Жуковский Василий Андреевич - В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

nbsp;   

  

   У нас часто проводят вечера Жуковский, А. С. Пушкин и А. И. Тургенев, которые, верно, самые любезнейшие из всех тех, которых мы встречаем в петербургских вечерах¹. Жуковский более молчалив и очень любит слушать, но когда развеселится, рассказывает очень оригинальные особенные смешные анекдоты. Он был одним главным членом Арзамасского общества, кажется, даже журналистом. Сие общество состояло из шутников, буффонов, буффонили на словах и на бумаге, Блудов, Тургеневы, Жуковский и многие другие были сего общества.

   Жуковский, можно сказать, имеет девственную душу; он всегда спокоен и на вид кажется угрюм, когда же развеселится, смеется du rire d'un brave homme {смехом простака (фр.).}, кто его один раз увидит, уверится по одному его лицу в спокойной, доброй и чувствительной душе. Я никогда не видал его в гневе или в пылу какой-нибудь страсти, никогда не слыхал его даже говорящим скоро или отрывисто, в самых даже спорах. Тронутый иногда обращением холодным двора, он никогда не жалуется, старается оправдывать сие тем, что он домашний при дворе, или даже сам говоря, что такой-то поступок должен бы его рассердить, но что он сердиться не умеет и чувствует только печаль. Ему теперь за сорок лет, и уже давно собирается жениться; находил на своем веку много женщин, которые ему нравились, но они никогда для него не были более как милые творения (любимое слово его), он никогда не ощущал пылкой страсти², которая была бы довольно сильна, чтоб заставить его решиться на такое важное дело, и до сего времени боялся даже, что состояние его не довольно обеспечено, чтобы завести семейство. В нынешнем году ему дали пенсию пожизненную в *** руб. в год, и его друзья поздравляли его, что он довольно теперь богат для женатого даже человека, но он, кажется, останется только другом милых творений, а любовником быть не в его природе. Самое горячее чувство его к своему августейшему воспитаннику, чувство по роду и предмету совершенно приспособленное его душе³. <...>

   Душа Жуковского, хотя никогда не ощущает страсти, способна чувствовать, т. е. понимать самые воспламененные чувства. При рассказе прекрасного, высокого, возвышенного лицо его оживится и слово плавно вылетает из души его. Когда рассказывает про женщину, которая ему нравится или каким-нибудь чувством, или талантом, или улыбкою, или взором, "милое творение" - прибавляет он с вздохом, полным нежности.

   Он большой охотник до музыки, целые часы готов слушать Бетховена, Моцарта, он гармоническими звуками погружается в сладкую мечтательность, лицо его одето вниманием, и душа его плавает в гармонии. Верный друг всем приятелям, коих у него очень много, он, ходатайствуя о них, может выйти из своего хладнокровия и разгорячиться, для себя он беспечен. Для него не замечательно, что он живет высоко и что высокая лестница вредна его здоровью; зато его кабинет обширный и наполненный приятными воспоминаниями, предметами, таблицами разных родов и шкалами, портфелями, им выдуманными и которые составляют у него всегда большой расход. Я мог бы собрать в нем еще тьму подробностей, любопытных для потомства, каков поэт и наставник одного русского царя, но боюсь дать слишком большой объем сим запискам. Прибавлю только, что он был другом Карамзина, Петра Вяземского, Пушкина и что Мердер и он друг друга понимали и ценили.

  

  

   Николай Михайлович Смирнов (1808-1870) - чиновник министерства иностранных дел, камер-юнкер, калужский, затем петербургский губернатор, сенатор, муж А. О. Смирновой-Россет.

   В ноябре-декабре 1834 г. H. M. Смирнов вел памятные записки, на основе которых в 1842 г. были подготовлены его воспоминания о Пушкине (РА. 1882. Кн. 1). Эти же заметки включают и краткую характеристику В. А. Жуковского. По воспоминаниям А. О. Смирновой-Россет (см. в наст, изд.), 1832-1834 гг. - период их наиболее интенсивного общения с Жуковским. В марте 1835 г. H. M. Смирнов получил назначение в Берлинскую дипломатическую миссию, и семья Смирновых уехала за границу (они возвратились в Россию в 1837 г.). Будучи страстным любителем живописи и известным коллекционером, Смирнов в мае 1836 г. обратился к Жуковскому с письмом, в котором размышлял о причинах расцвета немецкой живописи и просил Жуковского помочь ему в представлении официальной записки о мерах поощрения русской живописи и организации вернисажей (РА. 1899. No 4. С. 623-625). Имя Смирнова упоминается в письмах Жуковского 1830-х годов (ПЖкТ, с. 258, 287).

  

  

   Временник Пушкинской комиссии. 1967-1968. Л., 1970. С. 5-6. Публикация К. П. Богаевской.

  

   ¹ Ср. дневник А. И. Тургенева 1834 г. (А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985. Т. 2. С. 209-210).

   ² Смирнову, видимо, не было известно о любви Жуковского к М. А. Протасовой (Мойер).

   ³ Строки о воспитании наследника пропущены в публикации К. П. Богаевской. Смирнов идеализирует отношения Жуковского и вел. князя. Как раз в 1834 г. эти отношения резко обострились, о чем свидетельствует дневник Жуковского 1834 г. (см.: Иезуитова Р. В. Пушкин и "Дневник" В. А. Жуковского 1834 г. // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 8. С. 219-247).

