Жуковский Василий Андреевич - В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Жуковского на смерть королевы⁴². Они сильны, исполнены чувствительности, одним словом - достойны Жуковского и могут стать наряду с его лучшими произведениями. Но - воля его! - можно пожелать более изобретения и менее повторений его же собственных стихов. Как бы то ни было, поздравляю его, обнимаю и радуюсь его новому успеху <...>

  

  

   Константин Николаевич Батюшков (1787-1855) - поэт, наряду с Жуковским основатель "школы гармонической точности", один из его ближайших друзей.

   Поэты познакомились в начале января 1810 г. в Москве в доме С. Н. Глинки. Их личные симпатии и близость литературных взглядов быстро переросли в дружбу. Весной и летом 1810 г. Батюшков активно сотрудничает в "Вестнике Европы", редактируемом Жуковским; поэты часто встречаются за совместным чтением, обмениваются замыслами. 12 мая Жуковский подарил Батюшкову записную книжку с рассуждениями на этические темы, которые тот по-своему продолжил (см.: Изв. АН СССР. ОЛЯ. 1955. Т. 14, вып. 4. С. 305-370. Публикация Н. В. Фридмана). В июне - июле 1810 г. они три недели провели в Остафьеве в обществе H. M. Карамзина, И. И. Дмитриева, П. А. Вяземского. Серьезные разговоры о литературе в "легкой", дружеской манере остафьевского лета способствовали появлению поэтической переписки Батюшкова ("Мои пенаты", "К Жуковскому") и Жуковского ("К Батюшкову"), утвердившей в русской поэзии жанр дружеского послания.

   Война 1812 г. и события личной жизни на несколько лет разлучили поэтов, что помогло им осознать свою творческую самостоятельность, привело к осмыслению их отношений как поэтического состязания. Новому пониманию Батюшковым и Жуковским своей судьбы, поэзии и взаимоотношений соответствуют два их произведения, написанных почти одновременно и независимо друг от друга: элегия Жуковского "Теон и Эсхин" (1814) и стихотворная сказка Батюшкова "Странствователь и домосед" (1815), которые явились их поэтическими манифестами.

   Очередной период их интенсивных встреч, литературных споров, шуточных состязаний приходится на 1817-1818 гг. В августе 1817 г. Батюшков навещает Жуковского в Царском Селе, они участвуют в заседаниях "Арзамаса", где Батюшков получил прозвище Ахилл; вместе с А. С. Пушкиным и А. А. Плещеевым сочиняют экспромты ("Писать я не умею..." и "Вяземскому" - "Зачем, забывши славу..."). Летом 1818 г. Жуковский выхлопотал Батюшкову разрешение поступить на дипломатическую службу. Перед отъездом Батюшкова в Италию осенью 1818 г. они встречались в Петербурге на "субботах" Жуковского, на проводах Батюшкова в Царском Селе. Дружеские отношения поэтов в этот период складывались под влиянием общности мировоззренческих проблем, волновавших того и другого, и стремлением найти свои, возможно разные, принципы художественного выражения. Как показало время, при всей разнохарактерности дарований Батюшкова и Жуковского они тем не менее развивались в едином - романтическом - направлении. Следующая встреча поэтов состоялась в сентябре 1821 г., когда уже появились признаки душевной болезни Батюшкова. Дальнейшие их отношения сводятся к заботам Жуковского о больном друге.

   Творческая биография Батюшкова прервалась задолго до того возраста, когда пишутся мемуары. Однако характеристика Батюшковым личности Жуковского воссоздается по письмам поэта, что требует от читателя определенной подготовки. Прежде всего следует учитывать, что облик Жуковского часто преображен дружеской иронией автора писем, а также то, что письма дают не устоявшиеся, выверенные временем суждения Батюшкова о Жуковском, а его современный самим событиям отклик, иногда неадекватный, эмоционально преувеличенный. Кроме того, в письмах отразилось изменение взглядов Батюшкова, в том числе и на личность Жуковского, который в свою очередь тоже претерпевает творческую эволюцию. Как источник характеристики личности Жуковского, с учетом сказанного, письма Батюшкова дают уникальный материал, обычно недоступный мемуарам: облик Жуковского еще не завершен, перед нами процесс его формирования, который частично зависел от оценок, критических замечаний в дружеском окружении поэта и в большой мере от мнения Батюшкова. Батюшков с чуткостью поэта уловил нравственную доминанту личности Жуковского, определив ее в классической формуле: "сердце на ладони".

  

  

   Фрагменты писем (Батюшкова печатаются по следующим изд.: Майков, т. 3, с. 65, 68, 73, 76, 87-88, 94,110-112,114,119-121,138-139,150,152,154- 155,168,193-195, 207, 215, 227-228, 273, 299, 316-317, 319, 367, 390, 395-396, 413-414, 416-417, 427-428, 451, 466, 491, 500-505, 509-510, 516-517, 524- 525, 529, 532- 533, 535, 781-782; Батюшков К. Н. Избр. соч. / Сост. А. Л. Зорина, А. М. Пескова. М., 1986. С. 346-347, 369, 388-390, 393, 402-403; Он же. Нечто о поэте и поэзии / Сост., вступ. статья, коммент. В. А. Кошелева. М., 1985. С. 219, 226-227, 266-267, 285, 344-345.

