Белый Андрей - На рубеже двух столетий

только же о Ницше, сколько и о себе; но передовой дегенерат моего времени - либерал с ползуче неопределенным мировоззрением, поданным в лозунгах "обидной ясности", меня оболгал; и - операционными ножами, то есть и Шопенгауэром, и Соловьевым, и Марксом (позднее), и Ницше, я отрезывался от него, не прикрепляя своей руки символиста к орудию момента, подхваченному мною на том или ином отрезке пути.

  Поэтому не прикрепляйте меня вы, прикрепители, объяснители, популяризаторы, - всецело: к Соловьеву, или к Ницше, или к кому бы то ни было; я не отказываюсь от них в том, в чем я учился у них; но сливать "мой символизм" с какой-нибудь метафизикой - верх глупости; прикрепите к Соловьеву - и наткнетесь на фразу в статье-воспоминании о Соловьеве о его малоговорящей метафизике;32 прикрепите к Риккерту - и наткнетесь на едкую пародию (против неокантианцев); самое мое мировоззрение - проблема контрапункта, диалектики энного рода методических оправ в круге целого; каждая, как метод плоскости, как проекции пространства на плоскости, условно защищаема мною; и отрицаема там, где она стабилизуема в догмат; догмата у меня не было, ибо я символист, а не догматик, то есть учившийся у музыки ритмическим жестам пляски мысли, а не склеротическому пыхтению под бременем несения скрижалей.

  Если вы пыхтите, когда мыслите, то не переносите пыхтения ваших тяжелодумий на мой символизм, которому девизом всегда служили слова Ницше: "Заратустра плясун. Заратустра легкий... всегда готовый к полету... готовый и проворный, блаженно-легкоготовый... любящий прыжки и вперед, и в сторону..."33 Шопенгауэровским пессимизмом отрезавшийся от обидно ясного оптимизма позитивистических квартирок, стихами Соловьева пропевший о заре, учившийся афоризму у Ницше, а академическому дебату у гносеологов, сидевший в чаду лабораторий и дравшийся с желтой прессою, я - ни шопенгауэри-анец; ни соловьист, ни ницшеанец, менее всего "ист" и "анец", пока не усвоен стержень моего мировоззритель-ного ритма, бойтесь полемики со мной; всегда могу укусить со стороны вполне неожиданной; и, укусив, доказать по пунктам (гносеологически), что я поступил не вопреки мировоззрению своему, а на основании его данных, ибо мировоззрение мое для вас весьма туманная штука: оно ни монизм, ни дуализм, ни плюрализм, а плюро-дуо-монизм, то есть пространственная фигура, имеющая одну вершину, многие основания и явно совмещающая в проблеме имманентности антиномию дуализма, но - преодоленного в конкретный монизм.

  И потому-то укусы мои часто бывают укусами в спину, когда борются со мной, повернувшись ко мне спиной.

  Не я ли писал в 1909 году, что "падают твердыни теоретической философии" и что "нечего в них искать теоретической значимости"? ("Символизм", стр. 68); 34 стало быть: грошевое дело пришивать меня к Шопенгауэру, Риккерту и Соловьеву, не так глядевшим на "теоретическую значимость". И я же писал в 1915 году в согласии с собой: "Мировоззрения человечества - живая метаморфоза индивидуально целостных триадических построений". И далее: "Элементами... мировоззрений будут... четыре категории моносов: 1) "Монос" градации... 2) "Монос" тона... 3) "Монос" мироощущения... 4) "Монос" метода..." ("Мировоззрение Гете", стр. 182 - 183) 35. С точки зрения диалектики градационной последовательности для меня могут быть: 1) монизмы (материализм, рационализм, идеализм и т.д.); 2) дуо-монизмы: "монос" материя берется в эмпиризме, в логизме, в трансцендентализме и т. д.; 3) плюро-дуо-монизмы и т. д. (Ibidem, стр. 186 - 187); я, например, перебираю градацию диалектикой допустимых логизмов: 1) логический материализм (Демокрит), 2) логический математизм (Кантор), 3) логический рационализм (Когэн), 4) логический психизм (Фехнер), 5) логический монадизм (Лейбниц) и т. д. (Ibidem, стр. 188). И я говорю, что надо оттенять "нюанс моно-дуо-плюральной градации, многообразие модуляций которой - сама история философии" (Ibidem, стр. 189) 36.

  Не зная, что конфигурационный закон диалектического разверта мировоззрительных фигур мысли, всегда условных в статике, есть альфа и омега моей мировоззритель-ной точки зрения, я ведь могу, если захочу, наделать много бед критику, "Николаше", папашиному сынку, всегда прямолинейно пыхтящему однобоким догматом; он, например, ткнет в одну из проекций моей фигуры мысли и радостно поймает с поличным:

  - Ага, - вот он у него где, мистический квадрат!