  

  

   <...> По вечерам и в сумерки любил я мечтать за фортепьяно. Сентиментальная поэзия Жуковского мне чрезвычайно нравилась и трогала меня до слез (вообще говоря, в молодости я был парень романического устройства и любил поплакать сладкими слезами умиления). Кажется, что два тоскливых моих романса "Светит месяц на кладбище"¹ и "Бедный певец"² (слова Жуковского) были написаны в это время (весною 1826 года).

  

  

   <...> Я с ним [Е. П. Штерич] вскоре подружился, и нередко с Сергеем Голицыным (Фирсом) мы посещали его в Павловске, где он жил в летние месяцы. Там представили меня знаменитому нашему поэту Василию Андреевичу Жуковскому³.

  

  

   <...> Написал романс "Голос с того света", слова В. А. Жуковского⁴.

  

  

   <...> Тою же весною один знакомый Соболевского сообщил мне в Милане слова двух романсов: "Победитель" Жуковского⁵ и "Венецианскую ночь" Козлова: я тогда же написал их.

  

  

   <...> Написал два романса: "Дубрава шумит" (Жуковского)⁶ и "Не говори: любовь пройдет" (Дельвига).

  

  

   <...> Сверх того запала мне мысль о русской опере. Слов у меня не было, а в голове вертелась "Марьина роща"⁷, и я играл на фортепьяно несколько отрывков сцен, которые отчасти послужили мне для "Жизни за царя".

  

  

   Я жил тогда домосед но, и тем более, что склонность к Марье Петровне⁸ нечувствительно усиливалась; несмотря на это, однако же, постоянно посещал вечера В. А. Жуковского. Он жил в Зимнем дворце, и у него еженедельно собиралось избранное общество, состоявшее из поэтов, литераторов и вообще людей, доступных изящному. Назову здесь некоторых: А. С. Пушкин, князь Вяземский, Гоголь, Плетнев были постоянными посетителями. Гоголь при мне читал свою "Женитьбу". Князья Одоевский, Вельегорский и другие бывали тоже нередко. Иногда вместо чтения пели, играли на фортепьяно, бывали иногда и барыни, но которые были доступны изящным искусствам.

   Когда я изъявил свое желание приняться за русскую оперу, Жуковский искренно одобрил мое намерение и предложил мне сюжет "Ивана Сусанина". Сцена в лесу глубоко врезалась в моем воображении; я находил в ней много оригинального, характерно русского. Жуковский хотел сам писать слова и для пробы сочинил известные стихи:

  

   Ах, не мне, бедному,

   Ветру буйному.

                  Из трио с хором в эпилоге⁹

  

   Занятия не позволили ему исполнить своего намерения, и он сдал меня в этом деле на руки барона Розена, усердного литератора из немцев, бывшего тогда секретарем е. и. в. государя цесаревича...¹⁰ Жуковский и другие в насмешку говорили, что у Розена по карманам были разложены вперед уже заготовленные стихи <...> Барон Розен ретиво приступил к делу, и, из уважения к В. А. Жуковскому, мне нельзя было избегнуть его содействия <...>

   Жуковский, хотя не писал для либретто, не изменил, однако ж, внимательному участию в труде моем; он объяснил машинисту и декоратору Роллеру¹¹, как устроить эффектно последнюю сцену в Кремле, вместе ездили мы в мастерскую (atelier) Роллера. Жуковский внимательно рассматривал и расспрашивал. Успех вполне увенчал дело, и в последней сцене вырезанные из картона разнородные группы отдаленной толпы превосходно обманывают зрение и кажутся продолжением оживленной толпы народа, стоящего на авансцене.

  

   <...> Я также часто виделся с Жуковским и Пушкиным. Жуковский в конце зимы с 1836 по 1837 год дал мне однажды фантазию "Ночной смотр"¹², только что им написанную. К вечеру она уже была готова, и я пел ее у себя в присутствии Жуковского и Пушкина¹³.

  

   <...> В заключение этого периода жизни моей считаю нелишним привести здесь стихи, сочиненные в честь мою на дружеском вечере у кн. Одоевского Жуковским, Пушкиным, кн. Вяземским и Соболевским.

  

   <...> Во время выздоровления в начале 1849 года я был на вечере, устроенном князем П. А. Вяземским по случаю 50-летней деятельности В. А. Жуковского на его литературном поприще. Блудов читал стихи князя Вяземского по этому случаю, мы пели также хор в честь Жуковского, сочиненный графом Михаилом Юрьевичем Вельегорским. На этом вечере присутствовал также государь император Александр Николаевич (бывший тогда цесаревичем), и я имел счастие быть им замеченным и почтенным ласковыми расспросами обо мне.

  

   Михаил Иванович Глинка (1804-1857) - композитор, родоначальник русской классической музыки. Образование получил в Благородном пансионе при Петербургском педагогическом институте, где его воспитателем был В. К. Кюхельбекер. Летописью его жизни стали автобиографические "Записки", включающие события 1804-1854 гг. и воссоздающие около 30 лет творческой жизни. В этой жизни поэзия и личность В. А. Жуковского занимает особое место. Романсы на стихи Жуковского, сотрудничество в период работы над оперой "Иван Сусанин", встречи на "субботах" Жуковского - все это запечатлено в "Записках" как существенные факты биографии композитора. Поэзия Жуковского и музыка Глинки - таков главный угол зрения мемуариста.

   "Записки" Глинки были написаны в период с 3 июня 1854 г. до конца марта 1855 г. по просьбе его сестры Л. И. Шестаковой. Все упоминания имени Жуковского в них тесно связаны с творческими замыслами композитора и в своей совокупности обогащают наше представление о месте Жуковского в музыкальной жизни его времени, о восприятии его романтической поэзии в музыке.

