Жуковский Василий Андреевич - В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

что он знает о тех годах, когда издавался "Вестник". Авось вы что-нибудь и составите.]

  

   Михаил Петрович Погодин (1800-1875) - писатель, журналист, издатель журналов "Московский вестник" и Москв., историк, профессор Московского университета, видный деятель славянофильства. Знакомство Жуковского с Погодиным относится скорее всего к 1826 г. в доме Елагиных-Киреевских; в конце 1820-х годов они уже переписываются по поводу издания "Московского вестника". Летом 1831 г. в Царском Селе Погодин читал Жуковскому и Пушкину свою трагедию "Петр I". Жуковский был знаком и с другими произведениями Погодина (Барсуков, т. 2, с. 166; т. 3, с. 344, 346). В библиотеке поэта сохранились многочисленные сочинения Погодина, в том числе с дарственными надписями (Описание, No 67, 120, 158, 259, 293-297, 312, 441, 467). Интенсивным было общение Жуковского и Погодина в конце 1830 - начале 1840-х годов, о чем свидетельствуют неопубликованные дневники Жуковского (ЦГАЛИ. Ф. 198. Оп. 1. Ед. хр. 37. Л. 79 об. -89 об.). В 1842 г. Погодин посетил Жуковского в Дюссельдорфе и оставил описание его дома (см. свидетельства Н. П. Барсукова в наст. изд.). Сохранилась их переписка за эти годы (РА. 1899. Кн. 3, No 10. С. 302-310).

   В 1869 г. М. П. Погодин совершил своеобразное паломничество на родину Жуковского и своего друга И. В. Киреевского. Он остановился в Петрищеве у А. П. Елагиной и съездил в Мишенское, где прошли детские годы Жуковского, и в Белев. Воспоминания об этой поездке Погодин, видимо, хотел напечатать, но статья осталась незаконченной и недоработанной. Текст воспоминаний публикуется по рукописи с небольшим сокращением. В рукописи воспоминаний М. П. Погодина находится копия записки А. П. Елагиной о Жуковском, составленной, по свидетельству Погодина, для С. П. Шевырева. Окончание этой записки обнаружено в отдельной единице хранения в том же фонде М. П. Погодина.

  

  

   РГБ. Пог. I. К. 42. Ед. хр. 1 в. Л. 7-12, 14-15, 17-24, 26-28; Пог. III. К. 18. Ед. хр. 23. Л. 29.

  

   ¹ Авдотья Петровна - А. П. Елагина-Киреевская.

   ² См. изложение этого эпизода в воспоминаниях К. К. Зейдлица в наст. изд.

   ³ Вероятно, речь идет о той же самой картине, которую описал И. В. Киреевский, - три мужские фигуры у решетки (см. наст. изд.).

   ⁴ Этот же рассказ А. П. Елагиной Жуковский приводит в своей статье "Нечто о привидениях" (ср.: Изд. Архангельского, т. 10, с. 96).

   ⁵ Н. А. - Николай Алексеевич Елагин, старший сын А. П. Елагиной от второго брака.

   ⁶ ...вдову Ивана Васильевича - Н. П. Киреевскую, урожд. Арбеневу.

   ⁷ Ошибка памяти Погодина: элегия "Сельское кладбище" была опубликована в 1802 г.

   ⁸ Уже бледнеет день... - цитата из элегии "Сельское кладбище".

   ⁹ Свой дом в Белеве Жуковский начал строить в 1804 г. (РА. 1871. Стб. 0147); к началу зимы 1805 г. он уже поселился в нем. Позже, в 1806-1807 гг., он бывал в нем наездами.

   ¹⁰ Пропуск для даты в рукописи. Должно быть, зиму 1805-1806 гг.

   ¹¹ Во время путешествия наследника по России 19-22 июля 1837 г. Жуковский и наследник посетили Белев.

   ¹² Эта история с протоколистом Емельяновым подтверждается дневниковой записью Жуковского от 20 июля 1837 г.: "...Протоколист сходит с ума" (Дневники, с. 343) и письмом С. А. Юрьевича, флигель-адъютанта наследника (РА. 1887. Кн. 2. С. 63).

   ¹³ Хронологическая неувязка в воспоминаниях Погодина: 80-летний юбилей Гете праздновался в 1829 г.; в 1832 г. поэт умер, а Елагина прожила за границей два года (1835-1836), поэтому никак не могла быть свидетельницей увенчания Гете.

  

  

   ¹ ...краткую записку о Жуковском... - Вероятно, она была написана Елагиной после смерти Жуковского для Шевырева, который работал над статьей "О значении Жуковского в русской жизни и в поэзии".

   ² ...запискою ее покойной сестры... - Имеется в виду статья А. П. Зонтаг "Несколько слов о детстве Жуковского", написанная по просьбе М. П. Погодина для Москв.

   ³ Ошибка памяти А. П. Елагиной: Жуковского только собрались записать в военную службу, как вышел указ Павла I о запрещении записывать малолетних дворян в военную службу; поэтому Жуковский пробыл в отъезде не 2-3 года, а несколько месяцев.

   ⁴ ...комедии Коцебу... - В 1802 г. Жуковский перевел комедию Коцебу "Ложный стыд". Другие переводы комедий Коцебу Жуковским неизвестны, хотя, по свидетельству А. И. Тургенева, связавшего переводы с Дружеским литературным обществом, "с поправками Жуковского появился в печати почти весь театр Коцебу" (РА. 1877. No 8. С. 487).

   ⁵ Имеется в виду роман А. Коцебу, переведенный Жуковским в 1800 г. под названием "Мальчик у ручья".

