Белый Андрей - Начало века

е держался "редактором": не штамповал, не приказывал, - лишь добивался советом того или этого: он обегал со-бойцов, чтобы в личной, порою упорной беседе добиться от нас - того, этого: мягкими просьбами; если ж ему отдавали мы честь пред другими, так это - поволенная нами тактика.

  Я оговариваюсь: славолюбие и властолюбие жили в нем; но он диктаторствовал, так сказать, в покоренных провинциях, как-то - в "Кружке", в "Русской мысли"114, в "Эстетике", с кафедры или с эстрады; в своей метрополии, в центре дружеского кружка, он держался, как республиканец с бойцами, которым помог в свое время; мы помнили это: и были верны ему; если же "псами" казались другим, то, - по правде сказать, "пес" всегда симпатичней "осла", добивающего одряхлевшего льва своим черствым копытом; уже с 1907 года такие "ослы" появились.

  Мы ж видели роль его - организатора литературы; с 902 года всерьез зазвучала роль эта; так-то я, не сближаясь, скорее отталкиваясь, был им вобран и утилизирован; я не раскаиваюсь: благородно он утилизировал, дав дисциплину рабочую, выправку, стойкость.

  О нежной сердечности и не мечтал, одиноко замкнувшись в мирах своих странных, где бред клокотал еще; видя, что Блок, Мережковские перевлекают меня, от меня добивался лишь связи рабочей, которую я потом, разуверившись в Блоке, весьма оценил.

  Деликатно в те годы ко мне подходил; помню, как мне на фразу показывал, не обижаясь шаржем:

  - "Борис Николаич, стоит тут у вас - "Флюсов, Бро-мелий", - совал карандаш в корректуру, - поставим-ка "Брюсов, Валерий", - показывал зубы; и ждал резолюции, но карандаш свой приставил к "Бромелий".

  - "Ну, пусть!" Слова - вылетели115. Добивался от меня рецензий.

  - "Да я ж не умею рецензий писать: никогда не писал".

  - "Ну, а что вы о Гамсуне думаете?" Я - высказываю.

  - "Вот и готова рецензия: вы запишите лишь то, что сказали сейчас"116.

  Или: зная, что я проходил физиологию:

  - "Вот, напишите об этой никчемнейшей книге".

  - "Я же не психиатр!"

  - "Вы - биолог: физиологически же автор трактует проблему; он - неуч; наверно, его вы поймаете".

  Таки добился: читал, бегал даже в Музей, чтобы нос сунуть в Мейнерта; таки поймал: исказил автор Мейнер-та; 117 и потирал руки Брюсов: пошляк из "Кружка" декадентским журналом с поличным пойман; позднее увидев, что я роюсь в социологической литературе, он сдался на мою просьбу, напоминающую каприз: давать рецензии на печатающиеся брошюры социал-демократов, социалистов-революционеров и анархистов; "Весам", журналу искусств, эти рецензии не подходили: по стилю; он тем не менее мне уступил; и я, несмотря на свою социологическую малограмотность, писал эти рецензии. Так он уступил мне, считаясь с прихотью, чтобы не оторвать меня от "Весов". Так он уступил многим [Вспоминая свои упражнения в рецензиях на социологическую литературу, разумеется, я отмечаю не свою "компетентность" в социологии, а тот факт, что Брюсовым в редакции "Весов" много допускалось такого, что не входило в официальную программу журнала].

  Мне открывалася остервенелая трудоспособность Валерия Брюсова, весьма восхищавшая; как ни был близок мне Блок, - я "рабочего" от символизма не видел в нем; Блок сибаритствовал; Брюсов - трудился до пота, сносяся с редакциями Польши, Бельгии, Франции, Греции, варясь в полемике с русской прессой, со всей; обегал типографии и принимал в "Скорпионе", чтоб... Блок мог печататься.

  Был поэтичен рабочий в нем; трудолюбив был поэт.

  Я, бывало, звонюсь в "Скорпион", вылетает и быстрый и прыткий, немного усталый, как встрепанный, Брюсов; черной, капризной морщиною слушает; губы напучены; вдруг, оборвав меня, с детской улыбкою зубы покажет:

  - "Рецензия, - как?.. А!.. Чудесно"118.

  И локтем склоняется на телефонный прибор; затреско-чет и ждет; ты молчишь, оборвав объяснение; в наполненном этом молчании кажешься глупым; убийственна трезвость поэта "безумий"; и - главное: ты говорил "про свое"; он тебя оборвал, хлопоча о "чужой", не своей корректуре; и утром и днем - ее правит, с ней бегает; где ж "свое"? Оно - бормотание строк в мельк снежинок меж двух типографий иль на мгновенье прислон к фонарю; шуба - истерзана; пук корректурный торчит из нее.