  А я, диалектически перебежав по моей четырехгранной пирамиде, основание которой - квадратно, а бока - треугольны, я ткну в спину треугольником научно-позитивного мировоззрения: "Закон эквивалентов нашел бы свое выражение в формальной эстетике" ("Символизм", стр. 187) 37. Ну, похоже ли это на мистику и трансцендентность? Вот цитата: "Эмблематика... смысла... распадается на три части; в первой выводится теоретическое место для понятия... системы; ...во второй дедуцируются эмблемы...; в третьей части мы можем систематизировать все эмблематические места познаний и творчеств в любой дисциплине" ("Символизм", стр. 117)38. Заметьте: в любой дисциплине: в химии так же, как и в философии. Что это значит? А вот что: "Мы можем дать систему творческой ценности в методах механического миропонимания; нетрудно видеть, что... религиозное, эстетическое и примитивное творчество в пределах механического миропонимания примет вид взаимного превращения различного рода энергий... Мы можем дать системе творческих ценностей гносеологическое обоснование: нетрудно видеть, что мы получим... учение о формах и нормах творчества..."39 и так далее. Я перечисляю каталог эмблем, которые суть методологические понятия для опыта в науках и которые становятся диалектическими понятиями в контрапункте из взаимного преломления; система символизма должна стать словарем возможных исчисляемых преломлений; и, главное, в "Эмблематике смысла" я не даю такой каталожной системы, а указываю лишь путь работ для будущих теоретиков символизма, методологов, а не метафизиков, диалектиков, а не догматиков.

  Согласитесь, папашин сынок, оклеветавший меня в годах, что вам же хуже будет, если я согласно диалектическому принципу моего символизма, вооружившись своими естественно-научными познаниями в ответ на ваши инкриминации в трансцендентизме, возьму да и переведу свои "трансцендентные" эмблемы на язык материи; и ухну вам в спину: Бором, Резерфордом, Томсоном, которых вы не изучали и которых изучал я.

  И, главное: я, как символист, буду последователен, оставаясь верен принципу своего мировоззрения, дающему мне право то говорить так, как заговорил бы химик, то заговорить так, как заговорил бы художник Ницше: "Заратустра плясун... Заратустра легкий... любящий прыжки вперед и в сторону". А - главное: гносеологически загрунтовавший себе право на подобного рода "алогические" прыжки.

  Мораль: изучайте трудолюбиво в целом мировоззрение противника, а не воруйте цитатки; много есть у меня всякого цитатного добра, но кто берет цитату вне круга цитат, ее объясняющих, тот - вор и убийца смыслов.

  Я пишу о том, как я стал "символистом" от музыки еще пяти лет; в этом символизме от музыки, от гераклити-анского вихря40, строящего лишь формы в движении и никогда в покое, и подставляющего вместо понятия догмы понятие ритма, или закона изменений темы в вариациях и всяческого трансформизма, и заложена основа всего будущего моего.

  О том, как в университете я, чтитель поэзии Соловьева и Блока, был дарвинистом против формализма и механицистом против витализма, я надеюсь рассказать позднее; повторяю: и трансформизм, и Дарвин, но и Ницше, и Метерлинк были мною сперва пережиты в опыте, и уже потом узнаны в печатных томах, ибо мои позднейшие вкусы в литературе - отбор по переживаниям, мной испытанным в детстве.

  Еще штрих: я всегда ощущал рубеж столетий между собою и бытом; и мне всегда стояла проблема борьбы с обстанием; так же, как теперь я борюсь с "Николашей", редукцией папаши, я боролся с большими "папашами" маленьких "Николаш"; и борьба ребенка, отстаивавшего свое право на бытие, была и трагична, и героична (не юмористична, как борьба с "Николашами").

  Дети рубежа и не могли перейти в начало века, не сказав "нет" этому веку; в момент же этого "нет" у них еще не было ничего готового в смысле собственного мировоззрения; их "да" слов не имело; э отцы так и сыпали словесными терминами. Но была твердейшая уверенность в том, что отцами подаваемое "да" никуда не годится.

  Отсюда - уход из сферы чуждого "да" или - сжатие младенца в точку кроватки; и переживание огромной ночи, припавшей к младенцу; переживания Нирваны не раз охватывали, как опасность прижизненной смерти41.

  И отсюда же ноты Нирваны в моей биографии; отсюда и юношеское шопенгауэрианство.

  

  

  

   3. ДЕТИ РУБЕЖА

  Мы, дети рубежа, позднее встречаясь, узнавали друг друга; ведь мы были до встречи уже социальной группой подпольщиков культуры; группа объединилась не столько на "да", сколько на "нет"; эпоха, нас родившая, была статична; мы были в те годы - заряд динамизма; отцы наши, будучи аналитиками, превратили анализ в догму; мы, отдаваясь текучему процессу, были скорей диалектиками, ища единства противоположностей, как целого, не адекватного только сумме частей; слагаемые, или части, не отражающие чего-то в целом, называли эмблемами мы; искомое целое, как обстанием не данную действительность, мы назвали сферою символа; под словом "символ" разумел я конкретный синтез, а не абстрактный; в его квалитативности, а не только в "квантитас"; рассудочный синтез квантитативен; после Канта всякий синтез принял форму "синтеза в рассудке"; и - только; под "символом" разумели мы химический синтез; разумели "соль", свойства которой не даны ни в яде хлоре, ни в яде натрии, соль образующих; ставить знак равенства между химией свойств и частей в целом, не данной в частях, и мистикой может только человек, не изучавший природы химических веществ, природы диалектики, природы количественной качественности, о которой правильно говорит Энгельс42. Мы разумели некую жизненность факта, не взятую на учет формальными эстетиками. Слово "сюмболон" производил я от глагола "сюмбалло" - соединяю 43, как "вместе сбрасываю" с выделением химической энергии, пресуществляющей хлор и натрий в третье, новое вещество: в соль.

  "Символизм" означало: осуществленный до конца синтез, а не только соположение синтезируемых частей ( "сюнтитэми" - сополагаю) ;44 в соположении количества не выявляют еще своих новых качеств.

  При чем мистика? Разве химическая реакция мистична?

