Белый Андрей - На рубеже двух столетий

стом, ратовал за народ, лечил народ, ходил летами в рубахе, как и сосед его по имению, Ермолаев; однако он был все же собственником 6000 десятин, а Ермолаев - 4000; лечение народа и русская рубаха, конечно, не оправдывали стиля народничества; но в те годы не слишком еще разбирались в классовых противоречиях; к концу века они обострились; и "либеральная" Анна Павловна стала за... институт земских начальников (не его ли громила она сама?); не удивительно: в 1906 - 1907 годах запылали "либеральные" усадьбы: "Даниловка" Усовых и "Ключи" Ермолаевых; помещик же Ознобишин, тоже сосед, уцелел, пригласивши вовремя казаков. Усовым надо было в начале века решить твердо вопрос: с казаками или против казаков: либерализм - не решение.

  Судьба усовских сыновей ясна: из профессора медицины, покойного Павла Сергеевича Усова (старший сын) с усилием вынудился лишь правейший кадет, любивший играть роль в московском обществе (отец "не любил", а играл эту роль); Алексей Сергеевич (второй сын), поторчав лаборантом в университете, вдруг в именьи построил завод; третий сын, Сергей Сергеевич, поиграв в трын-травизм и психологию лумпен-пролетария, женился на крупной помещице и графине.

  Вот тебе и народничество, и русская рубаха, и гуманные традиции "нашего" быта!

  Все это случилось потом: пока же росли веселые "парни", квартира их выгодно отличалась от скуки иных, традиционных, профессорских квартир; С. С. Усов, молодой человек с истинно художественным темпераментом и с "надрывом", искренним в те годы, одно время виделся мне, юному Давиду Копперфильду, некиим Стирфорсом (у каждого юноши есть свой "Стирфорс"!) ;28 он выглядел "выпадышем" из нашей скучной среды: но, но, - ни ученый, ни "зубр", ни революционер, ни художник, а только "художественная натура", он, к искреннему моему сожалению, не скатился в лумпен-пролетариат, то есть "недо-погиб", а, наоборот, взлетел: в "крупного помещика".

  Не удались попытки прожить под знаменами позитивизма, либерализма, сими религиозными устоями профессорского бытия; от этих знамен в конце века несло на меня мертвой затхлостью; все действенное бежало от сих знамен: и вправо, и влево; средняя линия однолинейного прогресса по Спенсеру - редела: усиливались где-то сбоку от средней лежащие обители пессимизма, анархического нигилизма, ницшеанства, марксизма,

  революционного народничества; спасалися даже... в "мистику", столь осуждавшуюся "нашей средой", чтобы только остаться вне "нашей среды".

  Убегало все, имеющее хоть искру жизни: от эдакой жизни!

  По средней линии шествовали типичнейшие "папашины сынки". Папаша занимается биологией; и - Паша; папаша читает Милля; и - Паша; папаша - профессор, и - Паша; папаша рисует план жизни, продуманный им; и - Паша (заимствуя план папашин).

  Но, но и но!

  Папаша, наивный в вопросах классового сознания, носит рубаху, курит "Жуков табак", лечит народ, мнит наивно себя народником, забыв, что жене он подкинул 6000 плодороднейших десятин; где там думать о них, когда Дарвин, археология, драматическое искусство, история живописи; и - что еще?

  Кипит папаша!

  А из папашиного Паши выдавливается профессор медицины, Павел Сергеевич Усов, минус - рубаха, "Жуков табак", археология, драматическое искусство; и - прочее.

  Ну, а по-моему - прочь, прочь; прочь от "папашиной" линии, условно оправдываемой для "папаши" и вовсе не оправданной для "папашиного сынка": прочь, хоть... в трын-траву, хоть... в мистику!

  Вот почему под словом "позитивист" мы, папашины сыны, свернувшие прочь с "дороги" и "сынками" не ставшие, - разумели традициями стабилизированное мещанство, не только классовое, но и ту конкретную разновидность его, которая развивается, например, в книгохранилищах, при появлении там вредителей (появляется книжная труха).

  "Позитивисты" - говорили мы с Блоком в юности; и "тип" вставал, не столько "папаши", сколько Паши, Аркаши, Николаши, иль как его там; еще с "папашами" я боролся; с Аркашами, с Николашами - никогда: я их слишком знал в их "статусе насценди";29 они шли в услужение в университет; и нанималися в педелей30, охраняющих папашины достижения; мой отец, дед по возрасту, и дед Блока, Андрей Николаич Бекетов, были учеными крупными; людьми с размахом, как С.А. Усов.

  Усовский дом еще потому мне врезается, что в нем уже где-то, под полом, - гул катастрофы; некий подземный толчок вскинул С.А. Усова выше среды, в облака, откуда он посипывал трубочкою иронии и цинизма над бытом; и этот же толчок выбросил сына, Сергея, - трагически выбросил куда-то вбок; повисев над бездною трынтравизма, он пал... в помещики.

  "Паша" вышел в папашу: профессором, но... без блеска отца.

