Жуковский Василий Андреевич - В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

ердилась, что он насилу выпросил у нее прощение. Если она ведет себя умно, он зовет ее Эльзой; когда она шалит, он уже называет ее Бетси, - а когда она задурачится, он кричит только: Bête {глупышка! (фр.)}! Таких мелочей я много наслышался от милой живописицы, не перестававшей маслить черкеса. <...>

   Вечером (так как Жуковский был уже в городе) я решился отыскать его. <...> От него [Ф. Ф. Корфа] отправился я к Карамзиным. Вошел я в ту минуту, когда Жуковский кончил рассказ о своем сватовстве. Зная уже многое от великой княжны Ольги Николаевны, я не хотел упрашивать его повторять. Он привез и портрет невесты, писанный в Дюссельдорфе знаменитым Зоном⁵. Вообразите идеал немки. Белокурая, лицо самое правильное, потупленные глаза, с крестиком на золотом шнурке, видна спереди из-под платья рубашечка; края лифа у платья на плечах обшиты тоже чем-то вроде золотого узенького галуна; невыразимое спокойствие: мысль, ум, невинность, чувство - все отразилось на этом портрете, который я назвал не портретом, а образом. <...> От Карамзиных мы возвращались в его карете. Я еще несколько расспрашивал его о невесте. Она не мечтательница; у нее совсем ясный ум; росту она немножко ниже Жуковского, следовательно, с меня. Портрет ее писали тогда, когда Жуковский ей читал книгу. На картине лицо взято в профиль, отчего ее глаз совсем не видать. Они темно-серые. Цвет лица чистый, белый. Черты большие. Линия от подбородка идет ко лбу, образуя тупой угол, что придает лицу выражение умное и интересное⁸. Жуковский здесь проживет шесть месяцев и, кончив дела свои, уедет в Германию на два года. После уже, как он думает, переселится в Россию. Я ему рассказывал о Рунеберговом сравнении закрытого человека с шиповником; он его нашел прелестным. <...>

  

   Пятница (8 ноября). <...> Перед обедом был у Жуковского. Он мне читал письмо к нему короля Прусского! Прелесть! Государь говорит частному лицу: "Надеюсь, что никогда не заставлю краснеть вас при мысли, зачем вы обнимали меня как друга. Знаю, что, посылая вам орден, я мешаю вас с толпою, но я свято исполняю узаконение отца моего" - и проч.⁷ Жуковский и все в восторге от него. Дай Бог!

  

   12 ноября 1840. <...> Опять заехал к Жуковскому. Я написал для него письмо к Урсину. Он мне говорил, что хочет из "Ивангое" сделать поэму в стихах⁸.

  

   13 ноября 1840. <...> Много новых подробностей рассказывал он [Жуковский] насчет его женитьбы на Рейтерн. Слушая его, действительно начинаешь верить, что она ему предназначена свыше. Ее тайная, глубокая любовь к нему - для меня что-то неизъяснимое. Даже ее знакомые согласны, что она только с ним и может быть счастлива. Ни отец, ни мать не имели никакого влияния на решимость ее. Она таила от всех любовь свою и открылась ему мгновенно, не дав ему докончить объяснения. <...>

  

   26 ноября 1840. <...> Жуковского не надо осуждать за переделку романов в поэмы. Он думает о человечестве, а не о себе. Для первого все истинное, прекрасное должно переходить из образа в образ. Разделения наши родов суетны и мелки. Что ни сделает истинный поэт - все будет дар искусству, т. е. миру. <...>

  

   10 декабря 1840. 4 часа пополудни. О переводах я не совсем согласен с вами. Жуковский целую жизнь переводит. Это не значит, что он не действует по своему призванию. Он сходится в ощущениях с другим - и переживает сам то, что было жизнию другого. <...>

  

   19 декабря 1840. Пишу это письмо наудачу. Если завтра уже не застану Константина Карловича⁹, который наконец отправляется к вам, то не пошлю его по почте: начинаю в самом деле опасаться придирок за самые невинные шутки. Жуковский мне рассказал странный и самый огорчительный случай. Один чиновник, женатый, написал куда-то к своему отцу о нелепом слухе, здесь носившемся, и о чем, наконец, принуждены были напечатать в "Северной пчеле" для прекращения толков, будто у Синего моста будочник убил человека. На почте прочитали это и объявили графу Бенкендорфу, что вот человек, распространявший повсюду дурные слухи на правительство. Этому чиновнику приказали выехать из Петербурга и не въезжать в обе столицы. Мудрено ли, что и за другую самую невинную весть нападут и отравят жизнь навсегда? <...>

   24 января 1841. Журнал. Среда (22 января). Вчера вечером Муравьевой¹⁰ не застал я дома. Мы было собирались прочитать вместе Жуковского "Элегию на смерть королевы Виртембергской". Христианская поэзия едва ли произвела что выше этого создания.