   ⁶ ...в деревне у тетки моей Протасовой... - В деревне Муратове, принадлежавшей Е. А. Протасовой, Жуковский жил в 1811-1814 гг.

   ⁷ Это свидетельство А. П. Елагиной расходится с воспоминаниями И. П. Липранди в наст. изд.

   ⁸ Ошибка памяти Елагиной: преподавателем русского языка при вел. княгине Жуковский был назначен в октябре 1817 г.

  

   <...> Авдотья Петровна Киреевская возвратилась с детьми в Долбино. Сюда в начале 1813 года переехал Василий Андреевич Жуковский, ее близкий родственник, воспитанный с нею вместе, который еще с детства был с нею дружен. Жуковский прожил здесь почти два года¹. В конце 1815 года он оставил свою белевскую родину; поехал в Петербург для издания своих стихотворений, надеясь возвратиться скоро, думая посвятить себя воспитанию маленьких Киреевских и вместе с тем принять на себя опекунские заботы². Жуковскому, однако, не суждено было возвратиться в Долбино и поселиться "среди соловьев и роз". Он остался в Петербурге, вступил в службу при дворе; но и оттуда писал в свое любезное Долбино: "Знаете, что всякий ясный день, всякий запах березы производит во мне род Heimweh {тоска по родине (нем.).}"³. <...>

   Несколько лет, проведенных вблизи такого человека, каков Жуковский, не могли пройти без следа для братьев Киреевских. Иван развился весьма рано. <...> Десяти лет Иван Киреевский был коротко знаком со всеми лучшими произведениями русской словесности и так называемой классической французской литературы, а двенадцати он хорошо знал немецкий язык. Конечно, тихие долбинские вечера, когда Жуковский почти каждый раз прочитывал что-нибудь, только что им написанное, должны были иметь сильное влияние на весь строй его будущей жизни; отсюда, быть может, его решительная склонность к литературным занятиям, идеально-поэтическое настроение его мыслей. Для Ивана Киреевского Жуковский всегда оставался любимым поэтом. Излишне, кажется, говорить об их дружеских отношениях, не изменявшихся во все продолжение их жизни. Жуковский горячо любил Киреевского, вполне ценя и его способности, и возвышенную чистоту его души. При всех литературных предприятиях Киреевского Жуковский спешил являться первым и ревностным сотрудником и, если обстоятельства того требовали, энергическим заступником⁴. Зная Киреевского, он всегда смело мог ручаться за благородство его стремлений, за искренность его желаний блага. Впоследствии Жуковский писал А. П. Елагиной: "...в вашей семье заключается целая династия хороших писателей - пустите их всех по этой дороге! Дойдут к добру. Ваня - самое чистое, доброе, умное и даже философское творение. Его узнать покороче весело"⁵. <...>

   <...> Все это [споры по поводу издания "Московского вестника"] огорчало Погодина и наводило на него даже уныние, апатию, но Жуковский явился его утешителем. "Благодарю вас, - писал он ему, - от всего сердца за ваше любезное письмо и за ваши литературные подарки. Будучи в чужих краях, я не мог познакомиться с вашим журналом - он где-то гуляет по Европе, а до меня не добрался. Здесь, в Петербурге, я просмотрел все книжки с большим удовольствием. Вы сами хороший работник и имеете умных сотрудников. Я от всей души пожалел о Веневитинове - чистый свет угас слишком скоро. У него было много прекрасного в душе, нравственного и поэтического. Шевырев прекрасная надежда. Хомяков поэт. В час добрый. Об вас не говорю. Вы вооружитесь не на шутку, чтобы действовать как настоящий рыцарь на поле славы литературной. Учитесь у Европы, но действуйте для России, для ее верного блага. Комментария на это не нужно - он был бы слишком долог, вы сделаете его сами. Не заглянете ли к нам в Петербург? Я бы рад был вас увидеть. Простите. Сохраните мне ваше дружеское расположение". <...>

  

   <...> Запрещение "Европейца" огорчило всех благородных людей того времени и возбудило их справедливое негодование. <...> Но более всех оскорблен был Жуковский. Он, по свидетельству А. П. Елагиной⁶, позволил себе выразиться пред императором Николаем I, что за Киреевского он ручается. "А за тебя кто поручится?" - возразил государь. Жуковский после этого сказался больным. Императрица Александра Федоровна употребила свое посредство. "Ну, пора мириться", - сказал государь, встретив Жуковского, и обнял его. <...>

   Из многих разговоров, толков, пересудов и споров о чаадаевской статье в памяти Д. Н. Свербеева осталось слово о ней Жуковского: "Порицать Россию за то, что она с христианством не приняла католичества, предвидеть, что католическою была бы она лучше, - все равно что жалеть о черноволосом красавце, зачем он не белокурый. Красавец за изменением цвета волос был бы и наружностью и характером совсем не тот, каков он есть. Россия, изначала католическая, была бы совсем не та, какова теперь; допустим, пожалуй, что католическая была бы она и лучше, но она не была бы Россиею"⁷. <...>

  

   <...> Во время пребывания Жуковского в Москве⁸ Погодин часто с ним виделся. Слушал его рассказы об "Арзамасе", о смерти Пушкина, об его молодости. Вместе с тем Погодин ужасно досадовал "из самолюбия", что ему не удалось вместе с И. И. Дмитриевым и Жуковским побывать в Английском клубе. В то же время он убеждал Жуковского "приняться за переложение Киево-Печерского Патерика".