  Помню в детстве явление четырех рослых парней; из них два - студента: высокий, дородный, веселый студент "Паша" Усов (позднее - профессор медицины);31 товарищ его, худой, бледный, сутулый, в очках, с черной вытянутой бородкой, весьма некрасивый, но с умными глазами: Алеша Северцов, жених "Маши" Усовой (позднее - профессор зоологии); "Паша" меня подхватит; и - под потолок: я взлечу и опять упаду в его руки; поставит и твердою походкою, голову закинув назад, он проходит в гостиную; а вот другие два "парня": они старшеклассники-полива-новцы: Сережа и Леля Усовы; Леля - коломенская верста; а Сережа - мне нравится; вот все сидят и гудят перед пирогом именинным; и с ними - власатый, брадатый, весьма красноносый (совсем обезьяна) гудит, как труба иерихонская; вдруг обидится; и - скажет дерзость; и это - доцент Николай Иванцов (сын священника и профессора Иванцова-Платонова, небезызвестного либерализмом); все - профессорские сыновья; и потом - профессора; и вот - "Машенька" Усова; и во всех что-то - усовское: что-то от Сергей Алексеевича, точно он, разделяя дары между ними, в них всех принижается; все острят под Сергей Алексеича; и во всех - молодечество... от Сергей Алексеича.

  В нем жило что-то от богатыря; и когда мне читали былины, я рядом с богатырями Алешей Поповичем, Ильей Муромцем и Добрыней Никитичем мыслил: Сергей Алексеевич Усов сражает кого-то своим кулаком: развернется; и - бац!

  Да, он иногда поступал по-былинному, и - не как все: "циник", а говорит про Мадонну Сикстинскую:

  - Я каждый день на нее гляжу; и - не могу оторваться.

  И, помнится, как мой отец нам рассказывал об инциденте меж Усовым и меж Бредихиным; на заседании факультета - раскол профессуры: две партии; одна - за Усова; а другая поддерживала Бредихина; верю, что линия Усова была прогрессивней; и верю - дельней; но... но... но...: встретивши Ф. А. Бредихина в пустом коридоре во время перерыва, Усов оглядывается; увидевши, что никого нет, подскакивает он к Бредихину; сжавши увесистый, мощный кулак перед носом Бредихина и покачав им, сипит угрожающе: "Если, такой-сякой, ты будешь то-то и то-то, то" - и кулаком покачал перед носом. Самое замечательное: Бредихин стал шелковый; и после перерыва Усов взял верх.

  Усмиренье Бредихина Усовым мне разыгралось деянием; и я все думал: "Чем не богатырь? Вот Алеша Попович сразился со Змеем Горынычем; Усов - с Бредихиным; а уж Бредихин известно какой: чешет кометам хвосты, будто песьи..."

  Но сразивший Бредихина Усов перед Марьей Ивановной - пасс; и сводило живот ему; сам он рассказывал о поступке своем с Николаем Эрастовичем Лясковским: где-то летом с семейством Лясковских он встретился; и утащил Николая "Ирасовича" на прогулку; меж тем: незадачный профессор, спускаемый Марьей Ивановной, точно болонка, с цепочки, обязан был появиться к единой и неделимой постели супружеской в девять часов; коли он опоздает, то - ужас что! Ночь была лунная; розы - цвели; соловьи - заливались; и Усов речами кипел; словом, друга он затащил в ресторан (вино - тоже пленительно); и - уже половина одиннадцатого; Усов сам не без страха вел химика, на полтора часа опоздавшего к... "ложу".

  Стоят перед дверью, трясутся:

  - Можете себе представить, - посипывал трубочкой Усов, - звоним раз, другой, третий; дверь - замкнута; и - ни звука... Тут стало мне - не по себе... После ряда звонков вдруг окно распахнулось; в окне, в белом, как привидение, - Марья Ивановна; и - голосом глухим и могильным: "Николя, - уже одиннадцать!" Только: но так, что живот мой схватило, а ноги мои подкосилися... Вот как сказала!..

  Почему же на Марью Ивановну буйства могучего Усова действовали, непонятно; они "соблазняли" суровую моралистку; и к Усову чувствовала неравнодушие просто она.

  Усов мне нравился тем, что "не так полагается" в нем было точно общественное выступленье:

  - Сам Усов, помилуйте!

  И отлагалось мне: Усову законы не писаны; с ним и М. И. Лясковская, как... беззаконница; все вызывает его: затворяется с глазу на глаз; Анне Павловне это совсем неприятно; а Усов посипывает:

  - Не показывала вам своей ножки? Покажет: гордится, что маленькая!

  Стало быть, - не прюнелевый свой башмак выставляла, а... ножку? Ну-ну!

  Нет, фигурища - Усов; понятно: при жизни его в шумном усовском доме группировалась вся Москва: можно было встретить Толстого, Писемского, Боборыкина; Писемский - его друг: умирал при нем множество раз (все казалось ему - умирает).

  Лясковская, Усов, родители "крестные", мне открывают кадриль жизни внешней, врываясь в квартиру, как первая пара; и в паре идут; и за ним - профессора: руки - кренделем, а в кренделях - цепко твердые руки профессорш.

  

  

  

  4. АПОСТОЛЫ ГУМАННОСТИ

  Профессоров и профессорш, мельтешивших в детстве, - толпа; и я думал всерьез: мир - профессорский мир; остальные до мира еще не созрели: не люди, а так себе что-то, что тихо ютится, приваливался, как жалкий домишко, к украшенному фронтоном фасаду огромного здания; сидим на фронтоне: изваяны прочно; пьем чай себе; матери ходят друг к другу - высоко, высоко: над улицею, над тарараками громких пролеток, с которых проезжие нос задирают почтительно: видеть нас; профессора же, отцы, встав на кафедру, громко читают студентам почтенные лекции. Все - так солидно, прилично.

  И, главное, - прочно.

