Белый Андрей - На рубеже двух столетий - Книги

БЕЛЫЙ

НА РУБЕЖЕ ДВУХ СТОЛЕТИЙ

Воспоминания в 3-х книгах

Книга 1

МОСКВА

"ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА"

1989

СЕРИЯ

ЛИТЕРАТУРНЫХ МЕМУАРОВ

Редакционная коллегия:

В. Э. ВАЦУРО

Н. К. ГЕЙ

Г. Г. ЕЛИЗАВЕТИНА

С. А. МАКАШИН

Д. П. НИКОЛАЕВ

А. И. ПУЗИКОВ

К. И. ТЮНЬКИН

МОСКВА

"ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА"

1989

[Image001]

А. Белый. 1903. ББК 84Р7 Б43 (C) Вступительная статья, подготовка текста и комментарии А. В. ЛАВРОВА (C) Оформление художника В. МАКСИНА

МЕМУАРНАЯ ТРИЛОГИЯ И МЕМУАРНЫЙ ЖАНР У АНДРЕЯ БЕЛОГО

Цикл воспоминаний Андрея Белого, создававшийся в конце 1920-х - начале 1930-х гг., по праву принадлежит к числу наиболее известных и наиболее ценимых произведений крупнейшего мастера русского символизма. Эти три книги в равной мере значительны и как художественное слово, и как исторический источник: будучи ярким образцом мастерства Белого-прозаика, они содержат богатый и выразительно интерпретированный материал об эпохе, охватывающей около тридцати лет исторической, культурной и бытовой жизни России. "На рубеже двух столетий", "Начало века" и "Между двух революций" - лучшее, что написано Белым после "Петербурга", - утверждает автор первой советской книги о Белом Л. К. Долгополов. - Мы многого не знали бы о литературном движении рубежа веков, если бы эта трилогия не была написана, - несмотря на ее чисто литературный характер. (...) Белый создал обобщающий образ времени - катастрофического, чреватого взрывами и потрясениями мирового масштаба и значения, хотя описал одну только сторону, одну линию литературного движения начала века" [Долгополов Л. Андрей Белый и его роман "Петербург". Л., 1988, с. 401]. Сходного мнения придерживается и Л. Флейшман, автор работы о мемуарах Белого в американской коллективной монографии о русском писателе: "Никакие другие опубликованные мемуары, касающиеся русской литературы модернизма, не могут соперничать с мемуарами Белого по богатству информации, по широте изображения литературной жизни или по тому вкладу, который сделал их автор в развитие русского символизма" [Fleishman L. Bely's Memoirs. - "Andrey Bely. Spirit of Symbolism". Ed. by John E. Malmstad. Ithaca, Cornell University Press, 1987, p. 218].

Эти суждения в корректировках и оговорках не нуждаются. Действительно, мемуарная трилогия Белого являет собою грандиозную многофигурную композицию, дающую отчетливое представление не только о конкретных лицах и событиях, но и о целых социально-исторических группах лиц - о московской ученой интеллигенции последней трети ХГХ века, о контингенте гимназических преподавателей и учащихся, о профессорском составе Московского университета, о носителях "нового религиозного сознания" и т. д. Так, первая книга мемуарной трилогии, "На рубеже двух столетий", предлагает красочную панораму жизни московской университетской среды 1880 - 1890-х гг.; Белому важно было показать силу семейной культурной преемственности, прочные "кастовые" устои либерально-позитивистского мира, оставившие неизгладимый след в его биографии и биографии его поколения, - но написанное им по значимости выходит далеко за пределы анализа духовных и бытовых истоков собственной личности, приобретая самое широкое значение: недаром о Белом говорят как о полномочном историографе и бытописателе такого специфического социально-общественного явления, как "профессорская культура", историографе, указавшем и на "наступивший кризис этой культуры" [Кантор В. Русское искусство и "профессорская культура". - Вопросы литературы, 1978, 3, с. 159]. Что же касается истории русского символизма, то легче перечислить лиц, обойденных вниманием Белого, чем назвать тех, кто - подробно или бегло - изображен в его мемуарах. Обладая избирательной, своеобразной до экстравагантности, но чрезвычайно острой, цепкой и устойчивой памятью, позволявшей много лет спустя довольно точно (почти не ошибаясь даже в указаниях месяцев и дней) и дифференцированно реконструировать события и умонастроения, с одной стороны, с другой - имея за плечами чрезвычайно активно и насыщенно прожитую жизнь, изобиловавшую встречами, странствиями, разного рода коллективными предприятиями, пребывая всегда в гуще людей, Белый сумел создать из хроники своей жизни, своих исканий, литературных и нелитературных деяний многокрасочную картину пережитой исторической эпохи.

П. Антокольский указывал на естественный сплав в мемуарах Белого "былого" с позднейшими думами о былом, на редкое единство этого сплава из былых увлечений и позднейших оценок [Антокольский П. Валерий Брюсов. - В кн.: Брюсов В. Собр. соч. в 7-ми т., т. 1. М., 1973, с. 13].