  Таким у типографии Воронова119 его видел не раз; он обалдевал, выборматывая между двух типографий свой стих, - в миг единственный, отданный творчеству, в дне, полном "дела", чтоб... я, Блок, Бальмонт, Сологуб в "Скорпионе" могли бы печататься.

  Делалось стыдно за ропот свой перед "педантом", сухим и придирчивым, каким иногда он казался.

  "Трр-рр-рр" - телефонный звонок; и - прыжок к телефону:

  - "Да!.. Книгоиздательство... Да, да... Чудесно!" Прижавши к скуластому, бледному очень лицу телефонную трубку, он слушает, губы напучивши; трубку бросит: и -

  - "К вашим услугам!"

  "К услугам" - не нравилось; а - что ж иное? Отчеты, петиты, чужие статьи, корректуры, чужие; их сам развезет, потолкует: со "шпонами" или без "шпон"120.

  - "Что вы думаете о ...?"

  - "Точней выражайтесь: даю пять минут", - говорит пересупленным лбом, отвернувшись, - уродливый, дико угластый татарин-кулак; вдруг пантерою черной красиво взыграет.

  Во всем, неизменно - поэт!

  Вместе с тем: никогда не вникал в становление мысли моей: результат ее, точно отчет, подытоживал, грубо порой тыкнув пальцем:

  - "Не сходится здесь!"

  Но порою лицо утомленное грустно ласкало:

  - "Сам знаю... Да - некогда... Вы не сердитесь... Тут в редакции - рой посетителей... Я ж - один".

  Иногда, перепутавши несколько мысленных ходов, откидывался и хватался за лоб, растирая его:

  - "Пару слов: о делах", - из кармана тащил корректуру.

  Порой из редакции вместе бежали: не шел он, а несся и тростью вертел:

  - "Вы куда?.. На Арбат... И я - с вами: к Бальмонту".

  И молодо так озирался; ноздрями широкими воздух вбирал, бросаясь под локоть рукой, точно с места срывал; припадая к плечу, он плечо переталкивал:

  - "Какого мнения, - пляшет, бывало, бородка, - вы о математити? - "ти" вместо "ки", - я люблю математику!"

  Нежно, воркующе произносил он:

  - "Измерить, исчислить!" И падал, как на голову:

  - "А вы как полагаете,- - Христос пришел для планеты или для вселенной?"

  В ответ на теорию - практикой, понятой узко: под ноги; ширяний идей - не любил, а любил - поправки на факты; поправкой указывал; и, насладясь неотчетом (смутил-таки!), делался грустным: что толку? Томился своей отделенностью.

  В. Я. импонировал: невероятной своей деловитостью, лесом цитат, поправляющих мнение; чрезмерная точность его удручала; казалося, что аппаратом и мысль зарезал он в себе; и - давал волю софистике; слабость из силы сознав и сознав силу слабости, не посягал на теорию он символизма, нам с Эллисом предоставляя ее платформировать.

  Помню: "Кружок"; К. Бальмонт произносит какие-то пышные дерзости: его едят поедом; попросил слова Брюсов; возвысился черный его силуэт; ухватяся рукою за стуло, другой с карандашиком, воздух накалывая, заодно проколол оппонента Бальмонта:

  - "Вы вот говорите, - с галантностью дьявола, дрез-жа фальцетто, - что, - изгиб, накол, - Шарль Бодлер... - дерг бровей. - Между тем, - рот кривился в ладонь подлетевшую, будто с ладони цитаты он считывал, - мы у Бодлера читаем..."

  И зала дрожала от злости: нельзя опровергнуть его!

  Психиатр Рыбаков в реферате прочитанном определил его как симулянта безумий, психически здорового, трудоспособного; было ж обратное: аргументации от Милля, Спенсера - мимикрия; вспомните Спенсера: на протяжении десятков страниц, плоско-серых, убористых, мысль - меньше мухи; доказывается грудой фактиков: тут - быт зулусов, перо попугая, вулкан Титикака, бизон, двуутроб-кин детеныш и муха цеце; Маяковский бил с кафедры ором и желтою кофтою в лоб; Брюсов бил и с фланга ("мгновение... принадлежит... мне..."), и с тыла: пародиями на Г. Спенсера, документальною пародией на почтенную скуку; из сочетания тактик он производил... просто падежи в стане наших врагов; "стан" через несколько лет превратился в постыдное переселенье: из лагеря Пыпина в ставку Валерия Брюсова; но и "кадеты", которых "ловкач" объегоривал, "переегорили" временно Брюсова, заставив его поехать на фронт корреспондентом военным121.

  Он этим в себе самом вырастил правый уклон; незаметно "пародия" стала высказываньем, убежденьем почти; он как бы ставил цель: "Ну-ка, дерну по Пыпину: думаете, не сумею? А - вот вам".

