Жуковский Василий Андреевич - В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

А. И. Н. Скобелев: Опыт характеристики. СПб., 1900. С. 1).

  

  

   Надо быть полячишкой, чтобы статью, смерть Жуковского возвещающую, памяти его посвященную, напечатать под заголовком "Журнальная всякая всячина"¹.

   И ни один из этих северных варваров, из этих неевропейских людей, не разругал полячишку, не дал подлецу в писк. - Как бывший европейский человек, я не спустил ему, издалека выбил его порядочно, пустил к нему грамотку анонимную, - разругал, как мерзавца.

   Жуковский не в 1783-м - не в том году, в начале которого пришел я на свет, - но в конце 1784-го года родился², а потому более чем годом был моложе меня, как же смеет (Булгарин) называть его "старцем маститым"? Мы вместе учились в Московском университетском пансионе, пробыли в нём около 5-ти лет: три, или почти три, провели в одном росте³ и, следовательно, в одной и той же зале, в одном отделении, пока его из полублагонравного перевели в благонравное, а меня, грешного, в то же время за большую шалость в исправительное отправили⁴. - Жуковский был всегда тих и скромен, как непорочная девушка; мне не удалось никогда быть ни тихим, ни скромным, сколько ни было у меня амбиции попасть в благонравные. "Гони натуру в дверь, она в окно ворвется". Сидев в классах, и даже в русской словесности выше Жуковского, я имел великую охоту не уступать ему и в поведении, но злодейка натура всегда превозмогала; от юности моея мнози обуревали мя страсти. Портило меня в особенности то, что мне дозволено было ходить из пансиона в университет учиться латыни, и частенько вместо латинского класса бывал я в иных классах: особенно жаловал я цыганок и потому не только всегда отыскивал их, но и жилища их посещал⁵.

   <...> Жуковский служил недолго, едва ли два только года. Он по выходе из пансиона определился в бывшую тогда в Москве Соляную контору, коею заведовал родственник его по жене Вельяминов-Зернов, то есть Зернова была в родстве с матерью Жуковского, надворного советницею Буниною⁶. Жуковского нашли в конторе неспособным к делам и занимали его более перепискою бумаг набело. Ему поручена была однажды бумага длинная, и велено было переписать того же дня. Жуковский ушел домой, не кончив ее; на другой день экзекутор арестовал его на два дня и скинул с него сапоги, чтоб не мог выйти. Обиженный и разгневанный, Жуковский оставил службу⁷.

   <...> В 1812 году при образовании земского войска, призванного на защиту Отечества, Жуковский вступил в московское ополчение. Это ополчение присоединилось к армии под командою Ираклия Ивановича Маркова... почти накануне Бородинского сражения. Оно прибыло к армии со своим, как оно называлось, комиссариатом, то есть со своими запасами, которыми наделило его московское дворянство. Пришло с ополчением до тысячи повозок, тот комиссариат составлявших... Для освобождения дороги к Москве от повозок милиции, для доставления армии, а особенно ее многочисленной артиллерии, средства скорее достигнуть до позиции, в которой хотели дать новое сражение, истреблено было много повозок из так называемого комиссариата милиционного, много отправили на проселочные дороги вправо и влево; дошло до Москвы так малое число их, что прибывшие туда запасы едва достаточны были на три дня для несчастного горемычного ополчения. О нем с того времени ни малейшего не было принимаемо попечения со стороны интендантского ведомства. Да и не могло оно заниматься им, хотя б добрую имело волю. И армия во всем нуждалась, ибо ничего не было приготовлено на том пути, по которому она пошла, выступив из Москвы.

   <...> К тому, что переносила армия, пока подвезли ей хлеба и мяса, прибавим страдания злосчастного ополчения. В нем развились разные болезни, а особенно эпидемический кровавый понос. Этот понос охватил и Жуковского, неразлучно шедшего со своим ополчением. - У Кутузова при кухне его состоял привезенный им с собой из Санкт-Петербурга бывший там частным полицейским приставом известный фигляр Скобелев, переименованный в то время из титулярных советников по-прежнему в штабс-капитаны. Узнав о болезни Жуковского, которого он знал лишь по сочинениям его, отправился он тотчас к Жуковскому в лагерь ополчения, отрекомендовал себя как великий почитатель его талантов, предложил ему свои услуги и уговорил переехать к нему в главную квартиру Кутузова в сел. Леташевку, где у Скобелева, как заведующего кухнею, была просторная и прекрасная квартира⁸. Жуковский вскоре оправился, но, прежде чем он укрепился в силах, Наполеон начал свою ретираду. Армия наша оставила Тарутино, а главная Кутузова квартира оставила Леташевку свою. Жуковский, положивши твердо оставаться на службе по изгнании французов, а потом ни шага не сделать за границу⁹, отправился при главной квартире в экипаже Скобелева и в этом экипаже прибыл наконец в Вильно, где по получении донесений, что и Макдональд выгнан из России, объявил твердое намерение расстаться с армиею и ехать восвояси на святую Русь.

   Во время преследования французской армии случились между прочими следующие по штабу армии происшествия.