  Мне кафедра мыслилась каменной, круглой колонной: на ней-то, весь каменный, прочный профессор читал, юбилеи справлял (то - один, то - другой!), обнародывал книги и едкие пикули-спичи точил на дурного городового под ним (долго путал я: "пикули", "спич";32 и слова мне казались синонимами); иногда, обращаясь к измоченному спичами городовому, торжественно требовал он конституции; городовой не любил этих спичей; но - претерпевал: на полезное, доброе, вечное даже рука полицейского не поднималась: профессора ведь не достанешь с фронтона: действительный статский советник он, ленту имеет, звезду, треуголку; за спичи ловились студенты, соскакивающие с фронтона (при отправленье домой).

  Вообразите весь ужас мой, когда грянула кафедра, то есть колонна; и грянул с ней вместе - не кто-либо, а Ковалевский, Максим, мамин шафер, наш друг; но в то время, как кафедра прахом рассыпалась, сам Ковалевский, вполне невредимый, сошел с нее каменным командором; 33 и уехал себе за границу - читать свои лекции в Англии, в Швеции, в самом Париже; он все появлялся у нас за столом, наезжая в Москву из Европы: он стал европейцем; и я все, бывало, смотрел на него, как сияет довольством; и думал:

  - Сидит европеец!

  Наверное, все европейцы носили белейший жилет, как и он; жилет выкруглен толстым его животом; пиджак - синий; сияет довольством, крахмалом и, черную, выхоленную бородку привздернув, таким добродушнейшим он заливался смехом; и все говорят:

  - Добряк, весельчак, остроумец и умница, но - легкомысленный!

  О легкомыслии, слабости воли Максима Максимыча слышал еще я до мига, когда его кафедра рухнула; все увлекались курсистки им, силясь на шею повеситься; наш же добряк, весельчак, не умел должным образом их отстранять, попадаясь в весьма деликатные положения жизненные; все рассказывалось, как гонялась курсистка одна за Максимом Максимычем; он, без вины виноватый, как заяц испуганный, все убегал от нее; а она угрожала:

  - Коли не полюбите, то на глазах застрелюсь.

  И дошло до того, что у Иванюковых (так, кажется) прятали Максима Максимовича; даже он раз сидел под диваном и вылез оттуда весь пыльный; а все оттого, что - добряк; не повинен ни в чем, а вот разве когда кто на шею повесится, то не умеет, как следует, он отцепить; в ранних годах Максим Ковалевский всегда представлялся мне: бегством спасающимся от курсистки и требующим конституции; в прочее время за ростбифом произносящим свой спич добродушный.

  Потом, когда он из Парижа являлся, у нас говорилось:

  - Катается в масле, как сыр.

  Представлял себе сыр, представлял себе масло; и то, как катаются в масле; и - думал:

  - Ведь эдак промаслишься!

  А мой отец добавлял снисходительно:

  - Да, хорошо ему: барин, богач, человек независимый; живет, где хочет; и книгу, какую захочет, - напишет... А вот каково другим: книги писать; и - трудиться...

  Я часто такой корректив слышал к характеристикам отцом и друзей, и знакомых: Сергей Алексеевич Усов - богатый помещик; Максим Ковалевский - богач; Стороженко - богатый помещик; все - баре, нужды не видавшие с детства, как папа: чего-чего он не видал - тумаки, угнетенья, нужда и презрительное отношенье богатых к нему, бедняку:

  - Повидали б с мое!

  Ущемлялося сердце мое, когда папа, весьма уважаемый, распространялся, как плохо его принимали студентом в богатых домах (репетировал он сыновей богачей):

  - Знаешь, город пешком пробежишь из холодной конурки, голодный; бывало, у Ж ** - именины; обед, полный стол, а тебя - не попросят к столу.

  Так, бывало, о Ж ** отзывался он: Ж **, генерал, уваженье огромное силился все ему выказать; и сажали на первое место у Ж ** его:

  - Это - теперь: а бывало...

  Отец, навидавшийся горя, подчеркивал:

  - Да-с, молодой человек, из последнего должен себе сшить сюртук, фрак, белье; все должно быть хорошее; а сукно - первый сорт; они все, что ты носишь, глазами ощупают; и коль заметят, что твой сюртучок из плохого сукна, то затрут; даже места себе не найдешь подходящего; так рассуждают они: "Сукно плохо, нуждается, - так согласится за полцены сыновей репетировать". А есть фрак У тебя, - так за фрак будут больше платить!..

  Сам отец, несмотря на усилия шить из сукна первый сорт себе платье, ходил растеряхою, в шубе разорванной; а сюртучок - как комок; и застегивал он не на ту вовсе пуговицу; а имел - шапо-клак, имел - фрак (и фигура ж во фраке?).

  У Максима Максимовича фрак, сюртук и визитка - одно загляденье; и - как он их носит! Картинка! И то же: Владимир Иваныч Танеев, помещик, присяжный поверенный, республиканец, такой якобинец, что...; а так утончен, так стилен во всем; видно сразу: часами стоит перед зеркалом; папа же?

  - Нет, откуда у вас завелся котелок шоколадный? Переменили опять?.. Рыжий, пыльный, продавленный.

  Но котелок этот, сбоку всадивши на голову, мчится по улицам; вид не профессора: жулика; а под коленами от широчайших штанов (из сукна первосортного) свисли мешки: зонтик - рваный.

  Мне был он так мил в этом "тщенье" одеться, как все одевались: куда уж!

  И математики, к чести их, выглядели не всегда элегантно.

  А где начиналась компания графов Олсуфьевых, Иванюковых, Танеевых, наших "весьма либералов", порой "радикалов" - там тон, жест, приличие, выбор цветов, пар пиджачных и корреспонденция их с цветом галстуха, мне выявляли... недосягаемое величие: видно, что кафедры их - столб высокий, столб, видный со всех сторон площади: спереди, сзади и сбоку: стоит на столбе наш Иван Иванович Иванюков, - элегантен: картинка!