  

  

   Записки М. И. Глинки / Под ред., со вступ. статьей и примеч. А. Н. Римского-Корсакова. М.; Л.: Academia, 1930. С. 76, 88, 97, 125,144, 147,153-154,156, 169,174,180,184, 339.

  

   ¹ Романс "Светит месяц" написан на текст стих. Жуковского "Утешение" (со второй строфы) - перевод стих. Л. Уланда "Die Nonne" ("Монахиня"). Был издан в 1829 г. фирмой "Одеон" под заглавием "Нет его! на том он свете..." (по второй строфе).

   ² Из стих. Жуковского "Бедный певец" Глинкой взяты частично 4-я и полностью 5-я строфы. Романс был издан в 1829 г.

   ³ Никаких следов этого знакомства обнаружить не удалось. Дневники Жуковского за это время отсутствуют.

   ⁴ Романс "Голос с того света" ("Не узнавай, куда я путь склонила") написан на слова стих. Жуковского, представляющего собой перевод из Ф. Шиллера,

   ⁵ Романс "Победитель" написан на основе перевода одноименного стих. Л. Уланда. По воспоминаниям Н. Кукольника, "довольно часто Глинка певал одно из произведений своей юности - романс "Победитель", написанный в 1832 г. в Милане, на слова Жуковского" (Записки М. И. Глинки, с. 539).

   ⁶ Романс "Дубрава шумит" написан на стих. Жуковского "Тоска по милом", перевод из Ф. Шиллера.

   ⁷ "Марьина роща. Старинное предание" - повесть Жуковского, написанная и опубликованная в 1809 г.

   ⁸ Марья Петровна (урожд. Иванова) - будущая жена композитора, на которой он женился 26 апреля 1835 г.

   ⁹ Говоря об участии Жуковского в разработке либретто оперы "Ивана Сусанина", Глинка упоминает лишь текст песни Вани "Ах, не мне, бедному". На самом деле Жуковский написал либретто всей последней сцены. Черновой автограф: РНБ. Ф. 286. Оп. 1. Ед. хр. 26. Л. 136. Опубликовано: Изд. Архангельского, т. 4, с. 24-25.

   ¹⁰ Жуковский неоднократно правил трагедии Розена, помогал в его творческом становлении (см.: БЖ, ч. 1, с. 126-128).

   ¹¹ Интересно, что Жуковский сделал даже два наброска декораций эпилога, которые сохранились в архиве (Об этом см.: Глинка М. И. Полн. собр. соч. М., 1973. Т. 1. С. 388).

   ¹² Стихотворение Жуковского, на которое написана фантазия Глинки, представляет собой перевод стих. И.-Х. Цедлица "Die nachtliche Heerschau". Глинка дважды, в конце 1830-х годов и в 1855 г., оркестровал фантазию.

   ¹³ Как установлено В. А. Киселевым (Сов. музыка. 1937. No 6. С. 84), Глинка ошибается в определении года исполнения "Ночного смотра". Это могло быть только во второй половине февраля - начале марта 1836 г.

  

   12 января 1830. Я приехал в Пбрг вчера в два часа. В конторе дилижансов меня ждали уже два письма: одно от А. П.², другое от Жуковского. - Первая приискала для меня квартиру, а Василий Андреевич звал переехать прямо к нему. Я так и сделал. Жуковский обрадовался мне очень и провел со мною весь вечер, расспрашивал обо всех вас, радовался моему намерению ехать учиться и советовал ехать в Берлин, хотя на месяц. "Там на месте ты лучше увидишь, что тебе делать: оставаться в Берлине или ехать в Париж". Последнее, однако, кажется, ему не нравится. Я послушаюсь его, поеду в Берлин, проведу там месяц, буду ходить на все лекции, которые меня будут интересовать, познакомлюсь со всеми учеными и примечательными людьми, и если увижу, что берлинская жизнь полезнее для моего образования, нежели сколько я ожидаю от нее, то останусь там и больше... Разговор Жуковского я в связи не припомню. Вот вам некоторые отрывочные слова, которые остались у меня в памяти; вообще каждое его слово, как прежде было, носит в себе душу, чувство, поэзию. Я мало с ним разговаривал, потому что больше слушал и старался удержать в памяти все хорошо сказанное, т. е. все похожее на него; а хорошо сказано и похоже на него было каждое слово.

   При нем невольно теплеешь душою, и его присутствие дает самой прозаической голове способность понимать поэзию. Каждая мысль его - ландшафт с бесконечною перспективою. Вот что я запомнил из его разговора: "Изо всех нас твоя мать переменилась меньше. Она все та же, по крайней мере так кажется из ее писем. Все, кажется, она пишет одно письмо. - Ты будешь со временем писателем, когда поучишься хорошенько. Теперь об этом еще и думать рано. У тебя в слоге, сколько я читал твои сочинения, есть свой характер;- виден человек мыслящий, но еще молодой, который кладет свои мысли на прокрустову постель. Но со временем это качество может быть полезно, ибо это доказывает привычку думать. Теперь тебе надо наблюдать просто, бескорыстно. Теории только вредны, когда мало фактов. Замечай сам все и не старайся подвести под систему твои наблюдения: бойся вытянуть карлу и обрубить ноги великану. Впрочем, слог твой мне нравится. Знаешь ли, у кого ты выучился писать? У твоей матери. Я не знаю никого, кто бы писал лучше ее. Ее письма совсем она. Она, М. А. и А. А.³ - вот три. А. А. писала прекрасно, elle avait du génie dans son style {в ее стиле был талант (фр.).}". Тут приехал Г. П. Опухтин, и я ушел в ту комнату, которую Жуковский отвел для меня.