  Но в первых годах настоящего века такое умение действовать с тыла - расчистило путь: ему, нам.

  Педагог!

  Скоро я на себе испытал его тактику; взявши стихи в альманах 122, склонив сборник стихов подготовить к пе-чати , дав лестную характеристику их, вскружив голову, он пригласил меня на дом и вынес стихи, уже принятые; не забуду я того дня: от стихов - ничего не осталось.

  Схватив мою рукопись цепкими пальцами, выгнувши спину над ней (нога на ногу), оцепенев, точно строчки глазами он пил, губы пуча, лоб морща, клоком перетрясы-вая, стервенился от выпитого, дрянь вкусив:

  - "Ха... "Лазурный" и "бурный" - банально, использовано; "лавр лепечет" - какой, спрошу я, не лепечет?"

  Откинулся, шваркнувши рукопись, сблизивши локти, расставивши кисти, рисуя углы:

  - "Дайте лепет без "лепет", заезженной пошлости; "лепет" - у Фета, Тургенева, Пушкина. Первый сказавший "деревья лепечут" был гений; эпитет - живет, выдыхается, вновь воскресает; у вас же тут - жалкий повтор; он - отказ от работы над словом: стыдитесь!"

  Кидался на рукопись: тыкать и комкать, кричать на нее:

  - "Нет - "лепечущих лавров... кентавров"... В стихотворении у Алексея Толстого опять-таки: "лавры-кентавры"; но сказано - как? "Буро-пегие"!..124 Великолепно: кентавр буро-пегий, как лошадь... он пахнет: навозом и потом".

  Сжимы плечей, скос бородки над переплетенными крепко руками, - с ужасной скукою:

  - "Да и кентавр этот ваш - аллегория, взятая у Франца Штука, дрянного художника... Слабое стихотворение о слабом художнике!" - проворкотал он обиженно.

  Я был добит.

  Так, пройдясь по стихам, уже принятым им в альманах, он их мне разорвал... в альманахе.

  - "Зачем же вы приняли?"

  Фырк, дерг, вскид руки; вновь зажим на коленях их с недоумением, значащим: "Сам я не знаю"; и вдруг - алогически, детски-пленительно:

  - "Все-таки... стихи хорошие... Ни у кого ведь не встретишь про гнома, что щеки худые надул; и потом: странный ритм".

  Я понял: пропасть меж собственным ритмом и техникой; осозналися: проблемы сцепления слов, звуков, рифм126.

  Его длинные руки выхватывали с полок классиков, чтоб стало ясно, как "надо": на Тютчеве, на Боратынском; сперва показал, как "не надо": на Белом.

  Бескорыстный советчик и практик, В. Я. расточал свои опыты, время юнцам с победительной щедростью.

  Как он прекрасно читал своих классиков с глазу на глаз, как бы весь перечерчиваясь и бледнея, теряя рельеф, становясь черно-белым рисунком на плоскости белой стены; очень выпуклый, очень трехмерный, рельефный в другие минуты, он в миг напряженнейшего пропускания строк через себя перед выкриком их точно третье терял измерение, делаясь плоскостью, переливаясь в передаваемый стих; звук, скульптурясь, отяжелевая рельефами, ставился великолепно изваянной бронзой, которую можно и зреть и ощупывать.

  Помнились жесты руки, подающей открытую книгу на стол.

  Мощь внушенья красот - в долгой паузе перед подачею слова; в ней слышались действие лепки рельефов, усилия слуха и произношения внутреннего; так он, вылепив строчку, влеплял ее: голосом.

  Себя читал, декламируя горько, надтреснуто, хрипло, гортанно, как клекот орла, превращающийся в клокотание до... воркования, не выговаривая буквы "ка" (математи-ти), гипертрофируя паузы:

  "Улица была как буря"127 выкидывал:

  - "Улица..." Долгая пауза.

  - "Была..." - пауза поменьше; и - скороговоркой: - "как буря".

  Глаголы - подчеркивал голосом, не существительные. Иногда объяснял себя; мне объяснил свою строчку:

  - "Берег вечного веселья..."128 - "Бе" - "ве" и "ве": "бе" переходит в "ве-ве"... Почему? "Бе" - звук твердый, звук берега, суши; "ве-ве" - звук текучий, воздушный и влажный; от "бе" в "ве" мы слухом отталкиваемся, как челнок от камней... Вместе с тем: "ве" - смягченное "бе", так что слышится аллитерация".

