Белый Андрей - Между двух революций

илу каждому обновить свою жизнь.

  Пока она говорила туманно, под формою сказок, ее слушали так же, как слушают песенные легенды; когда же был поднят вопрос о том, кто уполномочил ее создавать свою группу, она стала косноязычна, ссылаясь на то, что ее руководители скоро появятся среди нас; они-де и объяснят; ее же задача - нас подготовить к этой встрече; она требует лишь доверия к себе как к личности; с недоумением некоторые из очарованных ею ждали; но раздавался и ропот на то, что она ввела в свои сказки не сказки, а тенденцию связи через себя нас с какими-то закулисными иксами; чаще из лепета ее песен выглядывал бред; выяснялась картина душевной болезни; никто ей не верил уже текстуально; но интриговала разгадка: бред ли в ней до конца заявление, что она состоит ученицей каких-то таинственных магов; иль попалась она в чьи-то цепкие лапы; наконец, я и Метнер решили прервать с ней сношенья; такое решение пережила она как удар74.

  Месяцев через семь уже, приехав летом в Москву, я насильственно был опять с нею столкнут; сказали: она-де больная, беспомощная, умоляет меня к ней прийти; с ней пришлось провозиться неделю;75 передо мною рыдала в полнейшем растерзе она; я выслушивал просто уже абракадабру какую-то: де она, не сумевши свершить "светлой" миссии, данной ей "руководителями", устраняется ими навек от общенья со всеми знакомыми, с чем-де согласна она; я слушал, не веря ей (пергюнтизм иль - увертка); позвать психиатра? Но бреды ее развивались -лишь нескольким лицам; и во-вторых: брала клятву она, чтоб о мифах ее мы молчали; а для Танеевых и Тимирязевых и т. д. - она оставалася все тою же, с вида здоровой, нормальной и даже веселой.

  Мне казалося: ее миф, что исчезнет она76, - ложь иль предлог отделаться от векселей, ею данных (море зажечь) ;77 уедет куда-нибудь; потом появится у Танеевых, где не нужно ей будет рассказывать мифы; Эртель, когда уличили его в шарлатанстве, ведь так поступил: объявился в Демьянове и картаво поддакивал материалисту Танееву, бросив места, где втирал он очкл; но Минцлова была крупнее его; она, по-моему, была искренна в бредах; последствия доказали: в то время, когда мы считали ее шарлатанкою, может быть, она, скрывшись от всех, скажем, бросилась в море в Норвегии, которую так любила она; ее след затерялся на севере: по направлению к Скандинавии; ведь нельзя допустить, что ее так-таки насильно куда-то убрали; живой человек - не платок: из кармана его не утащишь; ее знали сотни людей, из которых десятки считали "своей".

  Она, так-таки, совершенно исчезла!78

  Первое время этому не удивился никто; ведь все время переезжала она: оказываясь то - в Москве, то - в Крыму, то - в Норвегии, то - в Петербурге; в каждом городе имела друзей, ей дававших приют. Но - прошел год, другой; спохватились: где Минцлова? Нет нигде; наводили справки: в Москве, в Ленинграде, в Крыму, в Норвегии. Там тоже недоумевали. Прошло девять лет: никто ее больше не видел; ходили слухи: в каком-то монастыре иезуитском; но и этот слух был лишь досужей догадкою.

  Двадцать три года прошло: и за двадцать три года никто из знававших когда-то ее не сумел объяснить, куда делась она; время же исчезновенья ее для всех знавших - одно: август девятьсот десятого года.

  Моя догадка, что она бросилась в море, основывается на ее лепете о какой-то ее особенной связи с пучиною Атлантического океана; в последнем свидании с нею я обратил вниманье на. то, как прислушивалась она к каплям дождя, бившим в стекла, к порывам свиставшего ветра; прислушивалась, и с испугом шептала:

  - "Пучина зовет".

  - "Кто?" - ее переспрашивал я.

  - "Атлантический океан: я с ним связана!" Встреча с Минцловой - недоуменнейшее воспоминание, в результате которого у меня отложилось недоверие и ненависть ко всему тому, что заводит речь о таинственных братствах, хранящих в подспудных шкафах свою магию и эликсиры; от них бегу прочь.

  

  

  

  

   АСЯ

  В первые дни по приезде в Москву из Бобровки я встретился с Асей Тургеневой, приехавшей к тетке из Брюсселя79, где она училась у мастера гравюры Данса; вид - девочки, обвисающей пепельными кудрями; было же ей восемнадцать лет; глаза умели заглядывать в душу; морщинка взрезала ей спрятанный в волосах большой, мужской лоб; делалось тогда неповадно; и вдруг улыбнется, бывало, дымнув папироской; улыбка - ребенка.

  Она стала явно со мною дружить; этой девушке стал неожиданно для себя я выкладывать многое; с нею делалось легко, точно в сказке.

  Она заслонила мне дикий бред Минцловой; она мне предстала живою весною; когда оставались мы с нею вдвоем, то охватывало впечатление, будто встретились после долгой разлуки; и будто мы в юном детстве дружили.

  А этого не было.

  Под впечатлением встреч я написал первое стихотворение цикла "Королевна и рыцари", вышедшего отдельною книжкой позднее:

  В зеленые, сладкие чащи

  Несутся зеленые воды.

  И песня знакомого гнома

  Несется вечерним приветом:

  "Вернулись ко мне мои дети

  Под розовый куст розмарина"80.

  Розовый куст - распространяемая от нее атмосфера.

  Стихотворение написано в апреле 1909 года; оно - первое в цикле, противопоставленном только что вышедшей "Урне":81 тематикою и романтикой настроения; месяца полтора назад я заканчивал сборник "Урна" печальными строчками:

  Уныло поднимаю взоры,

  Уныло призываю смерть82.

