Жуковский Василий Андреевич - В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

имо нужно прежде начала курса, стоит большого труда, тем более что уже мне и глаза, и руки, и ноги служат не по-прежнему. Этот-то труд берет все мое время. Но я не отказываюсь от "Илиады", и легко может случиться, что нынешнею зимою ты будешь читать каждую песнь "Илиады", по мере ее окончания, и мне приготовлять свои на нее замечания, по которым буду с смиренною покорностию делать свои поправки. Я уверен тоже, что, если Бог продлит жизни, ты мне поможешь и курс мой учебный привести в большее совершенство и что он пригодится если не старшим из семи твоих крикунов, то по крайней мере последним четырем. Об этом поговорим при свидании. Помоги Бог нам возвратиться на родину!" <...>

   Жуковский так торопился возвратиться в Россию, что отложил даже купание в Остенде и хотел поспешить из Баден-Бадена, через Дрезден, Кенигсберг, Ригу, скорее в Дерпт, где поручил мне непременно нанять квартиру; ему особенно нравилось известное Карлово. "Карлово, - пишет он мне в приписке, - было бы весьма мне по сердцу; я этот дом знаю... но злой дух, злой дух!" И слова "злой дух" были последними, которые он писал ко мне твердою рукою, чернилами и пером. Он занемог воспалением глаз, заключившим его на десять месяцев в темную комнату. Русского Гомера постигла та же судьба, какая поразила певца Гомера Греции, бюст которого с незрящими очами стоял в кабинете нашего друга. Правда, с помощью какой-то машинки Жуковский писал кое-какие коротенькие письма, но вообще с того времени он завел обычай диктовать своему секретарю. Он жаловался, что все его работы, и поэтические, и педагогические, как будто разбиты параличом; особенно жаль ему было педагогических: "Остался бы, - пишет он, - для пользы русских семейств практический, весьма уморазвивающий курс первоначального учения, который солидно бы приготовил к переходу в высшую инстанцию ученья. Но план мой объемлет много, а время между тем летит, работа же по своей натуре тянется медленно; глаза и силы телесные отказываются служить, и я при самом начале постройки вижу себя посреди печальных развалин".

   При всем том он принялся писать еще свою "лебединую песнь" и избрал сюжетом известную легенду о "Вечном Жиде". Более десяти лет тому назад ему пришла в голову первая мысль обработать этот сюжет, и он написал первые тридцать стихов. Теперь в затворничестве своем он приступил к осуществлению этого труда. "Предмет имеет гигантский объем, - пишет он к Авдотье Петровне Елагиной, - дай Бог, чтоб я выразил во всей полноте то, что в некоторые светлые минуты представляется душе моей: если из моего гиганта выйдет карлик, то я не пущу его в свет". Осенью 1851 года половина поэмы была написана, и Жуковский был доволен ею; но вдруг работа остановилась вследствие упадка физических его сил. Несмотря на то, он не покидал мысли возвратиться в Россию, хотя бы будущею весною. "В Дерпте, - писал он ко мне, - если Бог позволит туда переселиться, начнется последний период страннической моей жизни, который, вероятно, сольется с твоим: мы оба, каждый своею дорогою, пустились в житейский путь из Дерпта, который и в твоей, и в моей судьбе играет значительную роль; и вот теперь большим обходом возвращаемся на пункт отбытия, чтобы на нем до конца остаться. У нас же там запасено и место бессменной квартиры, налево от большой дороги, когда едешь из Дерпта в Петербург". <...>

   Одиссей Гомера возвратился в свою Итаку после двадцатилетнего странствования, наш певец "Эоловой арфы", "Людмилы" и "Светланы", наш вдохновенный певец 1812 года не увидел вновь своей родины: он замолк в краю чужом 12/24 апреля 1852 года...

   Бренные останки Жуковского были сперва поставлены в склепе, на загородном Баденском кладбище; в августе того же года старый слуга поэта, Даниил Гольдберг, отвез их, через Любек, на пароходе, в Петербург, и по воле императора Николая они преданы земле в Александро-Невской Лавре, рядом с могилою Карамзина. Вдова Жуковского, Елизавета Алексеевна, осталась еще за границею до июня 1853 года, когда она приехала в Петербург с обоими детьми. Вскоре после того семья покойного поэта поселилась в Москве, и здесь Елизавета Алексеевна, приняв православие, скончалась в 1856 году. Единственный сын поэта, Павел Васильевич Жуковский, посвятивший себя искусству живописи, долгое время проживал в Париже, откуда переселился в Италию, где и проживает по настоящее время.

   Я обязан одной почтенной особе сообщением копии с прощального письма Жуковского к жене, писанного или продиктованного им незадолго до смерти:

   "Прежде всего из глубины моей души благодарю тебя за то, что ты пожелала стать моею женою; время, которое я провел в нашем союзе, было счастливейшим и лучшим в моей жизни. Несмотря на многие грустные минуты, происшедшие от внешних причин или от нас самих - и от которых не может быть свободна ничья жизнь, ибо они служат для нее благодетельным испытанием, - я с тобою наслаждался жизнью, в полном смысле этого слова; я лучше понял ее цену и становился все тверже в стремлении к ее цели, которая состоит не в чем ином, как в том, чтобы научиться повиноваться воле Господней. Этим я обязан тебе, прими же мою благодарность и вместе с тем уверение, что я любил тебя как лучшее сокровище души моей. Ты будешь плакать, что лишилась меня, но не приходи в отчаяние: "любовь так же сильна, как и смерть". Нет разлуки в царстве Божием. Я верю, что буду связан с тобою теснее, чем до смерти. В этой уверенности, дабы не смутить мира моей души, не тревожься, сохраняй мир в душе своей, и ее радости и горе будут принадлежать мне более, чем в земной жизни.

