Жуковский Василий Андреевич - В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

огила не являет;

   И сердце с горестным желаньем ожидает,

   Чтоб Промысла рука обратно то взяла,

   Чем я безрадостно в сем мире бременился,

   Ту жизнь, которой я столь мало насладился,

   Которую давно надежда не златит.

   К младенчеству ль душа прискорбная летит,

   Считаю ль радости минувшего - как мало!

   Нет! Счастье к бытию меня не приучало;

   Мой юношеский цвет без запаха отцвел!

  

   Все мы помним тот период нашего стихотворства, когда все наши молодые поэты, будто бы по следам Жуковского, бросились в разочарование. В этом ложном разочаровании он, конечно, не был виноват; его взгляд на жизнь был для него истинным, хотя, конечно, жалобы на неудовлетворяемость ее нередко встречаются во всех произведениях первой половины его жизни. Отчего же? Оттого именно, что он мало знал радостей!

   Как можно заключать a priori {до опыта, без доказательств (фр.).} о жизни автора и о состоянии души его? Надобно знать подробности первой; а заключать о характере и чувствах по стихам автора можно только или взявши в совокупности все им написанное, или зная достоверно общие черты его жизни.

  

   Кто-то заметил мне в каком-то журнале, что не стоило труда опровергать замечания "Библиотеки для Ч.". - Что стоило труда писать, то стоит труда и опровергать. У меня были замечены малейшие неисправности. Почему же не заметить и у другого ложного сведения о литераторе или ложного умозаключения о его жизни?

  

   Очень похвально, что мы обратились нынче к исследованиям жизни и характера наших знаменитых поэтов. Но я боюсь, чтоб этими исследованиями, или a priori, или по немногим признакам и приметам, мы не ввели в заблуждение наших потомков. По большей части эти исследования, встречающиеся в журналах, бывают похожи на разбор иероглифов или стрельчатого письма, которым исследователь начинает учиться из самого разбора. Повторяю сказанное и прежде мною: все это оттого, что пресеклась наследственная нить преданий; что между Жуковским, Пушкиным и нынешним временем был промежуток, в который литература наша отторглась от памяти прежнего. Пушкин был последний из наших поэтов, примыкавший к родословному дереву наших литераторов и к непрерывной летописи преданий нашей литературы. Прежде долго созревали, долго наслушивались, пока не начинали сами говорить и писать; а нынче начинают с того, что других учат. Это началось с Полевого, который писал и о том, что знает, и о том, чего не знает, следуя пословице: смелость города берет!

  

   Напрасно "Современник", журнал, прекрасный по составу своему и достойный уважения, упрекает меня в том, что будто я обнаруживаю нелюбовь мою к новой нашей литературе¹⁸. Нет! всякий просвещенный человек знает, что литература изменяется вместе с ходом времени; что она не только не может стоять на одном месте, но и не должна. Я, с моей стороны, не только признаю в нынешней литературе все, что встречу хорошего; но, может быть, никто, моих лет, не восхищается с таким жаром всем хорошим. Не многие, может быть, читали с таким увлечением и радовались так, как я, читая "Записки охотника" и романы "Обыкновенная история" и "Львы в провинции"¹⁹. Знаю, что ни в карамзинское время, ни в первые десятилетия нынешнего столетия не было и не могло быть таких произведений; но знаю и то, что в то время не было тех уклонений от изящного вкуса и от истины суждений, какие встречаются ныне.

  

   Я узнал Жуковского или в конце 1813, или в начале 1814-го²⁰, наверное не помню. Я приехал тогда в Москву из Петербурга и жил вместе с моим дядею; а Жуковский приезжал туда на некоторое время после своей службы в ополчении и при главнокомандующем армиею. Постоянное же его место жительства было тогда и до 1815 года у родных его, в Белеве. Это видно и из послания к нему Батюшкова, писанного около этого времени:

  

   Прости, балладник мой,

   Белева мирный житель!

   Да будет Феб с тобой,

   Наш давний покровитель!

  

   В то время, когда я в первый раз видел Жуковского у моего дяди (т. е. 1813 или 1814 года), у него были уже приготовлены к печати два тома его сочинений (изданные в 4 долю, с виньетами в 1815 и 1816 годах). Он давал моему дяде свою рукопись на рассмотрение, она была и у меня; я читал ее и помню, что в ней была уже баллада "Старушка" из Саути, которой, однако, нет ни в одном из первых изданий. Она была напечатана уже гораздо позже. Елена Петровна Балашова, жена министра, сказывала мне, что Жуковский читал эту балладу у них в доме, что она не понравилась многим дамам, слушавшим это чтение, и что они отсоветовали Жуковскому ее печатать²¹.

  

   В 1815 году Жуковский жил в Дерпте. В это время жил там Александр Федорович Воейков, бывший там профессором русской словесности.

   Об этом свидетельствуют его послание "Старцу Эверсу" (Густаву, дяде известного исследователя предметов русской истории) и примечание автора, в котором сказано: "Писано после праздника, данного студентами Дерптского университета". Из самого послания видно, что он был на этом празднике лично:

  

   Там Эверс мне на братство руку дал:

   Могу ль забыть священное мгновенье,

   Когда, мой брат, к руке твоей святой

   Я прикоснуть дерзнул уста с лобзаньем,

   Когда стоял ты, старец, предо мной

   С отеческим мне счастия желаньем.

  

   Об этом же свидетельствует то, что в числе подписчиков на журнал В. В. Измайлова "Российский музеум", издававшийся в 1815 году, при имени Жуковского поставлено, что он подписался в Дерпте.