Ассоциация с прославленной книгой Герцена при обращении к мемуарной трилогии Белого, видимо, возникает неизбежно (и сам Белый говорит о "своем "былом и думах" применительно к "берлинской" редакции "Начала века") [См. письмо Белого к П. Н. Медведеву от 10 декабря 1928 г. (В кн.: "Взгляд". Критика. Полемика. Публикации. М., 1988, с. 432)]. По широте охвата исторической жизни, обилию и яркости индивидуальных характеристик, полноте и подробности автобиографического исповедания мемуарный цикл Белого выдерживает сравнение, пожалуй, лишь с двумя аналогичными произведениями русских классиков - "Былым и думами" А. И. Герцена и "Историей моего современника" В. Г. Короленко. Подобно Герцену и Короленко, Белый предпринимает опыт детализированной автобиографии, построенной по хронологическим этапам прожитой жизни (детство, юность, зрелость) на фоне широкой исторической панорамы и с вкраплением относительно самостоятельных очерков - мемуарных портретов современников. Сходство в мемуарном методе, жанре, приемах повествования, однако, только оттеняет существенные отличия Белого в характере и стиле предпринятого им летописания.

Плоды деятельности любого мемуариста неизбежно должны находиться в согласии е формулами: "я видел", "я знаю", "я вспоминаю", "я свидетельствую" и т. д. Следуя этим формулам, Белый в своих мемуарных реконструкциях упорно делает акцент не на сказуемом, как в большинстве своем другие мемуаристы, а на подлежащем - личном местоимении. То, что для Короленко, например, было бы неприемлемо (характерно самое заглавие его книги о себе - "История моего современника": писатель демонстративно устраняет собственное "я", настаивает на исключительно объективной значимости своих индивидуальных жизненных перипетий), для Белого - единственно возможный вариант. Неизменно задающее тон всему повествованию личностное начало - отличительная примета воспоминаний Белого и в сопоставлении с мемуарными книгами других писателей-символистов, появившимися незадолго до возникновения трилогии Белого или почти одновременно с ней. "Живые лица" (1925) 3. Гиппиус, "Встречи" (1929) В. Пяста, "Годы странствий" (1930) Г. Чулкова содержат немало субъективных, пристрастных оценок и характеристик, но по самой фактуре изображения они представляют собой вполне традиционные мемуары, выдержанные в добросовестно "объективной" манере и предлагающие описания, трактовки и обобщения, мыслимые как адекватные определенным лицам или явлениям. Напротив, Белый с гораздо большей охотой отдается своим зачастую непредсказуемым ассоциациям, причудливым впечатлениям, метафорическим сопоставлениям, образотворчеству и мифотворчеству; в результате возникает не набор документально - или по замыслу - заведомо точных словесных фотографий, а некая новая суверенная художественно-документальная реальность, выстроенная по законам образного мышления и управляемая фантазией не в меньшей мере, чем императивными данными зрения, слуха и понимания. В этой созданной Белым новой реальности, например, выступающий с речью великий французский социалист и знаменитый оратор Жан Жорес предстает в образах то слона ("Кричал с приседанием, с притопом увесистой, точно слоновьей ноги, точно бившей по павшему гиппопотаму; почти ужасал своей вздетой, как хобот, рукой"), то громовержца Зевса ("...сверкал стрелами в тучищах: дыбились образы, переменялся рельеф восприятий; рукой поднимал континент в океане; рукой опускал континент: в океан"); совокупность подобных образных построений и штрихов в изображении личности отодвигает на второй план то, что оказалось бы, разумеется, в центре внимания у другого мемуариста, - сообщение о содержании выступления Жореса.

Субъективное начало главенствует в мемуарных книгах Белого так же безраздельно, как и в его романах. И если образ столицы Российской империи в его романе "Петербург" - это образ вымышленного, символически преображенного города, не соответствующий ни реальному топографическому плану, ни путеводителям, то и применительно к воспоминаниям Белого следует делать аналогичную поправку: авторское восприятие порой претворяет достоверную реконструкцию фактов до известной степени в хронику никогда не бывших событий и панораму ярких художественных образов, существовавших в подобном виде лишь в восприятии и воображении Белого. Подлинные лица для этих образов служили лишь моделями. Характерно в этой связи замечание Г. В. Адамовича по поводу изображения в "На рубеже двух столетий" отца писателя, Н. В. Бугаева: "Портрет отца удивителен. Он строен, сложен и блестящ. Не берусь только судить, насколько он правдив именно как портрет, а не как поэтический образ" [Адамович Г. Андрей Белый и его воспоминания. - Русские записки (Париж), 1938, 5, с. 145]. То, о чем Адамович судит предположительно, К. В. Мочульский в своей книге о Белом утверждает с полной уверенностью: "Белый не историк, а поэт и фантаст. Он создает полный блеска и шума "миф русского символизма" [Мочульский К. Андрей Белый. Париж, 1955, с. 269].