   Полагайся на Бога и заботься о наших детях; в их сердцах я завещаю тебе свое, - прочее же в руке Божией. Благословляю тебя, думай обо мне без печали и в разлуке со мною утешай себя мыслью, что я с тобою ежеминутно и делю с тобою все, что происходит в твоей душе. Ж." {Подлинник письма - по-французски. - (Ред.)} <...>

   Мы уже говорили, что Жуковский любил употреблять в разговорах и письмах это изречение и повторял его часто, хотя в несколько измененном виде: "Всё в жизни есть средство" - то к прекрасному, то к добру, то к счастию, то к великому. Мало-помалу он пришел к убеждению, что надобно исключить из этого афоризма слово "радость" и под словом "всё" разуметь горесть, указав желанною целью жизни не только веру, но и терпение. За несколько часов перед смертью он подозвал к себе маленькую дочь свою и сказал ей: "Поди скажи матери, что я нахожусь в ковчеге и высылаю ей первого голубя: это моя вера; другой голубь мой - это терпение". Уже поздно вечером он сказал теще своей: "Теперь остается только материальная борьба, душа уже готова!" Это были его последние слова⁷⁵. <...>

   Если внимательно рассмотреть всю поэтическую деятельность Жуковского, то нельзя не прийти к заключению, что он был преимущественно поэтом личного чувства и, даже принимаясь за переводы с иностранных поэтов, он выбирал те произведения, которые подходили к душевному его состоянию в данный момент, и зачастую видоизменял содержание, согласуя его с тем, что сам пережил. Схватывать явления жизни он не умел и мог произносить суждение лишь там, где дело касалось искусства или прекрасного в природе. Жуковский не обладал ни знанием людей, ни практическою мудростью. В деяниях людей он инстинктивно угадывал сторону добра. При чрезвычайной доброте и благодушии поэт деятельно не противодействовал злу, не выходил борцом против него, а сторонился и как будто не замечал его. Презрение к недобрым людям он выражал тем, что как будто не знал о их существовании.

   Встречаясь с людьми, мало придававшими значения церковности, но в то же время признававшими превосходство евангельского учения, Жуковский никогда не имел повода подвергать их воззрения критическому анализу. Для него религия была делом чувства, стремлением к добру - к выполнению добрых дел. Он верил в простоте сердца, и вера сама по себе, не по догматическим формам, укрепляла его. Самые догматические формы и приемы религиозных фанатиков его не интересовали, и он совершенно не замечал всех махинаций фарисействующей братии.

   Когда Жуковский, вследствие женитьбы своей и поселения на берегах Рейна, попал в круг людей, анализировавших религию как бы при помощи весов и микроскопа - и поставивших мелкие и узкие результаты свои основами веры, - поэт сначала поддался такому направлению. Исповедовали то все дорогие ему, добрые люди, искренно убежденные в своей греховности, честно и самоотверженно ведшие пропаганду своих несомненно добросовестных воззрений. Но когда в Жуковском проснулось сомнение в истине такого направления, когда ему стало ясным, что он погрешил против своего Бога, - то в окружавших его людях он не нашел ни понимания, ни поддержки и был тем глубоко несчастлив. В это же время он сошелся ближе с Гоголем, которого тревожили те же религиозные сомнения. Малообразованный, с спутанными воззрениями на веру, Гоголь не мог внести успокоение и ясность в душу Жуковского. Все более и более впадая в мистицизм, он возбуждал и в поэте один внутренний разлад и внутреннее недовольство.

   Но наконец Жуковскому удалось сделать усилие над собою, и он вернулся, таким образом, к простоте веры своих молодых лет. Ему казалось, что он, при ее помощи, счастливо избегнул скал и подводных мелей. Таково было убеждение нашего друга, когда он достиг 68-го года своей жизни, с телом ослабевшим, с опасностью ослепнуть. Поэтическое призвание его было выполнено - он сам приготовил к изданию все свои труды, - оставалось закончить некоторые педагогические работы и перевод "Илиады". В это время стало изменять ему зрение. В темном покое слепой поэт ощутил воскрешение прежних образов с большею силою и яркостью, и его "Агасфер" должен был показать, как поэт, сквозь годы скорби и несчастия, может доходить до ясного религиозного сознания - до счастья и покоя. Смерть застала его именно за этим трудом...

   Автор настоящего очерка сочтет себя счастливым, если его перо, быть может, послужит родине Жуковского средством к тому, чтобы сохранить надолго дорогую память о ее поэте, оценить его превосходные душевные качества, которыми была проникнута и самая его поэзия, и, наконец, ту пламенную любовь к этой самой родине, которой он посвящал и всякую лучшую свою мысль, и всякое лучшее свое чувство.

  

   Карл Карлович Зейдлиц (1798-1885) - доктор медицины, воспитанник Дерптского университета, ученик И. Ф. Мойера, автор нескольких работ по медицине. Некоторое время (1821-1822) жил в доме у И. Ф. и М. А. Мойер (урожд. Протасовой). Мария Андреевна нашла в нем преданнейшего друга, о чем сообщала А. П. Киреевской и Жуковскому (УС, с. 256-257, 269-270). Зейдлиц увидел впервые Жуковского еще в студенческие годы, но их дружеские отношения складываются уже после смерти Маши, в 1823 г., а еще более развиваются после 1829 г., когда Зейдлиц берет на себя заботу об А. А. Воейковой (Салупере, с. 433-434). Жуковский высоко ценил порядочность, честность своего дерптского друга, считая его "истинным ангелом-хранителем", "облегчителем последних минут" Саши Воейковой, называл его письмо о последних ее минутах "истинным благодеянием сердцу" (ПЖкТ, с. 251). При жизни Жуковский поддерживал с Зейдлицем переписку, а после смерти завещал быть своим душеприказчиком за его "совестливую точность".

