Белый Андрей - На рубеже двух столетий

ородным человеком; потом видел я ее в процессе медленного выздоровления и высвобождения из-под ига несчастного недуга; и я с восхищением и с любовью на нее смотрел.

  Она была в описываемый период вполне беспомощна; беспомощность - и болезнь, и условия воспитания.

  Дед по матери, Дмитрий Егорович Егоров, переменил фамилию ("Егоров" от "Егорович"), когда узнал, что его усыновивший "отец" (он был незаконнорожденный) - "отец" со стороны (он был богатый аристократ); дед разорвал все с отцом; и сам стал себя воспитывать; имея художественные наклонности, он кончил театральное училище; одно время он пел в хоре Большого театра; но скоро, уступая совету хорошего знакомого, купца, стал помогать ему в его деле, бросил театр, занялся коммерцией; позднее имел и свое дело (меха); у него был достаток; был он человек очень чистый и строгий, но - замкнутый; его друг - доктор Иноземцев; другой, хороший знакомый - доктор Белоголовый; с ними он затворялся у себя; бабушка была ниже его и по уровню развития, и по интересам, ее девическая фамилия - Журавлева;86 где-то, через прабабушку, она была в родстве с Ремизовыми, с Лямиными и с другими купеческими фамилиями; с А. М. Ремизовым (с писателем) я нахожусь в каком-то преотдаленнейшем свойстве через прабабушку; мать помнит хорошо свою прабабушку (мою прапрабабушку); она ходила в мехах и в кокошнике; умерла же ста четырех лет; няня матери двенадцатилетней девочкой пережила двенадцатый год; я ее помню хорошо; она являлась к нам из богадельни, и мне вырезывала ворон; в доме у дедушки почему-то часто бывал молодой студент, Федор Никифорович Плевако; с Плевако были знакомы родители; но традиции знакомства шли через мать.

  Любопытно: в доме дедушки (по матери) постоянно бывали какие-то Патеры; оказывается, эти Патеры отдаленные родственники моей бабушки (по отцу), кровной москвички; один из Патеров чудак-мистик, седобородый старик, изредка являлся у нас в доме; позднее, уже по смерти отца, он был потрясен моей статьей в "Новом Пути";87 и расписывался во всяческом понимании меня, тогда почти никем не понятого.

  Дедушка Егоров имел уязвимую пяту: боготворил свою Звездочку (так звал мою мать) ;88 и разрешал ей все, что ей ни взбредет в голову; так стала пятилетняя Звездочка тираном в доме; дедушки боялся весь дом, а дедушка боялся Звездочки; так и произошло, что Звездочка, будучи в четвертом классе гимназии, объявила, что из гимназии она выходит; дедушка не перечил: началась эпоха домашних учительниц, которые, разумеется, Звездочку ничему не научили, кроме музыки, которую она любила; наоборот: она их учила. Одна из воспитательниц стала позднее другом матери; она бывала у нас: Софья Георгиевна Надеждина, дочь Егора Ивановича Герцена, жившего слепцом на Сивцевом Вражке, впавшего в нищету, которому помогали старики Танеевы: с Сивцева Вражка и приходила Софья Георгиевна к нам, оставаясь верной насиженному месту; по Сивцеву Вражку гуляли мы; здесь же жил Григорий Аветович Джаншиев, о котором ниже.

  Дедушка умер сорока пяти - сорока шести лет; бабушка в год лишилась всего, отдав деньги в руки какому-то негодяю; наступила ужасная нищета; и одновременно - заболевание матери, полюбившей одного из Абрикосовых (сыновей фабриканта), которому родители запретили жениться на матери, как нищей (Абрикосовы - хорошие знакомые дедушки); мать ряд лет любила его; у нее было множество женихов, среди которых были и богачи; но она всем отказывала, к негодованию бабушки; и терпела нищету.

  С отцом познакомилась она на предводительском балу; странно: отец в молодости, томясь тем или иным математическим открытием, испытывал настоящие муки творчества; и, чтобы рассеяться и угомонить мысль, начинал бывать всюду; и - на балах; отец был поклонником женской красоты; но чтил в красоте какие-то геометрические законы; когда ему указывали на хорошенькую, он подбегал к ней, тыкался носом в нее, подперев руками очки, и измерял соотношения: лба, носа, рта; на фигуру, на жест не обращал он никакого внимания; лишь на геометрию линий лица. Мать, по настоянию ее кузена, Лямина, была почти насильно свезена на бал, и произвела сильнейшее впечатление; открылась новая московская красавица; рой юношей, офицеров, старцев потянулся к ручке новоявленной "знаменитости"; сам генерал-губернатор, князь Долгорукий, попросил разрешения представиться; отец, увидав мать, увидел искомую им формулу соотношения про-

  порций: лба, носа, рта; и - тоже представился; из этого представления возникло знакомство: отец, попав в дом матери, ахнул, увидев ужасный развал, нищету; и даже: опасности, грозящие "московской красавице"; он стал другом дома, опекуном, спасителем, сторожем; и - влюбленным; три раза делал он предложение; и - получал отказ:

  Но я другому отдана

  И буду век ему верна89.

  Наконец мать согласилась; отец женился на пропорциях: лба, носа, рта; по-видимому, было нечто в пропорциях, потому что их отметил и Константин Маковский, знакомый отца, изредка заезжавший к нам в бытность в Москве; он сам признавался, что взял голову юной матери образцом картины своей "Невеста на свадебном пире";9 лицо матери служило ему моделью для "невесты", а лицо сестры жены (кажется) Е. П. Летковой (потом Салтановой)91 служило моделью для ревнивицы, стреляющей глазами в невесту; Леткова-Салтанова где-то часто встречалась с родителями; и ее с матерью сажали перед Тургеневым на интимном обеде в честь него, как декорум; в раннем детстве помню говор вокруг нее: "В Москве три всемосковских красавицы: Баташова, Рутковская, Бугаева".