  

   Написавши "Певца в стане русских воинов", Жуковский прислал его в Петербург к Александру Ивановичу Тургеневу, который его тогда же и напечатал. В том же, 1813 году "Певец" был напечатан и вторично. Вот история второго издания.

   Императрица Мария Федоровна, восхищавшаяся "Певцом", поручила Ивану Ивановичу Дмитриеву напечатать его вторым великолепным изданием на собственный ее счет и отослать от ее имени Жуковскому бриллиантовый перстень. Жуковский прислал к нему рукописного "Певца", умноженного именами военных людей, которых в первом издании не было. Алексей Николаевич Оленин нарисовал три прекраснейшие виньетки, которые были отлично выгравированы; и в таком виде явилось в том же году 2-е издание. Оно у меня есть. По поручению Ивана Ивановича Дмитриева им занимался Дмитрий Васильевич Дашков, бывший впоследствии тоже министром юстиции. Два министра юстиции, настоящий и будущий, занимались изданием стихов молодого стихотворца. Дашков писал и примечания к "Певцу", которые и доныне печатаются с буквами Д. Д.²² <...>

  

   Послание Жуковского к Батюшкову, начинающееся так:

  

   Сын неги и веселья,

   По Музе мне родной!

   Приятность новоселья

   Лечу вкусить с тобой! -

  

   было написано в ответ на послание Батюшкова, известное под названием "Мои Пенаты".

  

   Все Послания Жуковского к Пушкину писаны не к Александру Сергеевичу, как некоторые нынче думают: автор "Руслана и Людмилы" был тогда еще в Лицее. Они писаны к дяде его, автору сатиры "Опасный сосед", певцу Буянова, Василию Львовичу Пушкину.

  

   Послание к Вяземскому и Пушкину (тоже Василию Львовичу), которое начинается так:

  

   Друзья! Тот стихотворец-горе,

   В ком без похвал восторга нет! -

  

   начиналось в рукописи так:

  

   Ты, Вяземский, прямой поэт!

   Ты, Пушкин, стихотворец-горе!²³

  

   В то время, когда писана большая часть посланий Жуковского, мы находим множество посланий наших поэтов друг к другу. Жуковский, Батюшков, Воейков, к. Вяземский, В. Пушкин, Д. В. Давыдов, все менялись посланиями. Все они были в неразрывном союзе друг с другом; все ставили высоко поэзию, уважали один другого. Не было между ними ни зависти, ни партий. Молодые, только что начинавшие стихотворцы, понимая различие их талантов, смотрели, однако, на них как на круг избранных. Как было не процветать в то время поэзии!..

   Когда в последний раз Жуковский был в Москве в 1841 году, все московские поэты встрепенулись от радости, как будто с возвращением его в Москву возвратилось прежнее время светлого вдохновения²⁴. Его приезд был для всех занимающихся литературою истинным праздником. Некоторые из них вздумали почтить возвращение в Москву старейшего любимого поэта стихами. Все эти стихи вылились прямо из сердца и были выражением полного чувства любви и уважения и к поэту, и к человеку. Все эти стихи были собраны в один альбом, который я сам привез к Жуковскому. Надобно было видеть его чувство при взгляде на содержание этого альбома! На другой же день он поехал с благодарностию к Авдотье Павловне Глинке²⁵: она первая была свидетельницею, как подействовал на него этот скромный памятник любви и уважения. Этот альбом и после его кончины сохранялся у супруги Жуковского²⁶.

  

   Не многие из наших поэтов действовали столь долго и постоянно на поприще литературы, как Жуковский. Его поэтические труды захватывают полстолетия, всю первую половину нынешнего века (с Греевой элегии 1802 и по его кончину 1852). Жуковский, как все великие поэты, не покорялся ни примерам предшественников, ни требованиям современников: он проложил путь собственный и вел читателей за собою.

   И потому, мне кажется, неверно сказано в той же статье журнала, упомянутой мною выше: "И тот народ, который в начале столетия восхищался элегиею Грея "Сельское кладбище" в двадцать пятых годах этого столетия (какие это двадцать пятые годы? В целом столетии всего один год двадцать пятый), - тот же народ захотел уже познакомиться с характером персидской поэзии, а в половине столетия вдруг бросил эти мелкие игрушки, чтобы его достойно ознакомили с "Илиадою" и "Одиссеею"".

   Все это фантазия критика! Ничего этого наш нечитающий народ не хотел и не хочет; у нас есть читатели, но эти читатели - не народ! Да и те нетребовательны, а хорошо, если бы они и то читали, что, не спрашиваясь их, напишут лучшие из наших писателей. Чтение большинства составляют у нас журналы и переводы романов; а в доказательство спросите в книжных лавках: много ли продано "Одиссеи" и "Илиады"? - Вам будут отвечать: "Не продается!" Зачем фантазировать, говоря о поэте, о литературе, о народе? Эти предметы требуют правдивой заметки истории, а не фантазии критика...

  

   Михаил Александрович Дмитриев (1796-1866) - поэт и критик пушкинской поры, автор воспоминаний "Мелочи из запаса моей памяти". Племянник известного поэта И. И. Дмитриева, он рано остался без родителей. В 1806 г. поступает в "высший класс" Благородного пансиона при Московском университете, где еще была жива память о Жуковском, а в 1812 г. был принят в Московский университет и одновременно приступил к службе в архиве иностранной коллегии. Художественные вкусы Дмитриева формируются под влиянием Державина и Жуковского. В 1815 г. он живет в доме своего дяди, где собиралась "вся Москва". Этот дом поистине стал для него литературной академией. Через дядю он познакомился с виднейшими писателями, в том числе и с Жуковским.