   После смерти Жуковского Зейдлиц, выйдя в отставку, берет на себя миссию биографа поэта. Характеристику его жизни он дал в трех богатых по материалу и проникнутых теплым чувством к другу сочинениях: 1) Очерк развития поэтической деятельности В. А. Жуковского (ЖМНП. 1869); 2) Wassily Andrejewitsch Joukoffsky: Ein russisches Dichterleben. Mitau, 1870; 3) Жизнь и поэзия В. А. Жуковского: По неизданным источникам и личным воспоминаниям. СПб., 1883. Все три сочинения - варианты единого замысла создания первой полной биографии Жуковского; разночтения - отражение истории публикации, издательских установок. К юбилею Жуковского в 1883 г. Зейдлиц активизирует свою деятельность по увековечению памяти поэта. Кроме создания биографии Жуковского, получившей высокую оценку современников, он участвует в публикации писем Жуковского (PC. 1883. Т. 38-40).

   Книга Зейдлица - особая страница в биографической литературе о Жуковском. Она не столько имеет мемуарный характер, сколько представляет очерк жизни и творчества "по неизданным источникам и личным воспоминаниям". Воспоминания как бы объективированы, включены в общую летопись жизни Жуковского. Но при всем том они часто единственный источник в освещении многих этапов биографии поэта, особенно дерптского периода, истории трагической любви Маши Протасовой и Жуковского, которую Зейдлиц называл "порой горя и нравственного торжества в жизни русского поэта" (PC. 1883. Т. 37. С. 196). Именно "Зейдлиц более других был посвящен в сердечные тревоги его юности" (Веселовский, с. V). Менее удачно выглядят в книге анализ поэзии Жуковского и описание событий, очевидцем которых автор не был. Критерием отбора и сокращений материала из объемной книги была прежде всего новизна фактов, мемуарная основа текста.

  

  

  

   Зейдлиц, с. 3-5,11-20, 22-23, 26-27, 30, 31, 33-36, 41-53, 56, 58-63,65, 67-68, 71-72, 77-84, 90-96, 98-99,103-104,107,109-110,112-114,119- 125,127-129,131-132,134-135,137-141,144-145,149,151-152,155-158, 161-163,165-168,171-176,179-187,190-191,195-196, 203, 205, 208-209, 212-215, 218-220, 222-224, 234-238, 240, 246-248.

  

   ¹ В описании детства Жуковского, как указывает и сам автор, использованы материалы воспоминаний А. П. Зонтаг.

   ² Баллады Жуковского, его многочисленные переводы из драматургии Шиллера, Софокла, комедийные опыты пародийного характера опровергают это мнение (подробнее см.: Лебедева О. Б. Место и значение драматургических опытов в эстетике и творчестве В. А. Жуковского: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Томск, 1980).

   ³ И ты глубоко вдохновенный... - цитата из "Евгения Онегина" А. С. Пушкина (гл. восьмая, первоначальный вариант пятой строфы).

   ⁴ К сожалению, о времени учебы Жуковского в Университетском пансионе и его дружбе с братьями Тургеневыми, в особенности со старшим - Андреем Ивановичем, почти не осталось мемуарных свидетельств. Этот пробел восполняют письма Андрея Тургенева к Жуковскому (см.: Жуковский и русская культура. Л., 1987. С. 350-431).

   ⁵ Первая редакция перевода "Сельского кладбища" была сделана Жуковским в 1801 г., переработана по совету H. M. Карамзина.

   ⁶ Жуковский так объяснял выбор этой печати: "Я когда-то сказал: счастие жизни состоит не из отдельных наслаждений, но из наслаждений с воспоминанием, и эти наслаждения сравнил я с фонарями, зажженными ночью на улице: они разделены промежутками, но эти промежутки освещены, и вся улица светла, хотя не вся составлена из света. Так и счастие жизни! Наслаждение - фонарь, зажженный на дороге жизни; воспоминание - свет, а счастие - ряд этих фонарей, этих прекрасных, светлых воспоминаний, которые всю жизнь озаряют" (Кульман Н. К. Рукописи В. А. Жуковского, хранящиеся в библиотеке гр. А. А. и А. А. Бобринских. СПб., 1901. С. 7). Истоки этой философии воспоминания относятся к 1815 г., а ее принципы изложены в дерптском дневнике Жуковского (Гофман М. Л. Пушкинский музей А. Ф. Онегина в Париже. Париж, 1926. С. 129).

   ⁷ Этот план относится, видимо, к концу 1807-1808 г. (см.: Шевырев С. П. О значении Жуковского в русской жизни и поэзии // Москв., 1853. No 2. С. 147-149, примеч. 35).

   ⁸ ВЕ Жуковский редактировал в 1808-1809 гг. Там были напечатаны его первые баллады, ряд статей по вопросам эстетики, морали.

   ⁹ Образ Минваны проходит через ряд произведений Жуковского 1806-1814 гг. Он возникает в первоначальном варианте элегии "Вечер" (1806); повесть "Три сестры" (1808) имеет подзаголовок "Видение Минваны", наконец, героиня баллады "Эолова арфа" (1814) получает это имя.

   ¹⁰ Тускулум - местность недалеко от Рима, где находилась вилла Цицерона. Зейдлиц, видимо, не случайно сравнивает построенный по проекту Жуковского дом в деревеньке Холх, недалеко от протасовского Муратова, с местом создания "Тускуланских бесед" Цицерона. Это произведение - объект пристального изучения Жуковского в эти годы (Описание, No 818).

   ¹¹ Речь идет о Чернско-Муратовском обществе, своеобразном прообразе арзамасской галиматьи. Игра "Секретарь", домашние журналы "Муратовская вошь" и "Муратовский сморчок", юмористическая поэзия, шуточные пьесы определяют жизнь этого общества (см.: Соловьев Н. В. История одной жизни. А. А. Воейкова // Светлана. Пг., 1916. Т. 2).