  И - конституции требует!

  Самое представленье о кафедре, как о столбе, тщетно рушимом городовым, с которого лектор-профессор во фраке махает своим шапо-клаком (а в шапо-клаке бумажка: план спича), сложилося у Стороженок; там часто бывал; стороженковский дом - как мой собственный, - дом номер два: мой единственный выход: Маруся ведь, Коля и Саша за мной посылают свою няню-Катю утрами воскресными, и забирают меня на весь день к Стороженкам; занятно и весело; и поиграешь с детьми, и на все наглядишься и спичей наслушаешься; кто-нибудь там в белом галстухе: фрачник такой юбилейный!

  Мое впечатление детства: по воскресеньям с двенадцати до двух у Стороженок чай, гости; к двум - едут на заседанье Общества любителей российской словесности: фрачник, читающий в обществе, за Стороженко заехавший, иль Николай Ильич сам, фрак надев, везет очень надутых и важных гостей (приезжают к обеду); и тут-то слова раздаются - напыщенно:

  - Кафедра!

  - Либерализм - конституция...

  - Гольцев, Якушкин, Чупров...

  А сам Гольцев или сам Якушкин, или Алексей Николаевич Веселовский сидят за столом: тут как тут; и один из них - гордый, осанистый, в галстухе белом, прочесанный, точно надутый, как шар: оборвется веревочка, - и улетит в небеса...

  Мне особенно в небеса улетающим виделся Алексей Веселовский; такого величия я, виды видавший, больше не видывал: видел Жореса я; видел Толстого я; видел весьма знаменитых писателей; что они все? Как козявочки пред Веселовским; я, бывало, к нему подойду, как магнитом прикованный, благоговея пред ним, ужасаясь совсем великаньим лицом Веселовского; кажется мне, что мой рост равен этому лицу голиафскому, одутловатому; а под глазами мешки просто с блюдце; глазищи пустые и выпученные, голубоватые и водянистые, так и уставятся перед тобой, как перед воздухом: нет никакого тут "Бореньки", - а пустота; ну и лбище же; ну волосища же над этим лбищем; венцами махровыми на пол-аршина привстали; ну и бородища же; можно зарыться мне в ней; борода, лицо, космы; все вместе являет мне полчеловека обычного, вовсе не голову; и это все сидит на краснобычьей огромнейшей шее, едва улезающей под воротник; ну и туловище; коли Коле, Марусе и мне попытаться обхватывать, то не обхватим; бывало, он скрипнет на стуле, ко мне повернется и вилку поставит (на вилке же полпирога) и такими премягкими, розовыми губищами мне как-то пусто и строго отчмокает по содержанию нечто гуманное; но, - как обижусь; и в страхе отпряну: витиевато! И вновь громким, сдобным, довольным таким своим голосом витиеватое нечто показывает, ты подумаешь: он - великан; встанет, - вовсе не так уж велик; Веселовского видывал часто я: У Стороженок, у нас; и всегда ужасался какому-то несоответствию: вида и... впечатленья от вида; вид, как... водопад Ниагарский, а впечатленье - пустое.

  Позднее я впечатление детское это зарисовал в "Задопятове";34 зарисовал впечатленье, а вовсе не вид.

  Все, бывало, отец мой подшучивает:

  - Алексей Николаевич, - да-с; любит фразу. И слышалось:

  - Просто ужасно, их Юрочка держит себя неприлично; и как этого не видят родители, что непристойно мальчишке произносить за столом уже тосты.

  Рассказывали, будто раз за обедом у Веселовских, после речей Веселовского, Чупрова, Иванюкова и прочих, раздался торжественный звон ножа о стакан; оглядели весь стол; не видать, кто, поднявшийся, просит вниманья; и вдруг запищало от края стола:

  - Милостивые государыни и милостивые государи... И тут лишь увидели, что над столом - голова "пупса", Юрочки; Юрочка, поднимая стакан вслед за, может быть, Гольцевым, - тост произносит.

  Стихотворение мальчика Юрочки было напечатано в сборнике памяти Юрьева; в нем мальчик Юра уже поминает с тоскою о вольнице Новгорода;35 вскоре запереводил он армянских поэтов;36 до этого, кажется, справил: десятилетний свой юбилей; сколько же юбилеев справлял Алексей Николаевич?

  Помнится мне, что появленье супругов Веселовских у нас за столом привносило торжественность необычайную, точно сама атмосфера наигрывала марш-фюнебр: сам, сама - конкурировали в величии.

  Эдакого величия я нигде потом не встречал, а я завтракал ежедневно с Жоресом; но - что Жорес: десять Жоресов, сто Жоресов не составили бы и половины величия Веселовского; я поэтому, выросши, с особым вниманьем разыскивал этих следов средь творений Алексея Николаевича; и пришел к выводу: надо либо согласиться с отцом ("они болтуны-с"), либо прийти к оккультизму (предмет мании величия - оккультный феномен).

  А величие было: подумайте; в оповещении о собрании сочинений Генрика Ибсена фамилия "Ибсен" напечатана обычными буквами, а извещение о предисловии к Ибсену Веселовского37 - аршинными; величина его - полторы странички.

  Весомость - пушиночка!