   Князь Кутузов привез с собою служившего у него в С<анкт>-П<етер>бурге во время командования земским ополчением надворного советника Андрея Кайсарова¹⁰, брата пресловутого генерала Паисия Сергеевича Кайсарова. Он возложил на сказанного Андрея Кайсарова управление армейскою типографиею и составление бюллетенов, коими хотел морочить Россию. По побеге французов из гор. Красного бедный Андрей Кайсаров, пораженный ужасным положением французов, а особенно взятых в плен, умиравших сотнями в продолжение нескольких часов, не полагая, не дозволяя себе мыслить, чтобы они могли добраться до границ наших, никакого не имея понятия ни о случайностях войны, ни о числе французских войск, сделал грубую ошибку: написал в бюллетене, изданном в гор. Красном, что французы мерзнут, гибнут, что толпами, как мухи, падают и остается только подбирать их. Один из наших генералов, имевших доступ к Кутузову, достал экземпляр этого бюллетена и представил его с таким замечанием своим, что если бы под конец удалось Наполеону уйти хоть с малою частию своих войск, то в целой России восстал бы на нас крик, и особенно в народе, для чего не подобрал он мертвых мух, а с другой стороны, уменьшает он славу побед своих, приписывая истребление французской армии только холоду и голоду. Кутузов, найдя это замечание справедливым, разгневался на всех его окружавших, хотя бюллетены никому до опубликования не были показываемы; Андрея Кайсарова тотчас удалил от всех должностей; приказал захватить в типографии все экземпляры отпечатанного бюллетена, приказал сжечь их под надзором Скобелева и у всех, кто только успел достать этот бюллетен, тотчас отобрать его, объявив в главной квартире, что если впоследствии найдется у кого хоть один экземпляр, то утаивший его будет посажен под арест и потом уволен из армии. Тут наступили новые хлопоты - надлежало сочинить новый бюллетен; многим предложено было заняться дальнейшею их редакциею: между прочими предложено было и мне. Все отказались; я, с моей стороны, тихомолком, ночью, ушел в арьергард, откуда был вызван. Вызвался только один взять на себя писать "буллетины" - безграмотный Скобелев. Ему сперва не хотели вверить этой работы, но наконец превозмогли уверения его, что он мастерски "выпишется", и дали ему на пробу написать один. Он занял этим делом бедного Жуковского, который, таким образом, в продолжение преследования французов от Красного до Вильно написал несколько хороших бюллетенов, из коих особенно замечателен бюллетен о шестых числах, пагубных для Наполеона; он же написал два прекрасных письма, оба от Кутузова: одно к атаману Платову касательно отобранного казаками у французов награбленного ими в русских церквах серебра и золота, которое казаками было пожертвовано на украшение Казанского в С<анкт>-П<етер>бурге собора, другое к помещице села Тарутино Анне Никитишне Нарышкиной о сохранении в целости бывшего тарутинского лагеря со всеми укреплениями, какие возведены были нашими солдатами¹¹. Скобелев и эти письма и бюллетены присвоил себе. Но слава его продолжалась недолго. При выступлении армии из Вильно за границу Жуковский объявил, что далее не пойдет с войсками, что, согласно своему обету, он с изгнанием французов из России слагает с себя военный мундир и возвращается на родину. Скобелев употреблял все возможные хитрости к удержанию Жуковского при армии; он выпросил ему у Кутузова орден св. Анны 2-го класса, исходатайствовал хорошее содержание, если пойдет с армиею далее. Но все старания, все уловки Скобелева остались безуспешны, 1-го/13 генваря мы перешли в Мерече Неман. Надлежало Скобелеву это важное происшествие ознаменовать "буллетином". Первый, который Скобелев изволил "отхватать" сам, уничтожил его, сломил ему шею. Начинался он так: "Да воскреснет Бог и расточатся враги Его - и расточились". Кутузов, по обыкновению, подписал, но главная квартира возопила. Обратили внимание Кутузова на ту галиматью; он наконец поверил тому, что не Скобелев писал прежние бюллетени, что напрасно представлял он Скобелева царю как автора тех бюллетенов и писем к Платову и Нарышкиной, что напрасно от Красного до Вильно вывел он Скобелева за одни бюллетены его из армейских штабс-капитанов в полковники Литовского гвардейского полка; разругал его по-российски и велел не показываться себе на глаза¹². Составление бюллетенов было поручено сперва адъютанту Коновницына Ахшарумову, а потом, в Калише, возвратившемуся из отпуска Данилевскому (впоследствии генерал-лейтенанту), автору "Описания Отечественной войны".

   <...> Андрей Кайсаров... оставив главный штаб армии вследствие несчастного бюллетена своего, взялся не за свое дело. Не быв никогда в военной службе и в штаб попавши как офицер милиционный, он вздумал пойти под начальство брата генерала Паисия в партизаны. При взятии отрядом их в Саксонии небольшого французского парка он задумал взорвать этот парк на воздух, не умел сделать этого - и сам вместе с парком взлетел на воздух.