   ¹² Елизавета Дементьевна Турчанинова (Сальха) умерла 25 мая 1811 г., через 10 дней после смерти М. Г. Буниной, во время своего краткого приезда в Москву. Жуковский похоронил свою мать на кладбище Ново-Девичьего монастыря и поставил над могилой скромный памятник с буквами "Е. Д." (Афанасьев В. "Родного неба милый свет..." М., 1980. С. 186).

   ¹³ Многочисленные стихотворения, обращенные к Маше Протасовой, Жуковский вписывал в специальный альбом, который он подарил ей в 1806 г. (Веселовский, с. 112-113). Этот альбом сохранился в архиве поэта (РГБ. Ф. 286. Оп. 1. Ед. хр. 14).

   ¹⁴ Вероятно, имеются в виду воспоминания И. П. Липранди "И. Н. Скобелев и В. А. Жуковский в 1812 году" (см. наст. изд.).

   ¹⁵ Подробно о своей "военной карьере" Жуковский говорит в письме к А. И. Тургеневу от 9 апреля 1813 г., где, в частности, замечает: "...а так как теперь война не внутри, а вне России, то почитаю себя вправе сойти с этой дороги, которая мне противна и на которую могли меня бросить одни только обстоятельства" (ПЖкТ, с. 98).

   ¹⁶ История сложных отношений Жуковского с А. Ф. Воейковым воссоздана самим поэтом в дерптском дневнике (Гофман М. Л. Пушкинский музей А. Ф. Онегина в Париже. С. 122-128).

   ¹⁷ Долбинские стихотворения - своеобразный поэтический цикл Жуковского, включающий баллады, послание "Императору Александру", шутливые стихи и характеризующийся единством настроения, выраженного в следующих строках:

  

   Вас брат ваш, долбинский минутный житель,

   Благодарит растроганной душой за те немногие

                                мгновенья,

   Которые при вас, в тиши уединенья,

   Спокойно музам он и дружбе посвятил!

  

   ¹⁸ Как убедительно доказано в последнее время, тесные дружеские отношения Зейдлица и Жуковского начались после смерти М. А. Мойер в 1823 г., а Жуковский узнал о Зейдлице лишь, видимо, в 1820 г. (Салупере, с. 433-434), хотя, как сообщает сам мемуарист, Жуковского он увидел впервые в 1815 г.

   ¹⁹ Подробно о дерптских знакомых Жуковского см.: Петухов Е. В. В. А. Жуковский в Дерпте // Памяти Н. В. Гоголя и В. А. Жуковского. Юрьев, 1903. С. 45-89; Егоров Б. Ф. Жуковский и Тарту // Альманах "Эстония". Таллин, 1956, с. 237-246, а также: Салупере, с. 431-455. Сведения о них см. в Указателе имен.

   ²⁰ Все шесть томов "Бесед о физике" (Дерпт, 1819-1824) имеются в библиотеке Жуковского. Здесь же находятся и другие сочинения Паррота, некоторые с его дарственными надписями (Описание, No 1810-1815). В своем отзыве на "Беседы о физике" Жуковский, в частности, писал: "...когда я находился в Дерпте, то почтенный автор, удостоивающий меня дружбы своей, сам читал мне первый том своей книги" (ВЕ. 1818. No 8).

   ²¹ А. Вейраух создал на стихи Жуковского 19 песен (Eichstädt H. Zukovskij als Übersetzer. München, 1970. S. 37-88; Салупере, с. 449-455). Жуковского и Вейрауха связывали дружеские отношения. Благодаря Жуковскому он вошел в дом Мойеров, о чем пишет М. А. Мойер в письмах к родным 1820 г.: "Ты нас сблизил с Вейраухом, надеюсь, что теперь навсегда"; "Добрый Вейраух посидел минуточку, от него стало как-то полегче и повеселее" (УС, с. 220, 237). В одном из писем Жуковский так характеризовал Вейрауха: "Это человек с необыкновенными дарованиями, поэт в обширном смысле сего слова..." (ПЖкТ, с. 162).

   ²² "Критический очерк истории Ливонии". - Эта книга с дарственной надписью автора, графа Л. де Брэ, имеется в библиотеке Жуковского (Описание, No 725), так же как и многочисленные труды Эверса-младшего (Там же, No 1005-1007). В сочинениях последнего - многочисленные пометки и записи поэта.

   ²³ Это предположение Зейдлица подтверждается: в библиотеке Жуковского книга Г. Эше даже не разрезана (Описание, No 1378).

   ²⁴ История создания стих. "Старцу Эверсу" неразрывно связана с тем нравственным смыслом, который придавал Жуковский Лоренцу Эверсу. "Первый человек (который заставляет благодарить Творца за то, что создал свет и на этом прекрасном свете его и меня) есть Лоренц Эверс. Вообрази, что этот прелестный старик заключает в себе все, что мы с тобой видали, читали и воображали хорошего", - пишет он А. П. Киреевской (УС, с. 155). А в неопубликованных письмах-дневниках 1815 г., обращенных к Маше Протасовой, Жуковский вновь говорит об Эверсе как символе нравственной философии. "Заглядывай всегда в окно, когда нужно будет тебе утешение; ты увидишь домик Эверсов - в этом уголку прекрасное, угодное Богу творение! Посмотри, как он спокойно смотрит на прошедшую жизнь свою, как всё ему друг; это плод чистоты душевной!.." (РГБ. Ф. 104. Карт. 8. Ед. хр. 53. Л. 5 об.).

   ²⁵ В 1883 г. Зейдлиц передает эту переписку П. Висковатову для публикации (PC. 1883. Т. 37-40). Другая часть этой переписки опубликована М. Гофманом в книге "Пушкинский музей А. Ф. Онегина в Париже" (с. 38-52).