   4 февраля 1841. Вот некоторые обстоятельства, необходимые для уразумения стихотворения Жуковского на смерть Екатерины Павловны. Три первые строфы из "Мессинской невесты" Шиллера; "Кого спешишь ты, прелесть молодая" - и проч. относится к императрице Александре Феодоровне, у которой он сидел в кабинете, когда император Николай Павлович постучался, чтобы ее вызвать и объявить о смерти королевы Виртембергской. "Судьба смеяться любит нам" - и проч. говорится о том, что, когда в городе и во дворце все знали об этой смерти, Мария Феодоровна одна не знала, ибо никто не имел духу ей объявить. Она даже более обыкновенного была успокоена насчет больной дочери, которая незадолго до смерти своей написала к ней, что ей лучше. "Ты, знавшая житейское страданье" - и проч. обращено к императрице Елизавете Алексеевне, которая тогда, быв за границей, ехала по назначению обедать к Екатерине Павловне в день, в который пришлось ей умереть. "Чего ты ждешь?" - и проч. говорится к мужу королевы, и после ее смерти не верившему своему несчастию, сидевшему над мертвою и ждавшему, что она очнется. Но и без этих частностей вчитайтесь в такие, например, строфы: "И вот сия минутная царица!" - или: "Что ей дерзнет сказать язык земной?" - или: "Несчастье наш учитель, а не враг" - или: "Святой символ" - и проч. Короче: попробуйте это все теперь читать с кем-нибудь - тогда увидите эффект. Но читайте немножко с музыкой, а не так, как иногда вы любите профанировать стихи. <...>

   17 марта 1841. <...> Опять приходится мне браниться с тобой, что ты мало изучаешь трех русских поэтов, возвысивших русский стих по самому механизму его до nec plus ultra {до последней степени, до предела (лат.).}. Возьми какую угодно антологическую пьесу Пушкина, Батюшкова и Жуковского да и сравни ее со своими: тогда ты поражен будешь, как их пьесы печатлеются в голове, а твои не поражают совсем читателя. Ты скажешь: у тебя свой слог. Так, но есть для антологии общие красоты. Греки, римляне, немцы и французы в антологическом роде все равны, когда кто из их писателей достигал совершенства. Поверь, что в моем энтузиазме к Пушкину или Жуковскому нет пристрастия, а одна штудировка их, которая раскрыла передо мной все стороны их изумительных совершенств. Я уверен, что ты их пьесы едва по содержанию помнишь, а я знаю до малейшего оттенка всякий в них эпитет или другое что. Им-то я обязан, могу смело сказать, редким чутьем замечать в чужих и своих стихотворениях все тонкости красот и слабых мест, все уклонения от надлежащей потребности стиха и все приближения к его достоинству. Изучение их образует не только ум, но самый слух. Для меня, как для меломана, все важно в стихе, и кто этого не понимает или кто считает это лишним, тот, по мне, не совсем поэт. <...>

   18 марта 1841. <...> Перед вечером был у меня князь Вяземский, а вечером сидел Жуковский, воротившийся из Москвы. Он мне все говорил о своем будущем. Оно страшит его, потому что много внезапностей. Между тем и уверенность, что жизнь не случай, а определение высшее, успокаивает.

  

   2 апреля 1841. <...> Жуковский писал и пишет размером древних по чутью, не учась. Оттого и легко найдешь у него разваливающиеся надвое стихи, какие приводишь в письме. Но повторяю: это не особая система учения, а отсутствие его. Несмотря на эту неправильность, чтение стихов его, в которых теория подмечает явные ошибки, поэтическому уху и эстетическому вкусу гораздо более нравятся, нежели Мерзлякова и прочих ученых, знавших всю подноготную о древнем метре. "Разорение Трои", "Цеикс и Гальциона", "Аббадона", при всей огромности своей и ошибках переводчика против законов древнего экзаметра, могут быть прочитаны одним духом с начала до конца. Правильные же стихи иного ученого никак не вынесешь и на полстранице. <...>

  

   13 апреля 1841. Журнал. Суббота (12 апреля). Поутру написал к Жуковскому о том, что вечером будет у меня Левшин, и звал его ко мне чай пить. Обещал. Между тем извещает, что собирается в Российскую академию по случаю кончины Шишкова, надеясь со мною там видеться, в уверенности, что я член их Академии. В половине 9-го прибыл Кодинец и Левшин. Жуковский явился только в 9. Он был в духе. Много болтали о чужих краях, где видались Жуковский и Левшин. После чаю Жуковский отправился к Карамзиным на проводы Лермонтова¹¹, который снова едет на Кавказ по миновении срока отпуска своего. <...>

  

   24 февраля 1842. <...> Комментарии мои на Жуковского и Пушкина едва ли могут быть интересны в печати. Они будут касаться преимущественно частных, домашних обстоятельств, при которых писаны пьесы. Это хорошо рассказывать другу во время чтения пьес. Публике придется слишком много пояснять такого, что не для нее важно. <...>

  

   14 октября 1842. <...> Я недавно сам поражен был новою мыслию, пришедшею мне в голову случайно, что у нас в России по части литературы только и было две школы: Ломоносова и Карамзина. Последняя дала нам все, что только было и есть у нас истинно прекрасного. Считай с Дмитриева, иди к Жуковскому и кончи хоть Гоголем: ведь это все люди одной идеи. Они живут не для публики, а для искусства. Других школ нет. Там только сброд, сумятица, безвкусие и корыстолюбие. <...>

  

   11 сентября 1843. <...> Прежде нежели я отправился утром на дачу, ко мне явился мой старый друг Баратынский¹² с 14-летним сыном Львом. <...> У Баратынского очень много натурального ума - и в его взгляде на нашу литературу есть что-то независимое и отчетливое. Между прочим, я помню его отзыв о Жуковском и Лермонтове. Они, сказал Баратынский, в некотором смысле равны И. И. Дмитриеву. Как последний усвоил нашей литературе легкость и грацию французской поэзии, не создав ничего ни народного, ни самобытного, так Жуковский привил нашей литературе формы, краски и настроения немецкой поэзии, а Лермонтов (о стихах его говорить нечего, потому что он только воспринимал лучшее у Пушкина и других современников) в повести своей показал лучший образец нынешней французской прозы, так что, читая его, думаешь, не взято ли это из Евгения Сю или Бальзака. <...>