   Все вообще сожалели о нем как о человеке прекрасных качеств и отличного образования¹³.

  

  

   Николай Александрович Старынкевич (1783-1857) - литератор, государственный деятель. Уроженец Белоруссии, сын священника, он учился в Благородном пансионе Московского университета "под покровительством отца Тургеневых" (Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1928. Т. 2. С. 131), дружбу с которыми, особенно с Александром, сохранил на всю жизнь. Участник Отечественной войны 1812 г., он был директором канцелярии штаба у П. И. Багратиона, а после его смерти у М. А. Милорадовича. Характеристику его бурной жизни в 1818-1819 гг. дает несколько предвзято Вигель, хотя и он отмечает "природные способности", "быстроту понятия", "удивительную легкость в работе" (там же, с. 131-133). Вольнолюбиво настроенный, идейно и дружески связанный с широким кругом декабристов (см.: Пушкин и его время. Л., 1962. Вып. 2. С. 93-96), он был в начале 1826 г. арестован в Ковенской губернии "по подозрению в связях с членами тайных организаций и препровожден в Варшаву" (Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика. М., 1980. С. 75). Обостряются его отношения с цесаревичем Константином Павловичем (РА. 1889. Кн. 3. С. 679). Для доказательства своей непричастности к декабристскому движению он пишет пространные записки, где приоткрывает "завесу над малоизвестными сторонами деятельности русского штаба в 1812-1814 гг." (Тартаковский А. Г. Указ. соч. С. 76).

   Воспоминания Старынкевича о Жуковском - органичная часть этих записок. Они, во многом подтверждая и уточняя рассказ И. П. Липранди, дают интересный материал для характеристики деятельности поэта в 1812 г.

   Старынкевич хорошо знал Жуковского. Их добрые отношения прошли испытание временем. После одновременной учебы в Благородном пансионе они встречались в 1809 г. в Петербурге, о чем мемуарист писал так: "Тургенев, Блудов (нынешний граф) и аз грешный составляли как бы одно семейство - мы были неразлучны. Жуковский присоединился к нам, жил с нами, занимался" (РЛ. 1986. No 1. С. 138). О встречах со Старынкевичем Жуковский неоднократно упоминает в "Дневнике" во время своего пребывания в Варшаве, где Старынкевич в конце 1820-х годов состоял при H. H. Новосильцеве, а позднее стал сенатором Варшавского департамента. Так, 16 мая 1829 г. Жуковский записывает: "У Бенкендорфа о Старынкевиче" (Дневники, с. 209-210), что дает основание предполагать хлопоты поэта о "гонимом". Во время посещения Варшавы в 1840 г. поэт вновь встречается с ним 12-13 марта и в один из вечеров ему и другим присутствующим рассказывает "о погребении Пушкина" (там же, с. 518).

   Написанные в 1852-1853 гг., воспоминания Н. А. Старынкевича - дань памяти Жуковского. Впервые эти воспоминания опубликованы и подробно прокомментированы С. В. Березкиной в статье "А. С. Кайсаров и В. А. Жуковский в военной типографии при штабе Кутузова. По неопубликованным воспоминаниям Н. А. Старынкевича" (РЛ. 1986. No 1. С. 138-147). В примечаниях к "Воспоминаниям" использованы материалы этой статьи.

  

  

   РЛ. 1986. Nо 1. С. 144-147. Публикация С. В. Березкиной по рукописи: РГБ. Ф. Елагиных. Оп. 23. Ед. хр. 7 "Маленькие примечания". Лл. 1-2, 8- 8 об., 12-14, 23 об. - 24.

  

   ¹ Речь идет о статье Ф. В. Булгарина "Журнальная всякая всячина" (Сев. пчела. 1852. No 93). По существу, воспоминания - возражения на эту публикацию.

   ² Как точно установлено, год рождения Жуковского - 1783-й. Что касается года рождения Старынкевича, то иногда (см., например: Русский биографический словарь. СПб., 1909. С. 356) указывается 1784 г.

   ³ По воспоминаниям Н. В. Сушкова, "размещение воспитанников по комнатам - сообразно их возрасту... Кроме этих подразделений, были еще комнаты отличных и полуотличных" (Сушков Н. Воспоминания о Московском университетском благородном пансионе. М., 1848. С. 16).

   ⁴ Н. В. Сушков писал: "Вот как действовали в Благородном пансионе на самолюбие воспитанников: наблюдалось старшинство мест - в классах, по степени прилежания и успехов" (Сушков Н. Указ. соч. С. 25).

   ⁵ Ф. Вигель в своих "Записках" подтверждает эту особенность характера Старынкевича, говоря, что и позднее он "слишком любил житейское, веселые холостые беседы", "а привычка делать долги обратилась у него в страсть" (Вигель Ф. Ф. Указ. соч. С. 131).

   ⁶ Н. А. Бунина была замужем за Н. И. Вельяминовым, который служил в Соляной конторе и помог Жуковскому устроиться на службу. Называя М. Г. Бунину матерью поэта, мемуарист ошибается: Жуковский был побочным сыном А. И. Бунина.

