (а может, въигралась она в этот фон из более позднего времени); он - слишком сух, слишком худ, необычайно высок, угловат; в темно-серую кожу лица со всосанными щеками всунут нос, точно палец в туго стягивающую перчатку; лоб - покат, губы, тонкие, сухо припрятаны носом, которого назначение - подобно носу борзой: унюхать нужнейшее; и разразиться чихом, сметающим все паутинки с театра.

  Сперва мне казалось: из всех органов чувств - доминировал "нюх" носа, бросившегося вперед пред ушами, глазами, губами и давшего великолепный рельеф профилю головы с точно прижатыми к черепу ушами; недаром же Эллис прозвал Мейерхольда, его оценив: нос на цыпочках!

  Позднее я понял: не "нюх"; зрение - столь же тонкое; осязание - столь же тонкое; вкус - столь же тонкий; подлинно доминировал внутренний слух - (не к черепу прижатое ухо), - исшедший из органов равновесия, управляющих движением конечностей, мускулами глаз и уха: он связывал в Мейерхольде умение владеть ритмами телодвижений с умением выслушать голосовой нюанс этой вот перед ним развиваемой мысли; во всем ритмичный, он обрывал на полуслове экспрессию телодвижений своих и взвешивал в воздухе собственный жест, как пальто на гвоздь вешалки, делая стойку и - слушая; напряженные мускулы сдерживали бури движений; не дрожало лицо: с легким посапом придрагивал только нос; выслушав, - он чихал шуткой; посмеивался каким-то чихающим смехом, поморщиваясь, потряхивая головой и бросая в лицо скульптуру преувеличенных экспрессией жестов; Мейерхольд говорил словом, вынутым из телодвижения; из мотания на ус всего виденного - выпрыг его постановок, идей и проектов; сила их - в потенциальной энергии обмозгования: без единого слова.

  Не нюх, а - животекущая интуиция мысли, опередившей слова; у Чулкова слова - пароходище, пыхтящий колесами, выволакивающий на буксире от него отставшую лодочку; жест Мейерхольда - моторная лодка, срывающая с места: баржи идей.

  Он хватался за лоб (нога - вперед, спиной - к полу, а нос - в потолок); то жердью руки (носом - в пол), как рапирой, метал в собеседника, вскочив и выгибая спину; то являл собой от пят до кончика носа вопросительный знак, поставленный над всеми догмами, во всем усомнясь, чтобы пуститься по комнате - шаг, пауза, шаг, пауза - с разрешением по-своему всех вопросов:

  - "Вот так и устроим!"

  Руки - в карманы: носом - в столовую пепельницу, - шаг, пауза: хвать рукой пепельницу:

  - "Что это такое?"

  И пепельницу - к носу, повертывает у носа:

  - "Ее бы на сцену".

  Он, взгорбясь, морщиною лба рассекал пополам - все рутины:

  - "Так?" - взгляд на нас: стойка, вынюхиванье наших мыслей об этом.

  Я помню, что начал он нам объяснять, как надо прогонять по сцене толпу, вскакивая и полуприседая на стуле с подгибом ноги под себя.

  - "Вы же все забываете, что, когда пьете чай, в окне - тот, этот: идет, идут; следуют тексту автора, а автор забыл посмотреть, что происходит за окнами; за окнами улица, - вскочил и выбросил руки вперед и назад, - там - идут", - вздернул плечи: шаг, два; и - пауза: и поворот носа из-за спины:

  - "Один, другой, третий; за окнами - идут: понимаете?"

  И - шаг: в угол; и - поворот к нам; и - шаг из угла.

  - "Они - пошли!"

  И - ходит: и мы - за ним.

  - "Вот! Это и надо показывать... Ведь - покажем? А?"

  Трепок по спине: чихает шуткой, сухой и длинный.

  Мне памятна встреча с В. Э. у Чулкова, с которым уже имели беседы о новом театре;29 В. И. Иванов указывал: этот новый театр еще пока - театр импровизаций; скоро я возил Иванова к Блоку: иметь разговор о таком театре; Иванов впоследствии привел к Блоку Чулкова, который свел последнего с Мейерхольдом;30 скоро - всерьез говорили о новом театре; он возник через год (театр Коммис-саржевской: с Мейерхольдом во главе)31.

  Рыжеусый, румяный, умеренный, умница Бакст был противоположность Чулкова и Мейерхольда; он отказался меня писать просто;32 ему нужно было, чтобы я был оживлен: до экстаза; этот экстаз хотел он, приколоть, как бабочку булавкою, к своему полотну; для этого он с собой приводил из "Мира искусства" пронырливого Нувеля, съевшего десять собак по части умения оживлять: прикладыванием "вопросов искусства", как скальпеля, к обнаженному нерву; для "оживления" сажалась и Гиппиус; от этого я начинал страдать до раскрытия зубного нерва, хватаясь за щеку; лицо оживлялось гримасами орангутанга: гримасами боли; а хищный тигр Бакст, вспыхивая глазами, подкрадывался к ним, схватываясь за кисть; после каждого сеанса я выносил ощущение: Бакст сломал челюсть; так я и вышел: со сломанной челюстью; мое позорище (по Баксту - "шедевр") поздней вывесили на выставке "Мир искусства"; и Сергей Яблоновский из "Русского слова" вскричал: "Стоит взглянуть на портрет, чтобы понять, что за птица Андрей Белый". Портрет кричал о том, что я декадент; хорошо, что он скоро куда-то канул;33 вторая, более известная репродукция меня Бакстом агитировала за то, что я не нервнобольной, а усатый мужчина34.

