Жуковский Василий Андреевич - В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

сомневаться в непогрешимости их идола, того предавали проклятию и преследовали не только литературно. Гораздо легче было ладить с самим Карамзиным, человеком кротким и благодушным, нежели с его исступленными сеидами². Дух партии их был так силен, что они предавали острацизму достойнейших людей, дерзавших не обожать Карамзина, но и приближали к себе гнусных уродов, подделывавшихся под их тон, как, например, вора Жихарева, воришку Боголюбова, мужеложника Вигеля, величайшего в мире подлеца Воейкова³. Второю собинкою⁴ этого круга был Жуковский. Его любили, честили, боготворили. Малейшее сомнение в совершенстве его стихов считалось преступлением. Выгоды Жуковского были выше всего. Павел Александрович Никольский, издавая "Пантеон русской поэзии"⁵, не думал, что может повредить Жуковскому, помещая в "Пантеоне" его стихотворения. Александр Тургенев увидел в этом денежный ущерб для Жуковского, которого сочинения тогда еще не были напечатаны полным собранием, и однажды, заговорив о них с Гнедичем на обеде у графини Строгановой, назвал Никольского вором. Гнедич вступился за Никольского. Вышла побранка, едва не кончившаяся дуэлью. Никольский, узнав о том, перестал печатать в "Пантеоне" сочинения Жуковского. <...>

  

   <...> В 1820 году Жуковский принес ко мне русский перевод одной сказочки Перро, переведенной с французского ученицею его, великою княгинею Александрою Федоровною, и просил, чтоб я напечатал ее в своей типографии в числе десяти экземпляров, но с тем, чтоб эта книжка не была в обыкновенной цензуре, что он говорил об этом князю Голицыну, и князь, изъявив свое согласие, обещал известить меня официально о напечатании ее без обыкновенных формальностей. Великая княгиня хотела по этой книжечке учить читать своего сына. Я напечатал книжечку. Нет извещения от Голицына. Жуковский пишет из Павловска, что в<еликая> к<нягиня> ждет оттисков. Что тут делать? Я повез рукопись к цензору Тимковскому, и он подписал ее. Вслед за этим послал экземпляры Жуковскому. Вдруг поднялась буря. Голицын, забыв (?) об обещании, данном Жуковскому, написал к военному губернатору графу Милорадовичу, что в типографии Греча напечатана книга, не дозволенная цензурою, и просил поступить с содержателем типографии на основании законов. Г<раф> потребовал у меня объяснения. Я представил рукопись, одобренную Тимковским за две недели пред тем, и сказал, что одобрение не выставлено на заглавном листке по ошибке фактора типографии. Дело тем и кончилось. Хорошо было, что я не положился на словесное позволение министра: было бы мне много хлопот. Добрый Жуковский очень сожалел о неприятности, сделанной мне, и говорил мне, что выговаривал князю [Голицыну], а тот извинился, что запрос, им подписанный, был составлен без его ведома в его канцелярии. <...>

  

   <...> [О юбилее Крылова.] Стали считать и нашли, что он трудился на Парнасе долее пятидесяти лет. Тут я предложил отпраздновать его юбилей⁶. Мысль эту приняли с единодушным восторгом. Составили план празднества и назначили членов-учредителей комитета. Выбраны были: А. Н. Оленин, граф Мих. Ю. Виельгорский, К. П. Брюллов, Кукольник, Карлгоф и я⁷. <...> Дело поступило для исполнения в III Отделение государевой канцелярии, которое, найдя, что оно подлежит исполнению со стороны министерства народного просвещения, отправило его к Уварову. Что же он сделал? В досаде на то, что не он был избран председателем комитета, он исключил из числа учредителей графа Виельгорского, Брюллова, Кукольника и меня и назначил на место их Жуковского, князя Одоевского и еще кого-то из своих клевретов. Я не знал этого и, слышав только, что государь принял наше предложение с удовольствием, ждал официального о том уведомления. Вдруг получаю письмо от Жуковского с уведомлением об имеющем быть юбилее и с препровождением пятидесяти билетов для раздачи желающим в нем участвовать. Это меня взбесило. Устранили учредителей юбилея от участия в нем и еще дразнят. Я возвратил билеты Жуковскому при письме, в котором объявил, что не только не берусь раздавать билеты, но и сам не пойду на юбилей. В этом случае я поступил неосмотрительно: мне надлежало бы самому пойти к Жуковскому и с ним объясниться. <...> Воейков напечатал в "Инвалиде", что мы с Булгариным не хотели участвовать в юбилее. Жуковский, не зная истинного положения дела, возразил в "Инвалиде", что прислал ко мне билеты за несколько дней и я от них отказался⁸.

  

   <...> С Жуковским объяснился я о деле юбилея не прежде 1843 года, когда посетил его, проезжая чрез Эмс. Это объяснение происходило в присутствии Гоголя. Между тем Жуковский, по случаю того же юбилея, чуть не рассорился с Уваровым. В речи своей на юбилее Жуковский упомянул с теплым участием о Пушкине⁹, которого Уваров ненавидел за стихи его на выздоровление Шереметева¹⁰. Уваров приказал подать к себе из цензуры, в рукописи, все статьи о юбилее и исключил из них слова Жуковского о Пушкине. Жуковский жестоко вознегодовал на это и настоял на том, чтоб речь его (не помню, где именно) была напечатана вполне¹¹. <...>

  

   <...> Александр Воейков вышел из службы при императоре Павле, начал шалить, играть, пить и спустил все свои две тысячи душ; шатался среди самого гнусного общества, ездил по разным губерниям и как-то заехал в Белев, где жил Жуковский, знакомый с ним по Москве¹². Воейков имел природное остроумие и дар писать стихи, знал с грехом пополам французский язык и более ничего. В Белеве втерся он в круг Жуковского, который имел удивительную слабость к пустым людям, терпел их и помогал им¹³. <...>