   Молодой Дмитриев внимательно следит за литературными баталиями 1815-1818 гг., и в подражание "Арзамасу" в конце 1820-х годов он и несколько его университетских друзей учреждают "Общество любителей громкого смеха". Активная литературная деятельность Дмитриева начинается в 1823-1825 гг. Громкую известность ему принесли полемические критические выступления, направленные против предисловия Вяземского к "Бахчисарайскому фонтану" А. С. Пушкина и грибоедовского "Горя от ума". За эти выпады против романтизма Вяземский окрестил своего противника "Лже-Дмитриевым". Эти критические эскапады принесли Дмитриеву репутацию "классика последнего и самого твердого устоя упадавшего классицизма" (Колюпанов Н. Биография А. И. Кошелева. М., 1889. Т. 1. С. 32). В последующие годы Дмитриев выступает и как поэт (цикл "Московских элегий"), и как критик, примкнувший к кругу участников журнала "Москвитянин".

   Но главным детищем его становится книга воспоминаний "Мелочи из запаса моей памяти" (1854) - своеобразные мемуарные очерки литературной жизни пушкинской эпохи, портреты ее деятелей. Видное место в ней занимает фигура В. А. Жуковского. Контакты Дмитриева с Жуковским были особенно тесными в начале 1840-х годов, когда последний приезжает в 1841 г. в Москву. В неопубликованных дневниках Жуковского этого времени многочисленны указания о вечерах, проведенных вместе, визитах друг к другу: "17/29 янв. 1841. На вечер к Дмитриеву", "25 января/6 янв. Вечер у Орлова с Чадаевым, <...> Дмитриевым"; "20 января/4 февраля. У меня Дмитриев, который рассказывал о своих предчувствиях" - и т. д. (ЦГАЛИ. Ф. 198. Оп. 1. Ед. хр. 37). Интересна следующая запись: "13/25 <января>... Дмитриев М. Ал. с балладою" (там же, л. 79 об.). В конце 1830 - начале 1840-х годов Дмитриев пишет три пародийные баллады, "ориентированные на известные образцы этого жанра Жуковского и направленные против популярных журналистов и критиков того времени: "Новая Светлана" (сатира на Н. Полевого), "Двенадцать сонных статей" (против М. Т. Каченовского), "Петербуржская Людмила" (сатира на А. А. Краевского и Белинского). Видимо, первая пародия и стала известна Жуковскому, так как в "примечании сочинителя" указано, что эпиграф к ней "прибран В. А. Жуковским".

   Воспоминания М. Дмитриева о Жуковском отрывочны, полемичны, но в них ощутимо чувствуется позиция автора и имеются существенные штрихи к творческому портрету Жуковского, отсутствующие в других мемуарах.

  

  

  

   Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти: Вторым тиснением, с значительными дополнениями по рукописи автора. М., 1869. С. 178-194.

  

   ¹ ...слушал потом лекции университета. - Сведений об этом нет. В "Автобиографии" (раздел 8-й - "Московская жизнь") Жуковский говорит только о "пенсионском образе жизни" и службе в Соляной конторе (Дневники, с. 38-39).

   ² Николай Васильевич Сушков - поэт и драматург, стал позднее своеобразным летописцем Московского благородного пансиона. См.: Сушков Н. В. Московский университетский благородный пансион. М., 1858.

   ³ ...пансионское общество словесности... - Речь идет об учрежденном в 1799 г. директором пансиона А. А. Прокоповичем-Антонским "Собрании воспитанников Университетского благородного пансиона" под председательством Жуковского. Протоколы заседаний, составленные Жуковским, дают представление о характере интересов пансионеров, их речах (см.: Изд. Ефремова, т. 5, с. 550-551).

   ⁴ Список произведений Жуковского, помещенных в этих изданиях и включающий более 10 названий, составлен Н. С. Тихонравовым (Москв. 1853. No 2. С. 156-157).

   ⁵ Жуковский называл Дмитриева своим "учителем в поэзии". В письме к И. И. Дмитриеву от 11 февраля 1823 г. он писал: "Ваши стихи "Размышление по случаю грома", переведенные из Гете, были первые, выученные мною наизусть... вы способствовали мне познакомиться с живыми наслаждениями поэзии" (РА. 1866. Стб. 1632). Жуковский ценил поэта как представителя "карамзинского духа", как друга и ближайшего сподвижника Карамзина. "Вы останетесь для меня навсегда, - писал он Дмитриеву 19 февраля 1834 г., - на всю мою жизнь второю ипостасью нашего незабвенного Николая Михайловича" (там же, стб. 1638). В свою очередь, И. И. Дмитриев рано выделил среди молодых поэтов Жуковского, который "оживлял его одиночество" и "поныне услаждает мои воспоминания" (Дмитриев И. И. Соч. СПб., 1893. Т. 2. С. 56).

   * Д. Н. Б-ва - Дмитрия Николаевича Блудова.

   ⁷ Где время то, когда наш милый брат... - Приводится фрагмент послания Жуковского "Тургеневу, в ответ на его письмо" (1813).

   ⁸ Угрюмой осени мертвящая рука... - цитируется начало "Элегии" (1802) Андрея Тургенева, опубликованной в карамзинском ВЕ почти одновременно с "Сельским кладбищем" Жуковского. "Элегия" была высоко оценена Карамзиным и оказала влияние на поэтов пушкинского поколения. Так, Кюхельбекер говорил об Андрее Тургеневе как о "счастливом сопернике Жуковского" (запись от 2 июля 1832 г. в его "Дневнике").