  И, показав свою кухню, он переводил разговор на Граммона иль Бек де Фукьера, трактующих проблему звука, у нас неизвестных тогда; мне подкинул Кассаня, трактующего стих Бодлера; 129 подчеркивал: Пушкин весьма отдавался ремесленным этим вопросам; любил Ренэ Гиля [Ренэ Гиль - известный в свое время в кружках французских символистов критик и поэт, ведший свою линию, которую называл "научной поэзией": он был постоянным критиком "Весов" и пропагандировал начинающих Ренэ Аркоса, Вильдрака, Дюамеля], старавшегося сформулировать кодекс своей научной поэзии; рылся в Потебне, никем не читавшемся в этот период с нелегкой руки болтуна Веселовского (Алексея).

  Так был он единственным строгим ученым от литературы среди не ученых в сей сфере словесников; вместо того, чтоб сбегаться к профессору этому, свистом встречали не только "козу": деловитейшие его замечания!

  Только Брюсов, Валерий, да Федор Евгеньевич Корш представляли собой Академию слова.

  Но Брюсов не был эстрадным чтецом, а чтецом-педагогом, вскрывающим форму, доселе заклепанную; завозясь молотками, ударами голоса, сверлами глаз и клещами зубов, как выкусывающих из заклепанной формы железные гвозди, он нам вынимал стих Некрасова, Пушкина, Тютчева иль Боратынского, прочно вставляя в сознанье его; так разбором стихов он, смертельно ранив "поэта" во мне, мне расклепал Боратынского: этот день был событием; я, им ободранный, не унывал; уничтожив плохую продукцию, он показал на матерого "зверя" - на стих: как его надо холить.

  И тут, столь далекий от Льва Ивановича Поливанова, ярко напомнил он мне: Льва Ивановича Поливанова.

  Брюсов был чутким директором в первой им созданной школе: до всех "стиховедческих" опытов школа была без устава; но списочек слушателей где-то был у него; в нем он делал отметки, включая иных и вычеркивая нерадивых.

  Кричали: пристрастен-де Брюсов, а так ли? Ошибся ли он - Блока, меня, Садовского, С. М. Соловьева, Волошина в свой список включивши, Койранских же, Стражевых, Рославлевых и бесчисленных Кречетовых зачеркнувши?

  Все сплетни о его гнете, давящем таланты, - пустейшая гиль, возведенная на него.

  Случалось, что и он ошибался: сперва не занес Ходасевича в список "поэтов"; 130 но вскоре ж ошибку исправил он.

  Помнится белый домок на Цветном; синий номер: "дом Брюсовых"; 131 здесь я бывал у него; я не помню убранства и цветов; мне бросались в глаза: чистота, строгость, точный порядок; стояли все лишь необходимые вещи; в столовой, малюсенькой, - белые стены, стол, стулья; и - только; в смежной комнате, вблизи передней (с дверями в столовую и в кабинетик) - седалища: здесь ждали Брюсова; стол, за которым работают, синенький, малый диванчик, и - полки, и полки, и полки, набитые книгой, - его кабинетик.

  Квартирка доричная, тихая, виделась - черным на белом; ее обитатели - острые, быстрые, дельные и небольшого росточку фигурки, с сарказмом, с умом; никаких туалетов, ничего от декоративных панно, от волос на ушах или жестов, с которыми дамы и снобы ходили за Брюсо-вым; умная, в черном, простом, не от легкости, а от взбод-ренности, смехом встречающая Иоанна Матвеевна, жена: энергичная, прыткая, маленькая; чуть "надсмешница", ее сестра, Бронислава Матвеевна; преюркая ящерка, с выпуклым лбом, с быстрым выстрелом глаз, черных, умных, сестра Брюсова, - музыкантша, теории строящая; 132 ее дружба ко мне заключалась в том, что, сев рядом, гортанным фальцетто нацеливалась в слабый пункт моих слов; всадив жало, блистала глазами; В. Я. определил раз в игре ее: "Ты - землероечка: малый зверок". Зарывалась она в подноготную; являлся за чайным столом Саша Брюсов, еще гимназист, но тоже "поэт"; ставши "грифом" , он соединился с Койранским против брата: едкий, как брат, супясь, как петушок, говорил брату едкости; брат, не сердясь, отвечал.

  Иногда мне казалось, что в этой квартирке все заняты сухо игривым подколом друг друга; здесь каждый за чайным столом, софизм выдвинув, им поколов, удаляется, супясь, работать. Семейство сходилось: на колкостях.

  Гостеприимный хозяин являлся за стол из редакции; но вскоре же быстро бежал: в кабинетик; и, без приглашения зайдя, - разве походя с ним перекинешься словом; и будешь сидеть: с Иоанной Матвеевной, с Надеждою Яковлевной.

  Впрочем, бывали часы и для "родственников"; раз, зайдя, я увидел закрытую дверь; Иоанна Матвеевна сказала:

  - "Валерия Яковлевича - не извлечь: он винтит в эти дни и часы: с отцом, с матерью".