   ²⁶ Кто слез на хлеб свой не ронял... - отрывок перевода стих. Гете, сделанного Жуковским в начале 1816 г. В прижизненные собрания сочинений Жуковский его не включал, хотя однажды (впервые) напечатал его в 1818 г. в сб. "Für wenige. Для немногих".

   ²⁷ Прошли, прошли вы, дни очарованья... - перевод стих. французского поэта Ф.-О. де Монкрифа "Воспоминание" (1816). История публикации та же, что и предыдущего произведения.

   ²⁸ Зейдлиц цитирует отрывок из книги П. А. Плетнева "О жизни и сочинениях В. А. Жуковского" (СПб., 1853). См. наст. изд.

   ²⁹ Ученица так позднее вспоминала об этих занятиях: "В то же время я принялась серьезно за уроки русского языка; в учителя мне был дан Василий Андреевич Жуковский, в то время уже известный поэт, но человек он был слишком поэтичный, чтобы оказаться хорошим учителем. Вместо того чтобы корпеть над изучением грамматики, какое-нибудь отдельное слово рождало идею, идея заставляла искать поэму, а поэма служила предметом для беседы; таким образом проходили уроки. Поэтому русский язык я постигала плохо, и, несмотря на мое страстное желание изучить его, он оказывался настолько трудным, что я в продолжение многих лет не имела духу произносить на нем цельных фраз" (PC. 1896. No 10. С. 32).

   ³⁰ ...мы ничего не имеем в печати об этих странствованиях. - Уже после напечатания воспоминаний Зейдлица вышли "Дневники" Жуковского, изд. И. А. Бычковым (СПб., 1901).

   ³¹ И много милых теней встало! - неточная цитата из посвящения к поэме "Двенадцать спящих дев" Жуковского (правильно: "И много милых теней восстает").

   ³² Зейдлиц приводит отрывки из письма Жуковского к вел. кн. Александре Федоровне от 23 июня 1821 г., появившегося в 1878 г. в изд. Ефремова (т. 5, с. 460). Поэт на всю жизнь сохранил любовь к живописи К.-Д. Фридриха, картины которого украшали его квартиру (см. воспоминания И. В. Киреевского в наст. изд.). Жуковский был обладателем большой коллекции рисунков и картин немецкого художника-романтика.

   ³³ О своем знакомстве с немецким поэтом-романтиком Л. Тиком Жуковский подробно пишет в том же письме к вел. княгине. Об интересе Жуковского к личности и творчеству Тика см.: Тик Л. Странствия Франца Штернбальда. М., 1987. С. 341-346.

   ³⁴ Зейдлиц цитирует отрывки из писем к вел. кн. Александре Федоровне, написанных Жуковским во время первого заграничного путешествия (см. примеч. 35).

   ³⁵ Упоминавшиеся отрывки из путешествия в форме писем к вел. княгине были опубликованы Жуковским в различных изданиях: "Путешествие по Саксонской Швейцарии" и "Рафаэлева мадонна" ("Полярная звезда на 1824 год"); "Отрывок из письма о Саксонии" ("Московский телеграф", 1827. Ч. 13, No 1); "Отрывки из письма о Швейцарии" ("Полярная звезда на 1825 год"). Включал их поэт и в прижизненные собрания сочинений в прозе.

   ³⁶ Жуковский неоднократно обращался к переводу отрывков из трагедий Шиллера "Дон Карлос", "Дмитрий Самозванец", "Пикколомини", "Смерть Валленштейна" (см.: Лебедева О. Б. В. А. Жуковский - переводчик драматургии Ф. Шиллера // Проблемы метода и жанра. Томск, 1979. Вып. 6. С. 140-156). Следов его работы над переводом трагедии Шиллера "Вильгельм Телль" не обнаружено, хотя еще в 1802 г. был опубликован его перевод одноименной повести Флориана.

   ³⁷ Долбинскому своему ареопагу. - Имеется в виду прежде всего семья Киреевских-Елагиных.

   ³⁸ Приводится отрывок из письма к А. П. Елагиной от 11-го февраля 1823 г. (УС, с. 37), где речь идет о цензурной судьбе "Орлеанской девы" Жуковского. Цензурный запрет на постановку ее на сцене тяготел до 1884 г.

   ³⁹ Подробно история освобождения Жуковским своих крепостных воссоздана в его письмах к А. П. Елагиной от июня - декабря 1822 г. (УС, с. 32-36). Об этом же говорится и в письме к московскому книгопродавцу И. В. Попову от сентября-декабря 1822 г. (РА. 1865).

   ⁴⁰ Белевский Максим. - Старый и любимый слуга Жуковского был отпущен на волю в 1823 г. Его имя часто упоминается в письмах поэта (УС, указ. имен). С ним связана история стихотворения "Максим" - перевода популярных французских куплетов (см.: Изд. Вольпе, т. 2, с. 523-524). У Жуковского был и другой слуга, по имени Максим (Григорьев), которого он освободил еще в 1817 г. (УС, с. 27). Видимо, "белевский Максим" стал героем повести А. П. Зонтаг "Путешествие на луну" (РА. 1904. Кн. 3).

   ⁴¹ Перевод шиллеровского стих. "Drei Wörter des Glaubens" ("Три слова веры") отсутствует в бумагах Жуковского и не обнаружен до сих пор. Письмо к А. П. Елагиной от 11 февраля 1823 г., которое цитирует Зейдлиц: "Очень рад, что мои эсклавы получили волю..." (УС, с. 37), не содержит сведений об этом переводе.

   ⁴² Как установлено, это был дом Меншикова на углу Невского проспекта и Караванной улицы (ныне дом No 64 по Невскому проспекту). Эта квартира Воейкова-Жуковского вскоре превратилась в литературный салон, хозяйка которого, А. А. Воейкова, была музой-вдохновительницей И. И. Козлова, Е. А. Баратынского, Н. М. Языкова (см.: Иезуитова, с. 176-181).