  Со Стороженками память сплетает особый круг лиц, в детстве виданных мною у нас; это, так сказать, друзья и знакомые отца молодого; потом укрепились у нас математики, физики, даже философы, а гуманисты как бы отступили; вот именно - гуманисты; зарей возрожденья несло от них; все - знаменитые личности; милые, очень простые при этом, одетые с тонким изяществом; и атмосфера какая-то: точно Фавор;38 да, заря возрождения, о которой сказал Алексей Веселовский однажды: "Джордано

  Бруно, стоя одною ногою во мраке средневековья", - и далее, далее, далее (нагроможденья придаточных предложений, во время которых оратор забыл, что "ногою"), - ((другою приветствовал он зарю возрождения!"39

  Этой зарей невесомой светилися лица известного круга; и к нам заходили из этого круга, видаясь друг с другом едва ли не каждый день; в тот день - журфикс у Олсуфьевых, в этот и в этот журфиксы у Усовых, Иванюковых; воскресенье вечером - Янжулы ждут; воскресенье утром - У Стороженок; у нас же - по пятницам; не продохнешь: каждый вечер собрания. В девяностых годах это все отступило куда-то; и выступили: Грот, Лопатин.

  Мне помнится стройный, высокий, худой и пленительный Иван Иванович Иванюков; лицо розовое, добродушное; около глазок морщинки, когда он смеется; смеется - всегда; и пошучивает, передергиваясь, головою покачивая; разыграется, - шутки и фанты; и даже мазурку отпрыгивает; был заводчиком всяких невиннейших шалостей; и милых глупостей; что за костюм: как картинка! Я помню блондином еще его (после же помню седым); эспаньолка подстриженная; и усы чуть подкрученные; из кармана платочек - хорошенький, шелковый, пестренький.

  Мать отзывалась с улыбкой о нем:

  - Вот Иван Иванович, - тот настоящий "бэль ом";40 и не докучает наукою; знает всему свое место.

  О веселье, изяществе и баловстве сего почти "очаровательного" и еще почти "молодого" профессора просто легенды ходили; им все увлекались; и появлялся он всюду с изящною, маленькой милой женой; и очень любил катнуть невзначай из Москвы в Разумовское, где проживал он; можно сказать, в эти годы почтенный профессор шалил и играл, как котенок резвящийся; и Т. Л. Щепкина-Куперник, о нем вспоминая, опять-таки отмечает иванюковскую тему: "Жизнь кипела... Веселились, как дети, вдруг увлекаясь игрой в мнения или в фанты..., получались такие картины, что, например, почтенный, корректный профессор политической экономии Иванюков лез под стол и лаял оттуда собакой..."41

  И совершенно такие же воспоминания матери; бывало, я слышу:

  - Были у Ивана Ивановича... Он - голову скосил, подлетел, подшаркнул и сию же минуту со мною - в мазурку.

  И когда Иванюков появлялся у Стороженок, мы, дети, кидались к нему, на нем висли; помнится, как мы однажды попали к Иванюковым на праздник (дети Стороженки и я), потому что дочь Ивана Ивановича, Женя, была нашей приятельницей; мы пришли в неподдельный экстаз; и поставили вверх дном всю квартиру; не помню уже, по какому случаю я, путаясь в красном халате Ивана Ивановича, выделывал пресмешнейшие вещи; даже жена его с ужасом глядела на нас; сам же Иван Иванович, чистый младенец, сощурив свои добродушные глазки, подмигивал нам, подкартавливал (он чуть картавил), подщелкивал; и себя чувствовал в собственной сфере.

  Позднее лишился он кафедры; кажется, что из Москвы переехал; еще позднее я, отрок, встречал его в санатории доктора Ограновича, где кончали мы лето;42 там жил Михайловский (уединенно), рассеянно, издали как-то, перебегая; и - точно прячась в кусты (там стоял домик маленький: в нем отдыхал он); и наезжали жившие где-то рядом Иванюковы; Иван Иванович наружно весьма изменился; стал сед; борода его выдалась седеньким клинушком; лысинка маленькая обозначилась; ходил во всем белом, в какой-то заломленной шляпе, полупанама; но был он таким же веселым, невинным, весьма добродушным; и говорили все так же о нем:

  - Посмотрите, - одет, как картинка!

  Шутил, как картинка, ходил, как картинка; писал - не картинно: весьма жидковато; и - скучно.

  Мои представления о Стороженках: они - настоящие окна в Европу; из окон их к нам появляются: Иванюковы -и Янжулы, иль - "европейцы".

  Хотя Янжул жил рядом, хотя слышал его за стеной каждый вечер (оттуда бубухало глухо: "Бу-бу!"), все ж казалось, что от Стороженок является он; и понятно: Иван Иванович Янжул есть "крестный" Марусин; Маруся же - моя приятельница (дочь Н. И. Стороженки); и с Янжулом многие мне стороженковские воскресенья связались.

  И. И. Янжул есть тоже в Европу окно: англичанин; и явственно в нем намечаются желтые баки, и ходит во всем полосатом; и утверждает, что в Лондоне все хорошо, а в Москве - все прескверно.

  Нечасто являяся к нам, он бубухал у нас за столом (как из бочки); шутил со мной грубо; и грубо затеивал игры у Стороженок он с нами; бывало, на елке сорвет он игрушку; и к нам:

  - Дети, кто шкорей эту куклу поймает, тому она будет принадлежать.

  И бросал куклу нам, точно кость жадным псам; и как псы разъяренные, с ревом, друг друга тузя, мы кидались; л дикие страсти разыгрывались; он нам половину игрушек, висящих на елке, как кости перебросает; и после, все красные, дикие и озлобленные, мы сидим и косимся на "ловкача", обобравшего всех.