   ⁷ Жуковский уволился из Соляной конторы 30 апреля 1802 г. (РА. 1902. No5. С. 85). Поводом был действительно арест, о котором друг поэта Андрей Тургенев получил известие 5 мая 1802 г.: "Сейчас, брат, я получил твое письмо об аресте... Меня это возмутило" (Письма Андрея Тургенева, с. 405).

   ⁸ Старынкевич, излагая события службы Скобелева, его отношений с Жуковским, во многом совпадает с Липранди. Неточность лишь одна: Скобелев при Кутузове исполнял должность квартирьера.

   ⁹ См. об этом письмо Жуковского к А. И. Тургеневу от 9 апреля 1813 г. (ПЖкТ, с. 98).

   ¹⁰ Как справедливо замечает С. В. Березкина, опираясь на документальные источники, "А. Кайсаров не был в петербургском ополчении, которым командовал Кутузов. Он был вызван в действующую армию из Тарту Барклаем-де-Толли" (РЛ. 1986. No 1. С. 145, примеч. 61).

   ¹¹ Вопрос об авторстве этих писем подробно рассматривается в статье С. В. Березкиной (примеч. 65, 66).

   ¹² Описание этого эпизода ср. с воспоминаниями И. П. Липранди.

   ¹³ Жуковский писал А. И. Тургеневу в июле 1813 г.: "О брате Андрее я погрустил. Славная, завидная (смерть! <...> Надобно друга и товарища помянуть стихами. Напишу и доставлю к тебе" (ПЖкТ, с. 103). Стихи в память А. С. Кайсарова неизвестны, хотя в бумагах поэта среди перечня задуманных им в 1813 г. произведений читаем: "На смерть Кутузова. На с<мерть> Кайсарова" (РНБ. Ф. 286. Оп. 1. Ед. хр. 78. Л. 30).

  

  

   <...> Любовь к отечеству вызвала мирных поселян на священное ратование. Нельзя было смотреть без чувства на такой избыток доброй воли. Появление этих войск перенесло нас далеко в старые годы. Один офицер, которого записки остались ненапечатанными, говорит: "Казалось, что царь Алексей Михайлович прислал нам в сикурс свое войско! В числе молодых людей, воспитанников Московского университета, чиновников присутственных мест и дворян, детей первых сановников России, пришел в стан русских воинов молодой певец, который спел нам песнь, песнь великую, святую, песнь, которая с быстротою струи электрической перелетала из уст в уста, из сердца в сердце; песнь, которую лелеяли, которою так тешились, любовались, гордились люди XII года! Этот певец в стане русских был наш Кернер¹, В. А. Жуковский. Кто не знает его песни, в которой отразилась высокая поэзия Бородинского поля?"² <...>

  

  

  

   Я два раза навещал одного из любезнейших поэтов наших, почтенного В. А. Жуковского. Он здесь, в Вильне, был болен жестокой горячкой: теперь немного обмогается. Отечественная война переродила людей. Благородный порыв сердца, любящего Отечество, вместе с другими увлек и его из круга тихомирных занятий, от прелестных бесед с музами в шумные поля брани. Как грустно видеть страдание того, кто был таким прелестным певцом во стане русских и кто дарил нас такими прекрасными балладами! Мой друг! Эта война ознаменована какой-то священной важностью, всеобщим стремлением к одной цели. Поселяне превращали серп и косу в оружие оборонительное; отцы вырывались из объятий семейств, писатели - из объятий независимости и муз, чтоб стать грудью за родной предел. Последние, подобно трубадурам рыцарских времен или бардам Оссияна, пели и под шумом военных бурь.

  

   Федор Николаевич Глинка (1786-1880) - поэт и публицист, участник Отечественной войны, гвардейский полковник, чиновник по особым поручениям при петербургском военном генерал-губернаторе М. А. Милорадовиче; член общества "Зеленая лампа", Союза спасения и Союза благоденствия, видный деятель умеренного крыла декабристов. За причастность к декабристскому движению был выслан из Петербурга, определен на гражданскую службу сначала в Петрозаводск, а затем в Тверь и Орел.

   Жуковский принимал активное участие в судьбе сосланного Глинки, о чем свидетельствует письмо Глинки к Н. И. Гнедичу от 24 марта 1829 г.: "Как мне благодарить благороднейшего Василия Андреевича за деятельность по освобождению бедной души из чистилища!" (Отчет Имп. публичной библиотеки за 1895 год. СПб., 1898. С. 37-38). Это подтверждает и А. Ф. Воейков в письме Глинке 12 июня 1830 г.: "Смею вас уверить, что Василий Андреевич Жуковский всегда принимал в вашем несчастии самое живое участие, и, без всякого сомнения, вы ему обязаны" (Лит. вестн. 1902. Кн. 8. С. 348). Подробнее об участии Жуковского в судьбе сосланного Глинки см.: Иезуитова Р. В. К истории ссылки Ф. Н. Глинки (1826-1834): По архивным материалам // Лит. наследие декабристов. Л., 1975. С. 323-346. Жуковский встречается с Глинкой 27 октября 1831 г. в Твери (Дневники, с. 215). Книги Ф. Н. Глинки и его жены, поэтессы А. Глинки, имеются в библиотеке Жуковского (Описание, No 74-77, 2567). Жуковский же содействовал напечатанию "Очерков Бородинского сражения" Ф. Глинки в 1839 г. (Дубровин, с. 112-114). Высоко ценил Жуковский и поэтический талант Ф. Глинки. В "Конспекте по истории русской литературы" (1826- 1827) среди писателей, которые "подают надежды", он называет Глинку, "лирического поэта, полного воодушевления" (Эстетика и критика, с. 326).