В своих воспоминаниях Белый безудержно отдается эстетическому преображению некогда пережитой и познанной реальности. В свою очередь, собственно художественным произведениям Белого присуща, как бы по принципу взаимокомпенсации, тенденция к непосредственно личной исповедальности, автобиографизму. Едва ли не все произведения Белого насквозь автобиографичны, и эта их особенность настолько сильна и всепроника-юща, настолько определяет характер обрисовки вымышленных героев, за которыми почти всегда скрываются конкретные прототипы, и выстраивание обстоятельств, за которыми встают реально пережитые коллизии, что их автор, по праву приобретший репутацию дерзновенного новатора, создателя причудливых, фантасмагорических художественных миров, парадоксальным образом может быть охарактеризован как мастер, неспособный к художественному вымыслу как таковому, не проецированному на личные воспоминания и впечатления или на "чужие" тексты, на новый лад перетолкованные. Если расценивать приемы сюжето-сложения в прозе Белого, то придется сделать вывод, что изобретение оригинальной фабулы и интриги не относится к сильным сторонам его мастерства: там, где должна властвовать стихия чистого вымысла, у Белого чаще всего - надуманные, неправдоподобные, логически противоречивые ситуации. Достоверности и убедительности (в том числе и в отношении фантастических и "бредовых" явлений) Белый достигает тогда, когда непосредственно следует своему личному, биографическому опыту, либо когда строит художественную коллизию из заимствованных образов и сюжетных мотивов (таковы, например, мотивы пушкинского "Медного всадника" в "Петербурге", спародированные, гротескно перетолкованные, но претворенные в новую, безукоризненно выстроенную, емкую художественную реальность). Все творчество Белого изобличает фатальную неспособность писателя писать не о себе. Когда он пытается создать "беллетристический" сюжет - авантюрный, с участием сил и лиц, с которыми его никогда не сталкивала жизнь, - эти усилия сотворить нечто непредсказуемое и необычайное оборачиваются подспудным, потаенным автобиографизмом. В хитросплетениях интриги (в романах "Серебряный голубь", "Петербург", "Москва") узнаются события, сыгравшие явную или скрытую, прямую или косвенную роль в биографии Белого; в образах вымышленных героев фокусируются черты самого Белого, его родных, близких друзей и не очень близких знакомых, складывающиеся в новую художественную мозаику, которая при внимательном обозрении поддается дифференцированному и вполне конкретному анализу как биографическая в своей основе структура.

О спонтанном автобиографизме творческих опытов Белого свидетельствует характерный эпизод. В 1906 г., когда между Белым, Л. Д. Блок и Блоком разворачивалась мучительная личная драма, в журнале "Золотое руно" ( 7 - 9) появился рассказ Белого "Куст". В условно-символическом сюжете этого произведения Л. Д. Блок усмотрела скрытые оскорбительные выпады по своему адресу и по адресу Блока [См.: Литературное наследство, т. 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования, кн. 3. М., 1982, с. 258 - 259]. Белый же, как он в свое время решительно заверял Блока в письме к нему [Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., 1940, с. 180 - 181], а позднее повторял то же самое в мемуарах "Между двух революций", никакими "злонамеренными" задачами не руководствовался и считал упреки совершенно немотивированными. Думается, что в этом конфликте оба, и Л. Д. Блок и Белый, были правы и неправы одновременно: по всей вероятности, Белый действительно не ставил перед собой специальных "аллюзионных" целей, но, работая над рассказом, оставался верен самому себе, своему сложившемуся творческому методу, и "отвлеченный" сюжет естественным образом оказался насквозь проникнутым непосредственно жизненной аурой.

Для самого Белого не существовало принципиальной разницы между собственно художественной прозой и мемуаристикой: рассказывая о годах младенчества в воспоминаниях "На рубеже двух столетий", он подкрепляет свои доводы цитатами из романа "Котик Летаев", используемого без каких-либо оговорок как мемуарный же текст, а литературный портрет Льва Ивановича Поливанова в тех же воспоминаниях дополняет опять же цитатой из романа "Москва", в которой речь идет о Льве Петровиче Веденяпине. Подобный метод вполне оправдан и не должен вызвать недоумения: ведь "Котик Летаев" целиком основывается на личных воспоминаниях Белого о своем детстве, а Веденяпин в "Москве" - такой же портрет Поливанова кисти Белого, как и незамаскированное изображение знаменитого педагога в "На рубеже двух столетий". В творческом арсенале Белого предостаточно подобных "двойников", которыми можно было бы восполнить характеристики соответствующих им подлинных исторических лиц: Мережкович и Шиповников из "Симфонии (2-й, драматической)" (1901) вписались бы в мемуарные образы Мережковского и Розанова, Жеоржий Нулков из "Кубка метелей" (1907) дополнительно проиллюстрировал бы рассказ Белого о неприятии им "мистического анархизма" Г. Чулкова, Нелли из "Записок чудака" (1919) прибавила бы красок к портрету А. Тургеневой, и т. д.

Если под "мемуарным" углом зрения рассматривать все творчество Белого, то выясняется, что писатель создавал мемуары (или произведения, включающие мемуарно-автобиографическое начало) с того самого момента, как ступил на литературный путь. Правда, это были не вполне привычные мемуары и едва ли они осознавались автором в этом их качестве - но ведь и позднейшая мемуарная трилогия Белого, как выясняется, весьма отличается от общепризнанных образцов этого жанра. Уже в первой книге Белого, вышедшей в свет в 1902 г., "Симфонии (2-й, драматической)" - или "Московской симфонии", как ее иногда называл автор, - есть элементы мемуарной хроники, вкрапливающейся в заведомо сфантазированное "мелодическое" повествование. Реальные московские жители преображаются здесь в нимф и морских кентавров уже в согласии с тем методом метафорического претворения действительности, с которым мы встречаемся и в последней написанной Белым книге, "Между двух революций", где трибун Жорес предстает в образе трубящего слона и Зевса-громовержца. Стремясь показать, как "в течении времени отражалась туманная Вечность" [Белый Андрей. Собр. эпических поэм, кн. 1. М., 1917, с. 183. 11 Там же, с. 199, 279], Белый пытается зафиксировать ускользающее время, щедро заполняя свое "симфоническое" повествование событиями московской жизни, совершавшимися в 1901 году, - от заметных и существенных до самых мелких и вздорных (документальную достоверность последних Белый подтверждает подстрочными примечаниями: "См. московские газеты за май", "Смотри газеты за июнь") 11. Вся "московская симфония" выстроена по канве реально случившегося, увиденного и пережитого, порой являя собой уникальный образец диковинного жанра лирического протокола; перед нами еще не мемуары в строгом смысле слова, а скорее хроника, поскольку речь в "Симфонии" идет не о давно минувшем, а о недавно свершившемся или еще свершающемся, но характерные черты будущей мемуарной манеры Белого, предполагающей равноценное внимание к "существенному" и "несущественному" (разговорам "ни о чем", мелким бытовым подробностям, жестам, интонациям и т. п.) в этом раннем произведении уже налицо.