  Нелюбовь моя к Янжулу началась из-за этой игры: тихий мальчик, весьма деликатный, пинки давать я не умел; и поэтому из-за Ивана Ивановича без игрушек сидел; возвращаюся с елки; мать спрашивает:

  - Что получил! А я - в слезы:

  - Иван Иванович Янжул обидел.

  И кто-то по этому поводу с возмущением высказался:

  - Что за грубое животное: разве можно с детьми так! Что "грубое животное", это я понимал: как-то раз, уж не знаю как, к Янжулам я попал, то есть за стены квартиры; и оказался Иваном Ивановичем схваченным; он, сидя в качалке, весьма бултыхался ногами; ручищами шею мою обхвативши, притиснул к себе, бултыхаясь в качалке, - так больно притиснул: едва не задохся я. Встретит на лестнице, - сейчас пристанет:

  - Вот, на-ко, Бориш!

  И сует в руку гривенник:

  - Вот тебе: ты накупи, брат, себе леденцов.

  - Нет, спасибо, Иван Иванович, мне запрещают брать деньги от посторонних.

  И думал:

  "Он - грубый мужик!"

  Появлялся он с Екатериной Ивановной Янжул, весьма некрасивой, и бледной, и маленькой, с кашею во рту и в пенсне; говорили: ученая женщина; и покровительствует школе кройки, шитья; и поэтому в доме у Янжулов все какие-то молодые девицы из школы кройки.

  На Янжула я с опасением поглядывал: громкий, огромный, и толстый, и косный; А. Н. Веселовский - надутый; проткнешь - оболочка (какая-то кляклая); Янжула, нет, не проткнешь; будто выточен весь из карельской березы; пудами теряет мяса свои, вновь потом их наедая; и с громкою силой колотится по вечерам в стену к нам; и мы знаем уже: выбивает он пыль перед сном ради для моциона. Весь желтый, такой желтокосмый.

  - По штатиштичешким данным... в Лондоне - только и слышится:

  - Как, Иван Иванович, здоровье?

  - По штатиштичешким! Глух!

  Мне от буханья Янжула дымом серейшим несло; и мигрень начиналась; атмосферическим явленьем каким-то, как гром, я считал его голос застенный...

  - Гром - скопление электричества...

  И я думал, что голос его - нагнетание электричества: душит и парит, как перед грозою.

  Хоть соседями мы лет семнадцать считались, он издали как-то по жизни прошел; раз в Демьянове, где проводили мы лето и где все сближались, снял дачу: опять рядом с нами;43 и здесь он прошел вдалеке; одно помню: ходил он в наушниках44.

  У Янжулов часто Толстой бывал45, заходя к нам, но изредка: хлопотал за кого-нибудь: папа деканом ведь был; и приходили: просить за студентов.

  Отчетливо помню: мне - года четыре; сижу на коленях; и - пальчиком бережно за пылинкой снимаю пылиночку я с сероватых штанов; вижу: из-за плеча серый клок бороды протянулся, густой и щекочущий щечку; и голос, казалось, что плачущий, мягкий, но громко-отчетливый, как у Танеева, что-то доказывает; а отец потирает руки; и - чем-то доволен; и - слышится:

  - Лев Николаевич!

  Я знаю уже, что тот серый уверенный бородач - Лев Толстой; кто такой Лев Толстой, я не знаю; и думаю: звание это, иль должность почетная; про Льва Толстого я слышал уже весьма часто; и - вот он: снимает с колен, поворачивает; я стою меж колен, с удивлением видя такую огромную бороду; эдаких я никогда не видывал!46

  И другой раз я помню его еще в детстве.

  Отца - дома нет, мать моя - разбирает белье, чтобы прачке отдать; на полу ряд салфеток и грязные скатерти; резкий звонок; кто-то спрашивает отца: отказали:

  - Кто?

  - Да так какой-то, седой, из простых.

  Мама вдруг как сорвется в переднюю; выскочила к перилам; и слышу, - кричит она:

  - Лев Николаевич, а вы меня не хотите и видеть? Смех мягкий и старческий:

  - Нет, отчего же! Мать переконфузилась:

  - Нет, не сюда, тут белье разбираю я.

  Но Лев Толстой настоял, чтоб она продолжала белье разбирать; и - вошел: и сел рядом; я тотчас же соединил этот образ с тем, в памяти жившим; и сразу заметил, что серая борода стала белой совсем, поредела она и уменьшилась; уже не в штатском - в толстовке; сидел, засутулясь пред матерью; и ей о смерти доказывал что-то; и мать утверждала потом, что тех слов не забудет; любила Толстого; и все вспоминала, как вскоре же после замужества, когда выглядела она девочкой и жалась к стенке, у Усовых собрались все они; вдруг - Толстой; обступили его и прислушиваются, что скажет; а мать - не представили: не до нее; Толстой слушает их; вдруг глазами нащупывает мою мать и довольно сурово рукой отстраняет кого-то, к нему прилипающего:

  - Нет, - позвольте!

  И - к матери; мимо профессоров:

  - Нас забыли представить: Толстой. И протягивает ей руку.

  В этом круге же помню П. Д. Боборыкина и сухую, худую, больную, утонченную Софью Александровну, супругу его; Боборыкин был лысый, такой же; но был - желто-усый, а не седоусый, худой и багровый; высокий, весьма подвижной, он вертел головою на тонкой, изгибистой шее с такой быстротой, что казалось: отвертится; вспыхивал, вскакивал с места, руками хватаясь за кресла; и снова садился, чтоб снова вскочить и - стать в позу, одну руку спрятав за желтый пиджак (ходил в желтом он), головой и спиной закинувшись и наставляя лорнет на глаза, вооруженные, если память не изменяет, очками.