   В это время друзья и почитатели Жуковского задумали в честь его дать праздник, устройством которого занимался Шевырев и писал Погодину: "1) Цыган. 2) Лишних никого не будет, кроме знакомых Жуковского, приятелей и литераторов незнакомых. Но зато заплатим подороже. 3) Ужин будет славный, готовит повар покойного Василия Львовича Пушкина - воспоминание. 4) Не худо бы и сегодня вечером побывать в Сокольниках, чтобы видеть, как устроится дело. 5) О куплетах что же? - Мне некогда. Ты съездил бы к Баратынскому, который приглашен. 6) Приглашать надобно в половине 9 или в 8 часов. 7) Съезди к Жихареву - он живет на Пресне, в средней Пресненской улице, на даче Толстой. 8) Вы все ленивы, неповоротливы вы, живете за тысячу верст, и никто не хочет наведаться и пособить делу. Ты даже забыл о Загоскине, Верстовском, Аксакове, Гениште, за которых взялся".

   Погодин, желая украсить этот праздник присутствием старого наставника Жуковского - престарелого А. А. Прокоповича-Антонского, писал ему на лоскутке бумаги: "Московские знакомые Жуковского дают ему завтра вечер - не угодно ли вашему превосходительству принять в том участие". На том же лоскутке Антонский отвечал: "Для праздников я уже не гожусь, а от дружеской беседы не отрекаюсь - и, когда назначите время и место, приеду". К сожалению, нам неизвестны подробности об этом празднике⁹. <...>

  

   <...> Как в основании "Московского вестника" - свидетельствует Погодин - принимал непосредственное участие Пушкин, так "Москвитянин" обязан почти своим существованием Жуковскому¹⁰. На обеде у князя Д. В. Голицына решено было издание. Просвещенный московский градоначальник взялся ходатайствовать об этом деле вместе с Жуковским, потому что разрешение издавать журнал сопряжено было тогда с великими затруднениями. <...>

  

   <...> Одновременно с выходом первого нумера "Москвитянина", в январе 1841 года, посетил Москву Жуковский, которому, как мы уже видели, журнал сей обязан своим основанием, как некогда "Московский вестник" был тем же обязан Пушкину.

   Покончив свои обязанности воспитателя государя наследника цесаревича Александра Николаевича, Жуковский переселился на берега Рейна и Майна и там нашел себе подругу жизни, в лице осьмнадцатилетней дочери своего старого друга Рейтерна Елизаветы Алексеевны. До отъезда в чужие края, но будучи уже женихом, Жуковский посетил Москву для свидания с людьми, близкими ему по плоти и духу. В день Богоявления приехал он в Москву. "Разумеется, - свидетельствует Погодин, - все литераторы и не литераторы носят его на руках. Обедам и вечерам нет конца. Всякому хочется видеть у себя и угостить знаменитого гостя, воспитанника и певца Москвы".

   Приезд Жуковского оживил его старого наставника А. А. Прокоповича-Антонского: почти забытого, его стали теперь навещать¹¹. "Ездил к Антонскому, - записывает Погодин в своем "Дневнике", - и услышал от него множество любопытных подробностей. Заезжал к Жуковскому, но не видал его. К Антонскому. Толковали с Масловым, как бы устроить юбилей ему. Заезжал к А. П. Елагиной, слушал ее рассказы о Жуковском, который становится перед портретом своей любезной и рассматривает ее молча".

   20 января в честь Жуковского А. Д. Чертков дал обед, на который были приглашены Свербеев, Хомяков, Глинка, Шевырев, Орлов, Дмитриев и Погодин; а на другой день был "великолепный ужин у Хомякова"¹². На этот ужин был также приглашен и Погодин. "Жду тебя сегодня вечером, - писал ему Хомяков, - на чай и трапезу. Будет Жуковский". Ужин был великолепный. По описанию Погодина, "с невиданною стерлядью, спаржею и дичиною в перьях, с лучшими винами".

   Но обед у Черткова и вечер у Хомякова сошли для Погодина неблагополучно. О последствиях для него от ужина Хомякова вот что он пишет в своем "Дневнике": "Съел и выпил чуть ли не лишнее. Но главное, в комнате было очень жарко, на дворе с лишком 20° морозу. Я ехал в изношенной шубе и простудился. Притом воротился домой в 3 часа. Жуковский рассказывал о Карамзине". <...>

   Но вскоре Погодин оправился и имел возможность быть на обеде у А. А. Прокоповича-Антонского. "Набрались, - записывает Погодин в своем "Дневнике" (под 1 февраля 1841 года), - люди пяти поколений: Антонский восьмидесяти лет, Жуковский шестидесяти, Давыдов и Маслов по пятидесяти, я сорока и Шевырев тридцати пяти. Разговор об имени "Москвитянина" и других грамматических вопросах, об языке, о толковании св. Августина на вопрос Пилатов, что есть истина, о терминах философических".

   В февральской книжке "Москвитянина" Погодин имел неосторожность описать обед, данный Чертковым. Сказав о том, что в честь Жуковского "обедам и вечерам нет конца", Погодин, между прочим, писал: "Разговор зашел за столом о привидениях, духах и явлениях, и очень кстати, пред их родоначальником, который пустил их столько по святой Руси в своих ужасно-прелестных балладах. Все гости рассказали по нескольку случаев, им известных, кроме любезного Михаила Николаевича Загоскина, который слушал все внимательно и, верно, уже разместил их в уме у себя по повестям и романам. Но нет, извините, мой добрый тезка, я перебиваю их по праву журналиста, и в следующей книжке они явятся у меня - рассказанные самими хозяевами".