Автобиографический пласт сильно сказывается и в "третьей симфонии" Белого "Возврат" (1901 - 1902), в которой писатель "протоколировал" впечатления своей студенческой жизни в университетских аудиториях и лабораториях, и, разумеется, во многих стихотворениях 1900-х гг. Первые очерки Белого, содержавшие отчетливо выраженный мемуарный элемент, появились в 1907 г., после пребывания писателя в течение нескольких месяцев в Германии и Франции. Это были напечатанные в московской газете "Час" (2 и 16 сентября) очерки о встречах в Мюнхене со знаменитыми тогда мастерами слова - Станиславом Пшибышевским и Шоломом Ашем: в них давался беглый литературный портрет писателя ("силуэт", как обозначено в подзаголовках к обоим очеркам), основанный исключительно на личных впечатлениях. За этими "силуэтами" последовали "силуэты" Мережковского, Бальмонта, Брюсова: характеристика, которую давал в них Белый мэтрам "нового искусства", опять же сводится в основном к изображению их личности, бытовых и психологических черт, особенностей поведения; творческий облик писателей в этих "силуэтах"), в соответствии с канонами мемуарного жанра, не акцентируется и лишь проступает сквозь облик человеческий. Так, в очерке о Мережковском Белый подробно живописует писателя на прогулке в Летнем саду, рассказывает о своем знакомстве с ним, описывает петербургскую квартиру Мережковского и 3. Гиппиус, воссоздает царящую в ней атмосферу литературных дебатов [См.: Белый Андрей. Арабески. Книга статей. М., 1911, с. 409-415]. От позднейших мемуарных опытов этот и подобные ему "силуэты", зарисованные Белым, отличает лишь их большая фактическая достоверность, поскольку мемуарные эскизы второй половины 1900-х гг. делались по свежим следам пережитого и еще не подвергались искажающей оптике, к которой Белый прибегал - или вынужден был прибегать - в позднейшие годы. Уже в 1907 г. появляется и первый его очерк с подзаголовком "Из воспоминаний" - "Владимир Соловьев" [Русское слово, 1907, 277, 2 декабря]. В нем с благоговением переданы впечатления от немногочисленных встреч с философом и поэтом, духовным учителем Белого. По всей вероятности, уже тогда, в первое десятилетие своей литературной деятельности, Белый был внутренне готов перейти от отдельных мемуарных эскизов к более масштабным полотнам; В. Ф. Ходасевич, вспоминая об этой поре, свидетельствует, что в частых разговорах с ним Белый постоянно делился устными импровизированными мемуарами: "Любил он и просто рассказывать: о семье Соловьевых, о пророческих зорях 1900 года, о профессорской Москве, которую с бешенством и комизмом изображал в лицах" [Ходасевич В. Ф. Некрополь. Воспоминания. Bruxelles, 1939, с. 77].

Новый и чрезвычайно сильный импульс развитию у Белого мемуарно-автобиографяческой темы дала антропософия. Став в 1912 - 1913 гг., во время долгого пребывания за границей, убежденным приверженцем религиозно-философского учения Рудольфа Штейнера, уделявшего особо пристальное внимание проблеме человеческого самопознания, духовного становления и самоопределения личности, Белый ощутил потребность по-новому, под антропософским углом зрения осмыслить прожитую жизнь, характер своей внутренней эволюции и постичь ее потаенный телеологический смысл. Писатель был глубоко убежден в том, что приход его к антропософии был неизбежным и закономерным, что в антропософии ему суждено было обрести законченное системное воплощение тех духовных интуиции, которые он бессознательно переживал на рубеже веков, в пору становления своей творческой личности. Отсюда возникала потребность воскресить и проанализировать те первоначальные импульсы, из которых развивалась позднейшая цельная система мироощущения и мировидения. Так родилась идея большого цикла автобиографических произведений "Моя жизнь". Высылая Р. В. Иванову-Разумнику 23 июня 1916 г. рукопись романа "Котик Летаев", Белый сообщал: " ".Котик Летаев" есть первая часть огромного романа "Моя жизнь", в нем 7 частей: "Котик Летаев" (годы младенч(ества)), "Коля Летаев" (годы отроч(ества)), "Николай Летаев" (юность), "Леонид Ледяной" (мужество), "Свет с востока" (восток), "Сфинкс" (запад), "У преддверия Храма" (мировая война)... Каждая часть - самостоятельное целое" [Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1979 год. Л., 1981, с. 48]. В полном объеме этот грандиозный замысел Белому осуществить не удалось. Кроме "Котика Летаева" был написан роман, посвященный "годам отрочества", - "Крещеный китаец" ("Преступление Николая Летаева", 1921), служащий непосредственным продолжением "Котика"; с первоначальным замыслом "Моей жизни" (с заключительной частью цикла, посвященной мировой войне) отчасти соотносятся "Записки чудака", биографическую основу которых составляет история возвращения Белого в августе 1916 г. из Швейцарии в Россию кружным путем через Францию, Англию и Скандинавию.