  

   ¹ ...весь Парнас, весь сумасшедших дом... - перефразированная цитата из стих. И. И. Дмитриева "Послание от английского стихотворца Иона к доктору Арбутноту" ("Я вижу весь Парнас, весь сумасшедших дом..."). Сатирическое сравнение современной литературы с домом сумасшедших было популярным в 1810-е годы. Свое законченное выражение оно получит в знаменитой сатирической поэме А. Ф. Воейкова "Дом сумасшедших" (1814).

   ² ...твое послание ко мне с моим ответом... - Послание Н. И. Гнедича "К Б<атюшкову>" и "Ответ Гнедичу" Батюшкова были опубликованы в ВЕ. 1810. M 3. С. 186-187.

   ³ ...писать поэму: "Распрю нового языка со старым"... - Этот замысел Батюшкова не был осуществлен.

   ⁴ ...отрывок из Мильтона о слепоте... - Имеется в виду стих. Гнедича "Мильтон, сетующий на слепоту свою". Отрывок из III книги "Потерянного Рая", которое Жуковский поместил в "Собрании лучших русских стихотворений" (М., 1811. Ч. 5).

   ⁵ ...девицу Жуковскую... - Среди друзей Жуковского было принято подшучивать над его целомудрием. Кроме того, этим прозвищем Батюшков намекает на баллады Жуковского, к которым относился иронически.

   ⁶ ...Жуковский печатает... литанию на смерть Боброва... - Некролог С. С. Боброву появился в ВЕ. 1810. No 11 вместе с эпиграммами П. А. Вяземского на смерть поэта.

   ⁷ ...который, между нами сказано будь, великий чудак. - "Чудачество" для Батюшкова прежде всего признак неординарной личности, каковой он считал Жуковского. Но, кроме того, называя здесь Жуковского "великим чудаком", Батюшков, видимо, иронизирует над его пристрастием к мистике в балладах.

   ⁸ Я с ним жил три недели у Карамзина... - В конце июня - первой половине июля 1810 г. по приглашению П. А. Вяземского Батюшков и Жуковский в обществе H. M. Карамзина, И. И. Дмитриева провели три недели в родовом подмосковном имении князей Вяземских Остафьево.

   ⁹ ...не высылаешь "Перуанца"... - Стих. Гнедича "Перуанец к испанцу" было напечатано в "Собрании лучших русских стихотворений" (СПб., 1811. Ч. 4), подготовленном Жуковским.

   ¹⁰ ...балладу, в которой... сюжет взят на Спасском мосту. - Речь идет о балладе Жуковского "Громобой" (первая часть "Двенадцати спящих дев"). "Называя сюжет баллады взятым "на Спасском мосту", Батюшков дает понять, что он сказочный: у Спасских ворот Московского Кремля и на Спасском мосту еще с XVII в. велась торговля лубочными картинками и сказками печатными и рукописными" (Майков, т. 3, с. 647).

   ¹¹ Гаснет пепел черных пней... - цитата из "Сна воинов" Батюшкова.

   ¹² ...ничего моего не поместил. - В подготовленном Жуковским "Собрании лучших русских стихотворений", о котором идет речь в письме, были помещены несколько стихотворений Батюшкова: "К Мальвине", "Воспоминание", "Ложный страх", "Счастливец" и др.

   ¹³ Morton. - Происхождение этого прозвища неизвестно.

   ¹⁴ ...называет арлекином... - Речь идет об элегии Батюшкова "Мечта", которая в сильно переработанном по сравнению с первой редакцией виде была напечатана в "Собрании лучших русских стихотворений" (М., 1811. Ч. 5). Множество вариантов "Мечты", видимо, и вызвало такую оценку Жуковского.

   ¹⁵ ...Жуковский добрый мой... - цитата из стих. Батюшкова "Мои пенаты. Послание к Ж<уковскому> и В<яземскому> " (1811).

   ¹⁶ Что делает балладник? - Батюшков, иронически относившийся к балладам Жуковского, часто использует это шутливое прозвище. Ср., например, послание "К Жуковскому" ("Прости, балладник мой...").

   ¹⁷ ...стихов тысячи полторы... - Вероятно, речь идет об ответном послании Жуковского "К Батюшкову" ("Сын неги и веселья...").

   ¹⁸ ...певец Асмодея... - Жуковский изобразил Асмодея в балладе "Громобой".

   ¹⁹ ...чем черт не шутит! - намек на мистические мотивы баллад Жуковского, иронизируя над которыми Батюшков писал в своем прозаическом опыте "Прогулка по Москве", что существуют писатели, "которые проводят целые ночи на гробах и бедное человечество пугают привидениями, духами, Страшным судом" (Майков, т. 2, с. 22).

   ²⁰ ...читал балладу Жуковского... - Батюшков читал "Светлану", вероятно, в рукописи, так как она была напечатана в ВЕ. 1813. No 1.

   ²¹ ...иные говорят - в армии, другие - в Туле. - Жуковский в это время действительно был в армии в составе московского ополчения.

   ²² Второе послание к Арб<еневой>... - Первое послание к Арбеневой неизвестно, сохранилось только одно послание Жуковского "К А. Н. Арбеневой" ("Рассудку глаз, другой воображенью...").

   ²³ ...прислал... своего "Певца"... с посвящением... - "Певец во стане русских воинов" через И. И. Дмитриева был преподнесен не жене Александра I Елизавете Алексеевне, как пишет Батюшков, а его матери, имп. Марии Федоровне, которая и подарила поэту перстень.

   ²⁴ Переводом Драйдена я не очень доволен... - Имеется в виду перевод Жуковского из Драйдена "Пиршество Александра, или Сила гармонии" (1812).