   ⁹ Перевод флориановского "Дон-Кишота", как убедительно доказано (см., например: Багно В. Е. Жуковский - переводчик "Дон-Кихота" // Жуковский и русская культура. Л., 1987), конечно же, сделан "не из-за денег", не по заказу. Он органичное звено в развитии Жуковского-романтика, "живое явление русской прозы".

   ¹⁰ Имеется в виду труд проф. Московского университета, автора целого ряда произведений по теории словесности И. И. Давыдова.

   ¹¹ Речь идет о рецензии на 5-е изд. "Стихотворений В. Жуковского", по всей вероятности написанной редактором журнала "Библиотека для чтения" О. И. Сенковским. Здесь и далее Дмитриев цитирует отрывки из этой рецензии (см.: Библиотека для чтения. 1852, июнь. Отдел "Критика". С. 22, 29-30).

   ¹² Жуковский начал несколько участвовать в "Вестнике Европы" с 1807 года... - Точнее будет сказать о конце 1806 г., когда в последнем номере ВЕ за этот год было опубликовано стих. Жуковского "Песнь барда над гробом славян-победителей".

   ¹³ Обычно говорят о 16 баснях - переводах из Флориана и Лафонтена, напечатанных в ВЕ в 1807 г.

   ¹⁴ Дмитриев говорит о четвертом издании произведений поэта: Жуковский В. Стихотворения. Пб., 1835-1844. Т. 1-9.

   ¹⁵ Издателем ВЕ Жуковский становится в 1808 г., о чем свидетельствует обложка первого номера, на которой впервые написано: "Вестник Европы, издаваемый Василием Жуковским". Здесь же было опубликовано "Письмо из уезда к издателю" - программа Жуковского-редактора.

   ¹⁶ С каким бы торжеством я встретил мой конец... - отрывок из цит. дальше стих. "К Филалету" (1808).

   ¹⁷ Мой век был тихий день; а смерть успокоенье! - заключительная строка из басни "Сон могольца", переведенной Жуковским в 1806 г. из Лафонтена.

   ¹⁸ Речь идет о рецензии Н. Г. Чернышевского на первое издание "Мелочей из запаса моей памяти" (Совр. 1855. No 1. С. 11-17).

   ¹⁹ "Львы в провинции" - повесть И. И. Панаева.

   ²⁰ Я узнал Жуковского или в конце 1813, или в начале 1814-го... - Как точно указал в своих воспоминаниях И. И. Дмитриев, его московская жизнь "возобновилась" 20 сентября 1814 г. (Дмитриев И. И. Указ. соч. Т. 2. С. 144), а Жуковский приехал впервые после Отечественной войны в Москву и посетил дом Дмитриева, где жил его племянник, в конце января 1815 г. (ПЖкТ, с. 135). Поэтому М. А. Дмитриев мог узнать Жуковского не раньше января 1815 г.

   ²¹ Написанная в октябре 1814 г. и включенная Жуковским в план собр. соч. 1815-1816 гг. баллада "Старушка" (из Р. Саути) впервые была напечатана в "Балладах и повестях В. А. Жуковского" (СПб., 1831) из-за цензурного запрета. Цензором было сделано следующее заключение: "Баллада "Старушка", ныне явившаяся "Ведьмой", подлежит вся запрещению как пьеса, в которой дьявол торжествует над церковью, над Богом" (PC. 1887. Т. 56. С. 485).

   ²² История этого издания "Певца во стане русских воинов" подробно воссоздана как в письмах И. И. Дмитриева к Жуковскому от февраля - мая 1813 г., так и в письмах Жуковского к А. И. Тургеневу этого же времени и в основных своих моментах совпадает с воспоминаниями М. А. Дмитриева.

   ²³ Этот факт творческой истории послания "К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину" (1814) подтверждается свидетельством П. А. Вяземского (см.: "Объяснения к письмам Жуковского" в наст. изд.).

   ²⁴ Об этом же говорил и М. П. Погодин: "...все литераторы и не литераторы носят его на руках... Всякому хочется видеть у себя и угостить знаменитого гостя, воспитанника и певца Москвы" (Барсуков, кн. 6, с. 18).

   ²⁵ В неопубликованном дневнике Жуковского об этом визите сообщено лаконично: "15/27 февраля (1841). Поездка к Глинке с Дмитриевым" (ЦГАЛИ. Ф. 198. Оп. 1. Ед. хр. 37. Л. 86).

   ²⁶ Судьба этого альбома неизвестна.

  

  

   Ивана Никитича Скобелева я близко знал в 1806 и 1809 годах. Он был тогда поручиком и полковым квартирмейстером 26 егерского полка. Шеф последнего генерал-майор Иван Матвеевич Эриксон¹ часто начальствовал авангардом и отрядами, а я находился при нем и жил в общем с ним балагане. Скобелев заведовал хозяйством шефа и по нескольку раз в день должен был угощать Эриксона водкой, так как он пил немного, но очень часто, по обычаю Финляндии, его родины. Водки он обыкновенно спрашивал у заведовавшего хозяйством его и любимца своего (за необыкновенную подчиненность и храбрость) Скобелева, и не иначе, как следующим образом: "Ну, козел! Пора хлебнуть суппу" (супп по-шведски глоток, чарка водки). Как теперь вижу я Ивана Никитича, как он с черными сухарями на жестяной тарелке в одной руке и в другой с большою оплетенною фляжкою входит, согнувшись, в двери балагана. Само собою разумеется, что после генерала все мы должны были хлебнуть, в противном случае не дотронувшийся до рюмки непременно услышал бы: "Пей, козел!" Кстати замечу, что все офицеры полка собирались к котлу генерала: это был уже обычный порядок того времени.