  Он любил уговаривать мать стать актрисою:

  - Артистические наклонности, а - тут дом, быт и прочее...

  И кончал панегириком западу, эмансипацией женщины или колкостями по адресу В. И. Танеева.

  - Это потому, - усмехался Танеев, - что года три назад Боборыкин подходит и спрашивает: "Ты читал мой последний роман". Ну, а я отвечаю: "Должен тебе заметить, что я никогда не читаю тебя..." С тех пор он и ругается... Кто же, кроме болвана безмозглого, станет читать Боборыкина.

  Все эти и многие прочие личности (не перечислишь их!) к нам появлялися через окно, прорубаемое из Москвы Стороженкою и Веселовским. И дом Стороженок встает предо мной, как типичный для этого круга людей возрождения (не-"математиков"); в нем я учился разглядывать кариатид гуманизма; и - кроме того, в нем учился играть я с детьми. Я ведь был одинок: не умел разговаривать; даже играть не умел, как другие (играл я по-своему); у Стороженок учился я играм.

  В одном отношении я перерос своих сверстников; ну а в другом - недорос: Коля, Саша, Маруся уже твердо знали, с кого что сорвать и кого как использовать из "знаменитостей" для нужд их детской: утилитаристы! Уверенно, требовательно срывали с гостей прибаутки, гостинцы и нужные игры; чуть что, - подавай взрослых нам; и Федотову тащут смотреть на убогое детское представление, и Склифасовского, Николая Васильевича, так завертят, что он и не рад. И их все одобряли за это; и даже от них потерпевшие; только и слышалось:

  - Что за дети!

  - Премилые крошки...

  А я, - я боялся всего: и гостинцев срывать не умел, а чтобы затеребить Склифасовского или там Янжула, - скорее броситься в воду, чем эдакое позволить себе; это все оттого, что Маруся и Коля рассматривали Ивана Ивановича Янжула просто, а я - с разглядами, с критикою; в выявленьях же внешних, и пятилетним став, выглядел, точно трехлетний.

  И шли уже "при"; были партии: кто говорил:

  - У Бугаева, у Николая Васильевича, - Боренька-то: замечательный мальчик!

  - У вас замечательный мальчик, - Танеев, суровейший критик нас всех, говорил.

  То же самое утверждал старичок, мной любимый, Буслаев; и я, слыша это, не мог понять, что они видят во мне.

  Не знаю, чем был: разве вот - "рубежом" двух столетий, таящимся бунтом, уже "декадентом" (словечка такого еще ведь и не было); до "декадентства" я стал декадентом; и до "символизма" я стал символистом; явления, связанные мне с последним, я встретил позднее гораздо, как... возвращение переживаний младенчества, но по-иному совсем (не они мной владели, а я владел ими, как "символами"); вероятно, для многих несло от меня "символизмом"; но "символизм" восприятий моих заставлял говорить их:

  - Особенный мальчик.

  А большинство обособленность мальчика воспринимали иначе (я знал, что другая есть партия):

  - У Николая Васильевича растет сын - идиотиком!

  - Несообразительный!

  - Посредственный!

  - Глупый!

  Такие слова раздавались; и знал я, о ком они; и противополагался мне Юрочка Веселовский, "талантливый" мальчик: стихи пишет, спич говорит!

  Общественный голос я чувствовал; и за него уж хватался, поддержки ища, но - без слов; голоса "за" и "против" росли, углублялися: в детстве, отрочестве и юности, пока не лопнул в скандал тихий Боренька, став в один день декадентищем, Андреем Белым. Подозревали меня, не любили уже инстинктивно: Лясковская, Янжул; и многие у Стороженок; у Усовых чувствовал дома себя; Павлов, Умов, Буслаев, Лопатин-старик (отец Л. М. Лопатина, очень меня не любившего) - те вот друзья; очень странно: "отцы" не любили, а "деды" любили меня. И В. О. Ключевский с лукавой приязнью поглядывал.

  Я, судьбой вскинутый на почтеннейшие колени, приглядывался к тем, кто меня сажал на колени; я чувствовал: сажающие суть мой будущий фатум; и хочешь не хочешь, - по-ихнему взвоешь; вот вырасту; добрые "дяденьки" учителями мне станут; и буду надолго при ком-нибудь я состоять, как Лахтин при отце; стороженковским детям то все невдомек; они думают больше о яствах; а я уж задумался над всею будущей жизнью; поэтому-то теребят Склифасовского; а я уж знаю: затереби-ка я милейшего Витольда Карловича Церасского, мило мигающего; он - покажет когда-нибудь, на государственном экзамене вспомнит:

  - Не вы ли, Бугаев-студент, теребили меня? И - провалит.

  Как будто предчувствовал я: эти милые все знаменитости, рой гуманистов, меня соглашающихся приласкать, вдруг суровые, грозные, яростные, указуя десницами на меня, отдадут свой приказ:

  - Без сожаления!

  

  

   5. НИКОЛАЙ ИЛЬИЧ СТОРОЖЕНКО

  Стороженковские воскресники - "файф-о-клок"; стол гудит разговором; и фрачник приехал: сидит в белом галстуке; дети, мы, - ерзаем: стибриваем со стола леденец, или бублик; иль хвостик бумажный стараемся к фалде пришпилить; возможно здесь все; Николай Ильич нас поощряет к проделкам; на нас повернет толстый, сизый свой нос; и, склонивши огромную лысую голову, напоминающую мне кулич, обрамленный каштановой, почти черной, курчавою бородою, по бородавке ударит пальцем; и после подщелкнет мне:

  - Ах ты, кургашка! Ах ты, бранкукашка!