   ²⁵ ...мои замечания на стихи Жуковского. - Письмо посвящено разбору послания Жуковского "Императору Александру" (1814). Жуковский воспользовался почти всеми замечаниями Батюшкова при подготовке послания к печати.

   ²⁶ ...Жуковско<го> стихи несовершенно понравились нашим Лебедям и здешние Гуси ими не будут восхищаться. - Поэтическое новаторство послания Жуковского было холодно воспринято в литературных кругах Москвы, арзамасцами ("Лебеди") и представителями петербургской "Беседы", которых называли "Гусями".

   ³⁰ ...Жуковскому дали Анну 2-й степени. - Эти сведения не подтвердились.

   ²⁸ ...насчет издания. - Жуковский по договоренности с Батюшковым должен был участвовать в издании "Обитателя предместья" и "Эмилиевых писем" M. H. Муравьева, но, отвлекаемый другими делами, устранился от этого. Однако уже в декабре 1815 г. он начинает работу по редактированию сочинений M. H. Муравьева (см.: БЖ, ч. 1, с. 71-104).

   ²⁹ ...напал на Жуковского. - Речь идет о премьере комедии А. А. Шаховского "Липецкие воды", где в образе поэта Фиалкина был осмеян Жуковский.

   ³⁰ Он печатает свои стихи. - Первый том "Стихотворений Василия Жуковского" вышел в 1815 г.

   ³¹ Для дружбы - все, что в мире есть... - цитата из "Певца во стане русских воинов" Жуковского.

   ³² ...все Грибоедовы, исчезнут. - А. С. Грибоедов был одним из участников журнальной полемики 1815-1816 гг. вокруг жанра баллады и выступал с критикой Жуковского. Батюшков, не принимавший этого жанра вообще, тем не менее был на стороне Жуковского.

   ³³ ...для моего издания... - В это время Батюшков готовил к печати второй том своих сочинений (Опыты в стихах. СПб., 1817) и хотел показать "рукопись и печатные листы" Жуковскому, который в это время был в Дерпте.

   ³⁴ ...имеет независимость... - Батюшков слишком восторженно отнесся к назначению Жуковскому в конце 1816 г. ежегодной четырехтысячной пенсии.

   ³⁵ ...предложение трудиться с ним... - В это время Жуковский планировал периодическое издание "альманашного типа", где предлагал Батюшкову заняться итальянской словесностью (см.: Эпоха романтизма. Л., 1975. С. 258-260).

   ³⁶ ...в новую придворную должность. - Жуковский был назначен учителем русского языка при вел. кн. Александре Федоровне.

   ³⁷ Жуковский пишет письмо к государю. - Жуковскому удалось выхлопотать Батюшкову разрешение поступить на дипломатическую службу.

   ³⁸ ...Жуковский решит. - Далее в письме следует приписка: "Останется. Жуковский"; и действительно, Батюшков выехал в Одессу около 20 июня.

   ³⁹ Речь идет о четвертом выпуске альманаха Жуковского "Für wenige. Для немногих", куда вошел и перевод "Горной песни" Ф. Шиллера.

   ⁴⁰ ...надолго отправиться из родины! -19 ноября 1818 г. Батюшков выехал в Италию; на его проводах в Царском Селе среди прочих присутствовали А. С. Пушкин и Жуковский.

   ⁴¹ ...членами оной Академии. - Жуковский был избран в члены Академии 19 октября 1818 г.

   ⁴² ...прекрасными стихами Жуковского... - Речь идет об элегии "На кончину ея величества королевы Виртембергской".

  

   26-го ноября 1815. <...> я едва успеваю бывать в "Арзамасе", в этой милой отчизне, где мы всегда об вас вспоминаем. Секретарь наш Светлана¹, который как будто бы нарочно сотворен для сего звания, верно, уведомил уже вас, что в самое первое собрание² вы избраны par acclamation {единодушно (фр.).} сочленом нашим: следовательно, я не нарушу ужасной присяги нашей, говоря с вами откровенно. Из великодушия и чистейшей любви к ближним (хотя ближние сии часто бывают чересчур глупы) мы положили, чтобы каждый новопринимаемый член выбирал для первой речи своей одного из живых покойников "Беседы" или Академии заимообразно и напрокат и говорил бы ему похвальную надгробную речь³. До сих пор таких мертвецов отпето у нас пять⁴, и Светлана превзошла сама себя, отпевая петого и перепетого Хлыстова⁵. То-то была речь!⁶ То-то протоколы! Зачем вас нет с нами! Очередной председатель у нас всякую неделю новый и по именному указу, как в Академии, - отвечает оратору пристойным приветствием, в котором искусно мешает похвалы ему с похвалами усопшему (выражение церемониала)⁷. Опять новое торжество для Светланы! Ей пришлось принимать Громобоя - Жихарева⁸, который, бывши прежде сотрудником "Беседы", должен был по общему нашему постановлению отпевать сам себя. Поле было, конечно, богатое, но исполнение превзошло ожидания наши. Атрей⁹ представлен был в виде некоего царственного волдыря¹⁰ на лице бывшего поганого беседчика, а остальные 27 трагедий, комедий, трагикомедий, драм, опер и водевилей, сочиненные и переведенные им, представлены волдырьками и сыпью, окружающими большой нарост. Словом, было чего послушать. Неоцененный секретарь наш недаром жил так долго с Плещеевым и удивительно как навострился в галиматье¹¹. Любимое его выражение: арзамасская критика должна ехать верхом на галиматье¹². <...> Нельзя ли вам, любезный сочлен, достойно воспеть все это? Жуковский то и дело твердит: ей, быть Беседиаде¹³! <...>