  Я очень гордился "славой" матери; но я никогда в ней не видел так называемой красоты.

  Мать вышла замуж за "уважение"; отец женился на "пропорциях"; но ни "уважаемых пропорций", ни "пропорционального уважения" не сложилось никак. Все было для меня непропорционально; и никаким уважением к быту нашему не пылал я; "пропорции" - давили; а вместо уважения я испытывал страх.

  Скоро мать обрела себе подругу по балам, куда естественно выпорхнула из нашей квартиры; дом подруги и увозы ею матери на балы, в театры и т. д. вызывали изредка кроткие реплики отца:

  - Они, Шурик мой, - лоботрясы.

  Они - бальные танцоры и частью знакомые Е. И. Гамалей, тоже "красавицы", подруги матери; потом она разошлась с мужем, переехала в Петербург, выйдя замуж за оперного певца, А. Я. Чернова; отсюда: знакомство матери с Фигнерами92.

  Но "лоботрясы", кавалеры матери, потрясали детское воображение: вдруг появится в нашей квартире лейб-гусар; и сразит: ментиком, саблей, султаном, гродненский

  гусар, Сорохтин, брат Е. И. Гамалей, меня восхищал; но тут поднимался отец и гусаров вышучивал.

  Помнятся еще имена молодых людей, с которыми мать часто встречалась у Гамалеев или чрез Гамалеев: графы Ланские, князь Трубецкой (предводитель дворянства), Похвисневы, Кристи, капитан Банецкий, братья Хвостовы (в их числе - будущий недоброй памяти черносотенник).

  "Котик", по представлению матери, должен был стать, как эти "очаровательные" молодые люди, а в нем уже наметился "второй математик"; и - поднимались бури.

  - Уеду и увезу Кота! - восклицала мать.

  - Никогда-с! - восклицал отец.

  И - бой гладиатора с львицей: опять и опять разгорался; а я - опять и опять ждал: светопредставления.

  Но что мне делать? Интересно с отцом углублять мысли о "цепкохвостой" обезьяне; нельзя! Интересно мечтать о гусаре Сорохтине: каков султан, какова шапка! Опять нельзя!

  Между гусаром и цепкохвостой обезьяной в виде "Бореньки-доцента" рвалась моя жизнь: в центре разрыва образовывалась торичеллиева пустота93, черное ничто; но этим центром было "Я" ребенка; и "Я" - падало в обморок; начинались кошмары: я кричал по ночам; был призван доктор; он заявил:

  - Не читайте ему сказок; у него слишком пылкая фантазия!94

  Фантазия была пылкая; но фантазия над фактами действительности, а не над сказками; сказки, наоборот, темперировали, смягчали уродства несоответствий; если бы доктор был проницательнее, он бы должен сказать:

  - Читайте ему сказки: авось, он забудет в них бред этой квартиры.

  Весь источник кошмаров - драма жизни; всякое равновесие надломилось во мне; еще бы: ломали и отец, и мать; главное, я уже инстинктивно видел: они - надломлены сами; не они ломали, а их ломало.

  Среда ломала.

  

  

  

   Глава вторая

  

  

  

  

  СРЕДА

  

  

  

  1. КАРИАТИДЫ И ПАРКИ

  Среда подалась с первым мигом сознания; я, наблюдательный, скрытный и тихий ребенок, не видящий вовсе детей, изучающий мужей науки, я рос одиноким "подпольщиком"; квартирочка - маленькая; детская и гостиная, полная взрослых, так сближены были, что я из детской мог слышать отчетливо, что говорилось в гостиной. Раиса Ивановна, гувернантка, умевшая еще накрыть плащом сказок младенца и вынести из мараморохов нашей среды, очень рано исчезла;1 мне стукнуло - пять; Генриэтта Мартыновна2, анемичная, бледная, вовсе немая, молчала часами; и мне сквозь молчанье ее проступила гостиная громкими спорами "кариатид" от науки и жен их, бормочущих парок; они появилися у изголовья кроватки; бывало, - не сплю я; и - слушаю, слушаю, слушаю...

  И вылезаю в гостиную: понаблюдать.

  Будь мать более посвящена в воспитанье младенцев, она бы нашла, что сиденье средь взрослых младенца есть верное средство приблизить к нему "преждевременное развитье", которого так ужасалась она; полагалось: он - маленький, не понимает; а "он" понимал, но - по-своему; то же, что понимал "он", - опаснее было, чем понимание нумерации; он понимал, почему у "X" прячут профессора-мужа, когда в дом является красивая дама; но кое-что оставалось невнятным; сообразительность была, теперь вижу я, дьявольская; память - просто музей; я стыдился своих наблюдений, восседая на мягком ковре под ногами гостей с принесенной игрушкой, я схватывал факты, чтобы в постельке, перед сном, их осмыслить.

  Многочасовые споры о Дарвине, Геккеле (Усов о Геккеле выражался пресдержанно), механицизме разыгрывались, как разыгрывались и сплетни, меня занося серой тиною; в ней было душно: сравненья-то не было мне (я не вхож был в другую среду); может быть, то, что слышал, - прекрасно; а может быть, - преотвратительно; сравнивал факты с сентенциями отца о морали; твердил он:

  Говорят, широко мирозданье,

  Человек же ничтожен и мал,

  Но гордись человека названьем

  Ты, кто мыслил, любил и страдал3.