"Котик Летаев", "симфоническая повесть о детстве", по авторскому определению, - это, с одной стороны, роман, многими особенностями своей поэтики и стилистики сближающийся с ранее написанным "Петербургом", с другой - весьма специфический образец мемуарного жанра. От воспоминаний в обычном смысле слова "Котика Летаева" отличает не столько тщательная, сугубо эстетическая организация автобиографического материала (эта тщательность "отделки" и густой слой художественных тропов присущи в равной мере и мемуарным книгам Белого), сколько объект описания: не внешние обстоятельства, быт, личные судьбы, историческая реальность, а внутренняя жизнь индивида, начиная с подсознательных рефлексов и первых пульсаций сознания у младенца, открывающего мир. Воплощая полуфантастические картины, открывающиеся сознанию ребенка, Белый черпает материал исключительно из собственных первичных детских ощущений и впенатлений. "Природа наделила меня, - свидетельствует Белый в 1928 г. в предисловии к несостоявшемуся переизданию "Котика Летаева", - необыкновенно длинной памятью: я себя помню (в мигах), боюсь сказать, а - приходится: на рубеже 3-его года (двух лет!); и помню совсем особый мир, в котором я жил" [Русская литература, 1988, 1, с. 219]. Воссоздание этого особого мира и является основной творческой задачей Белого в "Котике Летаеве".

Еще сильнее собственно мемуарное начало выражено в "Крещеном китайце". Здесь Белый уже покидает пределы своей детской и впервые дает картины из жизни "профессорской Москвы" конца века. В предисловии (июль 1921 г.) Белый разъясняет тот творческий метод, которым он в этом случае руководствовался: "...роман - наполовину биографический, наполовину исторический; отсюда появление на страницах романа лиц, действительно существовавших (Усов, Ковалевский, Анучин, Веселовский и др.); но автор берет их, как исторические вымыслы, на правах историка-романиста" [Записки мечтателей, 4. Пб., 1921, с. 23]. Такие же "исторические вымыслы" в изобилии представлены и в "Записках чудака": переполненная заботами, хлопотами и неудобствами история возвращения на родину в объезд охваченных войной территорий воссоздана здесь как описание странствий по фантасмагорическим мирам, отдаленно напоминающим Берн, Париж и Лондон, описание, перемежаемое воспоминаниями о различных эпизодах из прежней жизни автора. В "Записках чудака" Белый уже признается с изрядной долей самоиронии: "Моя жизнь постепенно мне стала писательским материалом; и я мог бы года, иссушая себя, как лимон, черпать мифы из родника моей жизни, за них получать гонорар..." [Белый Андрей. Записки чудака, т. 1. М. - Берлин, 1922, с. 64]. Одним из самых безукоризненных и совершенных образцов такого биографического мифотворчества является поэма "Первое свидание" (1921) - по мнению многих критиков и исследователей Белого, лучшее, что было создано им в стихах. "Звезда воспоминанья" в этой поэме проливает свет на пору духовного самоопределения Белого - эпоху "зорь", рубежа веков, ставшую прологом всей его последующей творческой жизни и вместе с тем прологом новой исторической эры.

Переход от "интроспективных" мемуарно-автобиографических опытов к воспоминаниям об исторической эпохе сквозь призму лично пережитого отчетливо обозначился у Белого после смерти А. Блока и непосредственно под ее воздействием. Блока Белый воспринимал как своего ближайшего спутника в литературе и единомышленника в самых главных, магистральных вопросах, основой этому чувству единства служили общность духовных истоков и осознание внутренней связи, не прерывавшееся и в годы серьезных расхождений между ними. Смерть Блока побудила Белого заново осмыслить историю их почти двадцатилетнего общения, отразившую в себе все основные стадии эволюции русского символизма, и подвести ее итоги. Свершившаяся революция обозначила четкую демаркационную линию между старым и новым миром, и это эпохальное событие также инспирировало Белого подвести черту под определенным этапом жизни, резко и безвозвратно отделявшую былое и пережитое от современности, осмыслить символизм как историческое явление, замкнутое в предреволюционных десятилетиях.