  

   Дмитрий Васильевич Дашков (1788-1839) - литератор, государственный деятель, активный член "Арзамаса". Уже с начала 1810-х годов он включается в литературную борьбу, является членом Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, сотрудником многих журналов. В 1810- 1811 гг. выходят его критико-полемические работы, направленные против А. С. Шишкова. Они не только принесли ему известность блестящего полемиста, но во многом подготовили эстетические принципы "Арзамаса", стиль пародийных речей. Дашков становится одним из основателей и активных участников "Арзамаса". Он готовит уставные документы, читает несколько речей, сочиняет "Письмо к новейшему Аристофану" и пародийную кантату против Шаховского (см.: Арзамасские протоколы, указ. имен). Несмотря на то что в 1820-е годы он отходит от активной литературной деятельности, уйдя в дипломатию и политику, его переводы из антологии греческой эпиграммы, другие опыты имели "важное значение для развития поэтических стилей в XIX веке" (см.: Поэты 1820- 1830-х годов. Л., 1972. Т. 1. С. 69).

   Самые тесные дружеские отношения связывали арзамасцев Жуковского и Дашкова. Оба они были воспитанниками Благородного пансиона, оба увлекались немецкой литературой. Не случайно Жуковский в письме от 1817 г., ярчайшем образце арзамасского стиля, где Дашков назван шутливо "Чуркой" (от арзамасского прозвища - Чу!), предлагает ему издавать альманах немецкой словесности (РА. 1868. No 4-5. С. 838). "Дашенька", как ласково и шутливо (Дашков был мощного телосложения) называл друга Жуковский, постоянно присутствует на страницах его писем (ПЖкТ, указ. имен). Он постоянный член критического Ареопага, на суд которого отдает Жуковский свои произведения.

   Письмо Дашкова к П. А. Вяземскому - важнейший документ арзамасского общества, воспроизводящий его атмосферу, ритуалы. Многие ситуации, о которых рассказывает Дашков, прочно вошли в литературу о той эпохе. Публикация письма в данном издании определяется значимостью его для понимания характера, значения арзамасской деятельности бессменного секретаря общества Жуковского - Светланы.

  

  

   РА. 1866. Стб. 499-501. Под общим названием "Выдержки из старых бумаг Остафьевского архива".

  

   ¹ Светлана - арзамасское прозвище Жуковского, взятое из его одноименной баллады.

   ² Первое собрание "Арзамаса", согласно дате "протокола первого совещания", состоялось 14 октября 1815 г. (Арзамасские протоколы, с. 261).

   ³ ...говорил... похвальную надгробную речь. - В протоколе первого заседания записано: "...положили брать напрокат покойников между халдеями "Беседы" и Академии, каждый нововходящий читает панегирик одному из халдеев" (Арзамасские протоколы, с. 84).

   ⁴ К 26 ноября 1815 г., когда написано письмо, прошло пять заседаний, на которых были "отпеты" Шаховской, Шишков, Жихарев как бывший беседчик, Хвостов и Бунина.

   ⁵ Хлыстов - Д. И. Хвостов.

   ⁶ Речь Светланы, посвященная "отпеванию" Хвостова, вся построенная на цитатах из басен "халдея", - высочайшей образец арзамасской критики. Книга Хвостова "Избранные притчи" (1802), как вспоминал П. А. Вяземский, с легкой руки Жуковского "была настольною и потешною книгой в "Арзамасе". Жуковский всегда держал ее при себе и черпал в ней нередко свои "арзамасские" вдохновения. Она послужила ему и темою для вступительной речи при назначении его членом Арзамасского общества" (РА. 1866. Стб. 478-479). Показательно, что при очередном издании своих басен Хвостов учел критику Жуковского (Арзамасские протоколы, с. 53-54).

   ⁷ Имеется в виду 9-й пункт устава "Арзамаса": "...очередной председатель отсутствует ему <нововходящему>, хваля того же покойника и примешивая искусно к сим похвалам лестные приветствия новому своему другу" (Арзамасские протоколы, с. 84),

   ⁸ См. "Ответ Светланы на речь Громобоя" (Арзамасские протоколы, с. 97-100).

   ⁹ "Атрей". - Речь идет о переводе С. П. Жихаревым трагедии П.-Ж. Кребийона.

   ¹⁰ "Атрей" в речи Жуковского назван "тяжким, дрожащим, ноздреватым, царственным наростом" (Арзамасские протоколы, с. 98).

   ¹¹ См. об этом воспоминания П. А. Вяземского ("Выдержки из старых бумаг Остафьевского архива") в наст. изд.

   ¹² Принцип галиматьи, проповедуемый Жуковским, - отражение своеобразной смеховой культуры "Арзамаса", который "родился в бушующих волнах сатирической стихии" (Гиллельсон, с. 150). Вместе с тем буффонада, насмешка - формы борьбы с догмами, утверждение новых форм критического мышления.

   ¹³ "Беседиада" - замысел пародийно-сатирической поэмы, о которой мечтали арзамасцы, но которую так и не создали.