  В "символизации" мы подчеркивали процесс становления новых качеств; в словесной изобразительности диалектику течения новых словесных значений. Мы были всегда гераклитианцами, несущими бунт в царство средневекового Аристотеля; самое понятие гераклитовского Логоса45 было нам понятием ритма, закона изменений, а не статической формы или нормы рассудка.

  Но наше ритмическое единство допускало подстановки; мы могли говорить о нем и в терминах философии Логоса, и в терминах энергетики, ибо умели переводить метод в метод и прочитывать явления, держась не за букву (проблема перевода с языка на язык); учитесь, неповоротливый критик: "символист" вам подсказывает, как в методической диалектике брать проблему эмблематики смысла, о которой я писал двадцать лет назад46 (удивительно путанные головы, - им было рассказано внятно, а они - опять за свое: "мистика, мистика!").

  Мы отрицали склероз мозга очень многих голов своего времени; и мы были правы в борьбе со склерозом: прием иода, иль символизма, не растворил извести в их головах.

  Мы, символисты, имеем право говорить о символизме хотя бы на основании закона давности; тридцать лет - срок почтенный; и наше право базировано двояко: тридцать лет мы говорим о символизме так, как я говорю; и тридцать лет мы даем критикам материал нашим творчеством; мнение "спеца" о предмете споров должно быть взято на учет особенно там, где царят и сознательные, и бессознательные фальшивки, где действуют фабрики волчьих паспортов с транзитными визами "мистика" и "трансцендентность".

  Типичные ли мы мистики? Типичные мистики не бывают смолоду перепичканы естествознанием; Брюсов, любитель математики, спинозист-гимназист 47, - мистик ли? Я - естественник; Балтрушайтис - естественник;48 издатель "Скорпиона" по образованию - математик;49 Эллис - образованнейший экономист.

  Если мы - "мистики", так давайте же переделаем наизнанку "спецовскую" литературу по истории и философии "мистицизма".

  Энгельсу позволено говорить, например, так: "У естествоиспытателей движение понимается как механическое... Из этого недоразумения вытекает... стремление свести все к механическому движению... чем смазывается специфический характер прочих форм движения"50. Что ж, Энгельс - мистик? Деборинец А. Столяров, соглашаясь с Энгельсом, заявляет: "Сведение всякого движения... к механическому... означает... сведение диалектики к механике" (А. Столяров: "Диалектический материализм и механицизм", стр. 118)51.

  В духе заявлений Энгельса и школы Деборина, за двадцать лет до деборинца Столярова, отказываясь от метафизики ("Мы видим... крах метафизики..." - "Символизм", стр. 94)52, символист Белый пишет: "В термодинамике не обойтись без понятия об энергии, но... понятие, вынесенное за пределы частной науки, становится понятием много-смысленным и совершенно неясным" ("Символизм", стр. 52) 53.

  На основании какого права подобного рода корректив к философии квантитатизма прочитывается критиком, мало работавшим в сфере методик точных наук, как приглашение гадать на кофейной гуще? Белый - маска Б. Н. Бугаева, имеющего диплом первой степени о прохождении им курса точных наук и соответственных лабораторных занятий.

  На основании какого же права безглавят смысл написанного символистом?

  На основании права передержек.

  И я почтительнейше прошу, чтобы при ОГПУ было открыто отделение суда и кар за передержки, имеющие тенденцию дискредитировать; и сфера критики должна иметь критику в суде высших государственных органов.

  Меня поражает: для чего существуют кафедры истории литератур и вся аппаратура материалов, когда в итоге разглядов того или иного исторического течения из него изъяты все "слоны" и перечислены все "козявочки".

  Существует музей всех "козявочных" привкусов "мистицизма" в символизме; и ни звука о "слоне", без которого символизм - не символизм: о диалектике вращения метода вокруг метода, в итоге которого развивается эмблематика частных смыслов: школьно-художественных, частно-научных и прочих.

  Ни звука!

  "Николаша", папашин сынок, постарался особенно тут именно: на протяжении двадцати лет.

  Еще есть один не отмеченный "слон": именно: при набившем оскомину выведении символизма из крупной промышленности не взято на учет социальное происхождение символистов: если бы был составлен каталожный список символистов (кто их отцы, из какой они среды и так далее), отметился бы весьма любопытный факт; отцы большинства символистов - образованные позитивисты; и символизм в таком случае являет собой интереснейшее явление в своем "декадентском" отрыве от отцов; он антитеза "позитивизма" семидесятых - восьмидесятых годов в своем "нет" этим годам; а в своем "да", в символизме "пар эксэланс"54, он врождается в энное количество течений, уже действующих в начале века за пределами того "символизма", о котором писали историки литературы; действительно странно: в 1910 году провозгласили конец "символизма"; а до 1910 года "символизм" смешивали с "декадентством".

  Когда же был символизм-собственно?

  Мудрый Эдип, разреши!55

  "Символизма" нет, а "символисты" здравствуют в 1910 году, как никогда: Блок не написал еще своих лучших творений; Белый еще не написал "Петербурга"; Сологуб - в расцвете сил; Брюсов - в расцвете сил; В. Иванов - в расцвете сил; с "символизмом" - покончено: да здравствуют символисты!

  "Символисты" даже не реагируют на конец "символизма"; и не отказываясь от него, спокойно себе работают: Белый в "Мусагете", Брюсов в "Русской Мысли"56.

  Что же случилось?