   В 1812 году пошел он было в ополчение, но был ли на действительной службе и какие совершил подвиги - неизвестно¹⁴. Он воротился, по окончании войны, в Россию, в Белев, где готовилось ему неожиданное и незаслуженное счастие. Там жила одна почтенная дама, Катерина Афанасьевна Протасова, урожденная Бунина, мать Александры Андреевны и Марии Андреевны. Должно знать, что отец ее, Бунин, вне брака прижил Василия Андреевича Жуковского. Жуковский жил у сестры, как сын родной, и, весьма естественно, влюбился в одну из дочерей ее, Марью Андреевну. Я не знал ее лично, а слышал, что она не была такая красавица, как сестра ее, но также женщина умная, милая и кроткая. Жуковский, на основании буквы законов, мог бы вступить в брак с нею; но Катерина Афанасьевна, боясь греха, не соглашалась выдать дочь за дядю, и это препятствие к исполнению его единственного желания, к достижению счастия и отрады в жизни внушило ему то глубокое уныние, то безотрадное на земле чувство, которым дышат все его стихотворения. Шиллер был счастливее его.

   Марья Андреевна вышла впоследствии замуж за достойного человека, дерптского профессора Мойера, составила его счастие, но сама жила недолго. Александра Андреевна сделалась предметом страсти Воейкова. <...> Непритворная, как казалось, горесть его тронула весь женский мир, к которому, по мягкости сердца, принадлежал и Жуковский; <...> Воейков посватался, и Сашеньку за него отдали. <...> Вот Жуковский написал Александру Тургеневу: "Спаси и помилуй! найди место Воейкову, нельзя ли на вакансию Андрея Кайсарова?" (убитого при Рейхенбахе). Тургенев привел в движение свою артиллерию, и Воейков был определен ординарным профессором русской словесности в Дерптском университете. Он был совершенный невежда: на лекциях своих, на которые являлся очень редко, не преподавал ничего, а только читал стихи Жуковского и Батюшкова, приправляя свое чтение насмешками над Хвостовым, Шишковым и пр. Немцам, ненавидящим трудный русский язык, это было на руку. <...>

   В 1820 году поступил попечителем Дерптского университета князь Карл Андреевич Ливен. <...> Воейков опять обратился к Жуковскому и Тургеневу.

   "Подлецы немцы, - писал он, - ненавидящие всех русских и особенно патриотов и честных людей, обнесли меня у Ливена. Как благородный человек (он всегда так величал себя), я не мог снести гласного оскорбления и принужден выйти. Я писал к нему не доносы, а благонамеренные советы".

   Стали искать места Воейкову. Жуковский вспомнил, что за четыре года пред тем я предлагал ему [Жуковскому] сотрудничество в "Сыне Отечества", обещая 6000 руб. в год. Тогда он отказался, имея в виду место у великой княгини, а теперь вздумал предложить мне Воейкова. Приехал ко мне, стал выхвалять дарования своего друга, его прилежание и т. п. и убеждал взять его в сотрудники, уверяя, что мне будут помогать своими трудами он сам, Жуковский, Батюшков, князь П. А. Вяземский, В. Л. Пушкин, Н. И. Тургенев, Д. Блудов и все друзья его. Я не знал Воейкова вовсе, но, воображая, что профессор должен же быть человек знающий и грамотный, согласился на предложение. <...> Воейков стал заниматься в редакции "Сына Отечества", но ни одно из обещаний Жуковского, ни одно из моих ожиданий не исполнилось. <...> Сотрудничество его в "Сыне Отечества" продолжалось с половины 1820 до начала 1822 года. <...>

   В конце 1820 года занемогла великая княгиня Александра Федоровна и с великим князем отправилась в Берлин. Жуковский поехал с ними, присылал иногда стихи свои, но сериозно не принимал участия в журнале. Друзья его охладели к Воейкову. <...> Он обязан был всем своим существованием несравненной жене своей, прекрасной, умной, образованной и добрейшей Александре Андреевне, бывшей его мученицею, сделавшейся жертвою этого человека. Всяк, кто знал ее, кто только приближался к ней, становился ее чтителем и другом. Благородная, братская к ней привязанность Жуковского, преданная бессмертию в посвящении "Светланы"¹⁵, известна всем. <...>

   Лишь только приехал из-за границы Жуковский, я обратился к нему <...> и убедительно просил освободить меня от Воейкова. В то время Пезаровиус удалился от "Русского инвалида". Жуковский успел доставить место редактора Воейкову и принудил его отказаться от участия в "Сыне Отечества". <...>

   Забавна была притом одна проделка с ним Булгарина. Воейков, желая показать превосходство "Инвалида" над "Сыном Отечества", выставил в нем, что на "Сын Отечества" 750 подписчиков, а на "Инвалид" - 1700. Булгарин воспользовался этим и подал в Комитет 18 августа прошение об отдаче ему в аренду издания этой газеты, обязуясь платить вдвое против того, сколько получают от Воейкова. <...> Семейство Воейкова пришло в ужас. Жуковский приехал ко мне и просил отклонить беду, угрожающую друзьям его. Я взялся уговорить Булгарина. При этом случае Жуковский сказал мне: "Скажите Булгарину, что он напрасно думал уязвить меня своею эпиграммою; я во дворец не втирался и не жму руки никому. Но он принес этим большое удовольствие Воейкову, который прочитал мне эпиграмму с невыразимым восторгом"¹⁶.