  

  

   Младший сын г-жи Турчаниновой, по совету сестры, учился в Университетском пансионе; к нему пришли товарищи и начали при мне читать "Московские ведомости", лежавшие на столе. В них было помещено известие об экзамене¹, за несколько дней перед тем в сем пансионе происходившем, и имена учеников, получивших награды. Двум только даны были золотые медали: <...> имя другого ученика, целой России после знакомое, имя Жуковского, было тогда столь же мало известно. Уверяли, будто он поляк; другие утверждали, что он малороссиянин; он сам долго не мог решиться, чем ему быть, и оставался покамест русским, славя наше отечество и им славимый. После восторгов, произведенных во мне его стихами, мне нечего раскаиваться в зависти, которую возбудило во мне имя его в первый раз, как я его услышал.

  

   В это же время (и все в той же Москве) сделались известны два молодых стихотворца, Мерзляков [А. Ф.] и Жуковский. Мерзляков возгремел одой молодому императору при получении известия о кончине Павла², и она найдена лучшею из десяти или пятнадцати других, написанных по случаю сего происшествия.

   Далее слава его не пошла; известность его умножилась. Он был ученейший из наших литераторов и под конец профессор в Московском университете, много и правильно писал, но читали его без удовольствия.

   Впоследствии я тоже попытался и нашел в нем мало вкуса, много педантства.

   Участь Жуковского была совсем иная. Как новый, как ясный месяц, им так часто воспетый, народился тогда Жуковский. Я раз сказал уже, что, не зная его, позавидовал золотой его медали. Потом много был о нем наслышан от друга его, Блудова и, хотя лично познакомился с ним годом или двумя позже описываемого времени³ не могу отказать себе в удовольствии говорить о столь примечательном человеке.

   Бездомный сирота, он вырос в Белеве, среди умного и просвещенного семейства Буниных. Знать Жуковского и не любить его было дело невозможное, а любить ребенка и баловать его почти всегда одно и то же; но иным детям баловство идет впрок; так, кажется, было и с нашим поэтом. Когда он был уже на своей воле, и в службе и в летах, долго оставался он незлобивое, веселое, беспечное дитя. Любить все близко его окружающее, даже просто знакомое, сделалось необходимою его привычкой. Но в этой всеобщей любви, разумеется, были степени, были мера и границы; ненавистного же ему человека не существовало в мире. Избыток чувств его рано начал выливаться в плавных стихах; а потом вся жизнь его, как известно будет потомству, была песнь, молитва, вечный гимн божеству и добродетели, дружбе и любви. Какое любопытное существо был этот человек! Ни на одного поэта он не был похож. Как можно всегда подражать и всегда быть оригинальным? Как можно так трогательно, всею душой грустить и потом ото всего сердца смеяться? Не знаю, право, с чем бы сравнить его? С инструментами ли или с машиною какою, приводимою в движение только посторонним дуновением? Чужеязычные звуки, какие б ни были, немецкие, английские, французские, налетая на сей русский инструмент и коснувшись в нем чего-то, поэтической души, выходили из него всегда пленительнее, во сто раз Лишь бы ему не быть подлинником: дайте ему что хотите, он все украсит, французскую ничтожную песенку обратит вам в чудо, совершенство, в "Узника" и "Мотылька"⁴, и мне кажется, если б он был живописец, то из "Погребения кота"⁵ умел бы он делать chef d'oeuvre.

   <...> Что касается до меня, то скажу без хвастовства и скромности, что и у меня была одна сторона чистая, неповрежденная, и ею только мог я прислониться и сколько-нибудь прильнуть к такого рода людям. Жуковский меня любил, но не всегда и не много дорожил моею приязнью; тем приятнее мне отдавать ему справедливость. <...>

  

   Французская труппа с Филисой из Петербурга находилась тогда на время в Москве; я пошел ее смотреть во вновь открытый деревянный, обширный, прекрасный театр на Арбатской площади, который был отстроен взамен сгоревшего старого каменного Петровского театра и который через четыре года сам должен был сделаться жертвою пламени. Одного только знакомого встретил я там; и то довольно нового; обрадовался же я Жуковскому, как будто век с ним жил. Цвет поэзии в нем только что совершенно распустился, и в непритворных, неискусственных, веселых разговорах благоухала вся душа его. Мне показалось, что я в Петербурге во французском театре сижу с Блудовым; об нем мы не наговорились, поневоле должен был я несколько лишних дней пробыть в Москве. <...>

  

   Жуковский еще мало был известен в первое пятилетие Александрово. Куда ему было вступать в полемику, когда всю жизнь он ее чуждался? Просторечивый и детски или, лучше сказать, школьнически шутливый, он уже был тогда весь исполнен вдохновений, но, стыдливый, скромный, как будто колебался обнаружить их перед светом. Не помню, в 1803 или 1804 году⁶ дерзнул он показаться ему. Первый труд его, перевод Греевой элегии "Сельское кладбище", остался не замечен толпою обыкновенных читателей⁷; только немногие, способные постигать высокое и давать цену изящному, с первого взгляда в небольшом творении узнали великого мастера. Года два спустя узнали его и, не умея еще дивиться ему, уже полюбили, когда, подобно певцу о полку Игореве, в чудесных стихах оплакал он падших в поражении Аустерлицком⁸. Видно, в славянской природе есть особенное свойство величественно и трогательно воспевать то, что другие народы почитают для себя унизительным; доказательством тому служат и сербские песни.