  Оказывается - закрылся журнал "Весы" с согласия на это сотрудников "Весов", нашедших, что данная школьная группировка потеряла значение;57 но "символизма" это не задевает, ибо символизм никогда и не мыслил себя литературной школою; он - "школа" с 1907 до 1909 годов для-ради тактических целей: борьбы с дешевкою "мистического анархизма".

  Отчего о сем немаловажном обстоятельстве - молчок?

  Отметим: русские символисты не сыновья крупных промышленников; сколько было образованных капиталистов во втором десятилетии нашего века; они не дали - ни одного символиста; символисты - дети небогатых интеллигентов, образованных разночинцев, разоряющихся или захудалых дворян, давно забывших о своем дворянстве; наиболее типична связь символистов с передовой интеллигенцией конца века; в аспекте "декадентов" мы "скорпионами" выползли из трещин культурного разъеда в конце века, чтобы, сбросив скорпионьи хвосты, влиться в начало века58.

  Я - сын крупного математика, вылез на свет из квартир, переполненных разговорами о Дарвине, Спенсере, Милле; Блок - сын профессора, внук известнейшего ботаника, профессора же59, женатый на дочери профессора Менделеева; Эллис - побочный сын известнейшего московского педагога;60 С. М. Соловьев - внук знаменитого историка Соловьева (профессора же); Балтрушайтис, В. Иванов - никакого отношения к крупному капитализму не имели; Б. Садовской - тоже; более молодые модернисты, истекшие из символизма и утекшие по-разному из него: Шершеневич - сын профессора; Шервинский - сын профессора медицины61 и т. д.

  Остается Брюсов, единственный - сын "купца". Но мы увидим, насколько "купец-папаша" - "купец" в самом деле (об этом - ниже).

  Вот если бы заговорили о генезисе символизма из известного слоя интеллигенции и анализировали бы, например, роль московского университета в формировании кадров московских символистов на рубеже двух столетий, - вышел бы интересный этюд.

  Что крупная буржуазия стала ухаживать за символистами, когда они стали входить в моду, - так за кем только не ухаживала буржуазия: разве не ухаживала она за модными профессорами, за модными социал-демократами; я сам был на социал-демократическом вечере в квартире у владельца фабрики "Дукат" в дни всеобщей забастовки 1905 года 62 (реферат - не состоялся ввиду осады университета казаками). Как реагировал на моду среди буржуазии на символизм А. Блок, - известно; как реагировал я в 1906 году на начало этой моды, - вот цитата: "Доколе еще прислуживать вашей мерзости, доколе быть шутом вашей пустоты, посмешищем вашего ничтожества, рвотным камнем вашей пресыщенности?.. Верю, что в все-светлом грядущем граде мы встретимся лицом к лицу и с работником, и с оратаем [Оратай - землепашец]... И не... слюною пресыщенности, как с вами, увенчается наш союз, а делами строительства... Как смеете вы хотя бы ценить нас!.. Прочь с дороги!.. Мы, художники, посылаем вам наше неугасимое проклятие" ("Арабески". Художники оскорбителям. 1906 г.)63.

  Надо отделять вопрос о моде на символизм в таких-то и таких-то годах среди крупной буржуазии, как и в других слоях общества, от генезиса символизма где-то весьма недалеко от "славных" университетских традиций в виде диалектической антитезы им.

  Почему столь много интереса к моде среди буржуазии на нас (как и на науку, как и на... мистику, как и на... интерес к экономике, к театру и т. д.) при полной атрофии интереса к самому генезису символистов и "символизма"?

  Печальная тема: искание предлогов... к доносу (разумеется, не простому: ку-ль-тур-но-му!).

  Да, но Брюсов - сын "купца".

  На нем и остановлюсь.

  Отец Брюсова - купец, разложенный, как "купец", стремлениями передовых людей своего времени: купец с надрывом;64 все прочие "отцы" символистов - типичные интеллигенты; передовые стремления восьмидесятых годов - лаборатория символизма; отцы их доказывали эволюцию по Спенсеру и конституцию по Ковалевскому.

  Где же тут мистицизм, наивная вера? На Соломоновых островах она была бы возможна; в недрах передовых московских кабинетов - нет уж, позвольте-с! Там не выкрикивали: "Верую в кошку серую!" Там по Герберту Спенсеру шили "спенсеры" (род одежды).

  Останавливаюсь на первых годах Брюсова, ибо он - сын "купца"; и у них, вероятно, все - "по-купецки"; вот что пишет Валерий Брюсов: дед-крестьянин завел свое "дело"; но... писал басни, стихи, видел Пушкина, поэзией увлекаясь более, чем делом (не типично!);65 отец-купец, тяготясь "делом", пытался бежать от него; это не удалось; и он - провалил "дело"; вот как об этом пишет Валерий Брюсов в "Из моей жизни": "Подошли шестидесятые годы... Молодежь стала заниматься Писаревым" (стр. 10)66. "К этому времени относится основание моим отцом... какого-то самообразовательного кружка... Познакомившись с будущей женой, конечно, отец начал "развивать" ее" (там же)67. Брюсов пишет об отце: он - бывший нигилист и поклонник Писарева, после учиненного отроком В. Брюсовым безобразия, пишет ему, что - не стесняет его убеждений; в данном случае купец-отец скорее напоминает мне мягкотелого Н. И. Стороженку, нежели "железную пяту".

  Стиль не купецкий: горе-купец - отец Брюсова.

  Ну, а "быт" будущего символиста, Брюсова?