  Строчки эти - отстой ряда перенесенных страданий, разрыва с друзьями, тяжелых отношений с Щ. А тут вдруг - розовый розмарин!

  Меж двумя эпохами моей лирики, определившими года, - всего четыре недели: отдых в Бобровке; и - встреча с Асей, явившейся на моем горизонте как первое обетованье о том, что какой-то мучительный, долгий период развития - кончен; я чувствовал, что вижу опять нечто вроде весенней зари .

  Восприятие мое тогдашней Аси - тотчас же отразилось в романе, к которому вернулся по ее отъезде (Катя) ;84 и уже поднималась уверенность в первых свиданиях наших, что эта девушка в последующем семилетии станет самой необходимой душой.

  Как нарочно, весна была ранняя, ясная, нежная; в марте уже тротуары подсохли; напучились зеленью красные жерди кустов; я ходил, улыбаясь, по улицам; птичьими перьями шляпок в моем восприятии барышни в синие выси над серою мостовою неслись; в набухающих почках стоял воробьиный чирик; рвались красные шарики, газом надутые, в ветер из ручек младенцев; вычирикива-ли, как зеленою песенкой чижика, глазки летящей навстречу смешной гимназистки; так все восприятия омоло-женно предстали; весна охватила: внезапно; по логике, мною поволенной, ведь надлежало на смертном одре возлежать; а я, вопреки ей, отдался вдруг радостно всем впечатлениям жизни.

  Сестра Аси, Наташа, умная, сложная, очень раздвоенная, в черном платьице, с глазами русалки, не то ангели-ца, не то настоящая ведьмочка, в пору ту голову многим кружила; влюблялись в нее - тот, другой; хвост поклонников, - драмы, вздыхания ревности; словом, "Дом песни" д'Альгеймов наполнился этой весной специфической атмосферой влюбленности, глупой, невинной и чистой; и сами д'Альгеймы, романтики, в той атмосфере, казалось, добрели, с лукавым сочувствием щурясь на молодежь, наполнявшую комнаты их, - место встречи с Тургеневвши (Оленина-д'Альгейм'была их тетка); они жили как раз напротив д'Альгеймов - под Метнерами; с утра до вечера, перебежав тротуар, пребывали у дяди, у тетки.

  Я помню, как раз затрещал телефон; подхожу: голос Аси Тургеневой:

  - "Вы согласились бы мне позировать для рисунка, который переведу я в гравюру? Но предупреждаю: для этого вам придется бывать у д'Альгеймов с утра - каждый день".

  Не задумываясь, я ответил:

  - "Конечно же!"

  Как же не согласиться?85

  А были дела: роман, "Весы", заседанья, статья для гоголевского юбилея;86 и вот я - пленник д'Альгеймов; верней, - их племянницы; я усажен в огромное сине-серое кресло: под самым окном; в таком же кресле - Ася; с добрым уютом она забралася с ногами в него; потряхивает волосами, и мрачная морщина чернит ее лоб; она вцели-вается в меня, стараясь карандашом передать на картон линию лба; и это - не удается ей; бросив работу, она закуривает; и какая-то особенно милая, добрая улыбка, как лучик, сгоняет морщины; начинается часовой разговор: вдвоем; забыты: и линия лба, и гравюра; вся суть в разговоре; гравюра давно уже стала предлогом для этих привычных посидов; из двух-трех сеансов вполне алогически вырос прекраснейший солнечный месяц необрываемой беседы вдвоем.

  Иногда в дверь просовывается любопытно-лукавая головка П. д'Альгейма; он делает вид, что зашел невзначай; с напускною серьезностью он опускается рядом в глубокое кресло; и, горбясь, сидит в нем, моргая в окно и отряхивая серый пепел; в нем что-то от барса; и он косолапится, точно медведь; он заходит отсиживать с нами, чтоб не говорили, что "Белый" часами сидит, затворившись с племянницей; в сущности, он понимает нас; функции "дяди" смешны ему; вид у него постаревшего и подобревшего Мефистофеля или, пожалуй, старого отставного капрала; он щурится мимо, в окно; он, пуская дымок, для проформы лишь спрашивает:

  - "Э Брюссоф? Кё фэ т'иль?" [Итак, - Брюсов? Что делает он?]

  И, отбывши повинность, встает, на прощанье бросая племяннице с нежною ласкою:

  - "Петит!" [Крошка!]

  И выходит на цыпочках; он, старый романтик в душе, покровительствовал всем порывам, коли они были чисты; Ася с Наташей лежали глубоко на сердце его; он старался воспитывать их, окружить их своею культурою, но не препятствовал будущему; начинающийся мой роман с Асей тональностью ему, видимо, нравился; и у д'Альгеймов без уговора считалися мы парой; Петровский и Поццо водились больше с Наташей; последняя появлялась везде; даже у Метнеров, что весьма не нравилось дяде; Наташа его беспокоила; Ася же - нет; она в Брюсселе жила в полном затворе у старого Данса; а приезжая в Москву, попадала вполне в атмосферу д'Альгеймов; Ася в эти годы была дикая: из конфузливости; она не бывала нигде; лишь при мне раскрывалася она вся; и д'Альгейм в ней ценил ее дикость; а Метнер, конечно, косился на наше сближенье, бросая порой невзначай замечанья, клонящиеся к тому, что Ася - таки тип моей не понравившейся ему "королевны" ("Северная симфония").

  - "Предупреждаю вас: королевна еще туда-сюда в книге; но не она - героиня вашего романа; ее тональность - болезненный эстетизм; у Аси - аскетизм из уныния и слабого тонуса жизни; вот если бы вы встретили женщину типа "Сказки" [Героиня драматической "Симфонии".], то ликовал бы за вас".