   ⁴³ Отымает наши радости... - Зейдлиц приводит первую строфу из вольного переложения Жуковским стих. Байрона "Stanzas for music" ("Стансы для музыки").

   ⁴⁴ Как убедительно доказано И. М. Семенко (Жуковский В. А. Соч.: В 3 т. М., 1980. Т. 1. С. 414), название стихотворения связано не с датой получения Жуковским известия о смерти М. А. Мойер - 19 марта 1823 г., а с последним их свиданием 9 марта этого же года, о чем свидетельствует и автограф. Поэтому произведение должно иметь заглавие "9 марта 1823".

   ⁴⁵ О смерти Карамзина Жуковский узнал из газет уже в конце июня 1826 г. В письме к А. И. Тургеневу из Эмса он упрекает его и Вяземского, что не сообщили ему об этом раньше, и добавляет: "Он был другом-отцом при жизни... Карамзин - в этом имени было и будет все, что есть для сердца высокого, милого, добродетельного. Воспоминание об нем есть религия" (ПЖкТ, с. 214).

   ⁴⁶ Будущий тесть Жуковского, Герхард Вильгельм фон Рейтерн, проводил лето 1826 г. в Эмсе и именно тогда сблизился с Жуковским (см.: Gerhardt von Reutern. Ein Lebensbild. Spb., 1894. S. 48-50). Ранее Жуковский только мельком на балу видел Рейтерна в Дерпте (Рус. беседа. 1859. Кн. 3. С. 17).

   ⁴⁷ Подробно о смерти А. А. Воейковой, участии в ее судьбе Зейдлица Жуковский сообщает А. И. Тургеневу в письме от 16/28 марта 1829 г., где, в частности, пишет: "Нежнейший товарищ моей души оторвался от нее. Зейдлиц был истинным ее ангелом-хранителем" (ПЖкТ, с. 251).

   ⁴⁸ Речь идет о "Войне мышей и лягушек", которую Жуковский передал сыну А. П. Елагиной И. В. Киреевскому для редактируемого им журнала "Европеец", во втором номере которого она была напечатана. О "Войне мышей и лягушек" как "зашифрованной сатире" на Булгарина см.: Изд. Вольпе, т. 2, с. 473-478.

   ⁴⁹ История замысла "Ундины" изложена самим Жуковским в прозаическом предисловии к повести в изд. 1837 г., где говорится о желании вел. кн. Александры Николаевны (а не имп. Александры Федоровны, как указано у Зейдлица) видеть "Ундину" на русском языке; ей же повесть и посвящена.

   ⁵⁰ Следов работы Жуковского над "Ундиной" в 1817 г. не обнаружено. Речь может только идти о замысле переложения повести Ламотт-Фуке в проектируемом им совместно с Д. В. Дашковым альманахе "Аониды" (РА. 1868. No 4-5. С. 839) и о желании получить немецкий ее текст в 1816 г. (ПЖкТ, с. 159-161). Жуковский получил немецкое издание "Ундины" 16 сентября 1816 г. от своего дерптского друга М. Асмуса (Салупере, с. 442).

   ⁵¹ В дневниковых записях Жуковского за январь-февраль 1821 г. имя Ламотт-Фуке встречается неоднократно, правда без всяких оценок (Дневники, с. 97, 98, 102, 106).

   ⁵² О совместных прогулках с Гоголем по Риму, участии в карнавале, посещении мастерских художников Жуковский постоянно говорит в "Дневнике" (записи от декабря 1838 - января 1839 г.). 6/18 января 1839 г. он, в частности, записывает: "Ввечеру Гоголь читал главу из "Мертвых душ". Забавно и больно" (Дневники, с. 459).

   ⁵³ В венских дневниках за 19-28 февраля 1839 г. (Дневники, с. 471-472) упоминаний о виденном спектакле по "Камоэнсу" нет.

   ⁵⁴ Вероятно, речь идет о портрете Жуковского, написанном в феврале 1839 г. венским художником Ранфтлом. Именно его послал он в конце марта - начале апреля 1839 г. А. П. Елагиной (УС, с. 64-65).

   ⁵⁵ Об этом см. письмо к И. И. Козлову от 4/16 ноября 1838 г. (Изд. Семенко, т. 4, с. 637-640). Книга А. Манцони с его дарственной надписью, приводимой в этом письме, хранится в библиотеке Жуковского (Описание, No 1595).

   ⁵⁶ См. указ. выше письмо к И. И. Козлову. Сочинения С. Пеллико имеются в библиотеке Жуковского (Описание, No 1825-1827). В "Дневнике" о встрече с ним Жуковский пишет так: "Посещение Сильвио Пеллико, который имеет всю физиономию своих сочинений: простота и ясность" (Дневники, с. 468-469).

   ⁵⁷ Я счастья ждал - мечтам конец... - цитата из стих. Жуковского "Певец".

   ⁵⁸ Вероятно, речь идет о бюсте (барельефе) Жуковского работы баденского скульптора Лоча (Lotsch), сделанном в Риме в 1833 г. (Дневники, с. 295).

   ⁵⁹ Для сердца прошедшее вечно! - стих из "Теона и Эсхина" Жуковского.

   ⁶⁰ Вот история всех революций... - Зейдлиц приводит фрагмент из большого письма Жуковского к наследнику цесаревичу от 1 января 1833 г., видимо, по изданию Ефремова 1878 г. (т. 5, с. 498); у Ефремова адресат письма не указан. Впервые он обозначен в изд. Архангельского (т. 12, с. 29).

   ⁶¹ Жуковский высоко ценил рисунки Рейтерна, считая их "истинно образцовыми произведениями", особенно отмечая в них отсутствие манерности (PB. 1894. No 9. С. 232-234). Подробнее об этом см. воспоминания Е. А. Жуковской в наст. изд.