   Вскоре по окончании войны Эриксон умер. Полк ушел в Россию, а я оставался в Новой Финляндии - сначала в Торнео, потом на Аландских островах и в Або, а наконец, с половины 1810 до начала 1812 года, в Вазе и часто в Улеаборге и пр. Во все это время, а равно и в течение кампании этого года, до Тарутина, я не слыхал о Скобелеве, тем более что 26 егерский полк не был в составе главной армии, в которой находился я.

   По обязанности обер-квартирмейстера 6-го корпуса (Дохтурова) я должен был ездить каждый день, а иногда и по 2 раза, из Тарутина в Леташевку, где была главная квартира фельдмаршала Кутузова. Однажды, получив приказание от К. Ф. Толя и выезжая из этой маленькой деревушки, совершенно неожиданно встретил я Скобелева.

   Мы встретились как старые сослуживцы; я сошел с лошади, и мы вошли в маркитантский балаган. Здесь я узнал от него, что по смерти Эриксона он вышел в отставку, поступил в штат петербургской полиции, где скоро ему наскучило, и он взялся за старое; что третьего дня приехал он с фельдъегерем, имея письмо к Кутузову от его супруги, который и оставил его при дежурстве, и что вчера он назначен квартиргером главной квартиры. На замечание мое, что с фельдъегерем, вероятно, он приехал налегке, он подтвердил это, присовокупив, что, к счастию, напал на больного милиционера, у которого есть повозка в четыре лошади, самовар и т. п., и прибавил: "Да и ему будет не худо, у квартиргера всегда какая-либо избенка, лачуга или баня найдется и прикроет от мороза". Поговорив еще немного, мы расстались.

   После Бородинского сражения московское ополчение большею частью было прикомандировано к корпусам, и преимущественно к 6-му; начальник же ополчения граф Ираклий Иванович Марков помещался при главной квартире. Почти всякий день он приезжал в Тарутино к Д. С. Дохтурову, где часто и ночевывал. Из состоявших при нем лиц чаще других приезжали Кругликов, Костромитинов и Караулов. После обеда они обыкновенно отправлялись к адъютантам Дохтурова, которые почти все были москвичи (Римский-Корсаков, Нелединский-Мелецкий, Шкурин, князь Вяземский, Новиков, Нащокин, Мельгунов, H. M. Дохтуров - племянник генерала и др.).

   В один из моих приездов в Леташевку, выйдя из избы К. Ф. Толя вместе с другими обер-квартирмейстерами, я встретил Д. Н. Бологовского, исправлявшего должность начальника штаба 6-го корпуса; он попросил меня подождать его, пока он зайдет к генералу Коновницыну, - и тут же вошел в одну из изб, но тотчас вернулся, узнав, что Коновницын поехал к кому-то обедать, версты за 3. Мы пошли пешком с тем, чтобы сесть на лошадей за деревушкой. У ворот одной избенки сидел кто-то в шинели, с красным шерстяным платком около шеи. Бологовский и сидевший господин встретились, как близкие знакомые, самым дружеским образом. Из разговора их мне нетрудно было угадать, что пред нами "больной милиционер", о котором говорил Скобелев. Дмитрий Николаевич выговаривал ему за то, что он ни разу не приехал в Тарутино; после некоторых отговорок и ссылок на боль горла милиционер согласился ехать с нами. Пока он вышел переодеваться и приказал оседлать лошадь, мы остались у ворот, но и здесь я не спросил фамилии приглашенного. В Тарутине я подъехал к корпусному командиру - доложить ему о своей поездке, и так как время приближалось к обеду, то в числе прочих пришел и Бологовский с приехавшим к нам гостем. Дохтуров принял последнего как старого знакомого и расспрашивал о многих общих им знакомых, как это делал и Бологовский во всю дорогу. Когда штаб собрался и пришел генерал Талызин, то оказалось, что почти все более или менее были знакомы с неизвестным мне милиционером и приглашали его переехать из Леташевки к ним. Но приглашение было отвергнуто именно на том основании, что он очень хорошо приютился к квартиргеру главной квартиры. Здесь только я спросил о его фамилии и узнал, что это В. А. Жуковский, но решительно не обратил на него никакого внимания, ибо до того времени никогда не слыхал о нем, и даже после того, в несколько приездов моих, мне не пришлось обменяться ни одним словом, - и знакомство наше ограничилось только тем, что, встречаясь иногда на улице в Леташевке или проезжая мимо его ворот, у которых он часто сиживал, мы обменивались поклонами. Однажды Скобелев остановил меня и зазвал к себе пить чай, но в числе нескольких лиц, тут же живших, Жуковского в тот день не было дома, и на мой вопрос о нем Скобелев отвечал, что кто-то "утащил его", присовокупив: "Он славный барин!"