  Вопреки песням Метнера - Ася была в эту пору мне импульсом жизни; Наташа казалась - болезненной; Метнер в моем предпочтении Аси увидел не жизнь, а победу д'Альгейма; воспринимал он абстрактнейше дружбу мою: точно я вместо Зиммеля стал читать, скажем, Огюста Конта; он, с этого времени что-то в себе затаивши, нахмурился; хмурость с годами росла.

  В мае решили мы (Ася, Наташа, я, Поццо, Петровский) удрать из Москвы: провести вместе несколько дней среди зелени; мы попали в Саввинский монастырь, близ Звенигорода; остановились в гостинице; пять прекраснейших, солнечных дней нас сблизили с Асей; она была великолепнейшая лазунья: увидит забор или дерево, и - за-карабкается; она лазила по вершинам деревьев; первые разговоры о том, что, быть может, пути наши соединятся, происходили на дереве (почти на самой вершине); на ней мы качались, охваченные порывами, гнущими дерево; свежие листья плескали в лицо.

  Мне запомнился наш разговор - на дереве, свисающем над голубым, чистым прудом, испрысканным солнцем; запомнились и отражения: вниз головой; из зеленого облачка листьев, в мгновенных отвеинах ветра, - я видел то локоны Аси, то два ее глаза, расширенных, внятно внимающих мне; и запомнился розовый шелк ее кофточки; вдруг ветви прихлынут к лицу: ничего; под ногами - двоился, троился отточенный ствол, расщепляемый легкой рябью; запомнились спины склоненных под нами Наташи и Поццо, сидящих глубоко внизу: на зелененьком бережку (они тоже задумывались о путях своей жизни: Наташа впоследствии стала женой А. М. Поццо).

  Вспоминается и другая картина: и ночь и луна; средь бушующих черных кружев листвы чья-то тень, мне не ясная: Ася; схватившись рукою за сук, она свесила голову; черное кружево, нас овеивая, закипая серебряной искрою лунного отблеска, точно всплеснет; и вот листья отвеяны; стали темно-оливковыми - под луной, освещающей их; а над нами - глубокое и темно-синее небо; далеко за полночь; смотрим на небо; луна закатилась; но вызрели звезды.

  Так под небом и месяцем вставал предо мною отрезок из лет, освещенных мне жизнью весьма необычной.

  В деревне мы прожили всего несколько дней; но они отделили меня навсегда от унылого прошлого; собрались мы уехать; но подали счет; оказалось же: заплатить-то и нечем; и пришлось А. Петровскому ехать в Москву за деньгами, оставив две пары "романтиков" в залог монахам, заведующим гостиницей.

  В день возвращенья в Москву был концерт М. Олениной; помню, она, в белом платье, с приколотой розой к открытой груди, с невероятною силою пела:

  Сияй же, указывай путь,

  Веди к недоступному счастью

  Того, кто надежды не знал87.

  Программу концерта, наверно, продумал д'Альгейм; и, наверно, продумал ее для меня и для Аси; он таки постоянно устраивал своим близким знакомым сюрпризы; и включал в программу жены те романсы, которые, по его представленью, должны были ответствовать душевному состоянью друзей. В этих милых сюрпризах опять-таки сказывался романтик старинного стиля.

  Но вот приходит известие: бабушка Аси, Бакунина, проживавшая у своей дочери [Мать Аси, урожденная Бакунина, по первому мужу Тургенева, по второму Кампиони, жила около Луцка с мужем, лесничим], - при смерти; Ася поехала к матери на Волынь, чтобы проститься с больной; оттуда она должна была ехать в Брюссель - оканчивать школу гравюры у Данса (ей оставалось там жить еще не менее полутора года); перед прощаньем условились мы: разлука пускай будет нам испытанием; ею проверим себя и друг друга; и коли окажется, что в нашей тяге друг к другу есть что-то серьезное, то мы по окончании ей класса гравюры соединим наши жизни.

  Вскоре же по отъезде Аси88 имел я серьезнейший разговор с П. д'Альгеймом, более влиявшим на судьбу племянниц, чем мать; в результате этого разговора я получил душистый по тону ответ: д'Альгейм не только не будет препятствовать моему сближенью с племянницей, но и способствовать ему; он мне предложил предстоящей зимой ехать в Брюссель:

  - "Но вам придется считаться со стариком Дансом; он средневековый, строгий, сумрачный; он держит Асю как в монастыре; изредка бедняжка гостит в Шарлеруа у мадам д'Эстре, дочери Данса. Так что вам придется видаться с "петит" - в присутствии старика или экономки-старухи, которая - о, о, - мегера! Ну да ничего: где нет препятствий к свиданьям - там нет аромата", - пустился он мне развивать философию жизни.

  Близился уж июнь; я опять переехал в Дедово, к другу; с обитателями Дедова, Коваленскими, отношенья как будто наладились; но чувствовался холодок от Сережи; мое увлечение Асеи встречало в нем отклик живой (сам же он увлекался сестрой ее, Таней); но проблема самопознания в моей трактовке была ему даже враждебна; замкнулись невольно мы; к нам являлся и Эллис, притрясы-ваясь в таратайке, в мухрысчатом сюртучке, в том же все котелке; он в это время дорабатывал книгу о символизме; писал в музее он; он все нервничал, чего-то боялся; и даже: кричал по ночам; производил, в общем, жалкое впечатленье: на ладан дышал.

  Время мое было занято писаньем романа; и лето казалось неважным; и в Дедове было неважно; отдушины - письма от Аси, сперва из-под Луцка; потом уж - из Брюсселя; я отвечал ей длиннейшими письмами, над которыми просиживал ночь напролет; к августу появилась в письмах ее нота вялости; они стали реже.