  И вот, сравнивая те строчки со слышимым вокруг меня, я уж знал, что у нас обстоит неказисто весьма с "человека названьем", что круг наш в его средней линии - мертв, туп и пресен; давило меня нечто в нем, как бы воздух выхватывая; теперь вижу: давили - ужасная косность и статика; осознавалося: мне не взвалить на себя этих правил, воспринимаемых тяжеловесными и неплавимыми канделябрами; я же любил все текучее, как огонек, как водицу, как солнечный зайчик на печке; от слов иных замертво падали мухи; и - замерзала вода.

  Начинались кошмары, в которых являлась какая-то мне "ядовитая" женщина (читай профессорша); и - кто-то гнался (сорвавшаяся с фронтона кариатида); и бухающий тяжкокаменно "по штатиштичешким данным" сосед, И. И. Янжул (он так выговаривал), рос мне из темных углов по ночам; как Раиса Ивановна унесла песни Уланда, Гейне и Гете4, понятные сердцу, и как занемела сквозная моя Генриэтта Мартыновна, Янжулом бухнуло прямо в меня из гостиной:

  - Бу... бу... у-у-у... штатиштичешким... Бука пришел изо рта И. И. Янжула:

  - Бу... бу... бу... бу... Как из бочки: ужасно!

  И тотчас же я закричал по ночам. Вероятней всего, я вскричал от эмпирики быта; как, - это есть жизнь? Наша жизнь? Моя жизнь? А тогда, - как же с этим:

  Но гордись человека названьем Ты, кто мыслил, любил и страдал...

  И еще пугали слова об "абелевых интегралах": что есть интеграл? Кто есть Абель?5 И - то же: профессорша "У" собирается, бросив мужа, бежать с богачом умирающим "X", чтобы он перевел состояние на ее имя; вдова "Н", багровая толстуха и коротконожка с ужасным лицом, запылавши страстями к профессору "С", его ловит; и пес-

  ни ревет: "Все вы - хлопцы-баламуты". Профессор "С" - нуль внимания: видит какие-то корни (не огородные - греческие); лукавые "3" и "Т", приглашая их, вместе с тем приглашают - на них, чтобы полюбовались страстями пылающей "Н" и корнями профессора "С"; "Н" ревела у нас: "Баламуты!" Я думал про "С":

  "Баламут, - чего мучает; ведь изревелася "Н".

  И - полубред начинался:

  - Как же так? 6

  А с другой стороны, то и дело я слышал:

  - Мы, мы...

  Соль земли, или - светочи, - мы: мы - Москва, соль России (то - знал от отца); в Петербурге - чинуши да "лоботрясы"; профессора знают все; им подай лист бумаги и дай карандаш, жизнь мгновенно же урегулируется на листе этом в правилах высшего света; и вот они: борьба за существование у животных - у нас, у людей, есть гуманность прогресса; а форма ее - конституция; правительство и дурной городовой - не дают конституции; в церкви поп проповедует отсталые истины, кадя "угодникам", вместо которых когда-нибудь вмажутся Спенсер, Огюст Конт; тогда "жрец", иль поп, убежит; по ступенькам амвона к изображению Конта взойдет иной "жрец", научный: М. М. Ковалевский во фраке, неся шапо-клак (не Евангелие), чтобы провозгласить - "Кон-сти-ту-ци-я!"

  Певчие рявкнут тогда Gaudeamus, которое знал я уже; папа наш перевел его.

  И это есть тост, иль спич!

  Уверяю читателей: переворот к "интеграции" Спенсера так мной прочитывался; конституция представлялась не столько мне в определеньях посредством понятий, сколь в выездах Муромцева, Ковалевского, Чупрова, Иванюкова во фраках: с какой-то трибуны сказать нечто витиеватое, что говорилося у Стороженок, и что говорилось М. М. Ковалевским у нас за обедом, над ростбифом: после он взял на живот меня (мягкий); М. М. Ковалевский был ведь шафером матери; годы парижские связывали с отцом его 7.

  Знал еще: в крайнем случае будет не царь, - президент; и тогда даже В. И. Танеев, который, понюхав махровую розу у ананасной теплицы в именье своем, проповедывал все избиение крестьянами бар и помещиков, - угомонится; и, фрак свой надевши, куда-то поедет; и что-то там скажет.

  Так воспринимал я слова.

  Повторяю: основы конституционного строя и позитивистического мировоззренья восприняты были мной, как и цепкохвостая обезьяна, до мига, когда я сказал себе твердо:

  - Я - я!

  Я всосал это все в себя еще с карачек: на то "мы" - профессорский круг, чтоб младенцы у "нас" не так ползали, как у всех прочих, а конституционно и позитивистически.

  Вообразите же весь кавардак в голове моей: удивлтельная предупредительность, даже подшарк пред прислугой отца (от души); и крик матери на нее; высочайший пафос моральной фантазии у отца; и все сплетни круга; мир, где звезда за звездою срывается с неба и чешутся хвосты у комет (наш Бредихин их чешет), и где годами - свалка: Марковников и Столетов гоняются за Александром Павловичем Сабанеевым и выгоняют его из какой-то там лаборатории; он - утешается: к Усовым ходит; и с Машенькою, репетиторшей Усовых, затворяется; Усовы ждут: предложение сделает.