   Мне бы хотелось описать вам эту комнату⁴, потому что она произвела на меня сильное впечатление своими картинами. Горница почти квадратная. С одной стороны два окна и зеркало, перед которым бюст покойной прусской королевы⁵, прекрасное лицо и хорошо сделано. Она представлена сонною. На другой стене картины Фридрихса⁶. Посередине большая: ночь, луна и под нею сова. По полету видно, что она видит: в расположении всей картины видна душа поэта. С обеих сторон совы висят по две маленьких четвероугольных картинки. Одна подарок Александра Тургенева, который сам заказал ее Фридрихсу. Даль, небо, луна, - впереди решетка, на которую облокотились трое: два Тургенева и Жуковский. Так объяснил мне сам Жуковский. Одного из этих мы вместе похоронили⁷, сказал он. Вторая картинка: ночь, море и на берегу обломки трех якорей. Третья картина: вечер, солнце только что зашло, и запад еще золотой; остальное небо, нежно-лазуревое, сливается с горою такого же цвета. Впереди густая высокая трава, посредине которой лежит могильный камень. Женщина в черном платье, в покрывале, подходит к нему и, кажется, боится, чтобы кто-нибудь не видал ее. Эта картина понравилась мне больше других. Четвертая, к ней, это могила жидовская. Огромный камень лежит на трех других меньших. Никого нигде нет. Все пусто и кажется холодно. Зеленая трава наклоняется кой-где от ветра. Небо серо и испещрено облаками; солнце уже село, и кой-где на облаках еще не погасли последние отблески его лучей. Этим наполнена вторая стена против двери. На третьей стене четыре картины, также Фридрихсовой работы. На одной, кажется, осень, внизу зеленая трава, наверху голые ветви деревьев, надгробный памятник, крест, беседка и утес. Все темно и дико. Вообще природа Фридрихсова какая-то мрачная и всегда одна. Это остров Рюген, на котором он жил долго. Другая картина - полуразвалившаяся каменная стена; наверху, сквозь узкое отверстие, выходит луна. Внизу, сквозь вороты, чуть виден ландшафт: деревья, небо, гора и зелень. Третья картина: огромная чугунная решетка и двери, растворенные на кладбище, которое обросло густою, непроходимою травою. Четвертая картина: развалины, образующие свод посередине колонны, подле которой стоит, облокотившись, женщина. Она обернулась задом, но видно по ее положению, что она уже давно тут, давно задумалась, засмотрелась ли на что-нибудь, или ждет, или так задумалась, - все это мешается в голове и дает этой картине необыкновенную прелесть. Между дверью и окном Мадонна с Рафаэлевой - чей-то подарок. Две стены комнаты занимает угловой диван, подле которого большой круглый стол - подарок прусского принца. Он сам разрисовал его. Когда Опухтин уехал, я опять пришел к Жуковскому. Ему принесли "Северную пчелу", и разговор сделался литературный. Про Булгарина он говорит, что у него есть что-то похожее на слог, и, однако, нет слога; есть что-то похожее и на талант, хотя нет таланта; есть что-то похожее на сведения, но сведений нет; одним словом, это какой-то восковой человек, на которого разные обстоятельства жизни положили несколько разных печатей, разных гербов, и он носится с ними, не имея ничего своего.

   "Выжигин" ему крепко не нравится, также и "Самозванец"⁸; он говорил это самому Булгарину, который за то на него сердится. "Юрий Милославский"⁹ ему понравился очень. Я показывал ему детский журнал¹⁰ и сочинения. Он прочел все, с большим удовольствием, смеялся и особенно радовался повестью, которую хвалил на каждом слове. Расспрашивал об нашем житье-бытье, взял мою статью¹¹ на ночь и улегся спать. На другой день говорил, что она ему не понравилась. Опять прокрустова постель, говорит он. Где нашел ты литературу? Какая, к черту, в ней жизнь? Что у нас своего? Ты говоришь об нас, как можно говорить только об немцах, французах и проч. Душегрейка ему не понравилась¹², о Баратынском также, одним словом, он почти ничего не похвалил. Говорит, однако же, что эта статья так же хорошо написана, как и первая, и со временем из меня будет прок, только надобно бросить прокрустову постель.

   <...> Потом я отправился к Титову и Кошелеву. Обедали мы вместе с Жуковским, который остался дома нарочно для меня; расспрашивал про Долбино, про Мишенское. Все дома, говорит он, все следы прежнего уже не существуют. В Москве я не знал ни одного дома; они сгорели, перестроены, уничтожены: в Мишенском также, в Муратове также. И это, казалось ему, было отменно грустно. После обеда он лег спать в моей комнате: я также. Ввечеру он отправился в Эрмитаж, а ко мне пришел Кошелев и увел меня к Одоевскому, где ждал Титов. Кошелев и Титов оба зовут меня переехать к ним; но кажется, что я не стесняю Жуковского. - Здесь я останусь до следующей середы, до 22-го января. <...>

  