  Родственный "винт" (от сего до сего) - дань: семейным пенатам.

  В среду вечером (перечень "сред", отпечатанный, нам рассылался в начале сезона: со списочком чисел134) являлся кружок из любителей литературы, к которому присоединялись брюсисты, "свои", те, которых он силился в партию вымуштровать.

  Разговор - острый, но деловой; - треск цитат и сентенций (как надо писать) вперемежку с софизмами; попав сюда, я дивился отчеркнутости интересов; Д. С. Мережковский с "идеями" - был отстранен.

  Шири идеологий сознательно были Валерием Брюсо-вым вынесены из квартирки, которая - класс иль - ячейка "Весов" - "Скорпиона"; и, когда начинались вопросы "не только" о том, как писать, им чертилась отчетливо демаркационная линия: об этом можно беседовать, о том - не стоит.

  Когда я являлся сюда, то В. Я. бросом рук и подставом любезнейшим стула под ноги как бы предупреждал очень строго:

  - "Беседа уже начата; и ширянья - откладываются!" "Ширянья" им выносились из "сред" - в разговоры вдвоем: у меня, на прогулке.

  Что-то строго спартанское: дух Диониса отсутствовал; узкая сфера вопросов, дающая много, порой скучноватая, когда ты был неприлежен; класс - с контролем, с экзаме-нами; у меня и в "Дону" мы ширяли идеями, а отдыхали, резвясь, у Владимировых.

  Здесь - учились мы.

  Здесь же встречался впервые с небольшим кружком образованных очень людей: вот учитель немецкого, тоже поэт, скучноватого, очень почтенного вида, блондин, Георг Бахман (писал по-немецки); вот умница, хищная, влип-чивая, Черногубов Н. Н., знаток Фета и Федорова, старый коллекционер; вот седой, с красным носом, в пенснэ, - остроумец Каллаш; а вот бледный, всегда молчаливый Са-водник; угрюмец и "демон" Дурнов (архитектор, поэт); вот - Курсинский; начитанные, скучноватые, умные люди; вот робкий блондин, всегда в сером, редискою носик, - презоркий, сутулый, какой-то кривой: Поляков - полиглот, мягкий умница и математик, выкапыватель никому не известных художников; реденькая и белокурая очень бородка торчала; являлся и "мрачный, как скалы" (по слову Бальмонта), блондин с красным носом, с усами: поэт Балтрушайтис; сидел здесь Семенов, блондин, анархист, явившийся из-за границы, где он репетировал дочерей Плеханова: все что-то заваривал он в "Скорпионе"; всегда он с проектом являлся; сидел молчаливый Яворский; ряд юношей: Шик, Гофман, Рославлев, братья Койран-ские, - выпуск студийцев-брюсистов, весьма неудачный.

  Являлся потом, бородою, как облаком, ширясь, Волошин; являлся Бальмонт; появлялись: Шестеркины, Минц-лова, Ланг и мадам Балтрушайтис.

  Здесь Брюсов мне виделся очень покинутым; он, как учитель словесности, был отделен от юнцов и от сверстников; больше сливался тогда он со старшими из "Скорпиона", на почве лишь дела.

  Таким был в эпоху начала знакомства со мной.

  

  

  

  МЕРЕЖКОВСКИЙ И БРЮСОВ

  С Брюсовым встретился я 5 декабря 1901 года; с Мережковским - на другой же день. Совпадение встреч - жест; Брюсов меня волновал "только" литературно; а Мережковский - не только; анализ, произведенный Д. С. Мережковским образам Льва Толстого и Ф. Достоевского, выявил: оба они завершают-де собой мировую словесность: "От слова - к действию, к преображению жизни, сознания!"136 По Мережковскому, Толстой ведает плоть; Достоевский же - дух; Лев Толстой сознал, что из плоти рождается новое знание; его ошибка: за поиском знания он убегает в мораль; Достоевский же не понимает, что дух обретается в теле, не в вырыве в небо; чиста-де плоть у Толстого, здорова, а он, больной духом, бежал от нее; дух-де здоров в Достоевском, а он - эпилептик.

  Литература в обоих есть выход из литературы; в обоих уж слово становится делом. Задание Мережковского: выявить общину новых людей, превративших сознанье Толстого и Достоевского в творческий быт; эта община была бы третьим заветом, сливающим Новый и Ветхий.

  - "Иль - мы, иль - никто!" - восклицал Мережковский, грозяся пожаром вселенной; ходил по Литейному, будто в кармане он держит флакон с эликсиром; глотни - и заплавятся души, тела.