   Дело уладилось. Булгарин взял назад свое прошение, Воейков просил меня сблизить его с бешеным поляком, чтоб покончить все раздоры. Мы поехали с ним к Булгарину. Когда мы вошли в кабинет, Булгарин лежал на диваны и читал книгу. Воейков подошел к нему и, подавая палку, сказал: "Бейте меня, Фаддей Венедиктович, я заслужил это; только пожалейте жену и детей!"

   Редкое явление в истории литературы! Впрочем, Воейкову доставалось по спине и натурою. Однажды обедали у него в Царском Селе Жуковский, Гнедич, Дельвиг и еще несколько человек знакомых. Речь зашла за столом о том, можно ли желать себе возвращения молодости. Мнения были различные. Жуковский сказал, что не желал бы вновь прейти сквозь эти уроки опыта и разочарования в жизни. Воейков возразил: "Нет! Я желал бы помолодеть, чтоб еще раз жениться на Сашеньке..." (Это выражено было самым циническим образом.) Все смутились. Александра Андреевна заплакала. Поспешили встать из-за стола. Мужчины отправились в верхнюю светелку, чтоб покурить, и, по чрезвычайному жару, сняли с себя фраки. Воейков пришел туда тоже и вздумал сказать что-то грубое Жуковскому. Кроткий Жуковский схватил палку и безжалостно избил статского советника и кавалера по обнаженным плечам. А на другой день опять помогал ему, во имя Александры Андреевны.

   "Беда наша, - сказал я однажды, - если Александра Андреевна в беременности захочет поесть хрящу из Гречева уха. Приедет Жуковский и станет убеждать: сделайте одолжение, позвольте отрезать хоть только одно ухо или даже половину уха; у вас еще останется другое целое, а вместо отрезанного я вам сделаю наставку из замши. Только бы утолить голод Александры Андреевны".

   Обширное поле подвигам Воейкова открылось после 14-го декабря. <...> В конце декабря пришел ко мне Владислав Максимович Княжевич и принес письмо, полученное им от неизвестного, в котором изъявлялось удивление, что при арестовании бунтовщиков и злодеев оставили на воле двух, важнейших: Греча и Булгарина. Адрес написан был рукою Воейкова, и записка запечатана его печатью, о которой я упоминал выше. Я тогда лежал больной в постеле, послал за Жуковским и, когда он приехал, отдал ему произведение его друга и родственника. Жуковский ужаснулся и сказал, что уймет негодяя, но, видно, не успел.

   Недели через две Алексей Николаевич Оленин получил письмо из Москвы от тамошнего военного генерал-губернатора, князя Д. В. Голицына, о ругательных письмах и доносах, полученных там многими лицами. <...> В этих письмах опять называемы были Греч и Булгарин заговорщиками и бунтовщиками¹⁷. <...>

   В это время вошел в комнату секретарь его, известный археограф и разборщик рукописей, А. И. Ермолаев. Оленин дал ему письмо и сообщил о своем недоумении.

   "Я знаю эту руку, - сказал Ермолаев. - Это рука пьяницы (Иванова, Григорьева, что ли, не знаю), которого мы выгнали из канцелярии". <...>

   Через час привели пьяного писаря, и он объявил со слезами, что это точно его рука, что он написал двадцать копий этого письма по пяти рублей за каждую, по требованию Воейкова, и запечатал их, а адресы подписывал уже потом сам сочинитель. И тут дело пошло обычным чередом: послали не за обер-полицмейстером, а за Жуковским. Воейкова пожурили вновь и подвели под милостивый манифест - прекрасных глаз Александры Андреевны. <...>

  

   Николай Иванович Греч (1787-1867) - писатель, журналист, редактор журнала "Сын Отечества" (1812-1839), соиздатель (с Ф. В. Булгариным) газеты "Северная пчела", мемуарист, автор "Записок о моей жизни". Близкий к либеральным кругам, Греч после 1825 г. резко поворачивает вправо, становится представителем реакционного направления в русской общественной жизни.

   Знакомство Жуковского с Гречем относится к 1815 г., времени переселения поэта в Петербург. В это время Жуковский сотрудничает в "Сыне Отечества", и Греч даже приглашает его в соредакторы. В дальнейшем отношения Жуковского и Греча носят официальный характер: деловые встречи, участие в общих литературных мероприятиях. В библиотеке Жуковского сохранились сочинения Греча с его дарственными надписями (Описание, No 96-98). Сохранились письма Жуковского Гречу конца 1830-х годов (см.: Сборник Пушкинского дома на 1923 год. Пг., 1922. С. 113-116). В "Конспекте по истории русской литературы" Жуковский так охарактеризовал деятельность Греча: "...не нужно, однако, среди такого множества посредственных писателей в прозе забывать Греча, слог которого имеет живопись, но не свободен от дурного вкуса. В течение 15 лет он является редактором лучшего русского журнала: это уже заслуга. Кроме того, он занимается составлением русской грамматики, которая, несомненно, будет трудом, достойным уважения" (Эстетика и критика, с. 326).

   "Записки о моей жизни" Н. И. Греча, несмотря на очевидные субъективизм и пристрастие автора (относящиеся главным образом к его конкурентам на поприще журналистики), а иногда и прямую фальсификацию фактов, являются тем не менее ценным документом эпохи, позволяющим "выслушать и другую сторону", одиозность имени Греча до сих пор препятствует объективной оценке его мемуарного наследия, что выражается в невключении его воспоминаний в современные мемуарные подборки. Между тем записки Греча не лишены ни остроумия, ни наглядной конкретности описаний. Эти их качества очевидно обнаруживаются в эпизодах, героем которых является Жуковский. Не ставя себе целью создание литературного портрета поэта, Греч прекрасно воссоздает бытовую, иногда анекдотическую суть его образа. Всеобщий заступник и ходатай, особенно привлекательно выглядит Жуковский в эпизодах с Воейковым, которого Греч, страстно его ненавидевший, не пощадил в своих воспоминаниях. Способность Жуковского мгновенно улаживать всякого рода затруднения обрисована в записках Греча едва ли не особенно отчетливо.