  

   1 июля 1844. <...> Вот тебе дополнение к статье об арзамасцах. Они образовались, как я сказал, против Шаховского за комедию "Новый Стерн", где осмеян Карамзин, и "Липецкие воды", где есть намеки на лучшую школу. Также и против Шишкова, а следовательно, и против всей Российской академии. Арзамасцы должны были воевать за книгу "О старом и новом слоге"¹³. У них был закон - похоронить того, кого Академия выберет в свои члены. Вот когда Карамзин до этого дожил, то Жуковский говорил в честь его надгробное похвальное слово, которое начиналось, как у Феофана: "Что видим, что делаем, о сынове российские? Карамзина погребаем" - и проч. Так как энтузиазм к Жуковскому был особенно в числе причин основания общества, то каждый арзамасец, вступая в члены, брал себе новое имя - и всегда какое-нибудь из баллад Жуковского, например: А. Тургенев - Громобой, А. Пушкин - Сверчок (в балладе "Пустынник"), В. Пушкин - Чу!¹⁴, Уваров - Старушка и т. д. <...>

  

   15 июля 1844. <...> Создание, как "Наль и Дамаянти"¹⁵, не входит в характеристику современной жизни. Оно исчезает в толпе глупостей - и оттого его даже не читают. Но Жуковский все-таки прав, что написал его и напечатал, а не ограничился тем, чтобы передать эту рукопись для прочтения избранным (как ты заключаешь). Жуковский совершил свое призвание и внес в мир посланное ему небом для сообщения миру. <...>

  

   12 февраля 1847. <...> Жуковский непременно летом приедет сюда, даже один, если жена его не выздоровеет. У него ужасная меланхолия. Ему исполнилось 64 года в тот день, когда он писал ко мне. Он все боится за себя и за судьбу семейства своего. 13-й песни "Одиссеи" не начинал еще он, хотя прошло почти два года, как он кончил перевод первых 12-ти. Но за всем тем столько в его письме есть выражения веры, надежды и любви в Провидение, что нельзя без умиления читать этого. Я говорил ему, что хотелось бы мне написать его биографию и чтобы он сообщил мне что-нибудь о себе. Он отвечает, что вся его биография в его сочинениях и что если я туда прибавлю то, что знаю из личных с ним сношений, то выйдет полная биография. Он прибавляет, что это не будет самая верная, потому что, в сущности, он не так высок, как я его представляю. <...>

  

   19 марта 1847. <...> Легко сказать, пиши о Жуковском и Пушкине. Ведь это не Крылов, где разложил хронологически его издания - да и валяй, что придет в голову, где выпуклость анекдотов совсем закроет недостаток тонкости ума и вкуса. Жуковский и Пушкин - это вся наша новейшая литература: это наши Шиллер и Гете. Дотронься до них, так надобно будет приподнять всё и всех. <...>

  

   17 мая 1847. <...> Вчера утренний кофе пил я у вашего канцлера¹⁶. Мне хотелось особенно переговорить с ним касательно Жуковского, от которого накануне я получил письмо. Теперь жене Жуковского сделалось лучше. Сам он непременно приедет летом в Россию и в продолжение июля и августа будет в Петербурге, почему и спрашивал меня, где я проведу эти два месяца. Но жене его доктор Копп еще не позволяет покидать Германию. Тебе известно, что в нынешнем году ровно 50 лет, как явилось в печати первое сочинение Жуковского. Мне хотелось сообщить это известие августейшему его воспитаннику, в предположении, не примет ли он участие в составлении литературного праздника. Великий князь охотно изъявил на то согласие свое и даже поручил мне на бумаге изложить для него мои о том мысли. Мне и хотелось этого. Возвратясь домой, я написал записку и при письме отправил ее к цесаревичу. В записке я сказал, что Жуковский не менее Крылова знаменит для России, что он даже разнообразнее и выше его для образованной части русских. Сверх того он наставник великого князя наследника. Поэтому справедливо и ему оказать почесть, которой удостоен был Крылов. Но как в характере литературных трудов господствуют у него исключительно чистота, вкус, нравственная грация и другие совершенства возвышенной души, то не шумные праздники и рукоплескания ему приличны, а то, что поможет навсегда утвердить эти качества в молодых поколениях. Итак, я предлагаю посредством общего сбора составить капитал, которого процентами можно бы навсегда содержать семерых молодых людей, по одному в словесном отделении философского факультета в каждом из семи университетов, находящихся в пределах Русской империи. Я нарочно включил сюда Дерптский и Александровский университеты, чтобы имя Жуковского нигде не было в России чуждым. Распорядителями этого юбилея я назвал Михаила Виельгорского, Блудова, Уварова и Вяземского как лиц, с которыми из остающихся в живых Жуковский наиболее связан был в продолжение 64-летней жизни его¹⁷. <...>

  

   5 февраля 1849. <...> По отъезде твоем, в субботу (день рождения Жуковского, ему исполнилось 66 лет), Вяземский отпраздновал у себя юбилей в честь 50-летней Жуковского музы. Гостей собралось на вечер к нему человек 80, мужчин и дам. Канцлер ваш почтил этот праздник своим присутствием. Сперва граф Блудов прочитал Вяземского стихи, написанные в честь Жуковского и напечатанные в "Академических ведомостях". Потом пропели "Боже, царя храни!", далее были петы шуточные стихи Вяземского, в честь Жуковского же. Вот отрывки из них:

  

   Он чудесный дар имеет

   Всех нас спаивать кругом:

   Душу он душою греет,

   Ум чарует он умом

   И волшебно слух лелеет

   Упоительным стихом.