   Эта заметка Погодина возбудила протест Д. Н. Свербеева и недовольствие Жуковского. <...> Заметкою Погодина был недоволен и М. А. Дмитриев, который писал ему: "Ваши известия о Жуковском и об обеде - ни на что не похожи! То есть просто ни к селу ни к городу и вне всяких приличий! Я первый ахнул, прочитав ее! Вот и судья праведный". Огорченный неудовольствием Жуковского, Погодин написал ему повинную. Ответ был доставлен ему А. П. Елагиной, при следующей записочке: "Я сообщила ваше письмо Жуковскому; посылаю вам ответ его, не думаю, чтобы он был вам очень неприятен; уважая вас искренно, Жуковский счел за долг высказать вам свое мнение. Сама эта искренность доказывает вам, что вы не в опале и что, вероятно, крестник будет с крестом, - только не теперь!" Сам же Жуковский писал Погодину: "Вы спрашиваете у Авдотьи Петровны, любезный Михаил Петрович, сердит ли я на вас или нет? Отвечаю: не сердит, ибо не могу предполагать, чтоб вы хотели мне сделать вашею статьею неприятность. Но должен вам признаться, что сама статья ваша для меня весьма неприятна. Во-первых, в ней нет истины: меня здесь на руках не носят, никто не дает мне ни обедов, ни вечеров; я приехал сюда для своих родных и весьма мало разъезжаю. Зачем же представлен я таким жадным посетителем обедов и балов? Что же касается до выражения вашего: родоначальник привидений и духов, пущенных по России в прелестных балладах (данное вами мне прозвание), то иной примет его за колкую насмешку. И я сам, хотя и не даю этому выражению такого смысла, уверен, что оно многих заставит на мой счет посмеяться. Не помню, рассказал ли я какой анекдот на описанном вами обеде, но, во всяком случае, прошу вас моего рассказа не печатать. И вообще было бы не худо в журналах воздерживаться от печатания того, что их издатели слышат в обществе: на это они не имеют никакого права. Иначе журналы сделаются печатными доносами на частных людей перед публикой. Никому не может быть приятно видеть свою домашнюю жизнь добычею общества или читать в печати то, что им было сказано в свободном и откровенном разговоре короткого общества. С именем автора можно печатать только то, что сам автор напечатать позволит. Сообщать о ком-нибудь какое-нибудь известие - верное ли оно или только слух - можно только с его согласия. Печатать письма, кем-нибудь писанные или полученные, нельзя без позволения того лица, к кому они относятся. Без соблюдения этих правил журналы сделаются бичом и язвою общества. Наши журналы в этом еще не дошли до совершенства английских и французских, и слава Богу. Примите благосклонно мое мнение, сказанное вам искренно в ответ на письмо ваше, и опять покорно прошу вас ни речей моих, ни статей моих, ни писем ко мне или мною писанных без моего ведома в журнале вашем не печатать"¹³.

   Живший в доме А. П. Елагиной Д. А. Валуев по этому поводу писал Языкову: "Погодин наживает себе неприятности за свою нелепость. Жуковский обедал у Черткова: обед, после которого он просил А. П. Елагину что-нибудь поесть; а Погодин напечатал, что Жуковского закормили; описание обеда, разговоров присутствующих, в том числе поместил и Свербеева. Свербеев написал ему формальное письмо с просьбою вперед не делать. Пошли споры, объяснения, извинения и т. д. Жуковский тоже просил оставить его в покое: от друзей не убережешься. Жуковский уехал вчера от нас. Стремится к своей невесте. Дай Бог ему счастия и не обмануться в надежде". <...>

  

   <...> Из Геттингена, чрез Минден, Кассель и Франкфурт, Погодин отправился в Дюссельдорф¹⁴. <...>

   В это время в Дюссельдорфе проживал Жуковский. Само собою разумеется, Погодин счел долгом посетить его. Вот рассказ нашего путешественника об этом посещении. Дом, в котором живет Жуковский, "помещается за городским гулянием, в одно жилье с вышкою, под сенью густых высоких деревьев, в большом саду, к которому прилегает Горациев огород. Описать его покои - выйдет ода. Древний и новый мир, язычество и христианство, классицизм и романтизм являются на стенах его в прекрасных картинах: здесь сцены из Гомера, там жизнь Иоанны д'Арк; впереди дрезденская и Корреджиева Мадонна, молитва на лодке бедного семейства, Рафаэль и Дант, Сократ и Платон. В Помпее археологи называют один дом домом поэта по каким-то неясным приметам, но дом Жуковского с первого взгляда никому нельзя назвать иначе".

   Весь день Погодин провел с Жуковским и "донес ему о состоянии русской литературы - о "Мертвых душах" Гоголя и мнениях, произведенных ими, о сочинениях преосвященного Иннокентия, о трудах Павского и Востокова, о гениальном творении Посошкова и изданиях Археографической комиссии, наконец, о нелепом направлении некоторых непризванных писак, которые смелою рукою дерзают метать плевела на нашу чистую ниву". С своей стороны, Жуковский прочел Погодину две песни Гомеровой "Одиссеи" в своем переводе и объяснил ему правила, коих при переводе держится; потом прочел несколько отрывков из Рюкертовой поэмы "Наль и Дамаянти", коею он перенесет нас в Индию; "таким образом, - замечает Погодин, - дополнит мир поэзии, открытый им для своих соотечественников. В самом деле, куда не водил он нас, чего нам не показывал? Древность в "Одиссее", в отрывках из "Илиады", "Энеиды", в "Превращениях" Овидия, средние века в "Орлеанской деве", в балладах Шиллера, романсах о Сиде. Германия, Англия, Испания стали нам равно знакомы. Сколько есть еще у него планов для новых произведений. Кто не пожелает усердно, горячо, чтоб он успел их кончить все на славу русской словесности, чтоб задумал еще новые... А я, - продолжал Погодин, - с своей стороны опять приставал к нему, чтоб он взялся за "Патерик", воспел основание Печерской церкви, для которого Нестор и Симон представляют ему такие живые краски, такое богатое, полное расположение!" <...>

  

   <...> В это время (1850 г.) в "Allgemeine Zeitung" Жуковский напечатал, в форме извлечений из писем русского на родину, статью под заглавием "Английская и русская политика". Статью эту он прислал в редакцию "Москвитянина" для перевода на русский язык. Желание Жуковского было исполнено Шевыревым. Как статью политического содержания, московская цензура отправила ее на усмотрение Главного управления цензуры. "Думаю, - писал В. И. Назимов князю П. А. Ширинскому-Шихматову, - что воспитатель его высочества наследника цесаревича и вместе с тем наш знаменитый поэт, которого творения проникнуты высоким нравственным чувством и благоговением ко всему, чем велико и сильно наше отечество, не имеет нужды пред вашим сиятельством в моем ходатайстве за благонамеренность его последнего сочинения".