   14 января 1830. <...> Ввечеру явились Тит<ов> и Одоевс<кий>, с которыми мы сидели до часу ночи. Жуковский, который сидел вместе с нами, был очень мил, весел, любезен, - несмотря на то, что его глаза почти слипались, как говорит Вася, ибо он обыкновенно ложится в 10 часов. Он рассказывал много интересного про свое путешествие, про Жан-Поля¹³, говорил об "Истории" Полевого, об "Юрии Милославском" и пр., словом, выискивал разговор общезанимательный. Я еще не описал вам его образа жизни, потому что не хорошо знаю его и не успел расспросить всего подробно. <...>

  

   15 января 1830. <...> Пушкин был у нас вчера и сделал мне три короба комплиментов об моей статье. Жуковский читал ему детский журнал, и Пушкин смеялся на каждом слове, - и все ему понравилось. Он удивлялся, ахал и прыгал; просил Жуковского "Зиму"¹⁴ напечатать в "Литературной газете", но Жуковский не дал. На "Литературную газету" подпишитесь непременно, милый друг папенька; это будет газета достоинства европейского; большая часть статей в ней будет писана Пушкиным, который открыл средство в критике, в простом извещении об книге быть таким же необыкновенным, таким же поэтом, как в стихах. В его извещении об исповеди амстердамского палача¹⁵ вы найдете, как говорит Жуковский, и ум, и приличие, и поэзию вместе.

   <...> Жуковского опять нет дома, у него почти нет свободной минуты; оттого немудрено ему лениться писать. Вчера, однако, мы виделись с ним на минуту поутру и вместе провели вечер с Пушкиным.

  

   17 января 1830. <...> Вчера Жуковский сделал вечер¹⁶, как я уже писал к вам; были все, кого он хотел звать, выключая Гнедича, место которого заступил Василий Перовский, и, следовательно, число 12 не расстроилось. Жуковский боялся тринадцати, говоря, что он не хочет, чтобы на моем прощальном вечере было несчастное число. Чтобы дать вам понятие о Крылове, лучше всего повторить то, что говорит об нем Жуковский, т. е. что это славная виньетка для его басен: толстый, пузатый, седой, чернобровый, кругломордый, старинный, в каждом движении больше смешной, чем острый. <...>

  

   20 января 1830. <...> вчера я еще раз осматривал Эрмитаж. Я употребил на это три часа; стоял перед некоторыми картинами более 1/4 часа и потому все еще не видал большей половины как должно. Оттуда я отправился к Dubois, это род Andrieux¹⁷, где меня ждали Титов и Кошелев; оттуда к Одоевскому, потом домой, где проспорил с Васильем Андреевичем до 1-го о фламандской школе, и, кажется, опять оставил о себе такое же мнение, какое он имел обо мне после первого нашего свидания в 26 году. Но я не раскаиваюсь; когда-нибудь мы узнаем друг друга лучше. Он читал мне некоторые стихи свои давнишние, но мне неизвестные: к фрейлинам, к Нарышкину, на заданные рифмы и проч.¹⁸ Cette profanation de génie m'a choqué {Эта профанация гения меня шокировала (фр.).}. Теперь он не пишет ничего, и тем лучше. Поэтическое дело¹⁹ важнее поэтических стихов. Но, окончивши, ему опять хочется возвратиться к поэзии и посвятить остальную жизнь греческому и переводу "Одиссеи".

   <...> Жуковский надавал мне кучу рекомендательных писем в Берлин и Париж²⁰, кроме того, подарил мне свою дорожную чернильницу и ящик с складными перьями. Он читал письма Петрушины²¹ и говорит об них с большим чувством. В самом деле, письма брата так хороши, что по ним можно узнать его. Жуковский обещается писать к вам после моего отъезда, и я уверен, что сдержит слово²². <...>

  

   27 января 1830. Вот он я, в Риге. Вчера к вечеру приехал и вчера же отправился с письмом от Жук<овского> к прокурору Петерсону²³, которым studiosus Петерсон²⁴ стращал станционных смотрителей. Этот прокурор Петерсон принял меня как родного, как друга. <...> Когда я отдал ему письмо от Жуковского и назвал свое имя, он вскочил, бросился обнимать меня и пришел в совершенный восторг. Когда первый порыв его кончился, прерванная музыка доигралась, то он повел меня в другую комнату, прочел письмо Жуковского, говорил много об нем в Дерпте, с большим чувством, с большою душою, и, растроганный разговором и воспоминанием, достал кошелек, который подарила ему А. А.²⁵ при прощании, и поцеловал его со слезами, говоря, что это лучшее сокровище, которое он имеет. На другой день этот кошелек отдавал мне на память. <...>

  

   1836 год. <...> Поблагодарите хорошенько нашего доброго Жуковского. Стало быть, и здесь, между собак, карт, лошадей и исправников, можно жить независимо и спокойно под крылом этого гения-хранителя нашей семьи. Пожалуйста, напишите об нем побольше, его слов, его мнений, всего, куда брызнет его душа. <...>

  

   Иван Васильевич Киреевский (1806-1856) - критик и публицист, сотрудник "Московского вестника", издатель журнала "Европеец", впоследствии славянофил. Был родственником Жуковского по материнской линии: его мать, А. П. Киреевская-Елагина, была племянницей Жуковского. Своеобразный культ Жуковского в семье Киреевских-Елагиных был воспринят и молодым Киреевским, который считал его своим учителем и духовным наставником. Жуковский очень рано вошел в жизнь Ивана Киреевского. "Ванька", "Ванюша", "Ваня", "Иван", "Иван Васильевич" - все эти обращения к Киреевскому в письмах Жуковского передают эволюцию их отношений. Жуковский рано разглядел в нем писательский талант: "Я уверен, что Ваня может быть хорошим писателем. У него все для этого есть: жар души, мыслящая голова, благородный характер, талант авторский" (Татевский сборник. М., 1899. С. 72). Прозорливо наставник разглядел и философское направление таланта воспитанника. "Ваня - самое чистое, доброе, и умное, и даже философическое творение" (УС, с. 50). "Я читал в "Московском вестнике" статью Ванюши о Пушкине и порадовался всем сердцем. Благословляю его обеими руками писать - умная, сочная, философическая проза. Пускай теперь работает головою и хорошенько ее омеблирует - отвечаю, что у него будет прекрасный язык для мыслей" (ЛН. М., 1952. Т. 58. С. 108).