Над воспоминаниями о Блоке Белый принялся работать в первые же недели после его кончины. Сначала они вылились в конспективные дневниковые записи [См.: Литературное наследство, т. 92, кн. 3, с. 804 - 806], затем, в конце сентября - начале октября 1921 г., Белый выступил с воспоминаниями о Блоке на двух вечерах в Вольной философской ассоциации. Первая, самая краткая редакция его "Воспоминаний о Блоке" датирована октябрем 1921 г.; [См.: Северные дни, сб. II. М., 1922, с. 133 - 155] в ней Белый с особенной пристальностью рассматривает "соловьевский" этап развития Блока, наиболее ему близкий и в то же время важнейший для формирования творческого облика поэта, последующие годы характеризуются в суммарном изложении. Более пространную и подробную историю отношений с Блоком представляют собой написанные тогда же "Воспоминания об Александре Александровиче Блоке", напечатанные в "Записках мечтателей" в 1922 г. ( 6) [Эта редакция воспоминаний Белого переиздана в кн.: "Александр Блок в воспоминаниях современников" в двух томах, т. 1. М., 1980, с 204-322]. И, наконец, приехав в ноябре 1921 г. в Берлин, Белый приступил к работе над самым расширенным вариантом своих "Воспоминаний о Блоке", которые опубликовал в четырех сборниках "Эпопея", выпущенных им в Берлине в 1922 - 1923 гг. "Воспоминания о Блоке" из "Эпопеи" - большая книга, в которой история взаимоотношений Блока и Белого воссоздана с максимальной широтой, с привлечением многочисленных автобиографических и побочных мемуарных сведений, имеющих к ней прямое или косвенное касательство; изложение материала доведено до 1912 года.

"Воспоминания о Блоке" [Ходасевич В. Ф. Некрополь, с. 91 - 92] явились основой для работы Белого над большой мемуарной книгой "Начало века". Так называемая "берлинская" редакция воспоминаний под этим заглавием, создававшаяся в течение декабря 1922 г. и первой половины 1923 г., была, по существу, расширенным вариантом только что завершенных "эпопейных" воспоминаний, в котором фон взаимоотношений Блока и Белого был развернут в масштабную, многофигурную фреску минувшей литературной эпохи. Работа над этой мемуарной версией велась как бы по инерции, заданной "Воспоминаниями о Блоке". В. Ф. Ходасевич, постоянно общавшийся с Белым в Берлине, свидетельствует: "Случалось ему писать чуть не печатный лист в один день. Он привозил с собою рукописи, днем писал, вечерами читал нам написанное. То были воспоминания о Блоке, далеко перераставшие первоначальную тему и становившиеся воспоминаниями о символистской эпохе вообще. Мы вместе придумывали для них заглавие. Наконец, остановились на том, которое предложила Н. Н. Берберова: "Начало века" .

"Берлинская" редакция "Начала века" по широте охвата материала, тщательности воспроизведения пережитой эпохи, подробности и искусности литературного портретирования не уступает позднейшей, "московской" редакции "Начала века" и ее продолжению - "Между двух революций", а по степени соответствия с исторической правдой и с внутренней логикой описываемых явлений и событий выгодно отличается от мемуарной версии начала 1930-х гг. Разумеется, в "берлинской" редакции "Начала века", как и в любом другом сочинении Белого, доминирует надо всем авторский субъективный взгляд, сказываются вызванные преходящими обстоятельствами перехлесты в тех или иных интерпретациях и оценках (например, диссонирующие с общим стилем изложения памфлетные интонации в характеристике Мережковских - прямое следствие разрыва отношений с ними, некогда предельно близких и доверительных), но в этой книге Белый еще стремится, реконструируя минувшее, оставаться равным самому себе и называть все вещи своими именами; стремится он и к тому, чтобы воскрешаемая им история символизма воспринималась как живая и действенная история, а не как "музей-паноптикум" (заглавие 4-й главы "московской" редакции "Начала века"). Отдельные фрагменты "берлинской" редакции "Начала века" были напечатаны за границей [Беседа (Берлин), 1923, 2; Современные записки, кн. XVI (III) - XVII (IV). Париж, 1923. Фрагмент из этой мемуарной версии в новейшее время опубликован С. Григорьянцем в "Вопросах литературы" (1974, 6, с. 214-245)], готовилась публикация всего текста книги. Однако в Берлине издание этой мемуарной версии в свое время не осуществилось, а о выходе ее в свет в Советской России, после возвращения Белого на родину в октябре 1923 г., вопрос даже не поднимался: литературная ситуация, определившаяся в ту пору, решительным образом не благоприятствовала появлению подобных книг. По отношению к символизму тогда уже повсеместно насаждались негативные оценки; воспоминания же Белого при этом оказались в особо уязвимом и безнадежном положении.

Нередко полагают, что проработочная критика, огульно отрицавшая всю прежнюю, дооктябрьскую литературу как "буржуазную", принимавшая все непонятное и чуждое ей за враждебное "пролетарской культуре" и сыпавшая политическими обвинениями по адресу писателей, осмеливавшихся сохранять собственное творческое лицо, являлась уделом исключительно присяжных идеологов РАПП. Между тем, у критиков подобного рода были веские основания для самонадеянной убежденности в своем праве поучать и преследовать любых писателей, к их синклиту не принадлежавших, поскольку почин подобным литературным расправам подчас исходил от политических лидеров страны. В этом отношении Белому суждено было стать одной из первых жертв: 1 октября 1922 г. в "Правде" появилась статья Л. Д. Троцкого о его творчестве. Характеристика писателю в ней была дана безапелляционная и совершенно недвусмысленная: "В Белом межреволюционная (1905 - 1917), упадочная по настроениям и захвату, утончавшаяся по технике, индивидуалистическая, символическая, мистическая литература находит наиболее сгущенное свое выражение, и через Белого же она громче всего расшибается об Октябрь. Белый верит в магию слов; об нем позволительно сказать поэтому, что самый псевдоним его свидетельствует о его противоположности революции, ибо самая боевая эпоха революции прошла в борьбе красного с белым"; "Мечтатель" Белый - приземистый почвенник на подкладке из помещичье-бюрократической традиции, только описывающий большие круги вокруг себя самого. Сорванный с бытовой оси индивидуалист, Белый хочет заменить собою весь мир; все построить из себя и через себя; открыть в себе самом все заново, - а произведения его, при всем различии их художественных ценностей, представляют собою неизменно поэтическую или спиритуалистическую возгонку старого быта" [Троцкий Л. Д. Литература и революция. М., 1923, с. 34 - 36]. Особого внимания удостаивает Троцкий "Воспоминания о Блоке" из "Эпопеи": эти мемуары, "поразительные по своей бессюжетной детальности и произвольной психологической мозаичности - заставляют удесятеренно почувствовать, до какой степени это люди другой эпохи, другого мира, прошлой эпохи, невозвратного мира" [Там же, с. 35]. Заявляя, что ритмическая проза Белого содержит "мнимые глубины" и являет собою "фетишизм слова", и подразумевая последнюю фразу "Котика Летаева": "Во Христе умираем, чтоб в Духе воскреснуть", - Троцкий выносит окончательный приговор: "Белый - покойник, и ни в каком духе он не воскреснет" [Троцкий Л. Д. Литература и революция. М., 1923, с. 36, 39, 40].