  Я был охвачен рядом новых тревог и забот, отрезавших надолго от брюссельской переписки.

  И первая тревога - инцидент с Эллисом.

  

  

  

   ИНЦИДЕНТ С ЭЛЛИСОМ

  В последний свой приезд в Дедово Эллис был так неумерен в словах, так ругался, такие высказывал мысли о прессе, что я вынужден был одернуть его:

  - "Если ты будешь и далее продолжать разглагольствовать в этом же направленьи, то - помни: тебе будет плохо!"

  Он задергал плечом; и - уехал.

  А через несколько дней я читаю в газетах: литератор Л. Л. Кобылинский попался в музее с поличным - вырезывал страницы из музеиских книг; в газетах стоял просто грохот; Сережина бабушка, Александра Григорьевна Коваленская, очень любившая Эллиса, мне говорит:

  - "Поезжайте скорее в Москву... Разузнайте, в чем дело: опять, вероятно, травля!"

  Лечу: и - попадаю в разгар "инцидента".

  Считаю его характерным; натура противоречивая, Эл-лис всегда отличался почти потрясающим бескорыстием; он отдавал людям с улицы все, что имел; он годами позабывал об обеде; давно уже книги свои он пожертвовал неимущим; но он был ужасно небрежен по отношению к книге как таковой; и дать ему книгу - значило: или ее получить перемаранной заметками на полях, с дождем восклицательных знаков, иль - книги лишиться, - не потому, что присвоит ее: затеряет ее; не раз у себя на столе находил занесенные Эллисом книги, исчерченные карандашными вставками; приходя же к друзьям, он без спроса брал книги их; часто зачитывал; над ним трунили; он сам над собою трунил; и, разумеется, никому и в голову не приходило, что порча книг Эллисом есть преступление; с той же рассеянной, непохвальною легкостью он работал в музее над книгою о символизме;91 к несчастию для него, его посадили в отдельную комнату; и кроме того: в эту комнату его допустили с комплектом его же книг, только что подаренных ему "Скорпионом" специально для нужных вырезок и вклеек в рукопись; пользовался же он двойным комплектом: музейским (для справок) и "скор-пионовским" (для вклейки); и раза два, перепутавши книжные экземпляры, выкромсал ножницами - из экземпляров музейских; именно: он испортил вырезками страницу в моей книге "Северная симфония" и страницу в моей же книге "Кубок метелей"; служитель музея случайно увидел, как он вырезывал; и когда ушел Эллис, по обычаю оставляя портфель работы, со всеми вырезками, то служитель отнес портфель к заведующему читальным залом, фанатику-книгоману, Кваскову; Эллису сделали строжайший выговор: конечно, за неряшество, а не за воровство; и лишили права его работать в музее. Квасков с возмущением рассказывал об этом факте; пронюхал какой-то газетчик; враги "Весов" вздули до ужаса инцидент; неряшество окрестили именем кражи;92 можно было подумать, читая газеты, что Эллис годами, систематически, выкрадывал ценные рукописи. Министр Кассо, прочитав заметку о "краже" в музее, воспользовался этим случаем, чтобы спихнуть с места директора, профессора Цветаева (у них были счеты); он требовал: дать делу ход.

  Теперь о Цветаеве: этот последний питал к Эллису ненависть; Эллис являлся почти каждый день на квартиру его - проповедовать Марине и Асе, его дочерям, символизм; и папаша был в ужасе от влияния этого "декадента" на них, - тем более, что они развивали левейшие устремленья для этого косного октябриста: они называли себя тогда анархистками; в представленьи профессора, Эллис питал их тенденции: ни в грош не ставить папашу94. С другой стороны: дама, в которую папаша влюбился, по уши была влюблена в Эллиса; и здесь и там - торчал на дороге профессора "декадент"; оскорбленье свое он и выместил как директор Румянцевского музея. И кроме всего: он желал выкрутиться перед его не любившим министром; он потребовал строжайшего расследования с тенденцией обвинить Эллиса.

  Результат осмотра книг, читанных Эллисом в музее (за многие годы), был убийственен для Цветаева: кроме двух страниц, вырезанных из "Симфоний" на виду у служителей, с оставленьем им на руки своего портфеля (вместо того, чтобы унести портфель с "уворованным"), - никаких следов "воровства", которого и в замысле не было; Эллису ль "воровать", когда его обворовывали редакции нищенским гонораром, когда он всю жизнь обворовывал сам себя отдаванием первому встречному своего гонорара и после сидел без обеда. Пришлось же позднее Нилендеру отнимать у Эллиса деньги, чтобы их ему сохранить на обеды.

  И этого человека "маститый" профессор Цветаев хотел объявить злостным вором.

  Личная месть и угодничество перед Кассо, от которого разбегались в ужасе и умеренные профессора, - превратили седого "профессора" в косвенного участника клеветы; пока над Эллисом разражалась беда, комиссия по расследованью "преступленья" сурово молчала, укрепляя мысль многих о том, что материал к обвинению, должно быть, есть.

  На Эллиса рушились: и личные счеты министра с Цветаевым, и ненависть последнего, и ненависть почти всех писателей за "весовские" манифесты; оповещение о воровстве печаталось на первой странице;95 оно облетело в два дня десятки провинциальных газет; а опровержения не печатались; через два месяца постановление третейского суда, снявшего с Эллиса клевету, было напечатано петитом на четвертой странице "Русских ведомостей"; и осталось не перепечатанным другими газетами;96 и тот факт, что судебное следствие прекратило "дело" об Эллисе вслед за следствием музейной комиссии, и тот факт, что третейские судьи (Муромцев, Лопатин и Малянтович) - признали Эллиса в воровстве невиновным, - не изменили мнения: казнили не "вора", - сотрудника журнала "Весы".