  "Игрушки у меня были только разумные... Родители мои очень низко ставили фантазию... Мне никогда не читали сказок... Я знал имя Дарвина и, будучи трех лет... - проповедовал на дворе... его учение... С детства меня приохотили к естественной истории... Любимейшим моим наслаждением было ходить в Зоологический сад..."68

  Читатель, - чувствуете? Точно Брюсов рос в моей квартире. Совпадение - до смехоты; только: вместо Зоологического сада я уходил в свой зоологический атлас.

  Но - далее.

  "Очень меня утешали... научные развлечения Гастона Тиссандье..."69 (А меня "птицы" Кайгородова и французская книжка для детей "Знаменитые жизни" - биографии знаменитых ученых); "страсть к систематизации довела меня до того, что я составлял таблицы своей выдуманной истории - хронологические и статистические..."70 А я выдумывал свою мировую историю (об этом - ниже); "воспитание заложило во мне прочные основы материализма. Писарев, а за ним Конт и Спенсер... казались мне основами знаний"...[Все выдержки "Из моей жизни", стр. 14 - 47]71 А я, гимназистом, принялся за грызение "Логики" Милля72, за "Историю индуктивных наук" Уэвеля и т. д.; воздух "квартир", как видите, - один; и мне дарили "разумные" игрушки, запрещали сказки; и я знал: человек - произошел от обезьяны; только я был ближе к штабу позитивистического очага; и оттого-то я знал и критику действительности этого "штаба"; картина знакомая; что издали почитают, то вблизи критикуют. Но в целом не схожие Брюсов и Белый пересекаются в атмосфере, в точке исхода: от позитивизма к символизму.

  Случайна ли их встреча впоследствии? Разумеется - нет: они должны были встретиться.

  Итак, в точке исхода еще пока - никакой "мистики"; пресловутая "мистика" в диалектике исхода из позитивистической "тезы"; она - антитеза; она начинается там, где преждевременно развитые, не в меру любознательные мальчики, Валя и Боря, вопреки их обстающему великолепию "основ" и биологии, и социологии, и психологии по Спенсеру, стали испытывать тоску, гнетущее чувство ощущения, что ты - "в подполье"; я спасался в музыку от картины профессорской квартиры, прочитанной, как иллюзия, долженствующая рассыпаться; поздней я говорил этой картине цитатой из Шопенгауэра: "Мир есть мое представление", что означало: "этот" мир, "такой" мир, ибо я волил иного мира, живого мира.

  А вот что переживал Брюсов от семи до четырнадцати лет: "Играть со мною не любили... Я предпочитал играть один..." "У меня начинался бред, я вскакивал и кричал... Ночные припадки стали... повторяться так часто, что мама запретила мне читать страшные рассказы" ("Из моей жизни", стр. 14 - 19)73.

  Опять - трогательное согласие; только: я "закричал" раньше Брюсова: пяти-шести лет; с первой встречи с Валерием Яковлевичем и эта тема, тема бреда, прошлась меж нами, потому что социальные корни ее - те же.

  Брюсов пишет: "Я всего более боялся поступить не так, как следует" (стр. 21). И я! Я смимикрировал "Бореньку-дурачка"; Брюсов - "нахала"; это - уже различие в темпераменте.

  Брюсов заявляет: "Я не умел вести себя... и мучился каждый миг. Много думайте раньше, чем подвергать своих детей унижению" (стр. 21 - 24)74.

  Присоединяюсь!

  "Я не был приспособлен к мужскому обществу... Хуже были отношения с учениками... Позже, у меня нашелся... товарищ... это был предмет насмешек всего класса... Каждый урок немецкого языка сделался для меня ужасом... Многое из того, что другим дается шутя... стоило мне великой борьбы... Когда на меня смотрели слишком пристально, я терялся, горбился... Я привык наглостью скрывать врожденную робость..."75 Так пишет Брюсов. Психология "гадкого" утенка - налицо в будущем поэте; а вот "Танечка" Куперник - та "лебеденочек"; воссочинит стишок - рев восторга!

  Брюсов "дерзил"; я - до сроку тихо таился; зато я "взорал", да так, что раскрылись рты (это было в седьмом классе).

  Так мы, две величины, разные в целеустремлениях, но равные в одной и той же третьей, в среде, - встретились: символистами.

  Брюсов записывает в "Дневнике": "Нет, нужен символизм" (март 1893 года)76. Через четыре дня он записывает: "Теперь я - декадент. А вот Сатин, Каменский, Ясю-нинский и др... восхваляют символизм. Браво!" Записано в тот же год: "Весною я увлекался Спинозою. Всюду появилась "этика", а Яковлев стал пантеистом" ("Дневники", стр. 13)77. Или: "Толковал Щербатову о дифференциальном исчислении... Кедрину показал теорему. Тот восхищался"78.

  Духовской, соклассник, пишет пародию о беседах ученика Брюсова с учителем математики Евгением Никано-ровичем Кедриным (и моим учителем).

  О диаметре и шаре

  В нашем классе толковали -

  Никанорович Евгений

  Да Валерий Брюсов-гений 73.

  Я подчеркиваю: в дни осознания себя символистом Брюсов увлекается математикой и изучает Спинозу. Подчеркиваю: в дни, когда я полон зоологических увлечений и изучаю томы зоолога Ива Делажа (энциклопедию томов!)80, я усаживаюсь писать "Северную симфонию"81, которую оканчиваю в эпоху занятия качественным анализом и увлечения "Основами химии" Менделеева;82 а кончив "Мистическую", вторую "Симфонию", с головой ухожу в анализы: весовой и объемный.

  Статочное ли это дело для "мистиков"!