   Вполне соглашаясь с В. И. Назимовым, князь Ширинский в своей всеподданнейшей докладной записке писал, между прочим, следующее: "Статья (Жуковского) сама по себе есть красноречивое и в высшей степени благонамеренное сочинение, исполненное преданности к престолу и любви к отечеству. Но как в ней весьма с невыгодной стороны представляется современная политика Англии и порицаются в сильных выражениях действия лорда Пальмерстона, то Главное управление цензуры и не может дозволить печатания означенной статьи без высочайшего разрешения. Как по этому уважению, так и по содержанию сочинения "Английская и русская политика", заслуживающего внимания вашего императорского величества, всеподданнейше представляя оное на высочайшее благоусмотрение, имею счастие испрашивать повеления".

   На этой записке император Николай I, в Петергофе 2-го июня 1850 года, начертал: Не должно печатать.

   Это глубоко огорчило и оскорбило Жуковского. "То, что вы пишете о цензуре, - писал он Плетневу, - действует на душу, как удушие на горло, не потому, что оно касается до меня лично, а потому, что это есть общее бедствие". <...>

  

   <...> В 1851 году старший сын Николая Аполлоновича и Евгении Петровны Майковых, Аполлон Николаевич, написал свое знаменитое произведение "Три смерти" и посвятил его отцу своему. <...>

   "О печатании новых стихотворений Майкова, - писал Плетнев Погодину, - при нынешней цензуре нечего и думать, хотя в них ничего нет, кроме высокой и прекрасной исторической истины. Я отправил их для прочтения Жуковскому. Жду, что он скажет. Теперь в нем вся наша поэзия и критика". Жуковский, познакомившись с произведением Майкова, писал 15 ноября 1851 г. Плетневу: "Благодарю вас за доставление стихов Майкова; я прочитал их с величайшим удовольствием. Майков имеет истинный поэтический талант; я не читал его других произведений; слышу, что он еще молод: следовательно, пред ним может лежать еще долгий путь. Дай Бог ему понять свое назначение, дай Бог ему приобресть взгляд на жизнь с высокой точки, то есть быть тем поэтом, о котором я говорю в моем письме к Гоголю, и избежать того эпикуреизма, который заразил поэзию нашего времени". В другом письме к Плетневу, от 7 декабря 1851 года, Жуковский пишет как бы духовное завещание А. Н. Майкову: "Скажите от меня Майкову, что он с своим прекрасным талантом может начать разряд новых русских талантов, служащих высшей правде, а не материальной чувственности; пускай он возьмет себе в образец Шекспира, Данте, а из древних Гомера и Софокла; пускай напитается историей и знанием природы и более всего знанием Руси, той Руси, которую нам создала ее история, - Руси, богатой будущим, не той Руси, которую выдумывают нам поклонники безумных доктрин нашего времени, но Руси самодержавной, Руси христианской, и пускай, скопив это сокровище знаний, это сокровище материалов для поэзии, пускай проникнет свою душу святынею христианства, без которой наши знания не имеют цели и всякая поэзия не иное что, как жалкое сибаритство - русалка, убийственно щекочущая душу. Такое мое завещание молодому поэту: если он с презрением оттолкнет от себя тенденции, оскверняющие поэзию и вообще литературу нашего времени, то он с своим талантом совершит вполне назначение поэта".

   Заметим, что эти строки написаны Жуковским за четыре месяца до его блаженной кончины. О впечатлении, произведенном на Майкова этими вдохновенными словами, Плетнев довел до сведения Жуковского: "Майков оживотворен тем, что вы о нем ко мне писали. Я с ним прочитал вместе вашего "Лебедя", и он в восторге от него". <...>

  

   29-го января 1849 года исполнилось шестьдесят шесть лет В. А. Жуковского. "Уже два года как Россия, - писал Шевырев, - готова праздновать пятидесятилетний юбилей его литературной деятельности, если считать ее с того первого стихотворения, которое напечатал он в 1797 году, в "Приятном и полезном препровождении времени". Празднество совершилось бы, если бы возвратился празднуемый в отечество. Но между тем недавно достойный друг Жуковского, который по нем представитель нашей словесности, князь П. А. Вяземский, праздновал у себя в доме то торжество, которого ждет и желает Россия. Оно совершилось в кругу друзей и близких почитателей Жуковского. Нам сообщены некоторые подробности об этом празднике от А. Я. Булгакова, которому передал их очевидец П. П. Новосильцов. Князь Вяземский одушевил этот вечер своими прекрасными стихами, в которых мыслию обозрел всю прекрасную жизнь Жуковского. Эти стихи прочитаны были графом Д. Н. Блудовым и сильно тронули всех. Затем собеседник и друг поэта граф Михаил Юрьевич Виельгорский, которого имя также любезно многим, своим одушевленным голосом пропел куплеты, которых слова принадлежат князю Вяземскому: "Ты, Вьельгорский! Влагой юга кубок северный напень!..", а музыка самому певцу. Хор певцов и певиц светского общества сопровождал его. Не можем не упомянуть о том, что тут же раздавались голоса Львова и Глинки. Все участвовавшие в этом вечере исполнены были одних чувств: любви к Жуковскому, желания ему возвращения на родину и здоровья его супруге, от чего зависит возврат его. Список всех тех, которые приняли участие в этом празднике, был немедленно написан ими, и отправлен к Жуковскому".