  

  

   Греч Н. И. Записки о моей жизни / Под ред. С. Я. Штрайха. М.; Л., 1930. С. 463, 493, 565-566, 624-629, 633-634, 637-640, 642, 648, 656-661.

  

   ¹ Карамзинолатрия - здесь: почитание, доходящее до обожествления (от греч. latreca - культ, служение).

   ² Сеид - букв, "господин" (арабский титул высокой аристократии); здесь: фанатик.

   ³ Тон подобных характеристик Греча, опирающихся в отдельных случаях на действительные факты, излишне резок.

   ⁴ Собинка - ласкат.: милый, дорогой (см.: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. 4. С. 253).

   ⁵ "Пантеон русской поэзии" (СПб., 1814-1815) - изд. П. И. Никольским, вышел в 6 частях, где были напечатаны некоторые произведения Жуковского.

   ⁶ Тут я предложил отпраздновать его юбилей. - Мысль о праздновании юбилея И. А. Крылова принадлежала не Гречу, а Н. А. Кукольнику.

   ⁷ Греч не называет Жуковского среди членов-учредителей комитета, добавляя ниже, что он был включен в комитет С. С. Уваровым. Это не соответствует действительности. Жуковский состоял в комитете изначально и играл в нем значительную роль. Не случайно он произнес на юбилее речь о Крылове.

   ⁸ Отсутствие Греча и Булгарина на юбилее Крылова явилось причиной вызова Греча к Л. В. Дубельту и составления объяснительной записки на его имя. В тексте этой записки, составленной после юбилея, есть существенные фактические разночтения с текстом мемуаров (см.: PC. 1905. No 4. С. 201-203).

   ⁹ Юбилей Крылова почти совпал с годовщиной гибели Пушкина.

   ¹⁰ ...стихи его на выздоровление Шереметева. - Имеется в виду стихотворение-памфлет А. С. Пушкина "На выздоровление Лукулла" (1835), направленные против С. С. Уварова.

   ¹¹ Речь Жуковского о Крылове была опубликована впервые в составе корреспонденции Б. Ф. (Б. М. Федорова) "Обед, данный Ивану Андреевичу Крылову в зале Благородного собрания..." (ЖМНП. 1838. С. 213-233). Цензурных изъятий в речи Жуковского не было.

   ¹² Жуковский был знаком с Воейковым с осени 1800 г., когда начались собрания в доме Воейкова в Поддевичьем переулке; из "поддевиченской" компании в январе 1800 г. образовалось Дружеское литературное общество (ЖМНП. 1910. No 8, отд. 2. С. 283).

   ¹³ Отношение Греча к А. Ф. Воейкову стало резко враждебным с 1823 г. С этого времени в изд. Греча и Булгарина ("Северная пчела", СО) появляется целый ряд выпадов против Воейкова. Со своей стороны Воейков включил убийственные характеристики Булгарина и Греча в свою сатиру "Дом сумасшедших".

   ¹⁴ Участие А. Ф. Воейкова в Отечественной войне 1812 г. - один из наиболее непроясненных эпизодов его биографии. Поэтому нельзя однозначно сказать, справедливо или нет выражаемое Гречем сомнение. Ю. М. Лотман отмечает, что "Воейков был причастен к литературному кружку Тарутинского лагеря (штаб Кутузова) и, по некоторым сведениям, принимал участие в партизанской войне" (Поэты 1790-1810-х годов, с. 259).

   ¹⁵ Свою балладу "Светлана" Жуковский посвятил А. А. Воейковой, которую с тех пор стали называть в литературных кружках и салонах "Светланой".

   ¹⁶ В примеч. Греч приводит текст этой эпиграммы. Сегодня проблема ее авторства считается решенной в пользу А. А. Бестужева.

   ¹⁷ Подробнее историю доноса Воейкова на Булгарина и Греча см.: Греч Н. И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 830-835.

  

   <...> Из ежедневных посетителей и друзей моих самый милый, добрый и любезный был Василий Андреевич Жуковский. Он для меня был такое же предвечное существо, как отец и мать, как Дада и Гаврила¹, которые для меня не имели начала, которые, казалось, всегда существовали и никогда не были детьми, ни даже очень молодыми людьми, а всегда большими, что-то вроде первого человека, сотворенного совершеннолетним. По-немецки мне бы хотелось сказать о Жуковском: ein Urfreund. И батюшка, и матушка всегда были такие веселые, когда приходили в детскую с Жуковским, а Жуковский был так добр, так ласков, шутлив. <...>

   "Душа моя - Элизиум теней", - сказал некогда Тютчев². И сколько, сколько их восстает около меня³ и роится в моей памяти, пока пишу я эти строки в полночный час, при однообразном стуке этих дедовских часов, переживших столько поколений, стольких славных, стольких сильных, стольких доблестных и прелестных человеческих лиц! Тут и поэтический образ Александры Андреевны Воейковой: молодая, прекрасная, с нежно-глубоким взглядом ласковых глаз, с легкими кудрями темно-русых волос и черными бровями, с болезненным, но светлым видом всей ее фигуры, она осталась для меня таким неземным видением из времен моего детства, что долго я своего ангела-хранителя воображала с ея чертами. И возле нее, верные ей до гроба и по смерти, друзья ее: Жуковский, с своим добродушным и веселым смехом, с своими шутками, с балагурством, столь не похожими на меланхолию его стихов. <...>