  Вот одна картина, которая вызвала ночной кошмар мой. Другая: кариатида-профессор - изваян в веках; если б мне прочитали "В начале бе слово"8, то я бы поправил: университет, а не слово; и после уже шли "слова" в нем: М. М. Ковалевского, Муромцева-красавца; и - прочих; слова - на фронтоне, где кариатиды изваяны: с кафедрами; тяжковесно надвисли - превыше всего: И. И. Янжул, М. М. Ковалевский, Н. И. Стороженко; превыше их - усовский нос, -прорисованный академиком Кушелевым в центре купола храма Христа Спасителя: нос Саваофа;9 я - знал: нос-то - Усова!

  В усовский нос верил я, потому что превыше всех - Усов, превыше ценимый отцом; его друг, "папа крестный" мой. Прелестью сиплых слов С. А. Усова я упивался; я им восхищался: и видом, и словом, и смехом, и трубкой его, и его бородавками; и мне казалось: наружность профессора Усова так же прекрасна, как и Саваофова; если бы был он седым, то взлетело б под купол лицо, все лицо, а не нос один; и раскидался б руками над всею Москвой, выше всех, С. А. Усов: Иванову колокольню поставь под тот купол, - уместится; это я знал; в храм Спасителя водили с бульвара меня: я гулял на Пречистенском.

  Вот - две картины.

  Они не увязывались в сознании.

  Кариатидность, каменность, неизменная косность портала жизни; все, что менялось, менялось когда-то, при Александре Втором; при Александре Третьехм сплошное "во веки веков" водворилось. Я это уж слышал. Но водворившееся, обставшее - непонятно; ни "штатиштичешкие шведенья" Янжула, ни "шекспиризм" Стороженки, мне зримые в виде каменных гирлянд, обвивающих нависнувшие над миром кариатиды; под ними - багровая "Ы" все ревет "баламутов" своих.

  Результировать ставшее, навеки обставшее, я не сумел; а меня уже звали: стать там, где они все стояли - на веки веков; и профессор подмигивал:

  - Вот, погоди, брат, - профессором станешь!

  И старый Я. Грот прислал книгу младенцу; и надписал: "Б. Н. Бугаеву";10 старик Буслаев кормил пастилой: на бульваре Пречистенском; и Н. И. Стороженко, Н. В. Склифасовский (хирург), И. И. Янжул с охотою игрывали с нами, детьми; мне бы с девочкой, с Танечкой, на руки, чтоб прямо снесли нас в редакцию "Русских Ведомостей". Погубило же - преждевременное развитие; и желание срезультировать быт этот в целом его; результировать в целом не мог.

  Результировала - крестная мать: Марья Ивановна Лясковская, которая принимала дань уважения: с Усова, с отца; и с других; представленье о ней мне сложилось: квартира ее есть какая-то там "Золотая Орда", куда едет профессор; и - дани везет.

  

  

   2. МАРИЯ ИВАНОВНА ЛЯСКОВСКАЯ

  Мария Ивановна Лясковская, урожденная Варгина (собственный дом на Кузнецком), жена Николая Эрастовича Лясковского, профессора химии, о котором писал мой отец: "Я его часто встречал у профессора Николая Эрастовича Лясковского, дом которого был связующим звеном для многих университетских деятелей того времени" (Н. Бугаев: "Сергей Алексеевич Усов");11 время - 1860 - 1865 годы; Лясковский скончался давно; но жена его, Марья Ивановна, крестная мать, превратила "связующее звено" в железные цепи; они на нас бряцали, точно тяжелые кандалы.

  Что-то в лице ее было якутское: скулы монгольские, малые щелочки глазок безвеких, всегда приседавших в морщиночки приторные; всосы темные на серомертвых щеках, сухой, черство зажавшийся рот, разъезжающийся в улыбку-гримасу, слезливую, сантиментальную, чтобы, разъехавшись, снова счерствиться безжалостно; жидкие, даелто-зеленые, гладкие вовсе зачесы волос под наколочку черную; малый росток, худоба: совершенный одер; старомодное черное платье фасона древнейшего (пятидесятых годов?); очень узенькие нарукавчики, стягивающие кисти лапок лягушечьих; очень широкая юбка; распяленная тарахтящей крахмальною белой исподнею юбкой; гордилась, что носит такую:

  - Белье, дорогая моя, коль не белое, так значит грязное; на белом же и пылинка видна; на цветном, так и все, - фунты грязи... Не гигиенично: у вас, дорогая моя, юбка нижняя - шелковая, розовая? Так и все... Нет, уж я - вот в какой. - И вздерг юбок, чтоб матери протарахтеть своим жестким крахмалом в лицо; да и не только матери: отцу, Сергей Алексеичу Усову, сыну его, "Паше" Усову, кому угодно:

  - Так, все!

  И прюнелевые старомоднейшие ботинки, нарочно, чтобы ногой - прямо в нос:

  - Вот какие ношу, - так и все! И опять - вздерги юбок. Сергей Алексеевич Усов сипел:

  - Она не показывала своих ног вам?

  ______ )

  - Покажет: гордится размерами; "ножкой" гордится.

  Старуху я помню с младенчества; было ей под шестьдесят уже; строгие нравы вносила; подтягивала знаменитых друзей.

  - Так и все, дорогая: жена должна спать на одной - так и все - с мужем; так, да... постели... А вы, дорогая...

  И, сморщившись медоточиво, все лапкой лягушьей подмахивала; точно высказала величайшую нежность; и глазки едва не слезились из щелочек; делалось страшно; профессор сопел, а жена опускала глаза.

  Мне, ребенку, мой дядя, Георгий Васильевич Бугаев, глаза открыл трезво:

  - Зеленый одер... пфф-пфф!

  - Как можешь, Жоржик, ты личность почтенную так называть? - испугался отец; дядю мать прозвала "дядя Ерш" за колючесть.