   В белевском уединении своем, где проводил он половину года, Жуковский пристрастился к немецкой литературе и стал нас потчевать потом ее произведениями, которые по форме и содержанию своему не совсем приходились нам по вкусу. Упитанные литературою древних и французскою, ее покорною подражательницею (я говорю только о просвещенных людях), мы в выборах его увидели нечто чудовищное. Мертвецы, привидения, чертовщина, убийства, освещаемые луною, да это все принадлежит к сказкам да разве английским романам; вместо Геро, с нежным трепетом ожидающей утопающего Леандра⁹, представить нам бешено-страстную Ленору со скачущим трупом любовника!¹⁰ Надобен был его чудный дар, чтобы заставить нас не только без отвращения читать его баллады, но, наконец, даже полюбить их. Не знаю, испортил ли он нам вкус; по крайней мере создал нам новые ощущения, новые наслаждения. Вот и начало у нас романтизма.

   Много говорил я о нем и о таланте его во второй части записок моих. Боюсь повторять себя, но о необыкновенном человеке всегда сыщется сказать в прибавках что-нибудь новое. В беседах с короткими людьми, в разговорах с ними часто до того увлекался он душевным, полным, чистым веселием, что начинал молоть премилый вздор. Когда же думы засядут в голове у него, то с исключительным участием на земле начинает он искать одну грусть, а живые радости видит в одном только небе. Оттого-то, мало создавая, все им выбранное на ней спешил он облекать в его свет. Все тянуло его к неизвестному, незримому и им уже сильно чувствуемому.

   Не такою ли нежною тоской наполнялись души первых христиан? От гадкого всегда умел он удачно отворачиваться, и, говоря его стихами, всю низость настоящего он смолоду еще позабыл и пренебрег¹¹. В нем точно смешение ребенка с ангелом, и жизнь его кажется длящимся превращением из первого состояния прямо в последнее. Как я записался о нем и как трудно расстаться мне с Жуковским! Когда только вспомню о нем, мне всегда становится так отрадно: я сам себе кажусь лучше. <...>

  

   Весной того же года [1815] решился наконец Жуковский переехать в Петербург на житье. Ему предшествовала выросшая его знаменитость, и он особенно милостиво был принят у вдовствующей императрицы, которая любила в нем Певца обожаемого ею, могущественного, препрославленного сына своего¹². Несмотря на новый образ жизни, Петербург не мог показаться ему чужбиной: недра дружбы ожидали его в нем. Тщеславный и ленивый Тургенев [А. И.]¹³, который выслуживался чужими трудами и плел себе венок из чужой славы, конфисковал его в свою пользу и дал ему у себя помещение.

   Желая им похвастаться и им угостить, в один весенний вечер созвал он на него всех коротких знакомых своих. Я рано прийти не мог: принадлежа к Оленинскому обществу¹⁴, я счел обязанностью в этот день видеть первое представление Расиновой "Ифигении в Авлиде"¹⁵, коей переводчик, Михаил Евстафьевич Лобанов, был один из приближенных к Алексею Николаевичу. Публика приняла трагедию хорошо; а как один партер с некоторого времени имел право изъявлять народную волю (что шалунам и крикунам было весьма приятно), то она не упускала случая сим правом воспользоваться, и потому-то, вероятно, шумными возгласами вызвали переводчика. Ничтожество и самолюбие были написаны на лице этого бездарного человека; перевод его был не совсем дурен, но Хвостов, я уверен, сделал бы его лучше, то есть смешнее.

   С Крыловым, с Гнедичем и с самим венчанным свежими лаврами поэтом, после представления, явились мы к Тургеневу. Но, о горе! Приход последнего едва был замечен. На Жуковском сосредоточивались все любопытные и почтительные взоры присутствовавших: он был истинным героем празднества. В помутившихся глазах и на бледных щеках Лобанова выступила досада, которую разве один я только заметил. Быстрый переход от торжества к совершенному невниманию действительно жестоким образом должен был тронуть его самолюбие. <...>

   На этом вечере, в кругу не весьма обширном, мог я ближе разглядеть одного молодого еще человека, которого дотоле встречал в одних только больших собраниях. Щеголяя светскою ловкостью, всякого рода успехами и французскими стихами, Сергей Семенович Уваров старался брать первенство перед находящимися тут ровесниками своими, и его откровенное самодовольствие несколько смирялось только перед остроумием Блудова и исполненным достоинства разговором Дашкова. <...>

   Барич и галоман во всем был виден, оттого-то многим членам "Беседы" он совсем пришелся не по вкусу: некоторые из них, более самостоятельные, позволяли себе даже подсмеиваться над ним. Это его взорвало, но покамест принужден он был молчать. Приезд Жуковского не нравился большей части беседчиков, что и подало Уварову мысль вступить с ним в наступательный и оборонительный союз против них.

   Он обманулся в своих расчетах: Жуковский так же, как и Карамзин, чуждался всякой чернильной брани. Не менее того ошиблись в нем [Жуковском] и петербургские его естественные враги. В наружности его действительно не было ничего вселяющего особое уважение или удивление; в обхождении, в речах был он скромен и прост: ни чванства, ни педантства, ни витийства нельзя было найти в них. Оттого в одно время успехам его завидовали, а особу его презирали. Оленинская партия не въявь, но тайно также не благоволила к нему. Тогда-то Шаховскому (и кому же иному?) вздумалось одним ударом сокрушить сие безобидное, по мнению его, творение его и всю знаменитость и всех друзей его.

   Мы обыкновенно день именин Дашкова и Блудова, 21 сентября, праздновали у сего последнего; Крылов и Гнедич тут также находились за обедом. Афишка в этот день возвещала первое представление 23-го числа новой комедии Шаховского в пяти действиях и в стихах под названием: "Липецкие воды, или Урок кокеткам". Для любителей литературы и театра известие важное; кто-то предложил заранее взять несколько нумеров кресел рядом, чтобы разделить удовольствие, обещаемое сим представлением; все изъявили согласие, кроме двух оленистов.