   <...> Когда батюшка жил холостым в Петербурге, он получал очень скудное содержание (а натура его была русская, тароватая), и в два первые месяца у него выходила почти вся треть. Он берег ровно столько денег (по рублю на вечер), чтобы всякий день ходить в театр, который он страстно любил: вместо же обеда, завтрака и ужина он с своими любимыми друзьями, Жуковским и А. И. Тургеневым, довольствовался мороженым с бисквитом у кондитера Лареды, где у него был открытый кредит (эту кондитерскую я еще помню, в конце Невского проспекта, где-то за Полицейским мостом). Но 19-ти летний аппетит не мог насытиться мороженым. "И частехонько бывало, - рассказывал Гаврила, - они, мои голубчики, приходят домой, когда я варю себе обед: проходят мимо и говорят: "Ах, Гаврило, как славно пахнет! Должно быть, хорошие щи!" А я уже знаю: у меня и щей довольно, и приварок есть на всех; и они, бывало, так-то убирают! Видно, что голодные!"⁴ <...>

   Но особенно отрадно и рельефно рисуется дорогое нам веселое и доброе лицо Жуковского, которого продолжали мы видать по-прежнему часто, у нас, у гр. Виельгорских, у Мердера, при дворе, иногда и у него самого в его квартире Шепелевского дворца, где нас очень занимали картины, странные, своеобразные, с каким-то оттенком привидений и почти невещественности, как баллады; между прочим, небо, одно небо, без земли и без моря, неопределенное, пустынное, и на нем только видно, как филин летит⁵. Одна черта в разговоре Жуковского была особенно пленительна. Он, бывало, смеется хорошим, ребяческим смехом, не только шутит, но балагурит, и вдруг, неожиданно, все это шутовство переходит в нравоучительный пример, в высокую мысль, в глубоко-грустное замечание: а по временам его рассказы касались чудесных случаев, и он умел уносить нас в область загробную или в поднебесную высь, с таким полным убеждением, что иногда он казался таким же странным и почти сверхъестественным, как лица в его рассказах. <...>

   <...> Однако ж двух интереснейших и вместе с тем самых легких, т.е. тоненьких, книжек я не хочу оставлять до завтра, а посылаю сегодня же: стихи Жуковского и Пушкина на взятие Варшавы и другое стихотворение Жуковского: "Русская слава"⁶. Много прекрасного в тех и других, особливо в последнем, которое можно было назвать галереею мастерских картин военной русской истории. Вы все, без сомнения, будете ими восхищаться: одна другой лучше, разительнее. Какая живость, какая верность в изображениях и особливо какая сила в слоге. Право, в иных стихах больше мыслей, нежели слов, и как трогателен конец! Чтобы вы его совершенно поняли, надобно вам рассказать, каким образом написаны эти стихи. В конце июля, как вы знаете, в военных Новгородских поселениях было довольно сильное возмущение. Государь сам, по обыкновению, презирая все опасности, поскакал туда и точно своим присутствием, своею твердостию прекратил начинавшийся и уже ознаменованный многими ужасами мятеж. Он выехал из Царского Села 25 июля поутру, и тот день и следующий прошли без известий: по крайней мере, Жуковский не знал ничего. Вдруг 27 июля, рано утром, его будят и сказывают, что императрица благополучно родила великого князя. Он накинул на себя фрак и побежал узнать вернее о здоровье ее; - все с мыслью, что государь еще в Новгороде, посреди бунтующих. Кого же первого он встречает в коридоре? Самого императора, с новорожденным на руках. Жуковский тут же, в своем поэтическом и, как можно надеяться, пророческом восторге, поздравляя государя, со слезами сказал ему: "Ваше величество! Это счастливый кризис в делах ваших; нам Бог послал нового ангела"⁷.

   Стихи Жуковского, однако, не всем понравились. Помню между прочим, что ходило по городу острое словцо (как рассказывал нам батюшка). Стихи начинаются "Была пора". И критики сказали:

  

   Была пора Жуковскому писать,

   Пришла пора ему и перестать. <...>

  

   Антонина Дмитриевна Блудова (1813-1891) - дочь графа Д. Н. Блудова, камер-фрейлина, мемуаристка. Была известна своею деятельностью по насаждению православия в польских губерниях.

   Дочь одного из давних и близких приятелей Жуковского, арзамасца, А. Д. Блудова часто видела Жуковского в доме своих родителей; благодаря близости Д. Н. Блудова к оленинскому кружку встречала его в салоне Олениных, наконец, при дворе. Сохранились письма Блудовой к поэту (РА. 1902. No 6. С. 335- 363) и письмо Жуковского к ней от февраля 1849 г. (Изд. Ефремова, т. 6, с. 653).

   Записки А. Д. Блудовой не только начали печататься при ее жизни (РА, 1872-1875, 1878), но и вышли отдельным изданием в 1888 г. Записки камер-фрейлины - это автобиография великосветской дамы. Личные воспоминания о Жуковском относятся к периоду детства мемуаристки, в остальном она пользуется рассказами и письмами своего отца.

  

  

   Воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой. М., 1888. С. 6-7, 25, 27; РА. 1872. Стб. 1240; РА. 1875. Т. 1. С. 143.

  

   ¹ Дада - кормилица и няня, шведка по национальности, в доме Блудовых в Стокгольме, где в 1813-1814 гг. служил Д. Н. Блудов (см.: Вигелъ Ф. Ф. Записки. М., 1928. Т. 2. С. 331); Гаврила - слуга Д. Н. Блудова.