   Дней через десять после этого корпус Дохтурова выступал к Малоярославцу, а дня через четыре после сражения, въезжая на рассвете с другими обер-квартирмейстерами в Полотняные заводы для получения дислокации, я увидел стоящий среди улицы с поднятым верхом экипаж в четыре лошади и несколько вьючных и верховых лошадей². Заглянув в экипаж, я увидел закутанного Жуковского; мы поклонились, и здесь я в первый раз заговорил с ним, спросив, где он остановился. В. А. отвечал, что ожидает Скобелева, который расписывает мелом квартиры. Я догнал товарищей. Толь еще не приезжал. Мы вошли в избу, назначенную для дежурства; здесь обер-квартирмейстер 7-го корпуса штабс-капитан Иван Александрович Фон-Визин спросил меня, с кем я остановился разговаривать. Узнав, что с Жуковским, он пригласил меня идти к нему, пока приедет еще кто-нибудь для диспозиции; к нам присоединился еще К. Иванов, и мы вышли, - но экипаж уже исчез. Зная, с кем Жуковский останавливается, я спросил первого попавшегося унтер-офицера, который тотчас и указал нам квартиру Скобелева. Его не было еще дома, а Жуковский сидел за столом перед погребцом и приготовлялся пить чай. С Фон-Визиным они были очень коротки. Скоро принесен был большой медный с кипящей водой чайник, - но едва только мы принялись было за стаканы, как вошел Скобелев и объявил нам, что сейчас встретился с Толем, вследствие чего мы поспешили уйти. Для 6-го корпуса назначена была квартира версты за три. Как 6-му, так и 7-му корпусам должно было проходить через Полотняные заводы; отправив в назначенные для них деревни дивизионных квартирмейстеров, Фон-Визин потащил меня допивать чай. Мы действительно еще застали самовар и пробыли у Скобелева часа два, но в это время наше небольшое общество разделилось на две беседы: Жуковский с Фон-Визиным, а я со Скобелевым. Дорогой Иван Александрович меня несколько ознакомил с значением Жуковского, в котором до того времени я видел только скромность, доходящую даже как бы до стыдливости. После этого свидания я не имел случая видеть его до Красного. Здесь, в три дня, что корпусная квартира была в одном месте с главной, я каждый день виделся с ним или у Дохтурова, или у Бологовского. В Копысе пришлось мне опять пить у него чай, по тому же случаю, как и на Полотняных заводах, а на другой день закусывать - по приглашению Скобелева: этот последний праздновал три награды, им полученные в каких-нибудь два месяца. Затем мы встречались только на пути до Вильны, где я один раз обедал с ним у графа Ираклия Ивановича Маркова.

   Теперь разъясню отношения, существовавшие между Скобелевым и Жуковским. Вначале это было тайной; после Красного начали о ней поговаривать, но никто не решался довести ее до сведения Кутузова, для которого помянутые отношения оставались неизвестными до Калиша. Еще в Леташевке кто-то из сопостояльцев Скобелева и Жуковского принес из дежурства какие-то бумаги, на которые нужно было отвечать. Ответ на одну из них почему-то затруднял автора. Товарищи старались помочь ему, но все как-то не клеилось. Наконец спросили мнения Жуковского, бывшего свидетелем толков о сущности приготовляемого предписания, и он удовлетворил их. Через несколько дней войска выступили из Леташевки, и Жуковский был уже единственным постояльцем у Скобелева и затем спутником в переходах, помещая его в свой экипаж. На одном из первых ночлегов, когда дежурство еще не вернулось, Скобелеву дали что-то написать; он принес работу к себе, но, как ни старался, не мог ее выполнить; Жуковский вызвался написать вместо него, и бумага совершенно удовлетворила Коновницына и Кутузова: это был первый литературный опыт Скобелева. Коновницын обратил на него внимание и уже на каждом переходе давал ему постепенно более и более важную по сему предмету работу; Жуковский исполнял ее, как он впоследствии говорил Бологовскому, для развлечения от скуки. Под Вязьмой Коновницын в первый раз поручил Скобелеву написать коротенький приказ, который изумил всех своим слогом и ясностью, отличавшими его от всех прочих, выходивших из дежурства. Под Красным одна из изготовленных бумаг, поднесенных Кутузову для подписи, так ему понравилась, что он спросил Коновницына: "Откуда, душа моя, ты взял такого златоуста?" Коновницын отвечал, что это Скобелев, присовокупив: "Тот самый, которого княгиня прислала при письме к вашей светлости". По словам Бологовского, и в особенности Маевского и Данилевского, Коновницын уже знал тогда, что пишет не Скобелев, а Жуковский, но хотел польстить князю. Как бы то ни было, но на сказанные слова Коновницыным Кутузов ответил: "Познакомь меня с этим златоустом"³. Скобелев был тотчас представлен, обласкан, осыпан наградами и после того в Копысе в первый раз получил уже устное приказание написать проект какой-то бумаги, который он и представил через несколько часов. Кутузов, выслушав написанное, при Коновницыне и Кайсарове, принял вид чрезвычайно недовольный и, обратившись к Скобелеву, гневно сказал ему: "В другой раз не теряй времени на проекты и пиши прямо набело и представляй к подписи" - и затем присовокупил, отнесясь к Коновницыну: "Ты береги этот клад". При этом и Кайсаров нашел удобным заметить князю, что "так и княгиня его называет".

   От Копыса до Вильны написано было несколько бумаг, не имевших особенного значения, но в Вильне Кутузов по нескольку раз в день призывал Скобелева и задавал ему темы, которых тот положительно не понимал и всякий раз испрашивал дозволения у фельдмаршала записывать то, что приказывалось, на что и получал с похвалой дозволение. В Вильне были написаны: донесение государю, приказ по армии, - но в особенности интересны сношения Кутузова с Платовым, относительно пожертвования отбитого церковного серебра в пользу церкви; сношения с митрополитом и пр. Замечательно, что эти истинно патриотические факты не нашли места в истории г. Богдановича⁴, хотя они есть у Данилевского и пр.