О времени своего возвращения на родину Белый вспоминает: "Знаю, что в Москве после статьи обо мне Троцкого мне заповедано участие в журналах и литер (атурно-) обществ (енная) деятельность"; [Белый Андрей. Ракурс к дневнику. - ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 100, л. 116 об] "Я вернулся в свою чмогилуь (...): в "могилу", в которую меня уложил Троцкий, за ним последователи Троцкого, за ними: все критики и все "истинно живые" писатели" [Белый Андрей. Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития. Ann Arbor, 1982, с. 118]. Эту отлученность от современной литературной жизни Белый, привыкший к кипучей и представительной деятельности, чтению лекций, выступлениям перед аудиторией, оперативному участию в газетах и журналах, переживал очень остро. Публичных выступлений у него стало значительно меньше, публикации в периодике удавались лишь от случая к случаю, в их числе были и мемуарные некрологические очерки "Валерий Брюсов" и "М. О. Гершензон", появившиеся в журнале "Россия" в 1925 г. Если раньше Белый был постоянно окружен писателями, друзьями, последователями, заинтересованными слушателями, то теперь он все более болезненно ощущает одиночество. В связи со смертью Гершензона Белый записывает: "...умер в Москве последний "старший друг": больше мне в Москве не на кого опереться" [Белый Андрей. Ракурс к дневнику, л. 121 об]. Обосноваться на постоянное жительство Белому удалось весной 1925 г. лишь в подмосковном поселке Кучино, и, хотя писатель не сетовал на это затворничество, которое даже способствовало сосредоточению на творческой работе, тем не менее удаленность от привычных центров культурной жизни только усугубляла внутреннюю изоляцию. Правда, о творчестве Белого в печати продолжали звучать не одни только негативные высказывания (в частности, в 1928 г. появилась серьезная и уважительная статья А. К. Воровского о Белом, писателе "поистине замечательном и редчайшем", - "Мраморный гром") [См.: Воронений А. Искусство видеть мир. Портреты. Статьи. М., 1987, с. 73-98], и все же репутация автора "старорежимного", "чуждого" и "крамольного" закрепилась за ним достаточно прочно.

В Кучине Белый работал над романом "Москва" (1925), сюжет которого, выстроенный по автобиографической канве, отчасти уже использованной в "Котике Летаеве" и "Крещеном китайце", воссоздает картины московской жизни в предреволюционную эпоху, отчасти предвосхищающие тщательную реконструкцию этой жизни в "На рубеже двух столетий". В Кучине же Белый писал воспоминания о Рудольфе Штейнере, которые закончил в январе 1929 г. [См.: Белый Андрей. Воспоминания о Штейнере. Подготовка текста, предисловие и примечания Фредерика Козлика. Paris, 1982]. Эта книга, в центре которой - восторженно выписанный образ духовного учителя Белого и воспоминания о жизни в Швейцарии в кругу антропософов, литературные портреты учеников и последователей Штейнера, писалась Белым "для себя" и для ближайшего круга "единоверцев", никаких надежд на ее опубликование он тогда не возлагал. По своей идейной тенденции, мемуарному методу и стилю воспоминания о Штейнере примыкают к "берлинской" редакции "Начала века" и в известной степени служат ее продолжением: в "Начале века" изложение событий прерывается на 1912 годе, в книге о Штейнере суммированы впечатления от жизни в Швейцарии в 1914 - 1916 гг. Хотя внешние обстоятельства и не благоприятствовали, Белый в 1920-е годы упорно продолжал работать над произведениями, резюмировавшими и переосмыслявшими накопленный жизненный опыт. В 1928 г. он написал большой автобиографический очерк, в котором - как бы вопреки современности - отстаивал

свою

концепцию

символизма

как

синтетического философеко-эстетического метода познания и творчества, анализировал собственную духовную эволюцию, со всей страстью вновь и вновь растолковывал свое идейное кредо в надежде когда-либо быть правильно понятым. Очерку Белый дал гордое и демонстративное по той поре заглавие: "Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития". В 1920-е годы Белый создает также подробнейшие мемуарные своды ("Материал к биографии", "Ракурс к дневнику" и др.), в которых с максимально возможной для ретроспективных записей хронологической точностью регистрирует все хотя бы даже в малой степени значимые события своей жизни, отмечает встречи, знакомства, рассказывает о своей творческой работе, перечисляет наиболее значимые из прочитанных книг и т. д.; эти рукописные источники служили Белому, безусловно, незаменимым подспорьем при работе над мемуарной трилогией. Важные мемуарные свидетельства содержат также "Комментарии Бориса Бугаева к первым письмам (переписки) Блока к Бугаеву и Бугаева к Блоку", составлявшиеся Белым в 1926 г. [См.: Cahiers du Monde russe et sovietique, 1974, vol. XV, 1 - 2, p. 83 - 104 (публикация Жоржа Нива)].