  

   Рефрен:

  

   Наш привет ему отраден,

   И от города Петра

   Пусть нагрянет в Баден-Баден

   Наше русское ура!

  

   После того положили составить род протокола собрания. Заглавие: 29 января 1849 г. Все присутствовавшие, начиная с великого князя наследника, на этом листе подписали свои имена (кавалер и дама). Положено: отправить этот лист подлинником к Жуковскому¹⁸. <...>

  

   16 марта 1849. <...> Я уже толковал тебе, почему о Крылове всякий бы, кто хоть несколько знал его, написал интересный рассказ. Это было лицо в высшей степени по всему, как говорится, рельефное. Жуковский, Баратынский и подобные им люди слишком выглажены, слишком обточены, слишком налакированы. Их жизнь и отношения совпадают в общую форму с жизнию и отношениями всех. Притом же Крылов жил и умер без роду и племени. Нечего церемониться, какой бы смешной случай ни пришлось рассказать. Попробуй это сделать с Карамзиным, например. Претензий не оберешься. <...>

  

   14 апреля 1849. <...> Сегодня в No 9, книжке 1 "Москвитянина" 1849 г. прочел я презанимательную статью о детстве Жуковского¹⁹. Полагаю, что ее писала Анна Петровна Зонтаг, племянница поэта. Для меня тем это драгоценно, что дает материал для биографии Жуковского в такой период, когда я не знал его лично. Конечно, и тут не высказано многое, даже существенное, - но спасибо и за то, что есть. Советую тебе прочитать это все со вниманием. Упоминаемый тут Афанасий Бунин был отцом нашего славного поэта. Как трогательно видеть, что Жуковского мать и жена Бунина неразлучно жили в теснейшей дружбе до смерти, которая приняла их в свои объятия почти вдруг, разделив только 12 днями. <...>

  

   21 мая 1849. <...> Ты полагаешь, будто Жуковский читал и дополнил статью "Москвитянина". Этого не может быть, да и надобности не было. Зонтаг, вероятно, сама все помнит и может написать о детстве его еще более. Вяземский, напротив, полагает, что эта статья, по нескромности, даст Жуковскому на некоторое время неприятное впечатление. Он говорит, что все это можно писать только об умершем авторе, а человеку живому неприятно, когда без ведома его разоблачают семейные его тайны. <...>

  

   10 сентября 1849. Едва ли основательно предположение твое, чтобы дюссельдорфский профессор²⁰, будучи не во всем согласен с другими толкователями Гомера, ввел Жуковского в столь смешные промахи, какие усиливаются в переводе найти редактор и сотрудники "Отечественных записок"²¹. При немецких пособиях, какие теперь есть для чтения Гомера, не только профессору немецкому или даже простому немцу - дилетанту русскому невозможно сбиться с надлежащего пути разумения текста. Оттого-то и смешны мне толки о переводе Жуковского, о смысле и вообще о значении слов. Эту трудность всякий школьник победил бы, принявшись за перевод Гомера. Критике следовало бы говорить, везде ли Жуковский счастливо воспроизвел на русском языке поэзию Гомера. Ведь Жуковский сам не без основания сказал, что его переводы получают характер оригинальных созданий от восприемлемости души его поэтических красот подлинника. <...>

  

   21 сентября 1849. Все, что ни говорим мы друг другу о труде Жуковского, сходится в заключении на одно. И я и ты утверждаем, что для верности перевода необходимо прежде всего знать по лексикону значение каждого слова и еще по грамматике употребление его. То и другое вполне сообщено было Жуковскому комментариями дюссельдорфского эллиниста. Но тут не кончена история поэтического перевода. Как поэт, Гомер часто позволяет себе то, что и у нас позволяли себе Крылов и Пушкин. Этого вполне никому нельзя почувствовать, кроме поэта же. Вот тут-то Жуковский и становится камнем преткновения для критика-прозаика. Его судить могли бы только равные ему поэты, каковых у нас ныне не имеется. <...>

  

   15 марта 1850. <...> Сообщу тебе недавно поразившие меня слова Жуковского из письма, полученного мною на днях (с некоторого времени он стал писать ко мне аккуратно по два раза в месяц, прося, чтоб и я делал то же). Вот эти слова: "Наука жизни есть признание воли Божией - сперва просто признание, что она выше всего и что мы здесь для покорности; потом смирение в признании, исключающее всякие толки ума или страждущего сердца, могущие привести к ропоту; потом покой в смирении и целительная доверенность; наконец, сладостное чувство благодарности за науку страдания и живая любовь к Учителю и его строгому учению. Вот четыре класса, которые необходимо должны мы пройти в школе жизни". <...>

   15 сентября 1851. <...> Жуковский два раза писал мне в последнее время. Он был наготове к отъезду сюда; но за два дня до путешествия напал на здоровый его глаз (другой давно ослабел) ревматизм: ему завязали глаза и начали лечить его. И вот более месяца он все пишет с помощью давно придуманной им на случай слепоты машинки, при завязанных глазах. Теперь, по позднему времени, ему и думать нельзя о возвращении. Холод и блеск снега доконали бы совсем его зрение. Но для него никогда не пропадает время. Он уведомил меня, что в слепоте начал писать собственную свою поэму²². О содержании ее не хочет говорить до времени. Вдохновение так в нем животворно, что в короткое время успел написать он половину (около 800 стихов). Если конец будет таков же, как и начало, прибавляет он в письме, то эта поэма сделается лучшею, высокою, лебединого его песнию. После примется он за перевод "Илиады"²³, из которой успел уже перевести две песни. Затем займется окончанием элементарного своего курса воспитания²⁴, который сам признает за важное творение. Вот истинный жрец муз, несмотря на преклонность лет и недуги старости. <...>