   Жуковский заботился и об образовании Ванюши: в письмах к А. П. Елагиной он дает развернутую программу (РБ, с. 95, 102-103). Особое значение для укрепления их отношений имели события, связанные с запрещением журнала "Европеец", который возглавлял Киреевский. Жуковский лично обращается к Николаю I, Бенкендорфу, защищая честь редактора (об этом см.: Гиллельсон М. И. Письма В. А. Жуковского о запрещении "Европейца" // РЛ. 1965. No 4. С. 114- 124; Фризман Л. Г. К истории журнала "Европеец" // РЛ. 1967. No 2. С. 118- 119). Опекунство после смерти отца в 1812 г., постоянное наставничество в 1824- 1827 гг., активная помощь в борьбе вокруг "Европейца" в 1832 г. и сотрудничество в "Москвитянине" в 1840-е годы - таковы основные этапы отношений Жуковского и Киреевского. "Удивительный человек этот Жуковский! Хотя, кажется, знаешь необыкновенную красоту и возвышенность его души, однако при каждом новом случае узнаешь, что сердце его еще выше и прекраснее, чем предполагал", - писал Киреевский к матери незадолго до кончины Жуковского (Киреевский И. В. Полн. собр. соч. М., 1911. Т. 1. С. 5).

   Публикуемые письма 1830 г. И. В. Киреевского к родным - яркое свидетельство его отношения к Жуковскому, они позволяют понять роль поэта в становлении личности Киреевского и в то же время дают интересный материал для характеристики Жуковского начала 1830-х годов, на пороге его нового поэтического взлета. Ценность их как мемуарного источника определяется и непосредственностью реакции, точностью в передаче впечатлений.

  

  

   Киреевский И. В. Полн. собр. соч.: В 2 т. М., 1911. Т. 1. С. 15-19, 21; т. 2. С. 228.

  

   ¹ Коллективный адресат писем И. В. Киреевского - вся дружная семья: мать - А. П. Киреевская-Елагина, отчим - А. А. Елагин, много сделавший для философского образования пасынка, брат Петр - будущий известный фольклорист и сестра Мария.

   ² А. П. - видимо, А. П. Зонтаг, тетка Киреевского, к которой адресованы некоторые его статьи, например "О русских писательницах", "Публичные лекции профессора Шевырева".

   ³ М. А. и А. А. - сестры Протасовы, подруги молодости А. П. Елагиной, в замужестве М. А. Мойер и А. А. Воейкова.

   ⁴ Жуковский в это время жил в Шепелевском доме (см.: Иезуитова, с. 234, 244).

   ⁵ ...бюст покойной прусской королевы... - Имеется в виду королева Вюртембергская - Екатерина Павловна, на смерть которой Жуковский написал известную элегию.

   ⁶ Картины Фридрихса. - Речь идет о немецком художнике-романтике К.-Д. Фридрихе, горячо любимом Жуковским. О встречах с ним Жуковский подробно рассказал в письмах к вел. кн. Александре Федоровне (см. воспоминания Зейдлица в наст. изд.).

   ⁷ Речь идет о С. И. Тургеневе, который был похоронен в Париже в 1827 г. Жуковский вместе с А. И. Тургеневым был свидетелем его мучительной болезни и смерти.

   ^s "Выжигин", "Самозванец" - романы Ф. В. Булгарина "Иван Выжигин" и "Дмитрий Самозванец". Любопытно мемуарное свидетельство гр. С. Г. Строганова: "Весною 1829 г. гр. Строганов поехал опять в Варшаву на коронацию государя. Он ехал вместе с Ж<уковским>. Дорогою Ж. читал "Ивана Выжигина" и говорил своему спутнику, что впечатление от этого романа (второго у нас после повестей Нарежного) похоже на то, как в немецких городах идешь по улице, глазеешь и вдруг с 3-го этажа кто-нибудь обольет тебя помоями" (РА. 1896. Кн. 2. С. 291). Подробнее об отношениях Жуковского и Булгарина см.: Изд. Волыге, т, 2, с. 476-478. Свой взгляд на роман Булгарина Киреевский высказал в статье "Обозрение русской словесности 1829 года", с которой познакомил Жуковского.

   ⁹ "Юрий Милославский" - роман M. H. Загоскина, действительно получивший высокую оценку Жуковского. В письме автору от 12 января 1830 г., т. е. написанном в день приезда Киреевского, он подробно говорит о своем впечатлении, в частности замечая: "Вы теперь попали на ту дорогу, по которой можете идти твердым шагом, исторический роман Ваше дело..." (Эстетика и критика, с. 371).