   В изъявление "сердечного сочувствия и уважения к бывшему своему наставнику" этот вечер князя Вяземского почтил своим присутствием государь наследник цесаревич.

   На этот прекрасный праздник князь П. А. Вяземский пригласил и находившихся в то время в Петербурге Ю. Ф. Самарина и И. С. Аксакова. Не знаем, как отблагодарил за это внимание Самарин, что же касается Аксакова, то вот что он писал своему отцу (от 31-го января 1849 г.): "В субботу Самарин получил записку от Вяземского, где он приглашает его и меня, хотя я у него и не был, к себе на вечер для празднования юбилея Жуковского по случаю пятидесятилетия его литературной деятельности. Мы отправились и, к удивлению, нашли почти всех в белых галстухах и орденах: скоро узнали мы, что на этом вечере будет наследник; тут было множество народу: был Киселев, Блудов и вообще цвет петербургских придворных умов. Приехал наследник, и Блудов прочитал стихи Вяземского, на сей случай написанные. Стихи очень плохи. Блудов читал их, беспрестанно прикладывая лорнет к глазам и тряся голос для эффекта. Если б мне не было противно и досадно, мне было бы смешно. Да, я забыл сказать, что все началось пением "Боже, царя храни"; коли бывшие тут артисты, Оболенские (Дмитрий и Родион), Бартенева и некоторые другие дамы. Когда Блудов читал стихи, то некоторые дамы прослезились, несколько раз раздавался ропот неудержимого восторга из уст этих чопорных фигур в белых галстухах; когда кончилось чтение, то послышались жаркие похвалы: "C'est charmant, c'est sublime!" {Прекрасно, возвышенно! (фр.).} После этого пропеты были куплеты стариком Виельгорским, после каждого куплета хор повторял refrain:

  

   Наш привет ему отраден,

   И от города Петра

   Пусть домчится в Баден-Баден

   Наше русское ура!

  

   Надо было видеть, с каким жаром эти белые галстухи кричали: наше русское ура... После этого подан был лист бумаги, на котором все посетители должны были написать свои имена, начиная с наследника. Делать нечего, и я вписал свое имя, только почти предпоследним. Наконец великий князь уехал, и тогда Глинка-музыкант стал петь разные свои hомансы. <...> Это только меня и утешило. Предоставляю вам судить, что испытал и почувствовал я в первую половину вечера. Среди этого старого общества я чувствовал себя новым человеком, совершенно ему чуждым; среди воздаяний этой старой Поэзии во мне пробуждалось сознание того нового пути, по которому пошла моя стихотворная деятельность. <...> Я решительно не хотел сближаться с этим обществом. <...> Глинка, немножко подпив за ужином, пел испанские мелодии и свои сочинения с необыкновенным одушевлением. Это поистине гениальный художник. Я познакомился с ним и завтра читаю ему "Бродягу". <...> Вяземский просил Самарина и меня написать об этом вечере статью и послать в "Москвитянин". Мы отказались под предлогом ссоры с Погодиным. Он, конечно, понял, почему мы отказались, и, видимо, огорчился. Впрочем, говорят, что официальность вечера было не его дело, а сюрприз, сделанный ему его женою. Был тут и Ф. Н. Глинка"¹⁶.

   Но это нисколько не помешало Аксакову вскоре после того навестить князя Вяземского, и последний "ни слова о своем вечере", а только пригласил Аксакова прочесть у него "Бродягу".

   Совершенно противоположное впечатление из этого вечера вынес Плетнев, который (от 28-го февраля 1849 года) писал виновнику торжества: "Все мы праздновали у Вяземского день вашего рождения. <...> Такого прекрасного праздника я не запомню. Все одушевлены были одним чувством - чистою, нежною любовью к вам и благодарностью к хозяевам. Притом это собрание представляло цвет общества, вкуса и благородства". <...>

  

   <...> Возвращение Жуковского в отечество было искренним желанием всех его друзей и почитателей. "Обещание ваше, - писал ему Шевырев, - подарить нас всех свиданием с вами на следующую весну очень утешительно. Будем молить Бога, чтобы сбылось оно. Присутствие ваше здесь необходимо и для добра нашей литературы. Вы поддержали бы в молодом поколении деятелей, которые хранят красоту слова и остаются верны вашим преданиям. Нельзя утаить, что большая часть молодого поколения идет не тою стезею. Это художники без идеала. Они сами от него отрекаются, полагая его в действительности. Грустное, отчаянное самоубийство искусства - вот что видно в них! Не знаю, как мы спасемся от этой беды и выйдем на настоящий путь. Всего более огорчает и поражает меня ранняя гибель многих молодых дарований. Журнальная Сцилла и Харибда так скоро поглощает их и делает жертвами своего бумажного водоворота. Едва лишь появится молодой человек с новою, свежею повестью, как в ту же минуту какой-нибудь журналист вербует его в поставщики повестей, и все кончено".

   Гоголь же писал Жуковскому из Москвы: "Мне все кажется, что хорошо бы тебе завести подмосковную. В деревне подле Москвы можно жить еще лучше, нежели в Москве, и еще уединеннее, чем где-либо. В деревню никто не заглянет, и чем она ближе к Москве, тем меньше в нее наведываются, - это уже такой обычай; так что представляются две выгоды: от людей не убежал и в то же время не торчишь у них на глазах"¹⁶.