   Для Глинки Жуковский не только "благороднейший человек", но и большой русский поэт. К нему Глинка обращает ряд своих стихотворений. Так, в 1825-1826 гг. он пишет стих. "В. А. Жук<овско>му", где дает лаконичную характеристику его поэзии:

  

   С прелестною душой, поэт у нас известный,

   Ты в Храм бессмертия поставил целый ряд

   Красами чудными блистающих баллад:

   Твои стихи - легки и полновесны!!!

  

   (Цит. по: Глинка Ф. Н. Письма русского офицера. М., 1985. С. 267, где это стих, печатается впервые). Глубокое уважение к Жуковскому чувствуется и в стих. "Приглашение на приезд В. А. Жуковского в Москву" (1841), где Глинка особенно славит Жуковского - певца 1812 г.:

  

   ... Весь крещеный русский мир

   Гимн Певца в устах носили

   И читали и твердили

   Барда Руси звонкий стих!

                Совр. 1841. Т. 23. С. 16,2

  

   Воспоминания Ф. Н. Глинки о Жуковском тоже обращены к событиям 1812 г. Два приводимых фрагмента - из "Писем русского офицера", созданных непосредственно по следам событий Отечественной войны, и из "Очерков Бородинского сражения", написанных в конце 1830-х годов, - отражение устойчивой репутации Жуковского как певца 1812 г. в литературном и общественном сознании эпохи.

  

  

  

   Очерки Бородинского сражения: Воспоминания о 1812 годе / Сочинение Ф. Глинки. М., 1839. С. 18.

  

   ¹ ...наш. Кернер. - Жуковский сравнивается с немецким поэтом и драматургом Теодором Кернером, автором патриотических песен и гимнов, погибшим в боях с наполеоновскими войсками. Жуковский перевел в 1818 г. его стих. "Верность до гроба".

   ² Источник этой записи установить не удалось.

  

  

   Глинка Ф. Н. Письма русского офицера. 2-е изд. СПб., 1815-1816.

  

  

   Часто в обществе военном читаем и разбираем "Певца в стане Русских", новейшее произведение г. Жуковского¹. Почти все наши выучили уже сию пиесу наизусть. Верю и чувствую теперь, каким образом Тиртей водил к победе строи греков. Какая Поэзия! какой неизъяснимый дар увлекать за собою душу воинов! Желал бы даже спросить Певца, в какой магии почерпнул он власть переносить душу сию, куда он хочет, и велеть ей чувствовать по воле непостоянных прихотей его?.. Захочет - и я в стане военном, под покровом ясного вечера, среди огней бивуака, беседую с друзьями за круговою чашею о славе наших предков. Певец, настроив душу мою к какому-то унылому о них воспоминанию, вскоре ободряет ее, говоря, что память великих не слез, но подражания достойна. - Велит - и я переношу сердце на милую родину,

  

      Страну, где мы впервые

   Вкусили сладость бытия.

      Поля, холмы родные,

   Родного неба милый свет,

      Знакомые потоки,

   Златыя игры первых лет

      И первых лет уроки:

   Что вашу прелесть заменит? -

      О родина святая!

   Какое сердце не дрожит,

      Тебя благословляя?

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Там все - и проч.

  

   Трогательное, сладчайшее воспоминание об Отечестве! Какое сердце, в самом деле, не дрожит, читая сии стихи? Надобно точно быть в удалении от милой родины, под непостоянным небом чуждых земель, среди ужасов войны и под всегдашним надзором смерти, чтобы живо чувствовать всю прелесть этих стихов. Кто лучше нас, бездомных странников, ощущает всю красоту и силу их? Они невольно извлекают слезы и велят сердцу вырываться на кровавый пир против врагов Отечества и за друзей незабвенных!

   Все добродетели военные прелестно изображены Поэтом: какою неизъяснимою силою влечет он подражать им! каким клеймом уничижения означен у него малодушный. - Он не принадлежит к собратству храбрых; он чуждый всякому русскому. Хотите ли видеть изображение истинного героя? - Вот оно:

  

   Тот наш, кто первый в бой летит

      На гибель сопостата;

   Кто слабость падшего щадит

      И грозно мстит за брата!

   Он взором жизнь дает полкам;

      Он махом мощной длани

   Их мчит во сретенье врагам,

      В среду шумящей брани!

   Ему веселье - битвы глас!

      Спокоен под громами:

   Он свой последний видит час

      Бесстрашными очами!