   ² А. Д. Блудова цит. стих. Ф. И. Тютчева "Душа моя, Элизиум теней...".

   ³ И сколько, сколько их восстает около меня... - реминисценция из "Посвящения" к поэме "Двенадцать спящих дев" Жуковского. Ср.: "И много милых теней восстает". Вторая часть поэмы - баллада "Вадим" - посвящена отцу мемуаристки, Д. Н. Блудову.

   ⁴ Этот эпизод относится к зиме 1819-1820 гг.

   ⁵ Картина К.-Д. Фридриха; ср. описание этой же картины в воспоминаниях И. В. Киреевского в наст. изд.

   ⁶ Речь идет о двух брошюрах, изданных в сентябре 1831 г. в связи с польскими событиями 1831 г.: "На взятие Варшавы", в которой были напечатаны стих. Жуковского "Старая песня на новый лад" и Пушкина "Клеветникам России" и "Бородинская годовщина"; вторая брошюра - отдельно изданное стих. Жуковского "Русская слава". Блудова приводит фрагмент из письма к ней отца, сопровождающего посланные им брошюры.

   ⁷ Ср. очень близкий к рассказу Блудова собственный рассказ Жуковского об этом же событии в письме к А. И. Тургеневу от 20-х чисел сентября 1831 г. (ПЖкТ, с. 260-261).

  

  

   <...> Василия Андреевича я увидела в первый раз в 1826 г. в Екатерининском институте, при выпуске нашего 9-го класса². Императрица Мария Федоровна делала наши экзамены с торжественностью, в своем присутствии и до публичного экзамена. На этот публичный экзамен собрались митрополиты (на нашем был еще и Сестренцевич), академики и литераторы. Учителем словесности был П. А. Плетнев, друг Пушкина, любимец императрицы Марии Федоровны, человек вполне достойный ее внимания и особой благосклонности. Экзамен, благодаря его трудам, мы сдали очень хорошо. Тут прочитаны были стихи Нелединскому и Жуковскому, их сочинения. Императрица Мария Федоровна оказывала обоим аттенцию и во время экзамена или словами или взглядами спрашивала их одобрения. После экзамена подан был завтрак (déjeuner à la fourchette), и так как это было на масленице, то оба поэта преусердно занялись блинами. Этот завтрак привозился придворными кухмистерами, и блины, точно, пекли на славу во дворце. Нас всех поразили добрые, задумчивые глаза Жуковского. Если б поэзия не поставила его уже на пьедестал, по наружности можно было взять его просто за добряка. Добряк он и был, но при этом столько было глубины и возвышенности в нем. Оттого его положение в придворной стихии было самое трудное. Только в отношениях к царской фамилии ему было всегда хорошо.

   Он их любил с горячностью, а императрицу Александру Федоровну с каким-то энтузиазмом, и был он им всем предан душевно. Ему, так сказать, надобно было влезть в душу людей, с которыми он жил, чтобы быть любезным, непринужденным, одним словом, самим собою.

   Хотя он был как дитя при дворе, однако очень хорошо понимал, что есть вокруг него интриги, но пачкаться в них он не хотел, да и не умел. В 1826 году двор провел Великий пост в Царском Селе, также и часть лета. Потом все отправились на коронацию в Москву, и я Жуковского не помню³. Лето 1828 года двор опять был в Царском Селе. Фрейлины помещались в большом дворце, а Жуковский в Александровском, при своем царственном питомце, и опять я с ним не сблизилась и даже мало его встречала. В 1828 же году императрица Александра Федоровна уезжала в Одессу, а наследник и все меньшие дети остались под присмотром своей бабушки в Павловске.

   Где был Жуковский⁴, не помню. Только у обеденного стола императрицы Марии Федоровны (который совершался с некоторою торжественностью и на который всегда приглашались все те, которые только в придворном словаре значились особами) я его никогда не видела.

   По возвращении государя из Турции и государыни из Одессы двор поселился в Зимнем дворце. Мария Федоровна скончалась⁵, город был в трауре; все было тихо, и я, познакомившись с семейством Карамзиных, начала встречать у них Жуковского и с ним сблизилась. Стихи его на кончину императрицы были напечатаны и читались всеми теми, которые понимали по-русски. Жуковский жил тогда, как и до конца своего пребывания, при дворе, в Шепелевском дворце (теперь Эрмитаж)⁶. Там, как известно, бывали у него литературно-дружеские вечера⁷. С утра на этой лестнице толпились нищие, бедные и просители всякого рода и звания. Он не умел никому отказать, баловал своих просителей, не раз был обманут, но его щедрость и сердолюбие никогда не истощались. Однажды он мне показывал свою записную книгу: в один год он роздал 18 000 рублей (ассигнациями), что составляло большую половину его средств.

   Он говорил мне: "я во дворце всем надоел моими просьбами и это понимаю, потому что и без меня много раздают великие князья, великие княгини и в особенности императрица; одного Александра Николаевича Голицына я не боюсь просить: этот даже радуется, когда его придешь просить: зато я в Царском всякое утро к нему таскаюсь". Один раз, после путешествия нынешнего государя, Жуковский явился ко мне с портфелем и говорит: "Посмотрите, какую штуку я выдумал! Я так надоел просьбами, что они, лишь как увидят меня, просто махают руками. Надобно 3000 рублей ассигнациями, чтобы выкупить крепостного живописца у барина. Злодей, узнавши, что я интересуюсь его человеком, заломил вишь какую сумму. Вот что я придумал: всю историю представил в рисунках. Сидят Юлия Федоровна Баранова и великая княгиня Мария Николаевна, я рассказываю историю. Все говорят: "Это ужасно! Ах, бедный! Его надобно высвободить". Картина вторая: я показываю рисунки, восхищаются: "C'est charmant, quel talent!"" {Очаровательно, какой талант! (фр.).} Картин этих было несколько, и, разместив всех, приложив своих денег, он собрал с царской фамилии деньги и послал их в Оренбург, где томился художник у невежды барина, который не ценил его живописи⁸.