  Смысл Марьи Ивановны мне приоткрылся: зеленый одер! Здесь скажу: зарисовывая Аполлона Аполлоновича Аблеухова, я взял моделью наверное М. И. Лясковскую: в сухости, черствости, во внешнем виде, лишь вставив Другие глаза да приставивши бачки; отрежьте их, вставьте якутьи глазенки и в юбку оденьте сенатора - вылитая Марья Ивановна; некоторые же чудачества и черты нежности взял от отца.

  Марью Ивановну чтили ужасно; пасла нас железным жезлом;12 церемониймейстер профессорской жизни; вернее: церемониймейстер целого отделения физико-математического факультета. Профессора: Северцов, Борзенков, Усов, Бугаев, Щегляевы, Богуславские, Сабанеевы, Волконские, сколькие, - дани носили; откуда влияние это - не ведаю; только мне культ фетишей связан с этою куклой якутскою: чем не фетиш? И - пасла: когда Борзенков ел у нее, подстилали под ноги клеенку ему: он - сорил ей на зеркало пола; а Усова не принимали в гостиной малиновой (только в зеленой!): курил.

  В узах держала!

  Войдя к ней в переднюю, оробевали: от строгости, от тишины, от нас всех потрясающей чистоты; старая прислуга, Аннушка Егоровна, палец полижет, присядет на корточки; и - убирает сориночки с пола; предметы стояли в десятках лет те же; и - так же: те ж алебастры, та ж люстра хрустальная в зале; и "Вестник Европы" развернутый - там же, в зеленой гостиной; читала его с основанья; читала до смерти; и больше она не читала уже ничего из журналов.

  Войдя в лакированную переднюю, отогревались сперва, чтоб хозяйке в лицо не пахнуть холодком: летом, весною, зимою поддерживалась температура на 16¹ по Реомюру; в 15 или в 17 градусах жить не могла: и жила таким способом лет тридцать пять.

  Обогревшися, переходили в блистающий зал: обои - белые; пол же как зеркало; шли, боясь хлопнуться: скользко! По середине зала - видели зрелище: выход старухи навстречу, спешащей с перевальцем и уже в миг явленья из двери малиновой гостиной заклепывающей рот гостю сентенцией; для каждого - своею, выношенной в годах, повторяемой десятилетия; коли Бугаевы - одна сентенция; коль Сабанеевы, то уж - другая; приятнее прочих для Усовых: для Сергей Алексеича; после же для всех сынов: Алексея, Сергея и Павла Сергеича.

  - Так, все - всегда говорю: всякий Гогенштауфен - лучший из Гогенштауфенов; так: всякий Усов... и - да... лучший Усов... И так, и все...

  Произносилось все это скороговоркою, как прибаутка; и, топая каблуками прюнелевых, нарочито простых башмаков, семенила в гостиную, переваливаясь и махая ручонкой; садясь, продолжала сентенцию новую, которая начиналась всегда:

  - Я всегда говорила - так, да, Николаю Ирасовичу, - произносила "Ирасовичу", не "Эрастовичу"; и далее, под флагом беседы с "Ирасовичем", лет уж двадцать скончавшимся, выносилась суровейшая резолюция на то иль иное событие жизни (семейной, общественной) новоприбывшего гостя: уже сплетни собраны, произведен анализ; решение вынесено; появление гостя - предлог: ей прочесть приговор или выдать награду:

  - Так, все: говорила всегда Николаю Ирасовичу: "Николя - не покупай мне лишних предметов; необходимое, - только оно украшает жизнь"... Так, да: у вас, дорогая моя, новый стол? Для чего? Еще старый хорош...

  И потом сообщалось: когда они с мужем женились, умели же жить они на пятьдесят лишь рублей; эта жизнь длилась с год, может быть; а потом притекло состоянье богатое к ней (урожденная Варгина!); и забывалось: жила таким способом, при состоянье, десятки лет; как разносила она, когда жаловались:

  - Трудно жить мне на жалованье, Марья Ивановна! Правила стоицизма и Диогеновой бочки напоминались сурово ей: вот ведь жила же она; пусть другие живут, - так и все; иногда ж выбирала она бедняков в фавориты, за скромность, безропотность; их усадив пред собой в мягком кресле, пред ними точила слезу; и платком отирала свои покрасневшие глазки:

  - Бедная моя, - так и все, - так мне жалко: глядеть не могу я на вас!

  Одна барышня, получающая лишь тридцать рублей, пред которой точилися слезы, порой вызывалась пред Марьей Ивановной: сидеть перед ней и глядеть, как точилися слезы; ходила, ходила; и - вдруг возмутилась:

  - Опять усадила и плакала Марья Ивановна: просто не знаешь, куда и деваться!

  Ну, а - помогла она барышне: по человечеству, а не для ради... "благотворительности"?

  Никогда!

  Занималась иною благотворительностью: благотворила профессорам, совершая периодические, обер-полицмей-стерские объезды квартир, в результате которых роптали профессорши (мать моя - плакала); профессорам же - каждение: лучшие все Гогенштауфены! Одна умная дама доказывала, что М. И. неравнодушна, весьма, к ее мужу; и глазки слезливые строит, и ножки прюнелевые показывает под предлогом своей аскетической пропаганды: простых башмаков и простых белых юбок.