  Не забуду дней, проведенных в Москве; я с неделю метался: от А. С. Петровского к скульптору Крахту, от Крахта к С. А. Полякову, в "Весы"; из "Весов" - в музей; оттуда - к Эллису, к Шпетту, к Астрову; Эллиса ежедневно таскали на следствие: в комиссию при музее; а элемент, мною названный "обозною сволочью", неистовствовал во всех российских газетах, взывая к низменным инстинктам падкой до сенсации толпы; гадючий лозунг: "Все они таковы" - раздавался чуть не на улице, где сотрудников "Весов" ели глазами;97 передо мною вставала картина толпы, убивающей Верещагина ("Война и мир"); нас прямо ставили вне закона, особенно тогда, когда закон дело прекратил, а где-нибудь в Харькове, Киеве и т, д. продолжали писать;

  - "Эллис - вор!"

  Когда впервые в Москве в эти дни я настиг несчастного виновника шума, он был невменяем; бегал по улицам без котелка, то махая безнадежно рукою, не пробуя даже бороться: "Бесцельно!" То, палку хватая, бросался кого-то он бить. Но - кого? В эти дни обнаружилось: бить надо многих; я - тряс его за руку:

  - "Слушай, а опровержения - где?"

  - "Посланы: не напечатаны..."

  - "Не имеют права, должны".

  - "Это ж право - трех дней".

  - "Где ты был? Что ж ты медлил?" Обнаружилось: в первый день обвинения он не видел газет; а все друзья его были на даче; немногие из "хороших" знакомых, попавшихся ему в этот день, лишь конфузливо опускали глаза; и - от него наутек:

  - "Понимаешь, ничего я не знаю: встречаю N: он - чего-то конфузится; и - до свидания; вижу М: делает вид, что меня не узнал... И понял я, что что-то случилось; но лишь на другой день утром прочел клевету: к вечеру доставил опровержение; на третий день оно не появилось в печати: на четвертый день я уже не мог требовать, чтобы письмо мое напечатали".

  Опускаю подробности этого гнусного дела: музейное следствие (протоколы, допросы, комиссии), судебное следствие тянулись недели; пока же - громчайшая статья, полная клевет, в "Голосе Москвы" (орган октябристов) - под заглавием: "Господин Эллис" .

  Характерно: до этого инцидента в музее действительно уличили вора, вырезывателя ценнейших гравюр, их сбывавшего; и вот этому вору Влас Дорошевич посвятил фельетон, силясь его оправдать;100 об Эллисе - никто: ни гугу; а мы лишены были права голоса: друзья-де лицеприятны.

  Еще деталь: прокиснувший в либеральной "порядочности" Сергей Мельгунов, года упражнявшийся на страницах "Русских ведомостей" в морали и добродетели (ныне эмигрант), будучи еще гимназистиком, столовался у матери Эллиса; он был на "ты" с ее сыном; совершенно растерянный оттого, что газеты не захотели печатать его, Эллис вспомнил: бывший его товарищ ответственное лицо в "почтенной" газете; опрометью он ворвался в редакцию; увидевши Мельгунова, - к нему, простирая руки свои с восклицанием:

  - "Выручи!"

  Но благородный эн-эсовский столп добродетели101, выпятив грудь и убрав свои руки за спину, с ледяною жестокостью лишь процедил:

  - "Извините, пожалуйста, - я ничем не могу вам помочь" .

  Повернувшись, он вышел из комнаты: инсценированная непреклонность была подла; не было ведь доказано, что просящий о помощи - вор; следствие еще только приступало к разбору; что сделали "Русские ведомости", чтобы честно пролить свет на весь инцидент и хотя б только этим помочь оклеветанному? Они напечатали снятие вины с Эллиса - петитом; и - через два месяца; напечатали, потому что документ был подписан председателем Первой Государственной думы; Мельгунов, не желавший марать свои руки о "грязное" дело, числился "благородным" в газете; а Муромцев, себя "замаравший" участием в деле, котировался тою ж газетою как "благор-ррр-род-нейший", перевешивая Мельгунова количеством "р"; постановления третейского суда с такой подписью нельзя было спрятать в карман; и его напечатали; но - петитом; и - на четвертой странице; никто не прочел.

  Ненависть к "декаденту" была так сильна, что и фамилию Муромцева со всеми "р" смалили в петит; в чем сила? Да в том, что первое известие о "воровстве" Эллиса появилось в "Русских ведомостях"; снятие с Эллиса клеветы в той же газете ставило ее в неловкое положение.

  Через несколько недель я удостоился видеть Муромцева, получив от него приглашение посетить его дом; с дочерьми его я играл некогда мальчиком; приглашение имело связь с инцидентом, который уже разбирал Муромцев, привлеченный к нему братьями Астровыми; эти-то знали Эллиса и в его бескорыстии, и в рассеянной невменяемости, и в способности против себя ненужно восстановить всех; Астровы имели вес в кадетских кругах; при их участии нашелся-таки противовес клевете; видные деятели наконец принялись выгораживать Эллиса, особенно когда зарвались октябристы; травля Эллиса тучковской газетой превосходила все меры 1 02.

  Тогда-то Н. И. Астров, с которым Муромцев считался, ввел последнего в детали дела и убедил войти в президиум третейского суда меж журналистом "Голоса Москвы" и Эллисом103.