   ⁶² Подробнее об этом см. воспоминания В. А. Жуковской в наст. изд.

   ⁶³ И заключен святой союз сердцами... - строфа из баллады Жуковского "Эльвина и Эдвин" (1814).

   ⁶⁴ ...верить, верить, верить! - слова из письма к имп. Александре Федоровне от марта 1842 г., которое Зейдлиц цитирует в выпущенном фрагменте текста.

   ⁶⁵ Речь идет о созданной Жуковским в 1843 г. стихотворной повести "Капитан Бопп".

   ⁶⁶ ...уныние образует животворную скорбь... - слова из письма Жуковского к П. А. Вяземскому от 3/15 марта 1846 г., опубликованного позднее под названием "О меланхолии в жизни и в поэзии".

   ⁶⁷ ...писать кое-какие "Размышления". - Речь идет о сборнике прозаических произведений Жуковского 1840-х годов, озаглавленном "Мысли и замечания", которые не были опубликованы при жизни поэта по цензурным обстоятельствам (см. заключение Дубельта из "Старой записной книжки" П. А. Вяземского в наст. изд.).

   ⁶⁸ ...о помолвке Екатерины Ивановны Мойер... - Речь идет о дочери М. А. Протасовой-Мойер, свадьба которой с Василием Алексеевичем Елагиным состоялась 14 января 1846 г. Жуковский хотел благословить Катю "отцовским единственным благословением" (образом Спасителя), но затем все же решил, что этот образ должен остаться в его семье. Он и до сих пор хранится в Париже у правнучки поэта, Марии Алексеевны Янушевской (Жуковский В. А. Баллады. Наль и Дамаянти... М., 1987. С. 478; примеч. И. М. Семенко).

   ⁶⁹ Имеется в виду письмо Жуковского к Гоголю от 29 декабря 1847 г., опубликованное под названием "О поэте и современном его значении" (Москв. 1848. No 4).

   ⁷⁰ П. А. Вяземский и П. А. Плетнев в 1847 г. предполагали отметить юбилей 50-летней поэтической деятельности Жуковского, но министр просвещения С. С. Уваров, по существу, отменил его, так как стало известно, что Жуковский не сможет приехать в Россию. Только 29 января 1849 г. (в день рождения Жуковского) был устроен скромный праздник в доме П. А. Вяземского.

   ⁷¹ Зейдлиц имеет в виду письмо к С. С. Уварову от 12/24 сентября 1847 г. Отрывок из него был опубликован еще при жизни поэта (Стихотворения В. Жуковского. СПб., 1849. Т. 8). Письмо имело программный характер для понимания творческой истории "Одиссеи".

   ⁷² Мне рок судил... Так, петь есть мой удел. - Контаминация строк из элегии Жуковского "Вечер" (1806).

   ⁷³ Речь идет об "Отрывках из "Илиады", опубликованных Жуковским в "Северных цветах на 1829 год".

   ⁷⁴ Приводится отрывок из письма к С. С. Уварову (см. примеч. 71).

   ⁷⁵ См. воспоминания И. И. Базарова "Последние дни жизни В. А. Жуковского" в наст. изд.

  

   Вы хотите, любезнейший князь Петр Андреевич¹, чтоб я писала к вам о покойном друге нашем все, что знаю, со всей возможной искренностью, прибавляя: "не нам, так детям пригодится". Все, что о нем ни скажешь, годится для всех. Такая возвышенная, благородная душа, такая чистая, добродетельная жизнь, такое горячее, исполненное любовью сердце необходимо должны примерами добродетели наставить на добро всех, кто узнает их. Но описывать их выше сил моих, и я стану вам рассказывать только то, что слышала о нем от его матери и от моей бабушки, которая была ему второю матерью, и о том, чему была после свидетельницей сама, живши вместе с ним с минуты моего рождения по 1815 год. То есть я буду рассказывать, сколько знаю и умею, историю не чувств его, а историю его жизни. Он был старше меня несколькими годами, и о том, что предшествовало до появления моего на свет, я слышала от его матери и от моей бабушки, Марьи Григорьевны Буниной².

   Дед мой, Афанасий Иванович Бунин (которого я не помню), по словам всех, знавших его, был честнейший, благороднейший человек, но, как по всему кажется, не самой строгой нравственности. Жена же его, Марья Григорьевна, урожденная Безобразова, была для своего века женщиной редкой образованности, потому что читала все, что было напечатано на русском языке, но другого никакого она не знала. Она была необыкновенно умна, а подобной доброты, кротости и терпения мне не удавалось встретить ни в ком другом. От одиннадцати человек детей у них уцелели только четыре дочери: две самые старшие, Авдотья Афанасьевна, замужем за Алымовым, бездетная, и Наталья Афанасьевна, замужем за Вельяминовым, и потом две самые младшие: мать моя Варвара Афанасьевна и Екатерина Афанасьевна. Между старшей сестрой и матерью моей было 14 лет разницы; а Екатерина Афанасьевна была еще двумя годами моложе моей матушки.