  Мой отец, далеко отстоявший от прей, поднимаемых Розановым, Мережковским и Минским с епископами, видел в Д. С. Мережковском проблему романов его: т. е. - видел тенденцию правой культурной борьбы с заскорузлым церковным монашеством; мы, изучавшие пристальней книги писателя, не ограничивались таким трезвым раз-глядом. И М. С. Соловьев полагал: Мережковский - радеющий хлыст, называющий пляс и, как знать, свальный грех свой огнем, от которого-де загорится вселенная.

  Все то, что до нас доходило о деятельности религиозно-философских собраний, тогда начинавшихся в Питере137, сосредоточивало интерес к Мережковскому.

  Коль он зенит, то В. Брюсов - надир: "Только литература!" Но Брюсов вкладывал в "только" весь пыл проповедника; миф для него был лишь материалом к сочетанию слов: он с одинаковым пылом готов был отдаться анализу слов Апокалипсиса, рун, магических слов обитателей острова Пасхи, проблем Атлантиды; писал он:

  И господа и дьявола

  Хочу прославить я138.

  Прославить для Брюсова - вылепить в слове.

  Д. С. Мережковский мирился со всем, но не с этим; "народник", "марксист", ницшеанец, поп и атеист еще находили убежище в его пустой, но красивой риторике; Брюсову ж не было места в ней; так что "декаденты", по Мережковскому, - валежник сухой; малой искры достаточно, чтобы они вспыхнули; они - трут, на который должна была пасть искра слов его; вспыхнувшими декадентами эта синица хотела поджечь свое море: ему ли де не знать "декадентов", когда он и сам - декадент, победивший в себе "декадента".

  Д. С. Мережковского не понимали в те годы широкие массы; его понимал Михаил, православный епископ; да мы, "декаденты", читали его. Брюсов, тонкий ценитель "словес", был в те дни почитателем этого стиля - "и только": о всяком "не только!". Как мог он обидеться на отведенную роль ему? Умница, он понимал: исцеленье его Мережковским есть "стиль" Мережковского; Брюсов-стилист был не прочь исцелиться для... Гиппиус, чтобы отобрать в "Скорпион" цикл стихов у нее; он ковал ведь железо, пока горячо, для готовимого альманаха и для "Скорпиона"; точно торговец мехами, в Ирбит 139 отправляющийся, чтобы привезти с собой мех драгоценный, таскался он затем в Петербург, чтобы у Гиппиус для "Скорпиона" стихи подцепить; подцепив, привозил, точно мех черно-бурой лисицы.

  - "Привез..."

  - "Стихи - дрянь; ну, а все-таки - Гиппиус... "Скорпиону" приходится денежно жаться... Они запросили... Ну что же, Бальмонт даст задаром, и кроме того: Юргис [Ю. К. Балтрушайтис - в те годы "молодой" поэт "Скорпиона"], я, вы - напишем; не правда ли?"

  Не раз меня Гиппиус спрашивала:

  - "Платить будут? Коли платить будут, то - дам... Вы наверное знаете, - будут?"

  Венец юмористики: Гиппиус и Мережковский пре-краснейше сознавали вес Брюсова: в "завтра"; и даже - значенье расширенного "Скорпиона", который и им служил службу; они были гибкие в смысле устройства своих личных дел; так антидекадент и враг церкви печатался сам в "Скорпионе". Венец юмористики: когда в 1903 году начинался журнал "Новый путь", Мережковские никого пригласить не сумели для заведования отделом иностранной политики, кроме "беспринципного" Брюсова;140 он, кажется, прозаведовал... с месяц; и - бросил.

  При встречах друг с другом они осыпали друг друга всегда комплиментами:

  - "Вы, Валерий Яковлевич, человек будущего!" - вопил Мережковский.

  - "Прикажите, и - "Скорпион" к вашим услугам", - изысканно выгибался перед Гиппиус Брюсов.

  Заочно ругали друг друга:

  - "Новый путь", Борис Николаевич, заживо сгнил", - с восхищением докладывал Брюсов, вернувшийся из Петербурга: мне.

  - "Зиночка сплетничает", - он докладывал.

  - "Боря, как можете жить вы в Москве: "Скорпион" - дух тяжелый, купецкий. Как можете вы с этим Брюсовым ладить?" - кривила накрашенный рот свой мне Гиппиус.

  - "Боря, вам гибель в Москве!" - Мережковский. И я распинался:

  - "Да вы не о том", - распинался с отчаяньем я на Литейном .

  - "Да вы не о том", - распинался с отчаяньем я в "Скорпионе".

  Две эти фигуры, возникнувши в 901 году предо мной, в те же дни, в декабре (один пятого, другой шестого), вдруг быстро приблизились, как бы хватая: Д. С. Мережковский за левую руку и Брюсов - за правую: Брюсов тащил меня в литературу: в "реакцию" по Мережковскому; а Мережковский - в коммуну свою:

  - "Боря, бойтесь Валерия Брюсова и всей пошлятины духа его!"