  

   21 мая 1852. <...> В этом же выпуске "Известий" напечатана первая часть большой статьи моей о Жуковском²⁵, которую начал я до известия о его кончине, а только по случаю 5-го издания сочинений его. Мне очень любопытно слышать о ней отзыв твой. Я старался избежать всех обыкновенных форм критики, или так называемых разборов. Моя главная цель - распространить как можно более собственных идей моих об искусстве и поэзии, а также доказать, что на Жуковского надобно смотреть не просто как на романтика или на отличного переводчика, а как на поэта в высшей степени самостоятельного и повиновавшегося особому призванию, для которого он был послан к нам в Россию. <...>

  

   17 июня 1852. <...> Я очень обрадовался, что в первой статье моей о Жуковском ты покритиковал только крутой переход мой к нему от Ломоносова. Надобно тебе чистосердечно признаться, что, говоря о влиянии поэзии (не стихов и не языка их) на общество, я от Ломоносова до Жуковского не вижу никакого движения. Карамзин и Дмитриев были гладкие стихотворцы, но так же без аромата и без глубины чувства, как все их предшественники, исключая Державина, которого я везде выгораживал. Дело в том, что мне хотелось не разбирать сочинения Жуковского, а говорить о нем как о творце нового в России мира. И в других двух статьях того же держусь я. Боюсь одного: не отзовется ли это чем-нибудь смешным или бессвязным? За истину оснований моих я не робею, потому что готов отстаивать их против целого света. Пишу я, как ты знаешь, прямо набело. От этого легко запутаться или недосмотреть чего. Иной и совсем ничего не поймет тут. Пожалуй, скажут: да где же тут Жуковский-то? Ты постарайся стать на мою точку зрения и свежим глазом подмечай, не кривляюсь ли я в своей походке. Так же искренно скажи, попадаются ли тут хоть изредка свежие мысли о предмете, которых не умели высказать другие. Не пересыпал ли я сверх нужды метафизических толкований? Их я не люблю и очень боюсь, а вижу, что от них не убережешься. Говорить теперь же о подробностях жизни Жуковского было бы нескромно. Разбирать его стихотворения не ново. Читать возгласы в роде Давыдова - пошло (заметил ли ты, как мы не согласны с ним? Он уверяет, что после Карамзина, очистившего язык литературный, или книжный, Жуковский дошел до какого-то языка народного; а я тут же утверждаю, что ни у кого нет столько слов книжных и церковнославянских, как у Жуковского). Я все сосредоточил на идее значения поэзии Жуковского в России. Для меня он творец поэзии у нас, - более творец, нежели Пушкин. Он снял покров со всего. В его храме зажглись свечи на алтарях божеств всех народов древнего и нового мира. Будь у меня талант Вильмена - я готов бы написать несколько книг о значении Жуковского в русской литературе. Пушкин высказал только себя, а Жуковский принес себя в жертву пользе нашей и, отказавшись от славы, весь век трудился для нашей пользы. Конечно, великое дело прибавить к поэтам всемирным новое имя, как сделал Пушкин; но для общего блага выгоднее лицом к лицу свести на одну доску всех поэтов мира, как поступил Жуковский. Может быть, его и забудут, но то, что он внес в нашу литературу, развило ее неимоверно. Это разлив Нила, который ушел опять в свои берега; а между тем без него зачахла бы целая страна. В самом деле, до него пятьдесят лет писали сотни поэтов, а все только повторяли друг друга, каркали, как вороны: явился Жуковский - и все оживилось и расцвело.

   Кто не проникнулся Жуковским, как Пушкин, Дельвиг и Баратынский, тот не приобрел истинного чутья в поэзии. Посмотри на Кукольника и всю фалангу новых поэтов: что это за люди? Отчего и сам Давыдов, усиливаясь хвалить Жуковского, говорит о нем, как говорил бы Плаксин с братиею? Оттого, что эти люди не возлелеяли в сердце убеждения к истинной красоте поэзии Жуковского. Они его знают по обязанности, а не по любви. Мы, люди двадцатых годов, жили в стихах Жуковского, как нынешняя молодежь живет в цирке и других подобных тому местах. Когда я стал знать жену мою, ей до меня никто не выяснил, что такое в поэзии Жуковский? А теперь она его наизусть знает и чувствует, что в нем за сокровища для сердца и освящения всякой мысли. Значит, не потому он хорош, что в двадцатых годах не было для нас другого поэта, а потому, что и нынешнему поколению стал он росою, если бы верхогляды потрудились наклониться к этим перлам, сошедшим на землю с неба. <...>

  

   3/15 июля 1859. Париж. <...> 20-го мая, через Гейдельберг и Карлсруэ, мы прибыли в столь славящийся и для меня особенно памятный по письмам Жуковского Баден-Баден. Здесь я отыскал человека, служившего покойному поэту. Он всех нас свел в тот дом, где жил Жуковский, и мы долго с неодолимою грустию стояли в той комнате, где он так назидательно и умилительно скончался. После Гольберг (слуга) ездил с нами на кладбище, чтобы видели мы самую могилу, в которой около двух месяцев оставался с покойником гроб, перевезенный ныне в Невский монастырь. И в Баден-Бадене охраняется эта священная для русских могила: на ней зелень, цветы и на камне надпись: "О милых спутниках, которые сей свет присутствием своим животворили, не говори с тоской их нет, а с благодарностию были"²⁶.