  

   Читая изображение лучших полководцев нынешней войны, думаешь, что Певец в самом деле родился в шумном стане военном, возрос и воспитывался среди копий и мечей, сопровождал храбрых в грозные, кипущие битвы, замечал отличительные черты их мужества и ныне их воспевает. - Какой воин, особенно родившийся под сению кремлевских стен, какой воин не воскипит огнем мужества, внимая восторженному сим чувством Певцу? - Неувядаемы цветы, которые бросает он на славные могилы Кульнева, Кутайцева и Багратиона, и стонущие над ними звуки его лиры столько же бессмертны, как и дела их. - Поэту знакомы, конечно, все прелести дружбы: для того-то он так хорошо описывает ее.

   Многие говорят, что чувство сие более не существует на свете: - сделаю в его пользу небольшое отступление от предмета моего. - Советую им заглянуть в стан военный: там верно увидят они дружбу, покоящуюся под щитом прямодушия и чести. Военным не знакома двуличная учтивость; светское притворство чуждо открытой душе их; низкое корыстолюбие было всегда их первым врагом. Когда храбрый воин подает вам свою руку, верьте, что он подает вам тогда сердце свое. Когда он говорит вам: будь мне другом! - тогда знайте, что он, для ваших нужд, готов вынуть последний рубль на дне своего кошелька; что он в пылу битв, не рассуждая об опасностях, не делая расчислений, станет за вас грудью и, для сохранения вашего имени, почтет жизнь свою должною жертвою. Оресты и Пилады не чрезвычайные явления между военными. Если бы господа новейшие философы потрудились перешагнуть за порог мирного их кабинета и заглянуть в дымные бивуаки, где последний сухарь делится пополам для брата, где несколько воинов защищаются одним соломенным щитом от бурь и ненастья и часто одним плащом согреваются; если бы мудрецы сии последовали за храбрыми в борьбу грозных битв, где друг выручает друга из объятий смерти, то невольно бы признались они, что священное, великое чувство дружбы еще в свете обитает.

   Но любовь - краса, богатство и награда воина - еще прелестнее в устах Поэта.

  

   Любовь одно со славой!

  

   Пускай судьба сблизит два существа непостижимою тайною взаимности: пускай свяжет сердце их узлом чистых, вечных наслаждений, познакомит их с блаженством земного и небесного рая - и тогда пусть отделит одно существо от другого, чтобы препоручить его опасностям брани, на защиту милой!

  

      Тот смело, с бодрой силой

   На все великое летит!

      Нет страха, нет преграды!

   Чего, чего не совершит

      Для сладостной награды?..

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Отведай, враг, исторгнуть щит,

      Рукою данный милой!..

   Святой обет на нем горит:

      Т_в_о_я_ и за могилой!

  

   И умереть приятно за ту, с которою нам так сладостна была жизнь!

  

   Когда ж предел наш в битве пасть,

      Погибнем с наслажденьем!

  

   Из строфы: Доверенность к Творцу - и следующей за нею можно составить прекрасный военный катехизис. Строфа: Но светлых облаков гряда - самая картинная!² Нельзя изобразить живее восход зари, час перед битвою, звук вестового перуна, тревогу в стане; невозможно лучше приготовить сердце к томной безвестности будущего жребия нашего - жребия, который развяжет на кровавом поле узел нашей жизни и счастливейших ее мечтаний.

   Время и место не позволяют мне разобрать все красоты Певца; они бесчисленны! труд сей принадлежит постоянному обитателю мирного кабинета. Довольно сказать, что "Певец во стане русских" сделал эпоху в русской словесности и - в сердцах воинов!

   В. А. Жуковский прибыл теперь в Вильну с главною квартирою³; делив с защитниками Отечества все трудности нынешней войны, он делит с ними здесь и славу. Мне сказывали, что он был опасно болен, но что молитвами Муз и попечениями их лучший цветок Парнаса оживает. - Чего не делает слава? Целая страна, целый народ плачут у болезненного одра великого человека, между тем как холодный долг роет каждый день могилы людей безвестных, и путник с равнодушием мимо их проходит!

  

  

   Дерпт, 9 марта. <...> Незабвенна будет для меня беседа, составленная мною для известного нашего литератора А. Ф. Воейкова, - беседа, в которой дети Марсовы угощали по-своему русского поэта. Зато как часто, как приятно угощал нас по-своему же Александр Федорович и на кафедре, на которой ходили его слушать наши генералы и простые офицеры⁴, и в кругу его любезного почтенного семейства, где дарили нас ласками, приязнью, равнявшеюся даже с красотой стихов самого Жуковского (которого любят здесь - и везде читают). Записан в сердце моем день, когда я узнал и сего скромного, несравненного Певца нашего - Поэта, коего гению поклонялся я с самого малолетства! <...>

  

   Дерпт, 12 марта. В пребывание мое здесь В. А. Жуковский и А. Ф. Воейков изъявили желание иметь Историю города сего, достойного примечания по месту, занимаемому им в летописях наук и политики. Я трудился тогда над сею Историею; но хотя и обещались сии знаменитые литераторы быть снисходительными, я не смел показать им трудов моих, по робости, свойственной молодым писателям, не надеющимся на знания и способности свои. <...>