   Наконец последовала разгадка литературного достоинства Скобелева. В Вильне, по зачислении части московского ополчения в полки, остальная вместе с начальником оного графом Марковым получила повеление возвратиться на родину, а армия двинулась за границу. Скобелев, уже полковник, увешанный орденами и осыпанный денежными наградами и почестями, должен был расстаться с скромным Жуковским.

   До Калиша не приходилось писать ничего имеющего сериозное значение. Кутузов приказал не затруднять Скобелева: он берег этого "златоуста", этот "клад" для важных дел. Они скоро представились: вступление пруссаков в союз с нами потребовало громкого приказа по армии - с примесью политических воззрений. Кутузов призвал Скобелева, велел ему сесть и записать главные темы, долженствовавшие быть обработанными для приказа. Отпустя "златоуста", фельдмаршал прибавил: "Смотри, брат, это первый приказ, который Европа переведет на свой язык; не ударь же нас лицом в грязь, напиши с вечера, а поутру просмотри, да пораньше и пришли ко мне". Скобелев исполнил, а когда принялся читать собственное свое сочинение, то Кутузова начало, как говорится, передергивать, но он выдержал, не желая оскорбить гения, и, напротив, очень милостиво заметил, что, вероятно, в первом заграничном городе он погулял с товарищами, и затем, сделав кое-какие замечания относительно изложения, совершенно противного тому смыслу, который он поручил выразить, присовокупил: "Поди-ка отдохни хорошенько, да исправь и принеси - если успеешь, то после обеда, а нет - то непременно вечером: завтра рано надо разослать приказ сегодняшним числом".

   Самонадеянность Скобелева была так велика, что он, не дождавшись вечера, принес приказ тотчас после обеда, когда от фельдмаршала не все еще разошлись. При слушании приказа на лице Кутузова изображалось гневное нетерпение; некоторые из присутствующих, не знавшие прежнего автора, писавшего под псевдонимом Скобелева, удивлялись, другие, которые знали или по крайней мере подозревали тайну, но хранили молчание, конечно, потому, что "златоуст" был рекомендован княгиней, улыбались, посматривая друг на друга. Кутузов довольно грозно сказал Скобелеву, что он забыл, что ему приказано было отдохнуть и принести приказ вечером с теми поправками, которые замечены, велел ему идти и исполнить это к восьми часам.

   Когда Скобелев вышел, Кутузов продолжал разговор о нем, причем мало-помалу начали говорить ему о ходивших слухах, что будто бы все прежние бумаги, так нравившиеся Кутузову, писал живший вместе с Скобелевым Жуковский и пр. Фельдмаршал тотчас послал за Скобелевым и с свойственною ему сдержанностью ласково спросил, правда ли то, что ему рассказывают. Скобелев не решился запираться и признался во всем, испрашивая прощения. Откровенность Скобелева понравилась князю; улыбаясь, он заметил только, что, "значит, не ты златоуст, а Жуковский, а тебя чуть ли не много назвать и медноустом. Ступай, братец, извини только за поклеп мой, что ты ночью подкутил. За одно тобою недоволен, что ты прежде не сказал мне, что златоуст-то твой товарищ; мы бы его не упустили". Данилевский прибавляет, что будто послан был фельдъегерь в Вильну с письмом к графу Маркову, которому поручалось предложить Жуковскому прибыть в главную квартиру, но его уже не застали в Вильне, а вскоре затем умер и фельдмаршал. Этого последнего обстоятельства А. И. Данилевский не внес почему-то в записку, озаглавленную им "Собственно для меня"⁵. Относительно же проекта приказа, написанного Скобелевым, Данилевский утверждал, что приказ этот находится у него, и не раз обещал (1840-1845) показать его мне и еще кое-кому из своих знакомых. По смерти Данилевского были назначены несколько лиц для разобрания его бумаг, не знаю, попал ли и этот приказ в архив в числе исторических материалов или остался без внимания. Данилевский в описываемый момент находился при главной квартире, в распоряжении Толя, и отданный приказ был переписан у него.

   Вслед за вышеприведенным случаем Скобелев и исправлявший должность генерал-аудитора Маевский получили полки, и так как они были отлично храбрые штаб-офицеры, то и не замедлили получить Георгиевские кресты и доставить полкам своим знаки отличия. Можно полагать, что с того времени желание сделаться литератором запало в голову Скобелева. Независимо служебных его сношений, в которых всегда искал блеснуть, он начал издавать "Чтение для солдат", состоявшее из различных рассказов, которые предписано было по вечерам читать в ротах. Однажды, приехав на выход во дворец, Скобелев остановился перед двумя очень красивыми унтер-офицерами, стоявшими на часах, и начал их расхваливать генерал-адъютанту П. Н. Ушакову, начальнику гвардейской пехоты. Здесь между многими случились Бологовский и брат мой. На вопрос Скобелева, читают ли они солдатские рассказы⁶, унтер-офицер отвечал утвердительно; затем он спросил, нравятся ли им эти рассказы. Часовой молчал. Тогда Павел Николаевич Ушаков приказал ему отвечать на вопрос. Унтер-офицер, не зная, что имеет дело с автором рассказов, ибо гвардия его еще не видала, отвечал: "Никак нет, ваше высокопревосходительство". Скобелев пожелал узнать - почему. Опять молчание и опять приказание отвечать. "Теперь и бабы наши не говорят таким языком", - отвечал унтер-офицер. Скобелев не отставал, - ему хотелось немедленно какой-нибудь цитаты, и она последовала: "Как же, ваше превосходительство, кто ж теперь из солдат скажет: вот я тебе из носу пущу малину!" Трое из названных лиц одинаково рассказывали мне этот забавный случай: впрочем, тогда все знали это.