Вновь вопрос о публикации мемуаров Белого смог возникнуть только тогда, когда приговоры Троцкого, вынесенные "Воспоминаниям о Блоке", в ходе изменения политической ситуации в высших сферах власти, утратили свою директивную силу. Поднял этот вопрос Павел Николаевич Медведев, один из первых профессиональных исследователей русского символизма, особенно глубоко изучавший творчество А. Блока. 30 ноября 1928 г. он писал Белому: "Разумник Васильевич (Иванов-Разумник) сообщил мне, что Вы не возражали бы против издания "Ленотгизом" трех томов "Начала века". Я, со своей стороны, был бы чрезвычайно рад осуществить это издание. Таким образом, и Вы и Ленотгиз, как будто, сходятся в своих пожеланиях. Стремясь поскорее приступить к реализации этого начинания, очень прошу Вас, Борис Николаевич, прислать мне более или менее полный проспект Вашей работы и Ваши условия, как автора" ["Взгляд", с. 432].

Предложение Медведева не могло не взволновать Белого, но принять его он был не в силах. Одна из причин отказа была "внешнего" характера: у Белого попросту не было на руках полного текста его мемуарной книги. 10 декабря 1928 г. он отвечал Медведеву: "Начало века", три тома коего написано, не имеет первого тома, отхваченного у меня за границей, уже набранного к моменту моего отъезда в 23(-м) году, но - канувшего в Лету. С трудом выцарапал 2 тома (второй и третий) (...)" [Там же, с. 431 - 432. Ср. более отчетливые сведения о судьбе "берлинской" редакции "Начала века" в составленном Белым списке написанных и ненапечатанных рукописей: "...были написаны лишь 3 тома, обнимающие от 70 до 75 печ. листов. Но и эти томы, долженствовавшие выйти в издательстве "Эпоха" (Берлин), постигла неудача. Первый том был набран в Берлине в 1923 году. Он существует в матрицах. Но вследствие "краха" издательства и перепродажи им рукописи другому издательству (уже после отъезда автора в Россию) у автора не осталось рукописи этого тома; при всем усилии вернуть ее, вследствие неряшливого отношенья "наследников" издательства "Эпоха" к праву автора, автору не удалось получить имевшихся гранок набора" (ГПБ, ф. 60, ед. хр. 31)]. По сей день утраченную часть этой мемуарной версии нигде обнаружить не удалось; в архивных фондах Андрея Белого хранится лишь рукопись (авторизованная машинопись с правкой) второй половины II тома и III тома (целиком) "берлинской" редакции "Начала века" [ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 25-28; ГПВ, ф. 60, ед. хр. 11-14]. Другая причина отказа проистекала из самого существа того, что было написано в этой книге. Достаточно хорошо представляя себе тогдашнее общее положение в литературе и трезво оценивая доминирующие в ней тенденции, Белый понимал, что мемуары "Начало века" в том виде, в каком они вышли из-под его пера в Берлине в 1922 - 1923 г., ныне не имеют практически никаких шансов на выход в свет. "В "Начале века", - признавался он в этой связи в том же письме к Медведеву, - я старался писать исторически, зарисовы(ва)я людей, кружки, устремления, не мудрствуя и не деля людей на правых и виновных - такими, какими они были до 12-го года; и свои отношения к ним старался рисовать такими, какими они были в 12-ом году. Современность ставит требования "тенденциозности", а не "летописи"; после 17-го года ряд людей, мной описанных, попал за границу. В первоначальном плане "Начало века" должно было состоять из 5 томов в сто двадцать пять печ. листов (75 листов было написано); 3 тома рисовали историю литер(атурной) культуры в живых деятелях до 12(-го) года; 4-й том должен был быть посвящен тому, что я видел на западе и чему учился в эпоху 12 - 16(-го) года. А пятый том - русской революции. Вернувшись в Россию, я увидел, что такого рода "объективные" труды никого не интересуют. И продолжать свое "былое и думы" - бросил" ["Взгляд", с. 432].

Медведева такое решение не удовлетворило. "Неужто "Начало века" останется под спудом? - писал он Белому 15 января 1929 г. - Говорю об этом с подлинной горечью, потому что представляю себе, какие это были бы замечательные книги. Вам, конечно, самому виднее, и я вполне понимаю всю основательность Вашей аргументации. Но все же, если "Началу века" суждено воплотиться, не забудьте о нас. По крайней мере я готов приложить все старания, чтобы эти книги увидели свет" [Там же, с. 435]. И эти уговоры подействовали. "Получив Ваше письмо, - отвечал Белый Медведеву 20 января, - я стал размышлять, нельзя ли мне что-либо предпринять. Я стал думать о ракурсе-транскрипции, - перелицовки, так сказать, "тона" воспомин