  

   Иван Иванович Лажечников (1792-1869) - писатель, автор исторических романов "Последний Новик", "Ледяной дом". Участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов русской армии, он передал свои впечатления от увиденного в "Походных записках русского офицера", вышедших в 1820 г. Воспоминания Лажечникова - живой и непосредственный отклик на происходящее. Точно датированные записи превращают это произведение в путевой дневник, но вместе с тем эмоциональный их стиль передает энтузиазм молодого человека. Подвиг Жуковского - Певца во стане русских воинов - во многом стимулировал интерес Лажечникова к истории. Не случайно и позднее мир поэзии Жуковского оживает в исторических романах Лажечникова. Так, текст "Последнего Новика" насыщен цитатами из "Орлеанской девы" Жуковского. В "Ледяном доме" - цитаты из "Светланы", "Мщения", "Голоса с того света", в "Басурмане" - отзвуки "Сказки о царе Берендее...", "Громобоя". О немногих личных встречах писателей можно узнать из воспоминаний Лажечникова.

  

  

   Походныя записки русского офицера, изданныя И. Лажечниковым. М., 1836. С. 69-75, 240-243.

  

   ¹ Данный отрывок из "Записок" датирован 20 декабря 1812 г. Впервые "Певец во стане русских воинов" появился в последней, декабрьской, книжке ВЕ за 1812 г. Видимо, о чтении этого номера журнала и идет речь.

   ² О картинности, живописности как отличительной черте "Певца..." Жуковского говорили многие современники. Так, М. Бестужев-Рюмин в брошюре "Рассуждение о Певце в стане русских воинов" (СПб., 1822) настойчиво говорил об "очаровательной кисти Поэта-Живописца", ее "разительности" и сделал даже попытку выбрать в стихотворении "живописные места", которые "можно иллюстрировать" (с. 50-56).

   ³ На основании "Писем русского офицера" Ф. Н. Глинки и "Записок" Лажечникова можно более точно говорить как о времени прибытия Жуковского в Вильну (середина декабря), так и о характере его болезни.

   ⁴ Благодаря хлопотам Жуковского и А. И. Тургенева (см.: ПЖкТ, с. 107- 113) А. Ф. Воейков получил место профессора русского языка и словесности в Дерптском университете, которое он занимал с 1815 по 1820 г. Видимо, первые лекции Воейкова имели успех.

  

   <...> Протасовская деревня Муратово населялась все более и более¹. Екатерина Афанасьевна была рада каждому приращению своего семейства: она привыкла жить среди многочисленного кружка и в эту тяжелую эпоху придерживалась более чем когда-либо поговорки, что на людях и смерть красна. Однако туман, стоявший над Россией, начал редеть: известия о наших победах за границей разгоняли понемногу общее уныние, особенно для тех, которые не имели близких в рядах войска. Жуковский, принужденный вследствие тяжкой болезни оставить военную службу², приехал также в Муратово, куда его влекла, кроме родственных связей, любовь к одной из дочерей Екатерины Афанасьевны. Общество постоянно увеличивалось. Наши помещики принимали охотно к себе пленных, и несколько французов жило у Протасовых. Все старались облегчить участь этих несчастных, многие с ними дружились; часто природная их веселость брала верх над горькими обстоятельствами, и они оживляли общество своими разговорами и остротами.

   Из числа тех, которых приютило Муратово, двое постоянно вели междоусобную войну. Один был Мену, племянник известного генерала того же имени, который принял в Египте начальство над армией по смерти Клебера, перешел в исламизм, чтобы угодить мусульманам, женился на мусульманке, был разбит англичанами и по возвращении во Францию принят с почетом Наполеоном и назначен губернатором в Пьемонт. Племянник гордился незавидной славой дяди и был ярым бонапартистом. Политический его враг, генерал Бонами³, получивший под Бородином двенадцать ран штыком, не скрывал, наоборот, своей ненависти к Наполеону и предсказывал, что "этот самозванец" загубит окончательно Францию. Раз за обедом, на который Екатерина Афанасьевна пригласила многих соседей, предложили тост за здоровье императора Александра. Бонами выпил молча, но Мену встал и сказал, подымая свой бокал: "Je bois à la santé de l'empereur Napoléon" {Пью за здоровье императора Наполеона (фр.).}.

   Эта вызывающая выходка сильно подействовала на присутствующих. Все сочли себя оскорбленными, послышались с разных сторон раздраженные голоса, мужчины окружили Мену. Дело приняло бы, вероятно, неблагоприятный оборот, если б в него не вмешался вечный примиритель - Жуковский: он напомнил всем о снисхождении, которое заслуживало положение пленных, находившихся под русским кровом, и успокоил раздраженных.