   Но, к сожалению, Жуковскому далее Варшавы не довелось быть в России. Родионов писал Погодину: "Вам, может быть, известно, что В. А. Жуковский приезжал в Варшаву для свидания с государем и получил снова отпуск до весны. Рвется он домой; наскучила ему Германия".

   Со своей стороны, Погодин, желая принести дань своего уважения Жуковскому, обратился к А. П. Елагиной с просьбою написать о Жуковском в "Москвитянине", но Елагина отклонила от себя это поручение и писала Погодину (27-го февраля 1849 г.): "Благодарю вас за письмо ваше, за известия обо всех, за "Москвитянина" и даже за предложение написать о Жуковском. Я сообщу это предложение сестре Анне Петровне, может быть, ей это будет по сердцу, а я покуда никуда не гожусь. Извините, не могу еще перебирать нашей жизни. <...> Моя вся душа была связана с его душою, мы любили одно и стремились вместе. Просто не могу. Головные боли еще к тому же соединились, я насилу гляжу и движусь".

   Вскоре после того Погодин получил статью под заглавием "Несколько слов о детстве В. А. Жуковского" при следующем письме от А. П. Зонтаг: "Узнав от Авдотьи Петровны, что вы желали бы иметь некоторые сведения о детстве Василья Андреевича Жуковского, беру смелость доставить вам несколько слов об этом предмете. Если вы найдете их достойными быть помещенными в "Москвитянине", то прошу вас исправить слог и выражения и все, что вам покажется нужным, кроме фактов совершенно справедливых. Их признает такими и сам Василий Андреевич. Прошу вас также не угадывать имени автора, и если угадаете, то не выставлять его под статьею, ежели вы удостоите ее печати"¹⁷. Несмотря на это, Погодин почему-то приписал эту статью А. П. Елагиной, которая по поводу этого ошибочного предположения писала ему: "Статью о Жуковском прислала не я, а знаменитая писательница для детей Анна Зонтаг, которая и обладает Мишенским. Досадно мне, что вы приняли это за мой слог, я писала бы серьезнее: Жуковский стоит того. - Дом батюшки Петра Николаевича был в Мертвом переулке у Успенья на Могильцах и продан сестрою Анной Муханову Алексею Ильичу, которому принадлежит и доселе. Многое, многое об моем Жуковском хорошо бы рассказать вам, но мы дождемся его, и тогда, конечно, лучше можно написать его биографию с его позволения. А он в мае будет в России, в июне, может быть, в Москве. Не сетуйте на разногласие в действиях, без единомыслия не может быть согласия, а ведь мы для того должны возлюбить друг друга. Где же это взять. <...> Жуковский в Университетском пансионе был дружен с Тургеневыми и знаком с отцом их; когда поехал в 1815 году в Петербург, то его там знали по его посланию к императору Александру, и тотчас Тургенев и Блудов представили государыне Марии Феодоровне. У меня есть о том письмо его. Карамзин женат был прежде на Протасовой и потому знаком со всем нашим домом. Но обо всех этих подробностях может написать вам сестра, а я не прежде расскажу, как увидевшись с Жуковским, которому не желаю сделать какую-нибудь неприятность".

   Как бы то ни было, но статья "Несколько слов о детстве В. А. Жуковского" была напечатана в "Москвитянине". Жуковский, как известно, родился в селе Мишенском, Тульской губернии, Белевского уезда, в трех верстах от уездного города. Автор с грустью в заключение замечает: "Его прекрасная родина - Мишенское, опустело! Замолк веселый шум, строенья развалились, оранжереи исчезли, сады вымерзли, пруды высохли, и в нем стало бедно, пустынно и уныло! Когда-то как бы в пророческом духе Жуковский написал стихи к запустевшей деревне. Эти стихи никогда не были напечатаны и вряд ли сохранились в рукописи; они начинаются так:

  

   О родина моя! О бурн благословенный!

  

   Их очень можно применить к родине В. А. Жуковского, где уцелел один только храм и стоит неизменившимся свидетелем прошедшего времени".

   Шевырева поставило в тупик слово бурн¹⁸, и за разъяснением он обратился к Погодину, который отвечал: "О бурн благословенный!" Я не понимаю сам, но в подлиннике именно так. <...>

   <...> "Еще утрата, - писал Шевырев Погодину. - Грустно и больно! <...> Кончина Жуковского, кончина праведника, спокойная и радостная. Есть письма жены к А. П. Елагиной. Неделю ослабевал, читал молитвы, приобщался, имел видение - и скончался совершенно спокойный, оставляя детей на попечение Божие".

   Под 24 апреля 1852 года Погодин записал в своем "Дневнике": "К Елагиной. Известие о смерти Жуковского. Что за черный год! Плакали. С Хомяковым и Свербеевым". Друг и товарищ Жуковского А. Я. Булгаков писал Погодину: "Верю горести вашей. Какой же русский не даст сердечной слезы Жуковскому? Мог бы он еще пожить и много прибавить томов к незабвенным своим сочинениям. Конечно, лета его были более чем зрелые, но память его была свежа, ум светл, сердце молодо, страсть к трудам велика. Я тотчас подумал о бедном Вяземском, коего здоровье и без того не в цветущем состоянии, но, к крайней моей радости, получил от него весьма успокоительное письмо. Он знает уже о потере нашей общей. <...> Вдова нашего доброго Василия Андреевича пишет мне, между прочим, что как скоро соберется с духом, то сообщит друзьям своего мужа все подробности его кончины". <...>

   "Образ блаженныя кончины Жуковского, - писал Стурдза Погодину, - наполнял мои бессонные ночи тем живее и поучительнее, что я читал описание его последних дней в превосходном письме его духовника священника Базарова. Следовало бы, по-моему, всем нашим журналам перепечатать этот правдивый рассказ очевидца, в котором христианская смерть проповедует христианам о жизни вечной"¹⁹.