  

  

  

   Ни в одной литературе не было поэта, с которым можно бы сравнить Жуковского. Большую часть своих стихотворений он перевел с иностранных языков. Но эти переводы вполне равняются оригинальным сочинениям как по свободному их изложению на русском языке, так и по силе действия их на читателя. Самые известные и более других уважаемые переводчики достигали только до того, что со всею верностью передавали на своем языке значение подлинника: Жуковский сообщил переводам своим жизнь и вдохновение оригиналов. Оттого каждый перевод его получал на нашем языке цену и силу самобытного сочинения. Этот необыкновенный талант доставил ему средство к великому преобразованию литературы нашей. До него она была однообразна и почти бесцветна. Жуковский расширил область ее, дал лучшие образцы различных тонов поэзии, усвоил нам первоклассные произведения древних и новых стихотворцев и поравнял нас в поэзии с образованнейшими современными народами.

   Отличительная черта таланта Жуковского состояла в удивительном сочувствии ко всему прекрасному в изящных искусствах. Этою способностью он превышал всех известнейших поэтов. Но она одна не возвела бы его на ту высоту, на которой он стоит в русской литературе. Его надобно назвать творцом нового русского языка, которого особенности состоят у него в самых верных выражениях для каждой черты описываемого им предмета, в необыкновенной благозвучности речи, в свободном, но всегда правильном ее течении, в сочетании слов и их украшении, столь неожиданном и увлекательном, что каждая мысль является новым созданием, наконец, в искуснейшем употреблении то краткости, то обилия периодов, смотря по свойству излагаемых идей. В нашем языке более, нежели в каком-нибудь другом, разных слов, изображающих один и тот же предмет. Одни из них составляют принадлежность языка церковнославянского, другие собственно называемого русского, третьи образовались в каком-нибудь отдельном периоде истории, четвертые в особом сословии и так далее. До Жуковского писатели предпочитали слова избранные, т. е. употреблением утвердившиеся в общем книжном языке, что сообщило литературе одноцветность и принужденность. Живо сочувствуя бесконечно разнообразным красотам природы и красоте образцов всемирной поэзии, Жуковский воспользовался сокровищами нашего языка и внес в свои стихотворения это разнообразие выражений, которое необходимо для красок и живости передаваемых им бесконечно различных образов.

   Есть другая черта в его таланте, свидетельствующая, что он как поэт достигнул бы необыкновенной высоты и тогда, когда бы ограничился сочинением одних собственных стихотворений, не увлекаясь совершенствами других поэтов. В таланте его над всеми качествами преобладало самобытное стремление к осуществлению идеальной красоты, грации, мысли возвышенной. Оно безотлучно сопровождает его и видимо в каждой черте его труда. Самые переводы его потому и действуют на читателя, как оригинальные сочинения, что творящая сила переводчика глубоко проникает в его чувства, в его понимание подлинника и в выражение его. Она, подобно солнечному лучу, ничего не отнимает у предметов, на которые действует, ничего им не прибавляет, но в то же время наводит на них тот восхитительный свет, от которого все они становятся приятнее и блистают равно озаренные. В этой силе самобытности заключается изъяснение того влияния, которым Жуковский произвел эпоху в нашей словесности.

  

  

   К довершению столь прекрасных способностей Жуковский воспитал в душе своей религиозное чувство, чистейшую нравственность и высокое понятие о достоинстве человека. Ими он был руководим в течение всей жизни, и они составляют незыблемое основание его поэзии. Как ни разнообразны стихотворения его по содержанию своему, по формам, краскам и тону - все они сохраняют какой-то семейный отпечаток в общем своем направлении: везде присутствие чистоты, любви к природе, к нравственному порядку; везде успокоение духа, верование в лучшие качества человеческого сердца; везде ожидание тех утешительных обетовании, которыми жизнь и смерть примирены и равно освящены для души христианина. Жуковский, казалось, избрал девизом своей поэзии только три слова: Вера, Надежда и Любовь. Он прошел все возрасты жизни, видел различные изменения судьбы, вслушался во все учения - и остался верен тому, что выражают эти всеобъемлющие слова. Они внушили ему то увлекательное красноречие, то могущественное убеждение, которому так отрадно покоряться и с которым чувствуешь в себе и силу и отраду. Человек, глубоко принявший в сердце поэзию его, не только сохраняет благородный энтузиазм к славе чистой, к деятельности бескорыстной, к мыслям возвышенным и к чести непреклонной, но и самое понятие об искусствах, и в особенности о поэзии, у него неразлучно с представлением совершенства нравственно-идеального, а в идеях, образах, положениях и в самом слоге он всему предпочитает силу истины, поэтическое создание, голос чувства и верность выражения. Посреди явлений господствующего ныне вкуса, увлекаемого яркими, но ложными красками, напыщенностью фраз и своеволием воображения, еще сильнее отзываются в чистом сердце святыня действительного вдохновения, картины, списанные с природы, и гармонические звуки, дружные спутники поэзии Жуковского.