  Муромцев меня не расспрашивал о подробностях ему уже знакомого дела; во время беседы он пристально меня изучал; я помнил его чернобородым красавцем; теперь предо мною стоял седой старик в великолепной позе мягкого величия; из беседы с ним убедился я: он будет держать руку Эллиса; и я - успокоился.

  Не то чувство охватывало меня в первые дни инцидента; следствие хранило молчание; профессор Цветаев топил; пресса - выла; Эллис же был невменяем; и я не мог добиться четкого объяснения от него.

  Тронул скульптор К. Ф. Крахт, живее всех взволнованный этим делом; он даже устроил у себя в студии совещание друзей Эллиса; в этой студии поздней собирался кружок, Эллисом названный "Молодым Мусагетом"; здесь были иные из будущих "центрофугистов";104 бывали: Марина Цветаева и молодой Пастернак.

  У Крахта познакомился я с Кожебаткиным и В. Ф. Ах-рамовичем, скоро связавшимся с "Мусагетом"; Кожебат-кина подсунул нам Эллис как незаменимого-де секретаря; Ахрамович сперва был корректором в "Мусагете"; привлекал его ум; привлекало живое отношение к делу; когда обнаружилось, что "незаменимого" секретаря нельзя держать в "Мусагете", засекретарствовал Ахрамович105, оказавший живую помощь издательству, а мне, в частности, и большую услугу: умелым секретарством в нашем ритмическом кружке .

  Возвратился я в Дедово - вовсе больной, потрясенный; и - вдруг телеграмма от Метнера: есть деньги на издательство или журнал; согласен ли?107 Просит ответа, но под влиянием инцидента с Эллисом - первая мысль: какой там журнал? До него ль? И Соловьев соглашался со мной:

  - "Я заранее должен сказать: мне - некогда будет касаться журнала; и я далек от всяких издательств; на меня не рассчитывайте".

  Вообще Соловьев в нужную минуту выявил эгоизм и в отношении Эллиса, и по отношению ко мне; я, удрученный таким холодным ответом, чуть не послал Метнеру телеграммы: "Не надо". Но, вспомнивши о Петровском, Ни-лендере, Киселеве, поехал в Москву: за советом.

  - "Нет, Боря, нельзя отклонять предложенья: издательство - нужное дело", - волновался Петровский.

  Вообще он меня горячо взбадривал и поддерживал; тогда мы послали Метнеру лапидарный ответ: "Нужно"; Метнер тотчас же разразился огромным письмом, прося строго обдумать план действий: книгоиздательства или - журнала; и просил прислать смету, проекты; он писал, что еще на месяц задержится и чтобы мы разработали детали дела; он отвиливал от черной работы; мы принялись за организацию издательства "Мусагет", отклонивши журнал; я переехал из Дедова, унося печальное чувство: наши идейные пути с Соловьевым вполне разошлись;108 и с той поры не было уже между нами былой жизненной связи; в заседаниях он не участвовал, нас избегая; участвовали: Рачинский, Петровский, Сизов, Киселев, я, Нилендер, Борис Садовской, Эллис, Кожебаткин, призванный в секретари, и Ахрамович, ставший корректором. Сентябрь протекал в разработке плана издания109, сметы и отыскания помещенья редакции; уже подготовлялись и рукописи; явился и Метнер; официально редактор и издатель был он; редакционною тройкою - я, Метнер, Эллис; ближайший совет при редакции составляли Рачинский, Сизов, Киселев и Петровский; Метнер настаивал, чтобы меж редакторами состоялось следующее соглашение: "veto каждого - безапелляционно; любое решение осуществлялось лишь согласием трех; и это впоследствии явилось подводным камнем работы; когда редакторы оказались лебедем, щукой и раком, то и не оказалось вопроса, на котором бы мы сошлись; "veto" стало каноном жизни издательства, и все культурное будущее оказалось в сплошных "нетях"; на "нет" нельзя строить; а "да" - не оказывалось.

  Появившийся через месяц Эмилий Метнер таки удивил меня; он обрился; странно: этот пустяк деформировал мне его; есть люди, которым не след бриться; борода и усы придавали ему что-то мягкое; в его обнажившемся подбородке и в судорожно сжатых губах проступила нота над-менства и прежде ему неприсущей сухости; главное: поразил редакторский тон: по отношенью к друзьям; у Брю-сова не было этого тона и в отношеньи сотрудников; в основе "редакторских" пожеланий не чувствовалось твердой линии: она всплывала лишь в "veto"; я же принципиально не пробовал использовать своего права на "veto" в отношении к Метнеру, ибо "veto" - лишь способ убить творчество; Метнер капризничал своим "veto"; тенденция к таким "veto" была мне полным сюрпризом в том, кто в ряде лет был мне другом; признаюсь: вид и тон "редактора" был Метнеру не к лицу; а упорство, с каким он силился укрепить во мне свой новый аспект, привело лишь к тому, что уже через год зажил я единственной мыслью: бежать из Москвы; что в условиях моей жизни значило: ликвидировать с тогдашней Россией.

  

  

   НА ПОДСТУПАХ К "МУСАГЕТУ"

  Организация "Мусагета": т. е. - ежедневные заседания, сметы выбора шрифтов, образцов для обложек, наметка предполагаемых к изданию книг; дома - подготов-ленье к печати двух сборников; и - писание романа к очередному номеру "Весов";110 кроме выбегов по делам "Мусагета", я был отрезан от внешнего мира; не было времени писать Асе в Брюссель. Надо было сортировать, редактировать уйму статей и заметок для "Арабесок" и "Символизма"; все конкретное, образное, афористическое отбиралось мною для "Арабесок"; и выбор был легок.