   ¹⁰ О шуточном журнале "Полночная дичь", издававшемся долбинской молодежью, см.: УС, с. 51. В письме к А. П. Елагиной от 22 января 1830 г. Жуковский, комментируя материалы журнала, говорит: "...в вашей семье заключается целая династия хороших писателей - пустите их всех по этой дороге" (там же, с. 50).

   ¹¹ ...взял мою статью... - Имеется в виду статья "Обозрение русской словесности 1829 года", опубликованная в альманахе "Денница" на 1830 г. См.: Киреевский И. В. Критика и эстетика. М., 1979. С. 395-396 (коммент. Ю. В. Манна).

   ¹² Душегрейка ему не понравилась... - Речь идет о том месте статьи, где говорилось о Дельвиге: "...если бы на ее классические формы он не набросил душегрейку новейшего уныния". Это выражение вызвало много насмешек в критике. Так, например, А. С. Пушкин, в целом высоко оценив статью, писал: "Выражение, конечно, смешно. Зачем не сказать было просто: в стихах Дельвига отзывается иногда уныние новейшей поэзии?" (Пушкин, т. 7, с. 178).

   ¹³ Как вспоминает присутствовавший в этот вечер у Жуковского К. С. Сербинович, "Василий Андреевич показывал нам в своем альбоме надпись Гете, Жан-Поля, Тика и других, стихи Батюшкова..." (ЛН. М., 1952. Т. 58. С. 258).

   ¹⁴ ...просил... "Зиму"... - произведение неизвестного автора из долбинского шутливого журнала "Полночная дичь".

   ¹⁵ Имеется в виду статья А. С. Пушкина "О записках Самсона", опубликованная в "Литературной газете" (1830. No 5).

   ¹⁶ Подробное описание этого вечера имеется в дневнике К. С. Сербиновича (ЛН. Т. 58. С. 258-259).

   ¹⁷ Dubois et Andrieux - Дюбуа и Андрие, владельцы рестораций в Петербурге 1830-х годов.

   ¹⁸ Имеются в виду павловские послания 1819-1820 гг. к фрейлинам С. А. Самойловой, А. Г. Хомутовой, Е. П. Шуваловой, к директору театров А. Л. Нарышкину и т. д.

   ¹⁹ Поэтическое дело... - должность воспитателя наследника престола. Сам Жуковский в письмах к А. П. Елагиной постоянно говорил о своей должности как поэтической: "Поэзия меня не покинула, хотя и перестал писать стихи, хотя мои занятия и могут показаться со стороны механическими" (УС, с. 45).

   ²⁰ Об этом Жуковский подробно рассказывает в письме к А. П. Елагиной от 22 января 1830 г.: "Я снабдил его письмами в Ригу, Берлин и Париж..." - и называет Гуфланда, А. И. Тургенева, Петерсона (УС, с. 49-50).

   ²¹ Петруша - брат мемуариста, П. В. Киреевский.

   ²² Жуковский сдержал слово, доказательство чему - письмо от 22 января (УС, с. 49-50).

   ²³ Речь идет о рижском обер-прокуроре Густаве Петерсоне, которого Жуковский характеризует в указанном выше письме как "доброго приятеля, который поможет ему уладить свои экономические дела" (УС, с. 49). См. также о нем: Салу пере, с. 444-445.

   ²⁴ Studiosus Петерсон - студент А. П. Петерсон, сводный брат А. П. Елагиной, учившийся в Дерптском университете в 1818-1822 гг. и, видимо, пользовавшийся именем однофамильца-прокурора на станциях.

   ²⁵ А. А. - А. А. Воейкова.

  

   В предыдущем (первом отрывке) я упомянул о моей встрече с Пушкиным; скажу кстати несколько слов и о других, теперь уже умерших, литературных знаменитостях, которые мне удалось увидеть. Начну с Жуковского. Живя - вскоре после двенадцатого года - в своей деревне в Белевском уезде, он несколько раз посетил мою матушку¹, тогда еще девицу, в ее мценском имении; сохранилось даже предание, что он в одном домашнем спектакле играл роль волшебника, и чуть ли не видел я самый колпак его с золотыми звездами в кладовой родительского дома. Но с тех пор прошли долгие годы - и, вероятно, из памяти его изгладилось самое воспоминание о деревенской барышне², с которой он познакомился случайно и мимоходом. В год переселения нашего семейства в Петербург - мне было тогда 16 лет - моей матушке вздумалось напомнить о себе Василию Андреевичу. Она вышила ко дню его именин красивую бархатную подушку и послала меня с нею к нему в Зимний дворец³. Я должен был назвать себя, объяснить, чей я сын, и поднести подарок. Но когда я очутился в огромном, до тех пор мне незнакомом дворце, когда мне пришлось пробираться по каменным длинным коридорам, подниматься на каменные лестницы, то и дело натыкаясь на неподвижных, словно тоже каменных, часовых; когда я наконец отыскал квартиру Жуковского и очутился перед трехаршинным красным лакеем с галунами по всем швам и орлами на галунах, - мною овладел такой трепет, я почувствовал такую робость, что, представ в кабинет, куда пригласил меня красный лакей и где из-за длинной конторки глянуло на меня задумчиво-приветливое, но важное и несколько изумленное лицо самого поэта, - я, несмотря на все усилия, не мог произнести звука: язык, как говорится, прилип к гортани - и, весь сгорая от стыда, едва ли не со слезами на глазах, остановился как вкопанный на пороге двери и только протягивал и поддерживал обеими руками - как младенец при крещении - несчастную подушку, на которой, как теперь помню, была изображена девица в средневековом костюме, с попугаем на плече. Смущение мое, вероятно, возбудило чувство жалости в доброй душе Жуковского; он подошел ко мне, тихонько взял у меня подушку, попросил меня сесть и снисходительно заговорил со мною. Я объяснил ему наконец, в чем было дело, - и, как только мог, бросился бежать.