   Нельзя было и ожидать, чтобы на этой высоте поэзии, с идеями, чувствованиями и изображениями столь утонченными и в наглей литературе совершенно новыми, при слоге и языке, без предварительных опытов вдруг созданном для стихотворений, Жуковский сделался равно доступен всем классам читателей и вошел бы в разряд народных поэтов. Он сам это ясно сознавал, печатая некогда переводные свои стихотворения под заглавием "Для немногих"¹. Во всех изящных искусствах, а в поэзии и преимущественно, есть совершенства, есть красоты, постигаемые людьми только приготовленными к тому воспитанием, чтением, обществом или особенною восприимчивостью души. Никакие объяснения критики не настроят ума и сердца к постижению и ощущению самых верных, самых неподдельных, живых и светлых красот, являющихся в тонких и легких очертаниях, в свободных и грациозных движениях, в сочетании звуков и слов, сладостно и трепетно прикасающихся к утонченному слуху, если читатель природою или тщательным воспитанием не возведен на одну высоту с поэтом. Итак, неудивительно, что Жуковский как поэт и как писатель произведениями своими вполне действовал только на круг людей, так сказать, избранных. Для приятного занятия читателей, ищущих в книге развлечения, отдыха, иногда и средства незаметно провести время, он не оставил ничего. Но успехам искусства, обогащению литературы, внушению чистых, высоких и назидательных идей, развитию и окончательному совершенствованию языка он способствовал едва ли не более всех русских писателей.

  

  

   Жуковский целую жизнь посвятил трудам умственным. Отдавшись им с первой молодости, он до последнего дня своего считал их главным своим призванием. Им назначал он лучшую часть дня, т. е. утро, и потому никогда не вставал от сна позже пяти часов², как бы поздно ни ложился, иногда принуждаемый к тому какими-нибудь особенными обстоятельствами. Этот недостаток сна, необходимого для здоровья, он старался вознаградить перед обедом, когда сон не тяжел и безвреден. Рукописи его, как у всех лучших писателей, сохраняют следы глубокого внимания и самой строгой отделки, что видно и в рукописях Пушкина. Одна посредственность довольствуется первым выражением, первым словом, попавшимся под перо. Что в теории называют следами быстрого вдохновения, то на практике оказывается неумолимостью вкуса и непреклонностью воли гениального ума. Любовь к искусству, как и всякая страсть, жертвует всеми своими силами для достижения цели. Каким привыкли мы видеть Жуковского в его стихах, таков он был и в отношении ко всему, окружавшему его в кабинете. Безвкусия или беспорядка он не мог видеть перед собою. У него все приготовляемо было с определенною целью, всему назначалось место, на всем выказывалась отделка. Чистые тетради, перья, карандаши, картоны, книги в приятном размещении ожидали руки его. Огромный высокий стол, у которого работал он стоя, уставлен был со всевозможными прихотями для авторского занятия. Куда бы он ни переселялся, даже на несколько недель, первою его заботою было устроение такого стола. Самую большую и удобнейшую из своих комнат он всегда выбирал для кабинета, который особенно любил украшать бюстами³.

   Люди, отличавшиеся какими бы то ни было талантами, даже только резкими особенностями ума, составляли любимое его общество, когда он был свободен. Но утро, как драгоценность, он охранял для своих трудов. В дружеском собрании вечером, когда душа поэта ничем не была тревожима, он являлся по большей части веселым и шутливым. Забавные рассказы, сам ли он предавался им или слушал других, долго и живо могли занимать его. Сколько верен был он своему призванию в уединенные часы занятий, столько же казался непохожим на самого себя в дружеском развлечении. Но так как размышление и опыты жизни рано или поздно оказывают свое действие, то и в характере поэта постепенно являлось возобладание той мудрости, которая положила такой чистый венец на последние его годы. Пушкин говаривал: "Один глупец ни в чем не переменяется"⁴. Спокойное, даже строгое воззрение на жизнь в эпоху зрелости ума не есть утрата душевных сил, изумлявших нас в юноше, а естественное возвышение его духа.

  

  

   Жизнь Жуковского не представляет заманчивого разнообразия, которое особенно нравится в рассказах об исторических лицах. Она сосредоточена была в тишине кабинета на трудах мысли и вдохновения. Наибольшую часть ее поэт провел бессемейно. Только детство и старость его озарены были теми радостями, которые животворят нас в милом родном кругу. Он родился 29 января 1784 года {Это показание основано на словах одного собственноручного письма Жуковского. - П. П.}⁵ в селе Мишенском, в трех верстах от Белева, уездного города Тульской губернии. Многочисленная семья, посреди которой он явился на свет, богата была детьми и до него, но все девочками. По этому случаю он с рождения сделался общим любимцем. К счастью, природа наделила его такими прекрасными качествами, что излишняя нежность родителей и всего семейного круга не только не избаловала его, но быстрее развила в нем добрые наклонности и замечательные способности. Черты и выражение лица его, рост и вся вообще наружность не напрасно заставляли ожидать от мальчика чего-то необыкновенного. Самые первые наклонности его предсказывали в нем будущее развитие вкуса и таланта. Если бы с первых лет начали постоянно занимать его рисованием или музыкою, без сомнения, на каждом поприще он достигнул бы высокого совершенства: так в нем было сильно чувство изящного.

   В раннем еще детстве Жуковский лишился своего отца. Он остался на попечении матери. Сестры были гораздо старше его, так что дочери их сделались его совоспитанницами. Эти семейные обстоятельства подействовали, во-первых, на образование души его, которая всегда отличалась нежностью, благородством, набожностью и каким-то рыцарством, во-вторых, на укрепление самой чистой любви и дружбы между ним и его племянницами. В родственном их союзе было что-то более знаменательное, нежели обыкновенно представляется у других, оттого ли, что развивающийся талант уже отражался на окружающих его, или природа прекрасно образовала каждое из них существо.