   Нас сидело шестеро в третьем ряду кресел: Дашков, Тургенев, Блудов, Жуковский, Жихарев и я. Теперь, когда я могу судить без тогдашних предубеждений, нахожу я, что новая комедия была произведение примечательное по искусству, с которым автор победил трудность заставить светскую женщину хорошо говорить по-русски, по верности характеров в ней изображенных, по веселости, заманчивости, затейливости своей и, наконец, по многим хорошим стихам, которые в ней встречаются. Но лукавый дерзнул его ни к селу ни к городу вклеить в нее одно действующее лицо, которое все дело испортило. В поэте Фиалкине, в жалком вздыхателе, всеми пренебрегаемом, перед всеми согнутом, хотел он представить благородную скромность Жуковского; и дабы никто не обманулся насчет его намерения, Фиалкин твердит о своих балладах и произносит несколько известных стихов прозванного нами в шутку балладника. Это все равно что намалевать рожу и подписать под нею имя красавца; обман немедленно должен открыться, и я не понимаю, как Шаховской не расчел этого. Можно вообразить себе положение бедного Жуковского, на которого обратилось несколько нескромных взоров! Можно себе представить удивление и гнев вокруг него сидящих друзей его! Перчатка была брошена; еще кипящие молодостью Блудов и Дашков спешили поднять ее.

   <...> Любопытно было в это время видеть Уварова. Он слегка задет был в комедии Шаховского и придрался к тому, чтоб изъявить величайшее негодование. Мне кажется, он более рад был случаю теснее соединиться с новыми приятелями своими. Мысленно видел он уже себя предводителем дружины, в которой были столь славные бойцы, и на челе его должен был сиять венец, в который, как драгоценный алмаз, намерен был он вставить Жуковского. <...>

   В одно утро несколько человек получили циркулярное приглашение Уварова пожаловать к нему на вечер 14 октября. В ярко освещенной комнате, где помещалась его библиотека, нашли они длинный стол, на котором стояла большая чернильница, лежали перья и бумага; он обставлен был стульями и казался приготовленным для открытия присутствия. Хозяин занял место председателя и в краткой речи, хорошо по-русски написанной, осуществляя мысль Блудова, предложил заседающим составить из себя небольшое общество "Арзамасских безвестных литераторов". Изобретательный гений Жуковского по части юмористической вмиг пробудился: одним взглядом увидел он длинный ряд веселых вечеров, нескончаемую нить умных и пристойных проказ. От узаконений, новому обществу им предлагаемых, все помирали со смеху; единогласно избран он секретарем его. Когда же дело дошло до президентства, Уваров познал, как мало готовы к покорности избранные им товарищи. При окончании каждого заседания жребий должен был решать, кому председательствовать в следующем: для них не было даже назначено постоянного места; у одного из членов попеременно другие должны были собираться. <...>

   Арзамасское общество, или просто "Арзамас", как называли мы его, сперва собирался каждую неделю весьма исправно, по четвергам, у одного из двух женатых членов - Блудова или Уварова. С каждым заседанием становился он веселее: за каждою шуткою следовали новые, на каждое острое слово отвечало другое. С какой целью составилось это общество, теперь бы не поняли. Оно составилось невзначай, с тем, чтобы проводить время приятным образом и про себя смеяться глупостям человеческим. Не совсем еще прошел век, в который молодые люди, как умные дети, от души умели смеяться, но конец его уже близился.

   Благодаря неистощимым затеям Жуковского "Арзамас" сделался пародией в одно время и ученых академий, и масонских лож, и тайных политических обществ. Так же, как в первых, каждый член при вступлении обязан был произнесть похвальное слово покойному своему предшественнику; таковых на первый случай не было, и положено брать их напрокат из "Беседы". Самим основателям общества нечего было вступать в него; все равно каждый из них, в свою очередь, должен был играть роль вступающего, и речь президента всякий раз должна была встречать его похвалами. Как в последних, странные испытания (впрочем, не соблюденные) и клятвенное обещание в верности обществу и сохранении тайн его предшествовали принятию каждого нового арзамасца. Все отвечало одно другому.

   Вечер начинался обыкновенно прочтением протокола последнего заседания, составленного секретарем Жуковским, что уже сильно располагало всех к гиларитету [веселости], если позволено так сказать. Он оканчивался вкусным ужином, который также находил место в следующем протоколе. Кому в России не известна слава гусей арзамасских? Эту славу захотел Жуковский присвоить обществу, именем их родины названному. Он требовал, чтобы за каждым ужином подаваем был жареный гусь, и его изображением хотел украсить герб общества.

   Все шло у нас не на обыкновенный лад. Дабы более отделиться от света, отреклись мы между собою от имен, которые в нем носили, и заимствовали новые названия у баллад Жуковского. Таким образом, наречен я Ивиковым Журавлем, Уварова окрестили Старушкой, Блудова назвали Кассандрой, Жуковского - Светланой, Дашкову дали название Чу, Тургеневу - Эоловой Арфы, а Жихареву - Громобоя. <...>

  

   Пока неуважение света и даже знакомых постигало его [Шаховского], избранный им спокойный и безответный его противник Жуковский все более возвышался в общем мнении. Ему, отставному титулярному советнику, как певцу славы русского воинства¹⁶, по возвращении своем государь пожаловал богатый бриллиантовый перстень с своим вензелем и четыре тысячи рублей ассигнациями пенсиона¹⁷. Такую блестящую награду сочла "Беседа", не знаю почему, для себя обидною; а "Арзамас", признаться должно, имел слабость видеть в этом свое торжество. <...>