   Уже тогда Жуковский как поэт потерял в глазах моих прежнее значение; но все-таки я радовался нашему, хотя и неудачному, свиданию и, придя домой, с особенным чувством припоминал его улыбку, ласковый звук его голоса, его медленные и приятные движения. Портреты Жуковского почти все очень похожи; физиономия его не была из тех, которые уловить трудно, которые часто меняются. Конечно, в 1834 году в нем и следа не оставалось того болезненного юноши, каким представлялся воображению наших отцов "Певец во стане русских воинов", он стал осанистым, почти полным человеком. Лицо его, слегка припухлое, молочного цвета, без морщин, дышало спокойствием; он держал голову наклонно, как бы прислушиваясь и размышляя; тонкие, жидкие волосы всходили косицами на совсем почти лысый череп; тихая благость светилась в углубленном взгляде его темных, на китайский лад приподнятых глаз, а на довольно крупных, но правильно очерченных губах постоянно присутствовала чуть заметная, но искренняя улыбка благоволения и привета. Полувосточное происхождение его (мать его была, как известно, турчанка) сказывалось во всем его облике.

   Несколько недель спустя меня еще раз свел к нему старинный приятель нашего семейства. Воин Иванович Губарев⁴, замечательное, типическое лицо. Небогатый помещик Кромского уезда, Орловской губернии, он во время ранней молодости находился в самой тесной связи с Жуковским, Блудовым, Уваровым; он в их кружке был представителем французской философии, скептического, энциклопедического элемента, рационализма, словом, XVIII века. Губарев превосходно говорил по-французски, Вольтера знал наизусть и ставил выше всего на свете; других сочинителей он едва ли читал: склад его ума был чисто французский, дореволюционный, спешу прибавить. Я до сих пор помню его почти постоянный громкий и холодный смех, его развязные, слегка цинические суждения и выходки. Уже одна его наружность осуждала его на одинокую и независимую жизнь: это был человек весьма некрасивый, толстый, с огромной головою и рябинами по всему лицу. Долгое пребывание в провинции наложило на него наконец свою печать; но он остался "типом" до конца, и до конца, под бедным казакином мелкого дворянчика, носящего дома смазные сапоги, сохранил свободу и даже изящество манер. Я не знаю причины, почему он не пошел в гору, не составил себе карьеры, как его товарищи. Вероятно, в нем не было надлежащей настойчивости, не было честолюбия: оно плохо уживается с тем полуравнодушным, полунасмешливым эпикуреизмом, который он заимствовал от своего образца - Вольтера; а таланта литературного он в себе не признавал; фортуна ему не улыбнулась - он так и стушевался, заглох, стал бобылем. Но любопытно было бы проследить, как этот закоренелый вольтерьянец в молодости обходился с своим приятелем, будущим "балладником" и переводчиком Шиллера! Большего противоречия и придумать нельзя; но сама жизнь есть не иное что, как постоянно побеждаемое противоречие.

   Жуковский - в Петербурге - вспомнил старого приятеля и не забыл, чем можно было его порадовать: подарил ему новое, прекрасно переплетенное собрание полных сочинений Вольтера⁵. Говорят, незадолго до смерти - а Губарев жил долго - соседи видали его в его полуразрушенной хижинке, сидевшего за убогим столом, на котором лежал подарок его знаменитого друга. Он бережно переворачивал золотообрезные листья любимой книги - и в глуши степного захолустья искренно, как и в дни молодости, тешился остротами, которыми забавлялись некогда Фридрих Великий в Сан-Суси и Екатерина Великая в Царском Селе. Другого ума, другой поэзии, другой философии для него не существовало. Это, разумеется, не мешало ему носить на шее целую кучу образов и ладанок - и состоять под командой безграмотной ключницы... Логика противоречий!

   С Жуковским я больше не встречался!

  

  

   Иван Сергеевич Тургенев (1818-1883) - писатель. Поэзия Жуковского была для юного Тургенева, как и для многих его современников, школой нравственности и высокого творчества. Имя Жуковского, цитаты из его произведений часто появляются в письмах В. П. Тургеневой, страстной поклонницы поэта, к сыну (Рус. мысль, 1915. Кн. 6. С. 105, 107). В годы учебы в Московском пансионе Тургенев читал Жуковского, многие его произведения знал наизусть, о чем свидетельствуют его письма 1831 г. к дяде, И. П. Тургеневу (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т.: Письма. М., Т. 1. С. 119-130). И позднее имя Жуковского, цитаты из его произведений будут появляться на страницах произведений Тургенева (см. указ. имен к Полн. собр. соч.). Дружеские отношения связывали И. С. Тургенева с сыном поэта - Павлом Васильевичем. Эта дружба ознаменовалась тем, что последний подарил Тургеневу знаменитый перстень-"талисман", который Жуковский получил от умирающего Пушкина (см. тургеневские "Записи, посвященные пушкинским реликвиям" - Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т.: Сочинения. М., 1986. Т. 12. С. 375).

   Единственная встреча с В. А. Жуковским шестнадцатилетнего Тургенева воспроизведена в его "Литературных и житейских воспоминаниях" (раздел "Гоголь"), создававшихся в конце 1860-х годов. Между встречей и ее описанием прошло около 35 лет, но в