  Конечно ж, - не "флирт": платоническая сердечность; и чистая дружба; но требовала "культа дружбы"; и тут проявляла ревнивость; она добивалась горячей конфиденциальности, чтобы профессор, идя на свидание с ней, запевал про себя:

  Сияй же, указывай путь,

  Веди к. недоступному счастью

  Того, кто надежды не знал;

  И сердце утонет в восторге

  При виде тебя...13

  На протяжении лет двадцати пяти - приезжала два раза в год: 13-го октября, накануне рождения "крестника" - с книгой (подарок), и 6-го декабря, в день именин отца: отобедать; отец бывал часто у ней; приезжала она в черном платье; а дома ходила она в сером платье, которое - лучше; похуже она берегла для гостей:

  - Дорогая моя: всюду пыль, - так и все; как приеду домой, это платье - платье вздергивалося - долой, чтоб полы свои не запылить...

  - У меня, дорогая - два платья всего: вы опять заказали себе выездное, - так все... Не по средствам живете... Жила же я...

  И рассказывалось житье (пятьдесят рублей в месяц).

  Полагалось бывать у нее: на Рождестве и на Пасхе; лишь избранные удостаивались получить приглашение на именины ее: отобедать; в тот день и в столовой, и в зале к стене придвигались сукном перетянутые доски, чтобы профессор) коснувшись стенки, не измаслил ее головой.

  Удивлялся покорности профессоров, все сносящих: тому подстилалась клеенка (неряха), тот - грязный, тот не : допускается в малиновую гостиную; к нему появляются в платье, которое обречено подметать сор квартиры; не перечисляю всех оскорбительностей, подносимых ей с ласковым видом; сносилося все, потому что - блюла: что блюла? Пресловутый девиз "как у всех в нашем круге". И разводила безжалостное лицемерье морали, слегка подслащенной, как... оболочка пилюли "касторки"; а коли под флером приличья пылали багровые страсти "Н", иль - изменяли друг другу, то - делался вид: ничего-то и нет; лишь была бы личина:

  - Так, все, - говорила я Николаю Ирасовичу!

  Но она полагала себя дарохранительницей: охраняла компендиум высшей культуры; и кокетничала нелюбовью

  к попам и к дурному городовому, ее охранявшему; читала "Вестник Европы"; и была - "Вестник Европы" насквозь; то есть по Стасюлевичу мыслила14, да перечитывала тома Соловьева-историка; перечитает, и - снова читает: том первый, второй.

  Ни одной живой мысли: лишь старческие, слащавые дрянности вроде капсюли касторовой; мать моя - попочитает ее; и - расплачется: раз даже вынужден был Лясковской заметить отец:

  - Вы бы, Марья Ивановна, Александру Дмитриевну в покое оставили б!

  Боже, что было! Летали и письма трагические, были и объяснения "сердечнейшие"; тон "Травьяты"15 звучал в них.

  Будь уважение, ей расточаемое, вполне искренним. Нет, смеялись над нею; а "В", ей носившая дани, ее жгла сарказмами (но - за спиною); все ж - ездили к ней на поклон; и внушили мне: "крестная мать" есть понятье священное; все же горжусь, что я, выросши, срезал ее; и традицию "стильных" поклонов нарушил; мать дань ей возила до смерти: фетиш!

  Ее чтили: надо было насквозь перетлевшему быту держаться; уже внутри не было кумиров, "традиции" под шумок обходились, и только фетиш мог извне их поддерживать; так перерождался быт славный в культ древний - в культ прюнелевого башмака, из-под юбки крахмальной грозящего.

  Я потому останавливаюсь на Лясковской, что мне она - первое знакомство с богатою буржуазией; среди профессоров она виделась мне двуединой: профессоршей и милльонершей; и первое слово "богачка" связывалось со словом мне "Марья Ивановна"; в ней примешивались к ужимкам профессорши - чуждые, малознакомые ноты; у нее фабрикант и сенатор, Нечаев-Мальцев сидел; я поздней обобщение свойств, ей присущих, открыл в символическом образе "Железной пяты"16.

  Детское знакомство с пятою той - знакомство с сухою пятою Лясковской, одетой в прюнелевую ботинку; и когда она высовывала из-под юбок пяту ту, кидало меня в смутный страх, в отвращение.

  К свите данниц М. И. относились типичнейшие: М. И. С. и жена университетского деятеля Е. Л. В.; 17 типичные парки, охранительницы устоев и передатчицы слухов;

  М. И. С. мне виделась перопекающой золу быта квартирочки в вкусности; как из муки, пирожки пекла, - сладкие, липкие; сладости сыпались, чтобы пресноты муки золяной не отбили бы аппетита у мужа, и так свой желудок однажды расстроившего; мой отец, даже он, так старавшийся быть незаметным в быту, на одну из слащавостей М. И. С. резко ответил:

  - Не говорите маниловщины!

  М. И., много лет в нашем доме бывавшая, так разобиделась, что много лет не бывала.

  Е. Л. В., в противовес М. И. С, золособирательницы, обкормившей золой благоверного мужа, мне видится золо-рассыпательницей: зола, иль пыль слухов, накоплялась обильнейше в доме ее; этой серой золою пылила в квартирах с огромной талантливостью; прозоляя - все, все: в пять минут; в ридикюльчик набравши золы, объезжала знакомых; и сыпала ею.