  

   <...> говорил я уже о первой встрече моей с Васильем Львовичем Пушкиным, о метромании его, о чрезмерном легковерии: здесь нужно прибавить, в похвалу его сердца, что всегда верил он еще более доброму, чем худому. Знакомые, приятели употребляли во зло его доверчивость. Кому-то из нас вздумалось, по случаю вступления его в наше общество, снова подшутить над ним. Эта мысль сделалась общим желанием, и совокупными силами приступлено к составлению странного, смешного и торжественного церемониала принятия его в "Арзамас"¹⁸. Разумеется, что Жуковский был в этом деле главным изобретателем; и сие самое доказывает, что в этой, можно сказать, семейной шутке не было никакого дурного умысла, ничего слишком обидного для всеми любимого Пушкина. <...>

  

   В следующее заседание приглашены были некоторые более или менее знаменитые лица: Карамзин, князь Александр Николаевич Салтыков <...> и, наконец, Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий. Все они, вместе с отсутствующим Дмитриевым, единогласно выбраны почетными членами, или почетными гусями: титул сей, разумеется, предложен был Жуковским. <...> В этот же день потешили и Пушкина. Некогда приятель и почти ровесник Карамзина и Дмитриева, сделался он товарищем людей по меньшей мере пятнадцатью годами его моложе. Надобно им было чем-нибудь отличить его, признать какое-нибудь первенство его перед собою. И в этом деле помог Жуковский, придумав для него звание старосты "Арзамаса", с коим сопряжены были некоторые преимущества¹⁹. Из них некоторые были уморительны и остались у меня в памяти; например: место старосты "Вота", когда он налицо, подле председателя общества, во дни же отсутствия - в сердцах друзей его; он подписывает протокол... с приличною размашкою; голос его в нашем собрании... имеет силу трубы и приятность флейты, и тому подобный вздор.

   Я полагаю, что если б это общество могло ограничиться небольшим числом членов, то оно жило бы согласнее и могло долее продлить свое существование: но Жуковский беспрестанно вербовал новых. Необходимо их представить здесь.

   Первого назову я Дмитрия Александровича Кавелина. Гораздо старее Жуковского, он, однако же, учился с ним вместе в Московском университетском пансионе, который оставил гораздо прежде него. <...> Придравшись к прежнему соученичеству, он очень ласкался к Жуковскому и предложил ему печатать свои сочинения в типографии своего департамента. Он был человек весьма неглупый, с познаниями, что-то написал, казался весьма благоразумным, ко всем был приветлив, а, не знаю, как-то ни у кого к нему сердце не лежало. Действующее лицо без речей, он почти всегда молчал, неохотно улыбался и между нами был совершенно лишний. Жуковский наименовал его Пустынником. Безнравственность его обнаружилась в скором времени; постыдные поступки лет через семь или восемь до того обесславили его, что все порядочные люди от него удалились, и в России, где общее мнение ко всем так снисходительно, к нему одному осталось оно немилосердно. Как будто сбылось пророчество Жуковского: около него сделалась пустыня, и он всеми забыт.

   Одного только члена, предложенного Жуковским, неохотно приняли. Не знаю, какие предубеждения можно было иметь против Александра Федоровича Воейкова. Я где-то сказал уже, что наш поэт воспитывался в Белевском уезде, в семействе Буниных. Катерина Афанасьевна Бунина, по мужу Протасова, имела двух дочерей, которые, вырастая с ним, любили его, как брата; говорят, они были очаровательны. Меньшая выдана за соседа, молодого помещика Воейкова, который также писал стихи, и оттого-то у двух поэтов составилась более чем приязнь, почти родство²⁰. <...>

   Еще одного деревенского соседа, но вместе с тем парижанина в речах и в манерах поставил Жуковский в "Арзамас". В первой молодости представленный в большой свет, Александр Алексеевич Плещеев пленил его необыкновенным искусством подражать голосу, приемам и походке знакомых людей, особенно же мастерски умел он кривляться и передразнивать уездных помещиков и их жен. С такою способностью нетрудно было ему перенять у французов их поговорки, все их манеры; и сие делал он уже не в шутку, так что с первого взгляда нельзя было принять его за русского. <...>

   Плещеев был от природы славный актер, сам играл на сцене и других учил, находили, что это чрезвычайно способствовало просвещению того края. <...> Деревня их находилась в соседстве с Белевом, а сверх того, и госпожа Протасова по мужу приходилась теткой Плещееву, почему и Жуковский всегда участвовал в сих празднествах. Когда, овдовев, Плещеев приехал в Петербург, он возвестил его нам как неисчерпаемый источник веселий; а нам то и надо было. <...> По смуглому цвету лица всеобщий креститель наш назвал его Черным Враном. <...>

   В нем [Николае Тургеневе] не было ни спеси, ни педантства: молодость и надежда еще оживляли его, и он был тогда у нас славным товарищем и собеседником. В душевной простоте своей Жуковский, как будто всем предрекая будущий жребий их, дал Николаю Тургеневу имя убийцы и страдальца Варвика. <...>

   В начале 1817 года был весьма примечательный первый выпуск воспитанников из Царскосельского: не многие из них остались после в безвестности. Вышли государственные люди, как, например, барон Корф, поэты, как барон Дельвиг, военно-ученые, как Вальховский, политические преступники, как Кюхельбекер. На выпуск же молодого П