  Однажды, войдя в гостиную Мережковских, - увидел я: полуприсев в воздухе, улыбалась мне довольно высокая и очень широкая, светловолосая, голубоглазая и гладколицая дама с головой, показавшейся очень огромной, с глазами тоже очень огромными; и тут же понял: она не стояла, - сидела на диване; а когда встала, то оказалась очень высокой, а не довольно высокой и только довольно широкой, а не очень широкой; это была Серафима Павловна Ремизова, супруга писателя.

  Рядом с ней сидел ее муж с короткими ножками, едва достающими до пола, с туловищем ребенка в коричневом пиджачке, переломленном огромной сутулиной, с которой спадал темный плед; огромная в спину вдавленная голова, прижатая подбородком к крахмалу, являла собой сплошной лоб, глядящий морщинами, да до ужаса вставшие космы; смятое под ним придаток-личико являло б застывшее выражение ужаса, если бы не глазок: выскочив над очком, он лукавил; носчонок был пуговка; кривились губки под понуро висящими вниз усами туранца; бородка - клинушком; щеки - выбриты; обнищавший туранец, некогда торговец ковров, явившийся из песков Гоби шаманствовать по квартирам, - вот первое впечатление.

  Гиппиус рукою с лорнеткою соединила нас в воздухе:

  - "Боря, - Алексей Михайлович! Алексей Михайлович, - Боря!"

  Ремизов встал с дивана и, приговаривая, засеменил на меня; он выставил руку, совсем неожиданно сделав козу из пальцев:

  - "А вот она - коза, коза!"

  Но, подойдя, он серьезно и строго мне подал холодную лапку:

  - "Алексей Ремизов".

  И, встав на цыпочки, под подбородок, блеснул очком:

  - "А я-то уже вот как вас знаю".

  С тех пор автор романа "Пруд"35 высунут мне из-за каждой спины каждого посетителя журфиксов Розанова, Бердяева, Вячеслава Иванова; вот Бердяев, сотрясаясь тиком, обрывает речь и жадно хватает воздух дрожащими пальцами; Ремизов, выставись из-за него, - мне блистает очком;36 и делает "козу"; а вот он, - сутуленький, маленький, - в том же свисающем с плеча пледике (ему холодно) , выбравши жертвой великолепноглавого Вячеслава Иванова, - таскается за ивановской фалдой; куда тот, - туда этот; пальцем показывает на фалду:

  - "У Вячеслава Иваныча - нос в табаке... У Вячеслава Иваныча - нос в табаке..."

  Это тонкий намек на какое-то "толстое" обстоятельство:37 экивоки, смешочки писателя, взявшего на себя в этом обществе роль Эзопа, - всегда не случайны: не то - безобидны, не то - очень злы; и он сам не то - добренький, не то - злой; не то - прост, не то - хитрая "бестия"; он ко мне пристает; и я жалуюсь на него Гиппиус.

  Та - меня успокаивать:

  - "Что вы, Боря? Алексей-то Михайлыч? Да это - умнейший, честнейший, серьезнейший человек, видящий насквозь каждого; коли он "юродит" - так из ума. Что вынес он в заточеньи?38 К нему привязался садист жандарм, за что-то взбесившийся; он насильно гнал Ремизова из камеры, заставляя будто бы свободно прогуливаться по городу; а товарищи по заключению удивлялись: "Ремизов на свободе!" Жандарм даже таскал его насильно с собою в театр; и перед всем городом оказывал ему знаки внимания; все для того, чтоб прошел слух: Ремизов - провокатор... А - тяжелое детство, - вечная нищета эта! Тень пережитого - в больном юродничанье; это - маска боли его".

  Когда ближе узнал я большого писателя, первые ж строчки которого встретил со вздрогом, то я его оценил и человечески полюбил; не раз придется мне говорить о нем; если я подаю на этих страницах шарж, - в этом повинны мои тогдашние восприятия и та атмосфера, в которой мы встретились.

  

  

  

   В ДНИ ВОССТАНИЯ

  Серафима Павловна Ремизова дружила с Гиппиус; от нее и услышал: Савинков, глава боевых эсеров, руководил бомбой Каляева; голова его оценена, а он живет в Питере, тайно посещая Ремизовых39 и жалуясь им на галлюцинацию: тень Каляева-де являлась к нему; его мучает скепсис, и он не верит в свой путь, увлекаясь творениями Мережковского; он ищет религи