  Кстати, о брюсовских отметках в "Дневниках"; Брюсов кончал Поливановскую гимназию, когда я уже в ней учился;83 и я помнил Брюсова-гимназиста; в своих воспоминаниях я приписал ему бороду, а у него были лишь усы; это - неважно; помнилась растительность на лице;84 еще более - угри; более всего - свирепая угрюмость этого одиночки. А товарищей Брюсова по классу (Иноевса, Ясюнинского, Щербатова, Сатина) я более помню, чем Брюсова; Яковлев же оказывал мне, младшекласснику, покровительство; и мы с ним разгуливали по гимназическому залу, обнявшись.

  Через три-четыре года я уже знал наизусть пародии на "декадентов" Вл. Соловьева;85 мы их здесь же, в этом зале, прочитывали хором; а в последнем классе я, как и Брюсов, разгуливал с премрачным видом, проповедовал символизм, "мой" символизм, ибо основ символизма Брюсова в те дни не знал; и у меня уже были адепты; и я мог бы записать, как Брюсов: "Проповедую символизм, а Владимиров, Янчин, Готье - соглашаются"; учитель Вельский удивляется тому, что я читаю Канта ("Пролегомены"); 86 ученик Сатин, младший брат товарища Брюсова, противополагает моей проповеди теории Рэскина, Писарева; с гимназистом Иковым же мы спорим о Белинском и Туган-Барановском; с "Никаноровичем Евгением" мы, правда, не толкуем о математике, а с отцом, математиком Бугаевым, толкуем об аритмологии; и он уже дает мне читать свои брошюрки с уверенностью, что я их пойму, ибо он не подозревает во всей своей научной простоте, что я мамкой ушибленный "мистик", каким я стал после тридцати лет всяческого опыта чтения и размышления - у папашиного "сынка", Николаши, моего сурового критика.

  Пошли черт ему такой же вооруженности всякими знаниями и научными интересами, какие выпали на долю нам, "детям рубежа", еще с гимназических лет.

  Я рисую двух восьмиклассников, хотя и отделенных семилетием, однако встретившихся до личной встречи где-то в подполье, из которого они потом вылезли; оба стоят при рубеже, в рубеж врублены, рубеж дорубают, чтобы стать в "деятелях" в начале столетия; оговариваюсь: я ничего не доказываю, ставя лишь образы быта и отношение к ним; а уже задача марксистского критика социологически осмыслить поданные факты.

  

  

  

  4. МАЛЕНЬКИЙ БУДДИСТ

  Мне остается немного дорассказать о периоде до гимназии; все, что я скажу, может заранее вывести читатель: что получится из загнанного семейной ситуацией ребенка, боящегося естественных проявлений и давно переросшего свой облик "бэби"?

  Период от 5 до 8 лет едва ли не самый мрачный; все, мной подмеченное, как неладное, невероятно углубляется мной: углубляется драматизм отношений родителей друг к другу и ко мне; мне ясны страдания отца, не понимающего чего-то основного в матери; мне ясны страдания матери, не понимающей чего-то основного в отце; и это непонимание их друг друга и меня, их уже понимающего, - мучительный разъед деликатнейших вопросов совести; как мне жить и быть: с ними и с самим собой?

  Мать, поступающая непроизвольно жестоко, - явно больна в этот период тяжелою формою истерии и болезнью чувствительных нервов (по уверению проф. Кожевникова) ; в силу условий воспитания (привычка повелевать, уверенность в себе) все болезненное в ней ненормально раздуто во внешних проявлениях; отец, умница, но безвольный в быту, в ней подчеркивает лишь ее эгоцентрические проявления; и оттого-то переход от уступчивости к чтению матери "методически" правил о том, как себя вести с прислугою, гувернанткой, со мной, всегда - искра над пороховою бочкою.

  В сотнях мелочей быта - растут ножницы мне: трагедия подстерегает из всякого угла, во всякую минуту; никогда не знаешь предлога к очередному "взрыву"; а каждый взрыв угрожает разъездом отца и матери; для меня же этот разъезд - конец миру, конец моего бытия.

  В конце концов отец отбит от меня; мы не без испуга поглядываем друг на друга под контролем глаз матери; я же порю для ушей матери то, что мне кажется "невинным вздором"; отец не понимает моей игры в "младенца"; и удивляется моей недогадливости в "научных" вопросах; я же приобретаю мучительную привычку говорить глупости и не уметь в словах выразить своей мысли всериоз; эту привычку понес по годам я; с величайшим трудом стер с себя грим "дурачка" лишь в старших классах гимназии; нечего говорить о том, что выявления мои исказились; я ходил с испуганным, перекошенным лицом, вздрагивая и не зная, что делать с руками; я был под бременем своей незадачливости, уродливости и "вины", в которой не виноват; когда взрослые мной любовались, я приходил в ужас; мне казалось это издевательством.

  В. И. Танеев, авторитет, при мне говорил матери в Демьянове:

  - Ваш Боренька удивительно воспитан: откуда это в нем? Ни вы, ни Н. В. воспитывать не умеете... А у него - выдержка.

  Не выдержка, а, - увы! - передержка.

  Многие, знавшие студентом меня, не могли бы представить меня до шестнадцати - семнадцати лет; немой, косноязычный, не умеющий ответить на самые простые вопросы (от внутреннего "перемудра"), я выглядел дурачком для детей, знакомых, для гимназистов, товарищей по классу; что было передержкой в 1886 году, то к 1895 году было просто уродством, подобным насильственному пришиванию к лицу маски.