  - "Зина думает..." - скалился Брюсов, глумяся над жалкостями беспринципных "пророков".

  Как странно: тащивший "налево" Д. С. Мережковский пугался меня в девятьсот уже пятом как "левого"; "правый" же Брюсов стал не на словах, а на деле: действительно левым.

  Я в 1901 году лишь испытывал трудность раздваиваться меж Д. С. Мережковским и Брюсовым, не примыкая к обоим в позиции, в идеологии; сложность ее - в иерархии граней; в одной допускались условно и временно ощупи Д. Мережковского; в другой же выметались проблемы формы по Брюсову; центр, ориентирующий обе эти проблемы, - та именно теоретическая проблема, для формулировки которой еще надо было одолеть, по моим тогдашним планам, Канта.

  И тут мне влетало от всех: студент Воронков, застревая в тенетах гносеологических терминов ("апперцепция", "коррелат", "факт, идентичный идее"), махал лишь рукой:

  - "Бугаев точно говорит по-китайски". Заноза Петровский подтрунивал:

  - "Знаете, философутики я не люблю", - уж и слово придумал!

  Прималкивал скорбно М. С. Соловьев. Брюсов в первой же встрече воскликнул:

  - "Зачем с философией вы, когда песни и пляски есть!"

  Как впоследствии воспринимал Мережковский мои "коррелаты" - не знаю, потому что - молчал лишь: глазами похлопывая.

  Блок - тот рисовал на меня безобидные карикатуры.

  Не видели стержня теорий моих, моего устремления к "критицизму"; для Брюсова он - игра скепсиса; для Мережковского - моя тоска по действительности.

  В. Брюсов играл в философские истины; и на "критические" рассужденья весело подсыпал он софизм; а Мережковский любил философствовать: не от меня - от себя, и тут делался Кифой Мокиевичем; [Кифа Мокиевич - гоголевский тип (см. "Мертвые души") 142] употребленье им терминов - просто юмора.

  Брюсов и Д. Мережковский меня не желали понять, полагая, что точка, центральная, моих теорий есть "муха", заскок, в лучшем случае лишь извиняемый ввиду неопытной молодости; эту "муху" стирал Мережковский, старался мне доказать, что она лишь препятствие в жизни в их "общине"; Брюсов доказывал, что эта "муха" препятствует моим стихам.

  Мои близкие связи с Мережковским и с Брюсовым длились до 1909 года; к концу 908-го рвались нити, связывавшие с "общиной" Мережковского [Он хотел видеть общиной кружок "близких" ему литераторов], и рвались нити "Весов", иль культурного дела с В. Брюсовым; это я выразил в лекции "Настоящее и будущее русской литературы", прочитанной чуть ли не в дни семилетия с дней первых встреч: декабря этак пятого или седьмого; в той лекции я сформулировал полный расщеп между словом и делом: у Брюсова и у Мережковского143.

  Оба - присутствовали на лекции: Мережковский вставал возражать; Брюсов, кажется, нет.

  Семь лет ширились ножницы между обоими; силился согласовать себя: с тем и с другим; мои ножницы после сомкнулись: вне Брюсова, вне Мережковского.

  

   ВСТРЕЧА С МЕРЕЖКОВСКИМ И ЗИНАИДОЙ ГИППИУС

  Шестого декабря, вернувшись откуда-то, я получаю бумажку; читаю: "Придите: у нас Мережковские". Мережковский по вызову князя С. Н. Трубецкого читал ре-

  ферат о Толстом; он явился с женой к Соловьевым: оформить знакомство, начавшееся перепиской144.

  Не без волнения я шел к Соловьевым; Мережковский - тогда был в зените: для некоторых он предстал русским Лютером [Разумеется, эти представления оказались иллюзиями уже к 1905 году].

  Теперь не представишь себе, как могла болтовня Мережковского выглядеть "делом"; а в 1901 году после первых собраний религиозно-философского общества заговорили тревожно в церковных кругах: Мережковские потря-сают-де устои церковности; обеспокоился Победоносцев; у Льва Тихомирова только и говорили о Мережковском; находились общественники, с удовольствием потиравшие руки:

  - "Да, реформации русской, по-видимому, не избежать" .

  В "Мире искусства", журнале, далеком от всякой церковности, только и слышалось: "Мережковские, Розанов". И в соловьевской квартире уже с год стоял гул: "Мережковские!" В наши дни невообразимо, как эта "синица" в потугах поджечь океан так могла волновать.

  Гиппиус, стихи которой я знал, представляла тоже большой интерес для меня; про нее передавали сплетни; она выступала на вечере, с кисейными крыльями, громко бросая с эстрады:

  Мне нужно то, чего нет на свете145.