  Обе были презлые; одна расточала злость, переслащая ее; а другая, ее угущая всыпаньем в золу перетолченных стекляшек; и обе по-разному лицемерили; Е. Л. В. лицемерила, преподнося злость под формою... злости же: корыстной и личной под формою бескорыстного юмора и отрезания якобы "правды-матки" (была не глупа); говоря едкости и гадости о других, она потом говорила едкости и гадости прямо в глаза человеку - с таким видом, что, мол, - проста, извините; все выложу вам же о вас; и останется - только любовь утаенная: к вам же! Она имела дар к колкостям: пользуяся остроумием высшим своей якобы бескорыстнейшей соли, колола и жалила с остервененьем: присутствующих и отсутствующих, - без стыда и ответственности; все значительное, все талантливое в настоящем, в прошедшем и в будущем бешеною слюною своей покрывала, трясяся с такой отвратительной злостью, мотая своей неприятной головкой в седых кудерьках; чем старей, безобразней она становилась, тем бешеней, мельче, подлей оплеванья ее мне казалися; захлебывалася, вонзала мещанское жало во все, что ее превышало; до двадцати девяти лет встречался я с этой ехидной, ее обходя, потому что противно мне было глядеть, как она, увидавши талантливого человека, подмигивала на... его... экскременты; неглупая, жалкая пакостница превратилася в старости просто в шута, кувыркавшегося перед каждым и побивавшего мелкостью мелкости, ею просыпанные: озоляла квартиры; уедет, - квартира воняет, квартира золеет, под конец оставалося, как скорпиону, ей, хвост свой задрав над собою, прожалить головку старушечью, собственную; ведь уже - ошельмовано все! Шельмовать - больше нечего!

  В 1910 году в дни кончины Толстого она говорила вонючие вещи о нем; я ее оборвал; став зеленой от злости, она зажевала сухими губами; и - быстро исчезла: я думаю, - желчь разлилась в ней; ведь ей не перечил никто.

  Марья Ивановна была искусана ею в квартирах профессорских, но за спиной, разумеется; в праздники Е. Л. В. дани несла ей; и на обеде М. И. посиживала с невинными глазками; М. И. С. и Е. Л. В. наисправнейшие посетительницы и чтительницы покойной Лясковской.

  

  

   3. СЕРГЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ УСОВ

  Крестный отец, Сергей Алексеевич Усов, огромного роста, массивный, с большою курчавою темно-каштановой бородою и с огненными глазами, прорезывает мне большим носом, как молнией, сумерки детства; он вспыхивает бородавками полнокровного очень лица, сотрясая нам комнаты сиповатым, отчетливым смехом.

  Бывало, в столовой, в гостиной - гам; резкий звонок; топот ботиков; сиплые шутки в передней; и голос, как сорванный от табака и от споров, зажатый под горлом; и возглас отца:

  - Вот Сергей Алексеевич!

  И - присмирение: голоса потухают, давая простор сиповатому голосу; в центре он: бьет каламбурами, шутками, уподоблениями; взрывы громкого хохота; слушаю я из кроватки его; не все понимаю; но что понимаю, как сказки: чудесно!

  Отец мой души в нем не чаял; С. А. самый близкий ему; все-то слышу:

  - Сергей Алексеевич думает!

  - Усов сказал!

  И на Усове сходятся мнения родителей; мать удивляется блеску его.

  Не забуду я горя отца, когда этого великана сразила безвременная кончина в 1886 году (припадок ангины); с этой смерти начинается его оторванность; точно поднят был мост между ним и средой; он уже мало общался внутренно - по прямому проводу; он скорее выходил к людям: спорить, назидать, помогать, распекать; с Усовым он был нараспашку, к нему забегал постоянно и любовался его крупной фигурою, дышащей смехом, спорами, высказыванием своих убеждений; отец сам любил крупно поговорить; и страдал недостатком: недовыслушать теоретических доводов противника; к Усову он прислушивался; его - повторял: им гордился.

  Действительно: Усов был крупным центром Москвы в семидесятых и восьмидесятых годах; прекрасный ученый и эрудит, много думавший над философией зоологии, блестящий лектор, любимый студентами, он один из первых твердо водрузил знамя Дарвина в Московском университете, связав себя с дарвинизмом, оставивши определенную зоологическую школу, противополагавшуюся в те годы школе Анатолия Петровича Богданова; говорят: по плодам узнают; и - вот плоды: из школы Усова вышли М. А. Мензбир 18 и Кольцов; из школы Богданова - Н. Ю. Зограф.

  Вот как о нем отзывается один из его учеников: "Читая зоологию, С. А. обладал способностью заставлять задумываться над такими общими, широкими вопросами, решение которых... очищало ум... Читая лекции, этот дивный профессор заставлял слушателей, задерживая дыхание, прислушиваться к каждому его слову, боясь проронить его... Наши лучшие поэты не описывали так быта животных, как описывал его Усов... Да, это был необыкновенный профессор" (Львов: "Воспоминания о С. А. Усове")19. Или: "Ученик Рулье... последователь Дарвина... Сергей Алексеевич владел и методами строгого логического мыслителя и приемами осторожного наблюдателя... Специалист по зоологии позвоночных, он особенно много времени посвящал биологии и географии животных... Мне не раз приходилось... присутствовать при его беседах с его другом, знаменитым зоологом Н. А. Северцовым. Из этих бесед я убедился, какое громадное значение придавал Северцов советам и указаниям Усова" (Н. Бугаев: "Сергей Алексеевич Усов")20.

  Усов не оставил после себя монументальных трудов; со статьями его и мне приходилось знакомиться; они - увлекательны; он вечно кипел практическими вопросами преподавания и педагогики: "Мало было слушать его самого, надо было смотреть на него, чтобы убедиться, что всякое его слово шло из глубины души... И один уже его вход в аудиторию сразу подготовлял слушателей к тому, чтобы позабыть, что это профессор, чтобы видеть в нем учителя, друга" (Львов: "Воспоминания")21.