   В царствование императрицы Екатерины II, когда были ведены Россией такие счастливые войны против Турции³, мещане города Белева и многие крестьяне, казенные и помещичьи, повадились ездить за нашею армией маркитантами и торговали с большою выгодой. Один крестьянин села Мишенского, находящегося в трех верстах от Белева, принадлежавшего деду моему и где он преимущественно проживал с своим семейством, также собрался в маркитанты и, пришед проститься с своим господином, спросил: "Батюшка, Афанасий Иванович, какой мне привезть тебе гостинец, если посчастливится торг мой?" Дедушка отвечал ему шутя: "Привези мне, брат, хорошенькую турчанку, - видишь, жена моя совсем состарилась!" Но крестьянин не за шутку принял эти слова. Он торговал очень счастливо и после первого взятия Бендер, кажется в 1774 году, возвратился и привез с собой двух турчанок, родных сестер: 16-ти летнюю Сальху, уже вдову, - муж ее был убит под стенами Бендер - и 11-ти летнюю Фатьму, которая скоро и умерла. Но Сальха, прекрасная, ловкая, смиренная, добронравная, как ни горевала, но осталась покорна своей участи и все надеялась, при размене пленных, возвратиться в отечество. Пленные были возвращены, но о пленных женщинах никто не думал, и Сальха осталась, по своим турецким понятиям, невольницею. Ее очень любило все семейство г. Бунина. Она оставалась при маленьких дочерях его, Варваре и Екатерине Афанасьевнах, которые учили ее говорить по-русски и читать, и под надзором домоправительницы, у которой она научилась хозяйничать. Марья Григорьевна не была хозяйкою, но Афанасий Иванович был великий хозяин и особливо большой гастроном: искусство, с каким Сальха приготовляла все домашние запасы, а особливо ее молодость и красота обратили на себя внимание Афанасия Ивановича. Сальха, как невольница, по своим магометанским понятиям, покорилась ему во всем, но все так же была предана душою Марье Григорьевне, которая, заметя связь мужа своего с турчанкою, не делала ему ни упреков, ни выговоров, а только удалила от Сальхи дочерей своих. Между тем домоправительница умерла, и Сальхе поручено было все хозяйство. Ей дана была прислуга, и дедушка перешел с нею жить в особый флигель. У нее было трое детей, которые все умирали. Она считала себя второю женою, но всегда оставалась покорною первой жене, как госпоже своей, от которой не слыхала никогда неприятного слова. Бабушка не винила ее, зная ее магометанские понятия. Но Сальха, научившись читать, стала размышлять, как сама мне это рассказывала. "Я думала, - говорила она, - что живу, как скотина, без всякой религии; своей не знаю, будучи увезена так молода из отечества, а христианской не хотела принять, в надежде, что когда-нибудь возвращусь домой. Теперь же, когда всякая надежда на возвращение потеряна, буду изучать христианскую религию и приму крещение".

   Она усердно училась и потом крестилась. Во святом крещении она была наречена Елизаветою, а по крестному отцу, дедушкиному управляющему, отчество ее было Дементьевна. Тут только увидела она истинное свое положение. Узнала о нем с неописанным горем, но не имела силы разорвать преступной связи. Привязанность ее к Марье Григорьевне сделалась беспредельною; она обожала ее терпение и ангельскую кротость. Елизавета Дементьевна жила во флигеле, обедала в своей горнице и приходила к бабушке моей только за приказанием. Она была опять беременна.

   В это время было какое-то неудовольствие между нашим правительством и китайским, и торг был прекращен. Чтобы уладить эти дела, был отправлен в Кяхту директором таможни Дмитрий Иванович Алымов, муж старшей моей тетки, Авдотьи Афанасьевны, которая боялась ехать одна в такой дальний, тогда еще совсем дикий, край и на такое долгое время. Чиновников отправляли служить в Сибирь не иначе как на шесть лет. Она выпросила у родителей меньшую свою двенадцатилетнюю сестру, Екатерину Афанасьевну. Мать моя оставалась одна дома, потому что Наталья Афанасьевна жила с мужем там, где он служил. У дедушки жил тогда один бедный киевский дворянин, Андрей Григорьевич Жуковский; он помогал дедушке в хозяйстве; для бабушкиных швей и кружевниц рисовал узоры, а матушке моей аккомпанировал на скрипке. Матушка страстно любила музыку, прекрасно играла на фортепиано, а Жуковский был хороший музыкант; но больше всего он был хороший человек, которого все в доме любили. Впоследствии и я знала этого доброго человека и очень любила его.

   Однажды первого числа февраля дедушка уехал в отъезжее поле дня на три. Бабушка знала, что 29 января 1783 года Елизавета Дементьевна родила сына, но, по обыкновению своему, молчала. Матушка сидела возле с работой, когда вошел Андрей Григорьевич и с довольно смущенным видом сказал матушке:

   - Варвара Афанасьевна, я пришел звать вас окрестить вместе со мною мальчика, которого я хочу усыновить, - согласны ли вы?

   - Если матушка позволит, то я согласна,- отвечала Варвара Афанасьевна.

   - Разве это угодно Афанасию Ивановичу? - спросила бабушка.

   - Я исполняю его желания, - отвечал Андрей Григорьевич.

   - Если так приказал отец, то я позволяю тебе крестить этого ребенка, - сказала бабушка.

   - Так пойдемте же во флигель, - говорил Андрей Григорьевич, - там все готово.

   - Нет, - возразила бабушка, - уж этого я никак не могу позволить! Вариньке скоро будет четырнадцать лет, она уже не ребенок. Ей неприлично идти во флигель к Лизавете. Но пускай принесут сюда купель и ребенка, и она окрестит его при моих глазах.

   Все было сделано по ее приказанию. Когда в купель была налита вода, бабушка подошла попробовать, не холодна ли она, и приказала еще прибавить горячей. Елизавета Дементьевна говорила об этом со слезами на глазах. Младенца окрестили, назвали Васильем, по крестному отцу Андреевичем, и, по усыновлении, фамилия ему была дана - Жуковский⁴. Марья Григорьевна подошла посмотреть прекрасного мальчика и со слезами благословила его. Она думала о своем единственном сыне, умершем за два года перед тем, в совершенных летах. Этот сын учился в Лейпциге и был гордостью своей матери. Сердце ее, неспособное к зависти и ни к какому неприятному чувству, кажется, с этой минуты усыновило новорожденного.

   После сорока дней Елизавета Дементьевна пошла с сыном в церковь, чтобы взять молитву. Возвращаясь домой, она вошла с младенцем своим в гостиную, где сидела бабушка, стала пер