   Первые опыты собственно называемого учения не принесли большой пользы Жуковскому, потому что наставники не угадали его призвания. Из него хотели сделать математика, а он все оставлял для поэзии. Страсть к сочинениям театральным обыкновенно прежде всего раскрывается в детях с живым воображением. Она овладела и Жуковским, лишь только поместили его в тульское народное училище. Ревностный к должности своей учитель, Феофилакт Гаврилович Покровский, выведен был из терпения невнимательным учеником и решился, в назидание товарищам Жуковского, исключить его из училища. Это происходило в 1796 году. Для спасения чести любимца своего родные записали будущего поэта в Рязанский пехотный полк, квартировавший тогда в Кексгольме. Надобно между тем заметить, что, по старинному обыкновению, Жуковский на втором году, после рождения своего уже записан был в Астраханский гусарский полк сержантом, а в 1789 году произведен в прапорщики и даже принят (разумеется, на бумаге) в штат генерал-поручика Кречетникова младшим адъютантом; но через три месяца уволен по прошению от службы без награждения чином. Выбор нынешнего нового пути, не совсем понятный для нас, изъясняется тем, что между знакомыми родных Жуковского в Туле жил в постоянном отпуску майор Рязанского полка Дмитрий Гаврилович Посников, который вызвался устроить судьбу мальчика. Его одели в мундир и отправили в Петербург для дальнейшего следования по назначению. Здесь, в Зимнем дворце, поэта ожидало впечатление, о котором любил он рассказывать, удержав его навсегда в памяти. По случаю большого выхода ему достали местечко на хорах, откуда в первый и в последний раз на веку своем удалось ему видеть императрицу Екатерину II. Кто знает, не переносился ли он своею мыслью к этой минуте, когда говорил перед кончиною, изображая себя в виде Лебедя:

  

   Но не сетуй, старец, пращур лебединый:

   Ты родился в славный век Екатерины⁶.

  

  

   Между тем восьмое ноября⁷ изменило положение всех малолетних дворян в России, считавшихся в военной службе. Жуковский снова очутился в Туле, где пробыл только до начала 1797 года. В январе родные его отправились с ним в Москву, чтобы остаться там до коронации нового императора. Благородный пансион Московского университета избран был местом окончательного образования и воспитания Жуковского. Основанный в 1770 году кураторами Мелиссино и Херасковым⁸, пансион сделался рассадником замечательных людей в России. При поступлении туда Жуковского главным лицом в пансионе был известный педагог и профессор А. А. Прокопович-Антонский. Между товарищами своими по воспитанию поэт встретил тех избранных по уму и сердцу, которые до конца жизни его остались его друзьями. Все здесь способствовало к развитию счастливых дарований. По истечении годичного курса наук ученики обязаны были сами достойнейших "из своего круга избрать в почетные директоры неклассных своих занятий и увеселений. В присутствии кураторов и ближайшего начальства своего они подносили избранным товарищам лавровые венки и давали обещание следовать охотно их распоряжениям. Жуковский, пробыв менее двух лет в пансионе, удостоен был этого отличия. Празднество, совершавшееся 14 ноября 1798 года по случаю освящения новопостроенного при пансионе каменного флигеля, происходило в присутствии куратора M. M. Хераскова. Таким образом, один поэт благословил другого на служение высокой поэзии и чистой добродетели.

   Начало литературных успехов Жуковского надобно отнести ко времени пребывания его в пансионе. Известно, что с 1782 года при Московском университете существовало так называвшееся "Собрание университетских питомцев". В свободные часы от должностных занятий студенты сходились для чтения литературных опытов своих. В особом журнале было печатаемо лучшее. Подобное общество образовалось и в пансионе, под названием "Собрания благородных воспитанников Университетского пансиона". Так как начальство пансиона почитало самыми верными успехами воспитанников только извлекаемые из свободной их деятельности, наблюдая за нею внимательно, но со стороны, то и дозволено было молодым любителям словесности, по их собственным соображениям, приготовить самим начертание устава общества. Товарищи избрали Жуковского в редакторы устава⁹. Последствия этой юношеской забавы оказались самыми замечательными для русской литературы. Она с первого года текущего столетия начала принимать в свои произведения лучшие краски, лучшее направление, тон и формы языка. Известнейшие действователи на поприще литературы нашей образовались в этой школе, так что Москва не без основания приписывает себе развитие новых начал в умственном и эстетическом образовании отечества.

  

  

   В пансионе Жуковский оставался до октября 1800 года. Тогда куратором был И. П. Тургенев, отец молодых Тургеневых, учившихся в пансионе вместе с нашим поэтом, который приобрел не только дружбу сыновей, но и родительскую нежность их отца. В доме бывшего начальника своего Тургенева Жуковский встретился с Карамзиным и Дмитриевым, с этими писателями, которые сделались для него образцами вкуса. Они уже тогда почувствовали, чем может со временем явиться этот молодой человек, только что вышедший из детства. Карамзин такое находил удовольствие в его обществе, что после кончины первой жены своей пригласил Жуковского на целое лето с собою в Свирлово, и таким образом утвердилась между ними привязанность, основанная на взаимном уважении. В последствии времени Карамзин же положил основание нежной дружбе между Жуковским и князем П. А. Вяземским, не изменявшейся в продолжение всей их жизни.

   Несмотря на несомненное призвание свое к занятиям литературным, Жуковский не уклонился от общего служебного пути и получил место в Москве же в Главной Соляной конторе, где состоял до апреля