   Декабрь подходил к исходу; собирались встретить весело Новый год. Жуковский приготовил стихи. Увеселенья начались с игр и жмурок. Бегая друг за дружкой, молодые люди поглядывали, в ожидании сюрприза, на таинственный занавес, прикрепленный между двух колонн, поддерживавших переходы верхних этажей через большую высокую залу. В данную минуту занавес поднялся, и перед зрителями явился Янус. На его затылке была надета маска старика; голову окружала бумага, вырезанная короной; над лбом было написано крупными буквами число истекавшего года 1813, над молодым лицом стояла цифра 1814. Обе надписи были освещены посредством огарка, прикрепленного к голове римского бога. Его роль исполнял один из крепостных людей, которому приказано было переносить, не морщась, боль от растопленного воска, если он потечет на его макушку. Старик Янус поклонился обществу и промолвил:

  

   Друзья, я восемьсот -

   Увы! - Тринадесятый,

   Весельем не богатый

   И очень старый год.

  

   Потом он обернулся к публике молодым своим лицом и продолжал:

  

   А брат наследный мой,

   Четырнадцатый родом,

   Утешил вас приходом

   И мир вам даст с собой⁴.

  

   В ответ на слова Януса прозвучала полночь, выпили шампанское и сели за ужин.

   Наконец пришлось праздновать взятие Парижа; мир казался ненарушимым, и все вздохнули свободно. Пора было разъезжаться по углам и приниматься за покинутый образ жизни. Юшковы и молодая вдова Киреевская с семейством собрались домой; Жуковский ехал с ними⁵. Один из муратовских соседей, Алексей Александрович Плещеев⁶, пригласил их погостить на перепутье у него и отпраздновать день рождения его жены.

   Плещеев был человек богатый, славился хлебосольством, мастерством устраивать parties dé plaisir {увеселения (фр.).} в великолепном селе своем Черни, держал музыкантов, фокусников, механиков, выстроил у себя театр, сформировал из своих крепостных труппу актеров и обладал сам замечательным сценическим искусством. Он не мог жить без пиров и забав: каждый день общество, собиравшееся в Черни, каталось, плясало и играло в Secrétaire⁷. Отличавшийся особенным остроумием был провозглашаем le roi ou la reine du Secrétaire {королем или королевою секретарей (фр.).}. Королевская роль выпадала чаще всего на долю Анны Петровны Юшковой. Лишь только ее избрание было решено общим советом, она надевала самый лучший свой наряд и остальные члены общества обращались в ее придворных. Они принимали ее приказания, вели ее торжественно к обеду и носили на себе надписи, означавшие их должности: тут были телохранители, пажи и пр. Француз mr. Visard, гувернер маленьких Плещеевых, играл обыкновенно роль хранителя печатей (канцлера), и на груди его красовалась надпись: "Garde des sots" {хранитель дураков (фр.). } вместо "sceaux" {печати (фр.).}⁸; каламбур относился к воспитанникам, с которыми он не умел ладить.

   Хозяйка дома, Анна Ивановна Плещеева, рожденная графиня Чернышова, была красавица. Муж очень ей угождал, что не мешало ему ухаживать за другими. В день ее рождения он задал пир, который сохранился еще в устных преданиях и дает понятие об образе жизни богатых помещиков того времени. После обедни, на которую съехались ближние и дальние соседи, хозяин предложил прогулку. Пошли на лужайку, где, к общему удивлению, стояла выросшая за ночь рощица.

   Когда виновница пира к ней приблизилась, роща склонилась перед ней и обнаружился жертвенник, украшенный цветами; возле него стояла богиня, которая приветствовала Анну Ивановну поздравительными стихами. Потом богиня и жертвенник исчезли, и на место их явился стол с роскошным завтраком. По выходе из-за стола Плещеев спросил у жены и гостей, расположены ли они воспользоваться хорошею погодой, и привел их к канавке, за которой возвышалась стена. Вход в ворота был загорожен огромной женской статуей, сделанной из дерева. "Madame Gigogne, voulez-vous nous laisser entrer?" {Мадам Жигонь, позволите ли нам войти? (фр.)} - закричал хозяин. Но негостеприимная madame Gigogne размахивала руками вправо и влево и кивала грозно головой. Тогда явился монах и стал творить над ней заклинания, разумеется по-французски. Побежденная madame Gigogne упала во весь рост через канаву, и спина ее образовала мост. С своей стороны, монах превратился в рыцаря и приглашал гостей войти. Когда они перешагнули за ворота, целый город представился их взорам. Тут возвышались башни, палатки, беседки, качели. Между ними стояли фокусники с своими снарядами и сновали колдуньи, которые предсказывали каждому его будущность. Под звуки военной музыки маневрировал полк солдат. На их знаменах и киверах стояла буква N, так как Плещеев звал свою жену Ниной. Лавочники приглашали посетителей взглянуть на их товары и подносили каждому подарок. Для крестьян были приготовлены лакомства всякого рода. У одной из башен стоял молодец, который зазывал к себе гостей. "Voulez-vous entrer, mesdames et messieurs, - кричал он, - voulez-vous entrer nous vous ferons voir de belles choses" {Не угодно ли вам войти, милостивые дамы и господа, не угодно ли вам войти, мы вам покажем прекрасные вещи (фр.).}. У него была устроена камер-обскура, все входили и глядели поочередно сквозь стеклыш