  У Николай Ильича "бранкукашки" ведь все: дети, дамы хорошенькие; что понравится, то - "бранкукашка-кургашка"; не страшно мне, - весело у Стороженок; я очень люблю Николай Ильича; глазки малые, карие, мне добродушно подмигивающие; если бы даже шалить не хотел, спровоцировали бы ему самому хвост бумажный пришпилить; хвостик нащупавши, лишь пробормочет:

  - Кургашка!

  И, даже, привставши, сутулый и грузный, средь нас он отплясывать будет, помахивая синей курткой кургузой, с которой свевается хвостик бумажный, и петь грубым басом средь визга довольных ребят:

  - Ша-ша-ша: антраша!

  Эти "шашаша-антраша" знаю я (тоже "словечки"); мы, бывало, повизгиваем; Николай Ильич, пересекая столовую из кабинета со свечкой в руке, пробирается; на толстый нос нацепил он пенснэ; лента черная свисла; проходит средь нашего визга, вполне машинально поревывая: "Шашаша-антраша". - Походка подпрыгивающая; точно на спину под куртку мешок запихал: пресутулый; и есть что-то мне в Николай Ильиче от рождественского, добродушного дедушки (возрастом тоже скорее мне "дед") 47.

  В "бранкукашках" ходили мы у Стороженок - я, Коля, Маруся и Саша, почти до студенчества; Коля и Саша поздней обозначились, как "бранкукашки" бедовые; уж и делов натворили (сквернейших!); лучше бы не были мы "бранкукашками", чтобы старик этот, уж перед смертью заброшенный и одинокий, не лил слез, дверь притворив в кабинет; гости не видели слез уважаемого "апостола" гуманизма: видела дочь.

  Это все началось, когда Ольга Ивановна, мать "бранку-кашек", скончалась;48 весь дом был на ней; с ней считались; высокая, очень красивая, стройная и порывистая, мне сочетаньем являлась она темпераментных увлечений со строгостью здравого смысла и бурных стремлений.

  Она умерла; "бранкукашки", из деток, из крошек, в отчаянных безобразников переродились; Маруся одна оставалась Марусей; кабы не она, что бы сделалось с Николай Ильичей?

  В восемьдесят четвертом году он казался уютным и сказочным; в девяносто четвертом уже он казался мне тряпкою; в девяносто шестом вспомнил я выраженье отца: "Болтуны!" Но чем был и остался навеки: добрейшим, мягчайшим, ни на кого не сердящимся, иронизирующим; дар иронии был в нем; иронизировал он над гостями, над собственным домом, над... собственной позою.

  Да, он - позировал!

  Он был среднею равнодействующей либералов-словесников; и его "николай-ильичевское" слово имело особенность выглядеть статистическим выводом мнений других, преподносимым ходульно, закрученно, убежденно; он долго молчал; и выслушивал; выслушав, хитро итог подводил; подведя же, лансировал; скажет, - и Гольцев, Чупров, Милюков, Веселовский, Максим Ковалевский, имеющие несогласья друг с другом (лишь в частностях), с ним согласятся; с воскресника слово "крылатое" распространится:

  - Сказал Стороженко!

  - Вы слышали, что Николай Ильич выдумал? Вовсе не выдумал, - выслушал; выслушав, сообразил,

  все учтя, обезличил до "в общем и целом"; и Гольцеву, Иванюкову, Якушкину - Гольцева, Иванюкова, Якушкина ловко вернул, щекотнув самолюбие каждого; этот процесс обезличения шел под флагом высказывания "великого" Стороженки.

  Безвольный, как тряпка, весьма легковесный, но хитрый и да - остроумный порой; в отношениях личных - невинный и добрый.

  Понятно, что он - возглавлял, обезглавив себя (может, нечего было безглавить); мое впечатление позднейшее: книги почтеннейшего Николай Ильича суть "безглавица" неплодотворная, но добродушная [Очень мало дают его исследования о Роберте Грине, Лилли, Марло; пустоват его курс по истории западной литературы; столь же легковесны его статьи о Шекспире49], уже позднее на книгах двух "львов", Стороженки и Веселовского, выучился я тому, как не надо писать, как не надо осмысливать явления литературные; в этом, действительно, многому я научился; надолго они деформировали во мне потребность в "истории литературы"; теперь лишь стираю с души я следы недоверия к спецам-словесникам; и соглашаюсь, что переборщаю я в страхе своем; теперь пишутся истории литературы иначе; теперь и полезно весьма отмечать их значение в виду засилия формалистических методов; но впечатление от пустоты, доброты, абсолютной никчемности фраз Сто-роженки так сильно (пронзен на всю жизнь!), что я все еще вижу тот призрак, в который вперялся все детство, всю юность; ведь было же время, когда Алексей Веселов-ский, Н. И. Стороженко и критик Иванов собой заслонили все подлинное, что писалось, что писано было до них: три кита!

  И Москва повисала на них.

  Н. И. "влиял" у себя на воскресниках вовсе не так, как Лясковская; та сокрушала железным жезлом; Николай Ильич, "пастырь", пасом был общественным мнением; с видом быка был он, в сущности, только овцою невинною; пересекая своей статистической "средней из всех" этих всех, "всеми этими" выбран был гетманом некоей воображаемой сечи словесного отделения филологического факультета;50 вручили бунчук ему; слабо держался бунчук этот в слабых руках; Стороженку не мыслю я без бунчука на воскрес