  Но Усов не ограничивался зоологией: "Сергей Алексеевич был строгий логический ум... В молодости он много изучал... Канта и... свободно вращался в самых отвлеченных логических тонкостях..." (Бугаев: "С. А. У.").22 Художественная натура, он был законодателем художественных вкусов Москвы, вместе с покойным С. А. Юрьевым и Л. И. Поливановым; знаток театра и шекспирист, он сам играл в молодости; и в пьесах иных не уступал он Садовскому; кроме того: много лет изучал он историю живописи и даже читал курс по истории изящных искусств в старших классах гимназии Поливанова.

  "Начались чтения и уже не прекращались до самой кончины Сергея Алексеевича... Он нашел здесь исход тому захватывающему чувству изящного, которое составляло господствующее настроение последних годов его жизни... То не были лекции в собственном смысле... "Не собирайте их в класс, не сажайте меня на кафедру. Посадите нас вокруг большого стола". На... рассматривании... коллекции основывались все беседы. Здесь-то делались С. А. Усовым... неуловимые... замечания, которые и выдавали всю артистическую натуру покойного" (Л. И. Поливанов: "Воспоминания о С. А. Усове")23.

  Под конец жизни он увлекся древнерусскою иконописью:24 "Смерть его застала за большим исследованием об архитектуре старинных русских церквей" (Бугаев: "С. А. У.") 25. Кроме того, он изучил археологию и писал по специальным вопросам: "Его исследования о старинных русских деньгах ценятся очень высоко специалистами... Зоолог, натуралист, археолог, он был замечательным знатоком литературы, относящейся к истории религий... У него на дому была целая коллекция русских летописей... Покойный Беляев, знаток... летописей, был высокого мнения об его познаниях... Шекспир, Пушкин, Шиллер, Гете были его настольными книгами... С. А. был прекрасный чтец... Его грандиозная фигура, благородное выражение лица, хороший голос, разнообразная интонация давали прекрасный материал для драматических ролей" (Бугаев: "С.А.У.")26.

  Размах фигуры этой меня поразил в детстве; он рано угас для меня; и более всего я его слушал издали, из постельки, когда он появлялся у нас на пятницах, по вечерам; потому-то я и ссылаюсь на свидетельства о многообразии даров, в нем живших; они мне объясняют то мощное воздействие, которым я был охвачен издали, при появленье его; веяло чем-то живым, бодрым, неугомонным; он во всем переплескивался через край; и, леча летами крестьян, он вдруг специализировался на дифтерите, - да так, что, едва заболевал кто-либо дифтеритом в нашем кругу, откуда-то приносился Усов с машинкою для вдыхания; и блестяще вылечивал; когда мать заболела дифтеритом, принесся Усов; и каждый день по коридорику из передней в комнату матери протопывала мимо детской его массивная фигура; он в первые дни болезни уселся сиделкою у ее изголовья: лечил, бодрил, развлекал и читал мастерски ей рассказы Слепцова; он, может быть, от матери отстранил смерть.

  Это было последнее явление его на моем горизонте; вскоре он заболел; три припадка ангины следовали один за другим; от третьего умер он.

  И такою же крупной, умной, шумной, массивной, всегда независимой казалась жена его, Анна Павловна, которая по смерти моего крестного отца унаследовала его функции; я крепко потом привязался к крестному отцу в юбке; до самой смерти ее отношения наши оставались прекрасны.

  Дом Усовых противостоит мне прочим профессорским домам и при жизни С.А., и по смерти его; Анна Павловна, в молодости драматическая артистка, была верной подругой С.А.: душой и калибром (во всех смыслах); потом стала другом трех больших и веселых "детин" своих и одновременно управляющим их имения, проявляя хозяйственные таланты;27 она была "умница"; за мужественность отец ее называл "бабцом": высокая, толстая, красивая, хохочущая, с умными, все подмечающими глазами, она умела, где нужно, и выпить с сынами, и весело прокричать с ними до хрипоты всю ночь; но и умела: зажать бразды, переменив шутки на... твердый курс.

  Приятна была мне усовская квартира отсутствием "славных традиций" и хождения на цыпочках перед идолом "как у всех"; и, хотя Усовы были "лучшие из Гоген-штауфенов" в мненье Лясковской, их дом был полной противоположностью дома Лясковской: чисто блещущий, злой, безжалостный холод порядка; и неблещущая, добрая, но сердечная безалаберность; ходящие на цыпочках профессора и галдящая, поющая, пьющая и танцующая молодежь; "моральным" критериям Лясковской противополагались, "антиморальные" усовские, хотя сама А. П., разумеется, была за тридевять земель от разнузданного имморализма; будучи, в сущности, человеком строгих правил, А. П. убирала их внутрь, бравируя скорей цинической видимостью.

  Анна Павловна и Мария Ивановна, мало сказать, - не любили друг друга: почти ненавидели; и "лучшие из Гогенштауфенов" отправлялись к М. И. Лясковской не без оттенка иронии: справлять "гогенштауфеновские" обязанности.

  Дом Лясковской полнился профессорами; дом Усовых после смерти С.А. полнился молодежью, среди которой А. П. рассказывала анекдоты, подводящие к граням приличия; иные ее называли "циником" (что - неправда); но этим "цинизмом" заразил ее муж; про С.А. Усова говорилось так: "К двенадцати часам ночи Бугаев начинает спорить, а Усов - рассказывать неприличные вещи". Не хвалю "душка" иных сентенций А.П., отдававших трынтравизмом, тем более, что она была более "кулак-баба", чем попрыгунья-стрекоза; но даже в своих "переборщах" она выявляла красочное пятно, в пику серому быту; лучше быть грубым на словах, чем под скукой приличия таить миазмы.

  Разумеется, Усов в свое время считался радикалом, позитиви