  Не то с "Символизмом"; сюда попадали теоретические статьи; я не раз колебался: стоит ли выпускать эту рыхлую, неуклюжую книжищу; ее главы писались мной в разных годах, обнимая статьи с явным припахом Шопенгауэра (плод увлечения юности), и статьи, писанные под влиянием Вундта - Гефдинга, и статьи, отразившие стиль неокантианских трактатов; ни те, ни другие, ни третьи не могли отразить мне теории символизма; и психология, и теория знания брались как симптомы отклонов с поволенной линии; очерк теории символизма мне виделся ясно; если бы были возможности мне затвориться на несколько месяцев, я предпочел бы готовить к печати заново написанный труд, опуская эскизы к нему (материал статей, с которым во многом я был уже не согласен); тогда - на что жить? "Весы" - закрывались; ежедневная служба моя в "Мусагете" и гонорар за статьи как раз давали мне возможность кое-как обойтись; это определило судьбу "Теории символизма"; она - не написана; зато глиняный колосс (шестьсот с лишним страниц), "Символизм", которого рыхлость я и тогда осознал, живет памятником эпохи; ворох кричаще противоречивых статей - отражение бурно-мучительной личной жизни моей, разрушавшей тогдашнее творчество; если оно и оставило след, то - вопреки всем деформациям, суетой; оно выглядит мне не поднятым со дна континентом, которого отдельные пики торчат невысоко над водной поверхностью.

  Организуя книгу, хватался за голову, видя все неувязки: в методах трактовки вопроса; единственно, что оставалось: сшить на живую нитку отдельные лоскуты хода мыслей, уж сданные в типографию; вдогонку за ними надо было пуститься со сшивающим их комментарием, стягивающим противоречия все же к некоторому единству;111 уже сами статьи от меня были взяты: в набор.

  "Мусагет" желал открыть деятельность с выпуска этой именно книги, в ней видя программу, и этим мешал мне думать над ней; выдвинули: задержка книги - ущерб для финансов; бюджет или цельность теории? Увы, - бюджет; цельность - когда-нибудь, между прочим; да, - таков путь мой писательский; "Мусагет" был бедней "Скорпиона"; поэтому - в нем бюджет доминировал: в "Весах" доминировала - концовка художника: пиши под концовку; с идеологией - никогда не везло; ни одно издательство не могло дать спокойных условий работы; всегда злободневность момента стирала весомость, чтоб в следующий момент стать иной; сумма всех злободневностей через пять лет становилась нулями; а собрание сочинений "А. Белого" - изуродовано; это знать - и не мочь отстоять свои планы есть мука моя как писателя.

  Я пытался, хотя бы отчасти, найти себе выход из созданного затрудненья; хотя бы дать схему теории, обещанной в будущем; центральная статья "Символизма", или - "Эмблематика смысла" (почти сто печатных страниц), написалась в неделю; и даже не выправлена (типография требовала); она поэтому не отразила программы; гносеология в ней - рудимент, ибо дана - от печки: от критики Риккерта; статья оказалася эмблематикой (в другом смысле), нарисовав психологию моих прошедших ошибок, представив их диалектикою подходов к теории, контур которой позднее лишь встал; если б знал, что "теорию" жизнь написать не позволит, не выпустил бы я теоретической первой части, которая - выданный вексель.

  В план книги входил и подход к проблемам эстетики; отсюда вторая статья, писанная кое-как; и вдогонку: "Лирика и эксперимент"; она вводила в детали проблемы ритма; будущее опять-таки обещало возможности выпустить отдельным томом мои стиховедческие материалы, в то время казавшиеся нужными горсточке специалистов; и тут я ошибся в расчете; через пятнадцать лет горсточка стала тысячами; я хотел использовать "Символизм" и как агитацию за специальные интересы стиха; и в этом достиг: цели; в направлении, мною взятом, меня уточняя, была написана целая библиотека; но я проиграл в другом, скомкавши огромное сырье данных, которых проверить достаточно я не успел в силу той же причины: типография требовала себе пищи; а издательство волновали бюджеты; статьи еще только верстались, а я печально стоял, говоря себе: "Если бы только месяц мне лишний, - этого б не случилось, - тогда б!" Критику себя над еще не вышедшей книгой я положил в основу работы ритмического кружка, которого первые заседания происходили в дни ее выхода;112 мы начали с уточнения данных, опубликованных в "Символизме"; и вехи к ним - я сам указал, а не проф. Жирмунский, давший мне указания, как работать, через... семнадцать лет и в согласии с нами же составленным учебником ритмики, которого литографированный экземпляр я сдал на хранение в Литературный музей как свидетельство того, что эти слова мои не досужие вымыслы114. Профессору было легко снять пылинки с участка, где я выкорчевывал пни. До пылинок ли тут? Меж моей работою и его протянулася библиотека уточнений: снимать с нее сливки - одно наслажденье!

  Словом: вслед за статьей "Лирика и эксперимент" надо было мне опять вдогонку втискивать кое-как сырой материал в четырех спешно написанных черновиках, полных статистики и подсчетов; так написались статьи: "Опыт описания ямба", "Сравнительная морфология... диметра", "Не пой, красавица, при мне" и "Магия слов". Они написаны в... месяц.

  Можете представить себе картину жизни моей: за октябрь и ноябрь? Заседания; разбор инцидента с Эллисом; трепка, которую мне задавали д'Альгеймы; и возвратное бегство к себе в кабинет, где строчились двести пятьдесят страниц комментария к "Символизму" (петит), молниеносно набрасывался план теории символизма, вместе со статьями о ритме (подсчеты, таблицы), перечитывался Потебня; и кроме того: мне пришлось пропускать через себя десятки стихосложенческих книжечек, которые ex officio 115 я просмотреть все же должен был.