   Жуковский любил рассказывать про свою жизнь в деревне в Белевском уезде, про дурака Варлашку, который не умел обходиться с мужскою одеждою и ходил в фланелевой юбке; как Варлашка, уходя спать на чердак, с лестницы всякий вечер кричал: "Боюсь" - и прочий вздор. Не знаю, всем ли известны пером нарисованные виды этой деревни, в которой он жил в молодости: необыкновенная прелесть в них! Они были после литографированы⁹, и вся коллекция у меня. Один знаток-англичанин мне говорил, что в этих линиях слышится необыкновенный художественный талант. - Шутки Жуковского были детские и всегда повторялись; он ими сам очень тешился. Одну зиму он назначил обедать у меня по средам и приезжал в сюртуке; но один раз случилось, что другие (например, дипломаты) были во фраках: и ему и нам становилось неловко. На следующий раз он пришел в сюртуке, за ним человек нес развернутый фрак. "Вот я приехал во фраке, а теперь, братец Григорий, - сказал он человеку, - уложи его хорошенько". Эта шутка повторялась раза три, наконец и ему и мне надоела, но Жуковский говорил, что в передней она всегда имела большой успех, и очень этим восхищался. Этого Григория он очень полюбил, когда я ему сказала, что он играет очень дурно на дрянной скрипке. "Как же это так, на дурной скрипке? Надобно бы ему дать хорошую".

   При совершенном неумении наживаться, он хорошо распоряжался своими маленькими доходами и вел свои счеты с немецкою аккуратностью. Вообще в его чисто русской натуре было много германизма, мечтательности и того, что называют Gemüthlichkeit {добродушие (нем.).}. Он любил расходиться, разболтаться и шутить в маленьком кружке знакомых самым невинным, почти детским манером. Комнаты его, в третьем этаже Шепелевского дворца, были просто, но хорошо убраны. "Только, говорил он, жаль, что мы так живем высоко, мы чердашничаем". У него были развешаны картины и любимый его ландшафт работы Фридриха¹⁰ - еврейское кладбище в лунную ночь, которое не имело особенного достоинства, но которым он восхищался. Как живопись, так и музыку он понимал в высшем значении; но любил также эти искусства по какой-нибудь ассоциации воспоминания. Так, однажды он мне писал: "Буду у вас обедать, а после обеда пусть m-lle Klebeck мне споет:

  

   Land meiner seligsten Gefühle,

   Land meiner Jugend (*) ¹¹.

  

   (* Страна моих сердечных чувств, Страна моей юности (нем.).)

  

   Не забудьте, что тут рядом сядет "Воспоминание".

   Тот, кому так дорого было воспоминание, у которого память сердца¹² так была сильна, мог написать эти прелестные стихи:

  

   О милый гость, святое Прежде,

   Зачем в мою теснишься грудь?

   Могу ль сказать живи надежде,

   Скажу ль тому, что было: будь?¹³

  

   Лунная ночь, с ее таинственностью и чарами, приводила его в восторг. Отношения его к старым товарищам, к друзьям молодости, никогда не изменялись. Не раз он подвергался неудовольствию государя за свою непоколебимую верность некоторым из них. Обыкновенно он шел прямо к императрице, с ней объяснялся и приходил в восторге сообщить, что "эта душа все понимает". "У государя, - говорил он, - первое чувство всегда прекрасно, потом его стараются со всех сторон испортить; однако, погорячившись, он принимает правду". Такой-то натуре пришлось провести столько лет в коридорах Зимнего дворца!

   Но он был чист и светел душою и в этой атмосфере, ничего не утратив, ни таланта, ни душевных сокровищ.

   Эти сокровища, так щедро Богом дарованные, сбереженные в полной чистоте и святости, сделали его высшим духовным человеком, каким он был в последние годы своей жизни. Письмо Базарова о его кончине свидетельствует об этом¹⁴.

   До 1829 года я не сближалась с Василием Андреевичем. В наш фрейлинский коридор ходили всякие люди просить помощи и подавать прошения, вероятно полагая, что мы богаты и могущественны. Но ни того, ни другого, в сущности, не было. Однажды забрался ко мне серб, князь Божулич-Надин. Его дочь была со мною в институте; он желал возвратиться на родину и был в совершенной нищете. Таких денег у нас не было, и я решилась попросить Жуковского прийти ко мне и рассказала историю бедного серба.

   Так как вы хотели иметь шуточные его письма, то вот вам его ответ:

   "Милостивая государыня, Александра Иосифовна! Имею честь препроводить к вашему превосходительству сто рублей ассигнациями на счет того путешествующего сербского мужа, о котором с таким трогательным красноречием, при сиянии звездообразных очей своих, вы соблаговолили мне проповедовать во время сладкосердечного моего пребывания в тесном жилище вашего превосходительства. Сие денежное пособие, извлеченное мною из собственного моего портфеля, будет мною собрано с их императорских высочеств: но для сего нужно мне иметь подробное описание той странствующей особы, о коей так благодетельно вы заботитесь, милостивая государыня. Итак, соблаговолите отложить вашу лень, столь усыпляющую ваше превосходительство, и миниатюрною ручкою вашею начертите несколько письменных каракулек, в коих означьте имя и обстоятельства оного сербского мужа, привлекшего на себя вашу благотворительность. Примите уверение в истинном благопочитании, с коим лично имею честь пресмыкаться у ног ваших. Бык"¹⁵.