  

  

   Иван Петрович Липранди (1790-1880) - участник наполеоновских войн с 1807 г., в том числе и Отечественной войны 1812 г., отмечен многими боевыми наградами. С 1822 г. - отставной полковник, после чего состоял чиновником по особым поручениям при М. С. Воронцове. Привлекался к следствию после восстания декабристов, но был освобожден с оправдательным документом. С 1832 г. - генерал-майор, служил при министерстве внутренних дел и был тайным агентом правительства (в этом качестве он выступил в деле петрашевцев). Человек необыкновенно противоречивый, во многом загадочный, со сложной биографией (см.: Эйдельман Н. Я. "Где и что Липранди?" // Путь в незнаемое. М., 1972. С. 125-158), Липранди обладал, по словам Пушкина, "ученостью истинной", которая сочеталась "с отличными достоинствами военного человека" (Пушкин, т. 11, с. 294). Липранди - автор воспоминаний о Пушкине, которые справедливо считаются "главнейшим источником сведений о южном периоде биографии" поэта (А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985. Т. 1. С. 513).

   Мемуарный очерк Липранди "И. Н. Скобелев и В. А. Жуковский в 1812 году" - органичная часть историко-критических его трудов об Отечественной войне. В них он проявил себя как замечательный критик военной литературы 1812 г., что высоко ценил, например, Л. Н. Толстой, подаривший ему роман "Война и мир" с дарственной надписью. Особая ценность мемуаристики Липранди определяется тем, что она восходит к его дневникам, которые он вел всю жизнь, имел в руках еще в 1876 г. и которые позднее таинственно исчезли (об этом см.: Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика. М., 1980. С 80-86, 109-110). В этом смысле очерк Липранди о Скобелеве и Жуковском - одно из немногочисленных свидетельств очевидца о деятельности Жуковского в ставке Кутузова. Несмотря на то что факты, приводимые мемуаристом, подтверждаются Н. А. Старынкевичем (см. его воспоминания в наст. изд.).

   A. П. Ермоловым, вспоминавшим о том, что Жуковский "помогал Скобелеву писать бюллетени и по своей скромности дозволил ему пользоваться незаслуженною славою" (РА. 1863. No 5-6. Стб. 438-439), очерк Липранди вызвал и критические замечания. Так, В. Баюшев, пытаясь защитить своего "отца командира", писал: "Оригинальный слог сочинений И<вана> Н<икитича>, начиная с реляций 12 года и кончая статьями его в журнале "Чтение для солдат", издававшемся им спустя тридцать лет после того, нисколько не изменился и совсем не похож на слог "Певца во стане русских воинов" (Баюшев В. И. Н. Скобелев и B. А. Жуковский: Поправка на статью И. Липранди // Совр. известия. 1877. 28 нояб., No 328).

   Сведений о встречах Жуковского и Липранди после 1812 г. не сохранилось. Правда, в примечании к очерку Липранди сообщает: "После сего я только один раз встретил Жуковского - у Вигеля в Петербурге; но он, кажется, меня не узнал, а я не находил нужным напоминать ему, тем более что знакомство наше было очень поверхностное, как это бывает часто во время войны" (Древняя и новая Россия. 1877. No 10. С. 173, примеч. 5).

   Очерк Липранди снабжен его собственными примечаниями, которые использованы в реальном комментарии.

  

  

   Древняя и новая Россия. 1877. No 10. С. 168-173.

  

   ¹ К этому месту очерка Липранди делает большое примечание, где, в частности, говорит: "Эриксон был оригинал даже и по тому времени; чрезвычайно низенького роста, очень толстый, с короткой шеей, большим, круглым, чухонским красным лицом, сильно пострадавшим от оспы; необыкновенно хладнокровной храбрости, любимый всеми чинами как за это, так за честность и простоту обращения..."

   ² "Это были большого размера, - замечает в примечании Липранди, - тогдашнего фасона дрожки, с дверцами (род коляски), густого желто-оранжевого цвета, с сундуками и вожжами. Скобелев, вместо того чтобы ехать верхом, садился с Жуковским".

   ³ Комментируя это место очерка, Липранди замечает: "Слова эти так записаны в дневнике Д. Н. Бологовского, и впоследствии многое, излагаемое здесь мною, было подтверждено Михайловским-Данилевским, у которого в записках очень немного сказано о литературных достоинствах Скобелева".

   ⁴ Речь идет об "Истории Отечественной войны 1812 года по достоверным источникам" М. И. Богдановича (СПб., 1859. Т. 1-2).

   ⁵ Исследователь русской мемуаристики о 1812 г. высказывает предположение, что записки Михайловского-Данилевского, где говорится о привлечении Скобелева и Жуковского к писанию военно-агитационных документов штаба, утеряны (Тартаковский А. Г. Указ. соч. С. 110).

   ⁶ О стиле скобелевских рассказов, которые сопоставляли с афишками гр. Ростопчина (РА. 1911. No 11. С. 304), их значении существовали различные точки зрения. Так, Булгарин считал, что "Скобелев имел свой собственный слог, писал не для глаз, а для уха, писал как говорил" (Булгарин Ф. В. Воспоминания об И. Н. Скобелеве. СПб., 1850. С. 13). Другие отмечали, что до конца жизни он не был "в состоянии ни строки написать по-русски, без орфографических ошибок" (Кубасов И.