  Рассвет заставал за работой меня; отоспавшись до двух, я бросался работать, не выходя даже к чаю в столовую (он мне вносился); а в пять с половиной бежал исполнять свою службу: отсиживать в "Мусагете" и взбадривать состав сотрудников, чтоб, прибежавши к двенадцати ночи, опять до утра - вычислять и писать.

  Недели мой кабинет являл странное зрелище: кресла сдвинуты, чтобы очистить пространство ковра; на нем веером два десятка развернутых книг (справки, выписки); между веером, животом в ковер, я часами лежал; и строчил комментарии; рука летала по книгам; работал я с бешенством; первая половина книги мне возвращалася ворохом корректур, а другая - пеклась; в таких условиях надо было дивиться совсем не тому, что так сыро выглядит книга; надо дивиться тому, что и ныне читают ее, с ней считаясь, хотя бы в полемике; ибо и в таком сыром виде она все же сдвинула стиховедение с мертвой точки, поставленной всем девятнадцатым веком.

  В эту бешеную по мной развиваемым темпам эпоху - на голову свалился д'Альгейм, вдруг решивший открыть в "Доме песни" сеть курсов, с коллегией лекторов, с заседаниями, семинариями и т. д.; он вырвал в минуту усталости мертвое обещанье читать курс по ритмике; и, присадивши за стол, он заставил меня набросать проспект курса, который в сотнях листков раздавал своей публике, открыв запись на курс; осознав, что нет времени не только на курс, но и на благополучное окончание комментария к набираемой книге [Так оно и случилось: к статьям, посвященным ритму, нет комментария; а было что комментировать: уже в корректурах бросались в глаза мне неточности выражения вроде "ритм есть сумма отступлений от метра"; 116 но времени не было: комментировать, исправлять - я не мог], я побежал объясниться: какое! Головомойка - с намеками: я-де всаживаю д'Альгейму в спину кинжал; и я испуганно замолчал; и думал: все равно мне не выдержать курса.

  В коллегию лекторов "Дома песни" вошли: сам д'Альгейм, читавший курс о заданиях песни, Мюрат (французская литература), Артур Лютер, впоследствии известный профессор в Германии (немецкая литература), Брюсов (русская литература), я (ритмика), Энгель (музыкальный курс) и еще кто-то (английская литература), Рачинский; и Брюсов все время нашептывал мне:

  - "Борис Николаевич, мы, конечно, откажемся: ведь ни Энгель, ни Лютер не будут читать".

  Он убедил: от моего и своего имени категорически отказаться; вторичное объяснение с д'Альгеймом произошло на концерте Олениной в перерыве: перед артистической; я выбрал концерт, чтобы не быть на часы притиснутым к креслу; лучше сразу и грубо, чем с тонким взаимным мучительством, произвести операцию; д'Альгейм же придрался к тому; в едких письмах обвинял он меня: я-де выбрал концерт, чтоб сорвать его для певицы, которую боготворил семилетие и для которой работал с маньяком; в результате всего ж был объявлен: вредителем! Негодование мое усугубилось необъяснимым поступком д'Аль-гейма: С. Л. Толстой, как и я, почитатель певицы, просиживавший вечера в "Доме песни", откликнулся на конкурс (лучшее оформление шотландских мелодий на песни Бернса); Николай Метнер присудил премию его номеру, не подозревая фамилии номера; воображенье "маньяка" сложило басню о будто б сговоре Толстого с Метнером, кстати, едва знакомых друг с другом; отсюда - разрыв д'Альгейма и с Метнерами и с Рачинским, принявшим сторону невинно оскорбленного автора.

  Чаша терпений моих переполнилась; и я ответил д'Альгейму резко;117 он тотчас же написал в Брюссель - Асе: она-де должна все со мной разорвать; та ответила с мягким достоинством: никто не имеет права вмешиваться в ее отношенья со мной.

  Я был до крайности разволнован случившимся, тем более что в Брюссель нынешнею зимою я ехать не мог, прикованный инцидентом с Эллисом, "Мусагетом" и корректурами.

  "Мусагет" только что обосновался в квартире: три комнаты с ванной, кухней и комнатушечкой для служителя, Дмитрия; меблировка была со вкусом; редакция выглядела игрушечкой; в комнатку с овальной стеной был заказан овальный диван, перед которым стоял круглый стол; ковер, мебели, драпировки приятного синего цвета на теплом, оранжевом фоне (обои); затворив двери в приемную (белые обои, книжные полки, два столика: для секретаря и корректора) и спустивши портьеру, оказывались в диванной, куда не проникал шум; каждый день здесь сидела компания (Шпетт, или Рачинский, или Борис

  Садовской, или Эллис, Машковцев и другие); здесь с шести до восьми принимал по делам "Мусагета"; сколько здесь протекло разговоров - с Ивановым, Минцловой, Блоком, Тургеневыми, Степпуном, Шпеттом; комната стала моим домашним салоном.

  Приемы - с шести до восьми; а фактически здесь сидели до полночи; и уходили часто отсюда: поужинать в "Прагу", которая была под боком (квартира - наискось от памятника Гоголя);118 на круглый стол Дмитрием ставился поднос с чашками крепкого чая, с ассортиментом печений и пряников; кто-нибудь просил себе сделать ванну, которую скоро пришлось отменить, чтобы редакция не превратилася в баню; здесь "ванничал" еженедельно Петровский, являяся после в диванную с розовой, вымытой мордочкой, - к чаю.

  Не любил я сидеть в специальном редакторском кабинете; он был отделен ото всех других комнат; серо-зеленый цвет мебели придавал ему что-то казенное; здесь сидел Метнер, являяся редко: впоследствии - раз в неделю, часа на два-три; он не понял: редактор тогда лишь редактор, когда он - сотрудников в