   Тотчас по присылке денег и письма он сам явился и говорит: "А каково я написал, ведь вышло хорошо!" - "Как можно тратить время на такой вздор!" - "О, ведь я мастер писать такие штуки!" Сто рублей были его, потом он собрал еще, и серба мы снарядили в путь на родину. С этой поры у нас начались частые дружеские отношения и постоянные шутки, такие же детские и наивные, как письмо.

   Вот еще и другое:

   "Милостивая государыня, Александра Иосифовна! Начну письмо мое необходимым объяснением, почему я отступил от общепринятого обычая касательно письменного изложения вашего почтенного имени. Мне показалось, милостивая государыня, что вас приличнее называть Иосифовною, нежели Осиповною, и сие основывается на моих глубоких познаниях библейской истории. В Ветхом завете, если не ошибаюсь, упоминают о некотором Иосифе Прекрасном, сыне известного патриарха Иакова (он был продан своими злыми братьями)¹⁶. Вы, милостивая государыня, будучи весьма прекрасною девицею, имеете неотъемлемое право на то, чтобы родитель ваш именовался Иосифом Прекрасным, а не просто Осипом, слово несколько шероховатое, неприличное красоте и слишком напоминающее об осиплости, известном и весьма неприятном недуге человеческого горла.

   Кончив сие краткое предисловие, обращаюсь к тому, что вооружило гусиным пером мою руку для начертания нескольких строк к вам, милостивая государыня, строк, коим, признательно сказать, я завидую, ибо они обратят на себя ваши звездосверкающие очи и, может быть, сподобятся произвести вашу зевоту, которая хотя и покривит прелестные уста ваши, но все не отнимет у них природной их прелести: ибо они останутся прелестными и тогда, когда вы, милостивая государыня, соблаговолите растянуть их на пол-аршина в минуту зевоты или надуть их, как добрую шпанскую муху, в минуту гнева. Чтобы кончить и выразить в двух словах все, что теперь у меня на сердце, скажу просто и искренно: все ли в добром здоровье и будете ли дома после семи часов?

   С глубочайшим почтением и таковою же преданностью честь имею быть, милостивая государыня, покорнейший слуга Бык-Жуковский".

  

   Часть лета 1830 года мы провели в Петергофе, а потом в Царском Селе до сентября. Тут уже мы часто видались с Жуковским, но в 1831 году в Царском мы видались ежедневно. Пушкин с молодой женой поселился в доме Китаева на Колпинской улице. Жуковский жил в Александровском дворце, а фрейлины помещались в Большом дворце. Тут они оба взяли привычку приходить ко мне по вечерам, то есть перед собранием у императрицы, назначенным к 9 часам. Днем Жуковский занимался с великим князем или работал у себя. Пушкин писал, именно свои сказки¹⁷, с увлечением: так как я ничего не делала, то и заходила в дом Китаева. Наталья Николаевна сидела обыкновенно за книгою внизу. Пушкина кабинет был наверху, и он тотчас нас зазывал к себе. Кабинет поэта был в порядке. На большом круглом столе перед диваном находились бумаги и тетради, часто несшитые, простая чернильница и перья; на столике графин с водой, лед и банка с кружовниковым вареньем, его любимым (он привык в Кишиневе к дульчецам¹⁸). Волоса его обыкновенно еще были мокры после утренней ванны и вились на висках; книги лежали на полу и на всех полках. В этой простой комнате, без гардин, была невыносимая жара, но он это любил, сидел в сюртуке, без галстука. Тут он писал, ходил по комнате, пил воду, болтал с нами, выходил на балкон и привирал всякую чепуху насчет своей соседки графини Ламберт. Иногда читал нам отрывки своих сказок и очень серьезно спрашивал нашего мнения. Он восхищался заглавием одной: "Поп - толоконный лоб и служитель его Балда". "Это так дома можно, - говорил он, - а ведь цензура не пропустит"¹⁹. Он говорил часто: "Ваша критика, мои милые, лучше всех; вы просто говорите: этот стих нехорош, мне не нравится". Вечером, в 5 или 6 часов, он с женой ходил гулять вокруг озера или я заезжала в дрожках за его женой; иногда и он садился на перекладинку верхом и тогда был необыкновенно весел и забавен. У него была неистощимая mobilité de l'esprit {подвижность ума (фр.).}. В 7 часов Жуковский с Пушкиным заходили ко мне: если случалось, что меня дома нет, я их заставала в комфортабельной беседе с моими девушками. "Марья Савельевна у вас аристократка: а Саша, друг мой, из Архангельска, чистая демократка. Никого в грош не ставит". Они заливались смехом, когда она Пушкину говорила: "Да что же мне, что вы стихи пишете, - дело самое пустое! Вот Василий Андреевич гораздо почетнее вас". - "А вот за то, Саша, я тебе напишу стихи, что ты так умно рассуждаешь". И точно, он ей раз принес стихи, в которых говорилось, что

  

   Архангельская Саша

   Живет у другой Саши.

  

   Стихи были довольно длинны и пропали у нее.

   В это время оба, Жуковский и Пушкин, предполагали издание сочинений Жуковского с виньетками²⁰. Пушкин рисовал карандашом на клочках бумаги, и у меня сохранился один рисунок, также и арабская головка его руки. Жуковский очень любил вальс Вебера и всегда просил меня сыграть его; раз я рассердилась, не хотела играть, он обиделся и потом написал мне опять галиматью. Вечером Пушкин очень ею любовался и говорил, что сам граф Хвостов не мог бы лучше написать. Очень часто речь шла о сем великом муже, который тогда написал стихи на Монплезир²¹:

  

   Все знают, что на лире