  В 1887 году мне минуло семь лет, мать, убедившись, что я "отстал" и что "преждевременное развитие" с меня стерто, сама поняла, что меня пора учить грамоте, которую я забыл и которой я еще владел четырех лет; новый цикл мучений имеет место: обучение меня грамоте; именно потому, что обучала мать, выказавшая гениальную просто способность не уметь обучать, я не мог грамоты осилить около полугода; урок чтения начинался трясом, продолжался слезами, кончался угоном меня.

  - Пошел, - не могу с тобой заниматься.

  Но и этот угон, - не разрешение: горе мне, если я раз пять не приду умолять, чтобы мать сменила гнев на милость и чтобы "урок" имел продолжение.

  Мучение номер два: с этого же времени меня начали обучать музыке, которую я боготворил из постельки и которую едва не возненавидел у рояля, когда над пальцами моими гулял карандаш матери, ударяющий больно по пальцу, взявшему неверную ноту; и тут - тряс, слезы, угон; и - мольба о продолжении урока. С первого урока я был объявлен немузыкальным, лишенным художественного чутья; "второй математик", временно угасший от моих гримас "под дурачка", воскрес у рояля; кричалось, что все математики не понимают музыки; я - тоже; следовательно, я - второй математик.

  День проходил под знаком двойного терзания: урок грамоты, урок музыки; я жаждал ночи, постельки, или вечера, когда отец уйдет в клуб, а мать - уедет в гости. Но наслажденье Бетховеном и Шопеном из постельки продолжалось. Засыпал я с тяжелым чувством перед завтрашним днем, который не мог принести ничего радостного; именно в эти годы я пережил четырехстишие Брюсова:

  И ночи и дни примелькались,

  Как дольние тени волхву...

  В безжизненном мире живу:

  Живыми лишь думы остались87.

  Никогда потом я не переживал такого пессимизма; позднее, играя в пессимизм шопенгауэровской системы, я лишь вспоминал этот период жизни; философия Шопенгауэра была мне скорее эстетическим феноменом воспоминаний о прошлом; потому-то я и говорю, что я "играл" в пессимизм, когда уже не был пессимистом; в описываемые годы мне было не до игры; ведь настоящего у меня не было; не было детства в детстве; от детскости оставалось лишь тяжелейшее сознание, что я продан, как раб, в неволю взрослым; а о будущем еще не было никаких мыслей: ни планов, ни заданий, ни надежд; лишь тяжелое ощущение энного ряда лет "учебы", которая началась таким ужасом, как обучение меня грамоте и музыке; я думал: если дома меня так учат, то что же будет в гимназии?

  Провал с грамотой и с музыкой мною переживался, как окончательный провал моего "Я"; я - потрясающе глуп, бездарен; и мне не одолеть гимназии.

  В эти именно годы суровость детского дня моего была так подавляюща, что я, музыкально подбирая мотивы моих дней, сравнил бы их с монотонностью гамм; и я... влюбился... в гаммы; с какою-то болезненной радостью я отдавался монотонным переливам: вперед-назад, вперед-назад, - без конца, без начала; ни мелодийки; сурово, однообразно, пустынно. Восприятие гамм и непроизвольная символизация их с днями моей жизни позднее отразились в "Симфонии": "И эти песни были, как гаммы. Гаммы из невидимого мира. Вечно те же и те же, без начала и конца" ("Симфония")88.

  Я бы мог подставить вместо слова "гаммы": дни пяти-шестилетнего Бореньки.

  Весь этот период я провел с гувернантками; сперва жили немки; потом француженки; но они не умели уже меня оживить, как умела это сделать Раиса Ивановна. Генриэтта Мартыновна 8Э, страдавшая малокровием и немотою, как я, была скорей транспарантом, пропускающим сквозь себя нездоровость среды и атмосферы квартиры, чем экраном, заслоняющим от них; ее молчание, ее неумение меня отвлечь и заставило меня преждевременно выползать в гостиную и собирать наблюдения об отношениях взрослых друг к другу; ни разговора, ни игры, ни просто конкретно выраженной ласки: бледная немощь всех проявлений! Фрейляйн Ноккерт90, с растительностью на подбородке, была иная: пребезобразная, но преуютная; она поставила на вид, что все же надо мне читать хорошие книги для детей; и мне зачитали Андерсена и Гримма.

  Так сказка вернулась под флагом: "Хорошей книги для детей".

  Осенью и зимой 1886 года мне был прочитан вслух весь Андерсен; моей любимой фигурой оказалась "ведьма";91 о "ведьмах" так уютно рассказывала мне Ноккерт; выходило: ведьма - прелестнейшее существо, несмотря на уродство лица и козлиную бородку. Я разглядывал: ведь бородка-то такая была и у Ноккерт; и она безобразна, как ведьма: не ведьма ли она?

  Но тут случилось несчастье: в начале 1887 года Ноккерт надела свое ново-сшитое, гелиотроповое платье, о котором мы с ней мечтали; и в этот же день, в новом платье, поссорившись с матерью, покинула наш дом; и уютный мир "ведьм", мне блеснувший, как солнечный луч, был потушен, потому что Кениг и Беккер92, бледно мелькнув, бледно исчезли, не нарушив сурового перемогания дней.

  Через несколько лет, уже будучи студентом, я увидел однажды на Смоленском рынке пребезобразнейшую старушонку, весьма бедно одетую, с длинной, седою, козлиной бородкою; я подумал:

  "Где это я видел ее?"

  Посмотрел в спину: спина исчезла в толпе; и тут только вспомнил:

  "Да ведь это - Ноккерт!"