   За несколько месяцев до блаженной кончины Жуковский писал:

  

   Лебедь благородный дней Екатерины

   Пел, прощаясь с жизнью, гимн свой лебединый;

   А когда допел он - на небо взглянувши

   И крылами сильно дряхлыми взмахнувши -

   К небу, как во время оное бывало,

   Он с земли рванулся... и его не стало

   В высоте... и навзничь с высоты упал он;

   И прекрасный мертвый на хребте лежал он,

   Широко раскинув крылья, как летящий,

   В небеса, вперяя взор уж не горящий²⁰.

  

   Графиня Е. П. Ростопчина почтила память Жуковского стихотворением, под заглавием "Прощальная песнь Русского Лебедя, посвященная семейству и друзьям", и напечатала оное в "Северной пчеле", при следующем письме к Булгарину: "Прошу вас, Фаддей Бенедиктович, напечатать в "Северной пчеле" это поминовение признательной дружбы тому, кого и вы, и я, и все, что на Руси не заражено безрассудным поклонением уродливому в ущерб прекрасному и высокому, должны чтить и оплакивать как первого и лучшего из современных уцелевших до сих пор поэтов наших, как примерного, благороднейшего и добрейшего человека".

   Само собою разумеется, Погодин остался очень недоволен, что это стихотворение было напечатано в "Северной пчеле", и написал к графине Ростопчиной укорительное письмо, на которое немедленно же получил следующий ответ: "Не злой дух внушил мне те слова, которые вы называете письмом к Булгарину, а я припискою в редакцию для доставления официальной статьи для не менее официальной газеты; не злой дух, а негодованье против тех, кто громко говорили и кричали, что Жуковский не имеет никакого значения ни для литературы, ни для России, что он умер давно - и что незачем о нем тужить, он, видимо, рифмоплет, а так как он кабаков и залавок не описывал, грязи не воспевал, то в нем нет ничего общечеловеческого, вовсе никакой гуманности, ни конкрета, ни субъективности, ни абсолюта, словом, ничего такого, что нынче признается гениальностью. Вы сами слышали и читали эти возгласы, - что ж вы дивитесь, что они воспламенили во мне сердце поэта и душу друга, искренно преданного высокому покойнику? Можете, и прошу вас, показывать эти строки - оглашать их; я горжусь моим разногласием с новою литературою, с партиею прозы, материальности и простоты, и всеми любителями, превозносителями и производителями грязи и нечистоты как в петербургских журналах, так и в московских беседах; говорю смело свое мнение". <...>

   Погребение Жуковского описал почтенный археограф М. А. Коркунов в следующем письме своем к Погодину: "Жуковский в России, в нашей русской земле, но вещее слово его умолкло навеки, только песни, сложенные им прежде, поются по-прежнему, и, верно, еще долго, очень долго будут петь их во всех концах необъятной России. Жуковский на родине, но не для песен: вокруг него раздается теперь многозначительное пение русского духовенства... Как встретили его друзья, спросите вы, знавшие его лично? Не знаю; я видел только проводы и слезы, слезы наследника русского царства и его сестры. В повестке, полученной мною, сказано было, что 28 июля, в 5 часов пополудни, будет вынос тела Жуковского из Федоровской в Духовскую церковь. Товарищ министра народного просвещения, А. С. Норов, узнав об этом, пригласил меня ехать вместе с ним. В 5 часов мы были в Невском монастыре. Федоровская церковь, в которой я не бывал прежде, очень, очень невелика; она находится близ монастырской стены, отделяющей Лавру от Духовной академии. В этой-то церкви мы нашли духовника их величеств протопресвитера В. Б. Бажанова с другими духовными лицами и студентов С.-Петербургского университета. В 6 часов, по прибытии преосвященного Макария, епископа Винницкого, пропета была лития над усопшим; вслед за тем снят парчовый покров и гроб Жуковского, обитый фиолетовым бархатом и серебряными позументами, перенесен, в предшествии духовенства, товарищем министра народного просвещения и университетскими студентами в Духовскую церковь и поставлен на том самом месте, где отпевали Крылова. Тут была отслужена панихида. На другой день, 29 июля, я приехал в Невский монастырь, в начале 12 ч. Литургию совершал ученый богослов наш, преосвященный Макарий; в церкви на правой стороне находились почетнейшие лица столицы: товарищ министра народного просвещения, академики, знаменитый Рикорд, Греч, Краевский и многие другие русские литераторы; на левой - ректор, профессоры и студенты университета. Хоры были заняты дамами. К началу панихиды прибыли его императорское высочество государь наследник цесаревич и ея императорское высочество великая княгиня Мария Николаевна. Гроб Жуковского несли до могилы: его императорское высочество, русские ученые и литераторы; за гробом следовали ея императорское высочество и многочисленная толпа лиц разного звания. Жуковский похоронен подле Карамзина, недалеко от могил Крылова и Гнедича".

   Гроб Жуковского вдохновил одного из студентов С.-Петербургского университета, впоследствии известного профессора, Ореста Федоровича Миллера, и он написал прекрасное стихотворение "На смерть Жуковского" и напечатал оное в "Северной пчеле":

  

   И он угас, наш старец, духом юный,

   Наш лебедь сладостный, наш голубь чистотой!

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Святым доверием к нему руководимый,

   Царь первенца ему с надеждою вручил,

   И памятник себе, вовек не сокрушимый,