  Я бросился ей вслед, чтобы, остановив, принести горячую благодарность за "ведьм", так скрасивших бытие мое: но она исчезла в толпе.

  При нашем режиме гувернантки не могли пустить корня; они, быстро усвоив драматический темп течения дней у нас, блекли и ходили подавленные; и я слышал от всех: одно и то же:

  - Мсье, - удивительный: добрейший, умнейший... Но - мадам...

  А "мадам", мама, зная эти толки о ней, лишь углубляла свою болезненную истерику; и гувернантка, сторонница "мсье", скоро стала личным врагом матери, какая бы она ни была; если это была немка, - говорились обидности по адресу Германии; если француженка, - французский народ становился ареною едкостей, и ему противопоставлялись немцы. Отец защищал "мучениц", подливая лишь масло в огонь, и потом - бежал в клуб.

  Оно и понятно!

  А гувернантке и мне бежать было некуда; и гувернантки не могли повлиять на меня; скорее я мог влиять на них своим перепуганным видом.

  Потом появились француженки;93 эти были, пожалуй, менее удачны, чем немки; мадемуазель Мари94, пиитически настроенная, суровая швейцарка, учила меня читать и писать по-французски, кричала, топала; в результате же я перепугался. И получил пощечины за неверное чтение, пока прислуга, сжалившись надо мной, не рассказала матери о побоях, наносимых мне (я ж - не умел жаловаться) ; мадемуазель Мари попросили уйти; мадам Тереза95, сморщенная седая старуха, на мои совершенно невинные глазения на нее, когда она одевалась (ведь я же привык видеть дам и барышень в дезабилье), делала мне замечание:

  - Когда женщина одевается, мужчина не смотрит.

  Я же ничего не понимал: да разве я "мужчина"? Она распевала со мною в Демьянове:

  О клэре де ла люне

  Мон ами Пьеро...96

  И мы пели о Мальбруке...97

  Вдруг открылись: ее подозрительные связи с какою-то воровскою шайкою; она - исчезла.

  После нее мадам Фюмишон98, толстая старуха, впавшая в манию, не обращала на меня никакого внимания, все гадая на какого-то помещика, в которого она была влюблена (и он - в нее): фигурировала в ее рассказах злая "разлучница", мать помещика. Раз она приказала мне:

  - Играйте вслух.

  Я заиграл вслух: то есть я выборматывал какие-то глупости по-французски, расставив солдатиков; на самом же деле я играл под "игрой вслух" в другую, свою, замысловатейшую игру.

  Мадам Фюмишон скоро исчезла.

  Я же продолжал врастать в свои чисто буддийские переживания Нирваны и даже не заметил исчезновения мадам Фюмишон; прежде исчезновения эти переживались драматически: исчезновения няни, Раисы Ивановны, Нок-керт; теперь я уже понимал, что все - "суета сует и всяческая суета"99.

  За этот период огромным событием было мне подслушивание чтения взрослыми "Призраков" Тургенева;100 я ничего не понимал, кроме одного: прекрасно; а что прекрасно, - не понимал; когда кончили, я - в рев:

  - Еще, еще, еще, - читайте!

  Не понимая сюжета "Призраков", я понял ритм образов, метафоры; понял, что это - как музыка, а музыка мне была математикою души; так же я еще ранее понимал стихи Эйхендорфа, Гейне и Гете; то есть феномен искусства понятен был мне; вернувшись позднее уже к "Призракам", я не понимал, что же меня, ребенка, в них восхитило; они разыгрались во мне с невероятною силою, с не-тургеневской силою; именно "Призраки" Тургенева мне особенно чужды теперь; может быть, в этом отчуждении есть досада, что они, пленив младенца, разочаровали юношу; так же пленяли меня "Сказки Кота-Мурлыки"101; и так же я был обижен позднее, что они не соответствуют воспоминанию о них.

  В детстве я понимал, не понимая сюжета; и даже неясно понимал, что сюжет, смысл (рассудочный) нужен для понимания; лозунг Верлэна, требующий музыки слов, - самоочевидность младенчества моего, а не лозунг сноба-эстета; я и до сих пор не понимаю, когда не понимают феномена художественности; ведь понимают же этот феномен в чистых звуках: разве нужен сюжет для сонаты Бетховена? Мне нет дела до того, что Бетховеном примышлено к музыкальной теме: она - понятна, когда она - действует, волнует сердца.

  Я и до сих пор в процессе творчества не думаю о сюжете, все усилия направляя к выявлению своих критериев художественности: понятно, когда волнует, как музыка; и "непонятно", если пересказ, отняв музыку, становится слишком ясен, обидно ясен! Стоит только отдаться художеству, и - недопонятое рассудком, понятно сердцу.

  Ведь не относятся же к звукам рояля, как к настукиванию костяшками счета цифр:

  - На сколько у вас тут настукано?

  - На двадцать пять рублей!

  - Ага, - теперь понятно!

  А вот музыка - стучит, стучит, заставляет и сердце стучать, и пульс, а непонятно, на сколько она настучала: на тысячи или на медный грош.

  Вероятно, - на медный грош!

  Замечательно: когда потом я читал трактат Ганслика "О прекрасном в музыке"102, то я нашел в нем ощущения детства отвлеченно оформленными.

  Вовсе другое, но такое же сильное впечатление на меня произвел "Давид Копперфильд" Диккенса, первый роман, прослушанный при чтении его вслух мамой, прекрасной чтицей;103 вскоре потом мне читали "Пиквика";104 с той поры Диккенс -