  И уже казалось иным: декадентка взболтнула устой православия; де синодальные старцы боятся ее; даже Победоносцев, летучая мышь, имел где-то свидания с ересиархами, чтоб образумить их.

  В тесной передней встречаю О. М.; ее губы сурово зажаты; глаза - растаращены; мне показала рукою на дверь кабинета:

  - "Идите!"

  Взглянул вопросительно, но отмахнулася:

  - "Нехорошо!"

  И я понял: что в Соловьевой погиб ее "миф": что-то было в лице, в опускании глаз, - в том, как, приподымая портьеру, юркнула в нее, точно ящерка; и я - за ней. Тут зажмурил глаза; из качалки - сверкало; 3. Гиппиус точно оса в человеческий рост, коль не остов "пленительницы" (перо - Обри Бердслея); ком вспученных красных волос (коль распустит - до пят) укрывал очень маленькое и кривое какое-то личико; пудра и блеск от лорнетки, в которую вставился зеленоватый глаз; перебирала граненые бусы, уставясь в меня, пятя пламень губы, осыпался пудрою; с лобика, точно сияющий глаз, свисал камень: на черной подвеске; с безгрудой груди тарахтел черный крест; и ударила блесками пряжка с ботиночки; нога на ногу; шлейф белого платья в обтяжку закинула; прелесть ее костяного, безбокого остова напоминала причастницу, ловко пленяющую сатану.

  Сатана же, Валерий Брюсов, всей позой рисунка, написанного Фелисьеном Ропсом, ей как бы выразил, что - ею пленился он.

  И мелькнуло мне: "Ольга Михайловна: бедная!"

  "Слона" - не увидел я; он - тут же сидел: в карих штаниках, в синеньком галстучке, с худеньким личиком, карей бородкой, с пробором зализанным на голове, с очень слабеньким лобиком вырезался человечек из серого кресла под ламповым, золотоватым лучом, прорезавшим кресло; меня поразил двумя темными всосами почти до скул зарастающих щек; синодальный чиновник от миру неведомой церкви, на что-то обиженный; точно попал не туда, куда шел; и теперь вздувал вес себе; помесь дьячка с бюрократом; и вместе с тем - "бяшка". Это был Д. С. Мережковский!

  И с ним стоял "черный дьявол", написанный Ропсом в сквозных золотых косяках, или - Брюсов; О. М., как монашенка, писанная кистью Греко, уставилась башенкой черных волос и болезненным блеском очей; сам голубоглазый хозяин, М. С. Соловьев, едва сохранял равновесие.

  Я же нагнулся в лорнеточный блеск Зинаиды "Прекрасной" и взял пахнущую туберозою ручку под синими блесками спрятанных глаз; удлиненное личико, коль глядеть сбоку; и маленькое - с фасу: от вздерга под нос подбородка; совсем неправильный нос.

  Мережковский подставил мне бело-зеленую щеку и пальчики; что-то в жесте было весьма оскорбительное для меня.

  Я прошел в угол: сел в тень; и стал наблюдать.

  Мережковский в ту пору еще не забыл статьи Владимира Соловьева о нем, напечатанной в "Мире искусства";146 М. С, брат философа, чуялся ему - врагом; я, как близкий дому Соловьевых, наверное - враг; вот он и хмурился. Гиппиус, оберегая достоинства мужа, дерзила всем своим вызывающим видом (а умела быть умницей и даже - "простой").

  Понесло чужим духом: зеленых туманов Невы; Петербург - хмурый сон.

  Мережковский впервые ж предстал как итог всех будущих наших встреч и хмурым и мелочным.

  Сколько усилий позднее я тратил понять сердца этих "не только" писателей! Буду ж подробно описывать, как и я уверовал в их головные сердца, как пускался слагать слово "вечность" из льдинок , отплясывая в петербургской пурге с Философовым Дмитрием и с Карташевым Антоном. Что общего? Семинарист, правовед148 и естественник, сын профессора!

  Нет, я не помню решительно, о чем говорилось в тот вечер; бородка М. С. Соловьева высовывалась из тени и точно тщетно тщилась прожать разговор:

  - "Не хотите ли чаю?"...

  - "Нет", - нараспев, пятя талию, Гиппиус; ее крест на груди стрекотал; вот в нос В. Брюсову вылетел из губы ее синий дымок; она игнорировала тяжелое напряжение, потряхивая прической ярко-лисьего цвета.

  А Брюсов ей славил и бога и дьявола!

  С легкостью, уподобляясь прашинке, "знаменитый" писатель, слетевши с кресла, пройдясь по ковру, стал на ковре, заложивши ручонку за спину, и вдруг с грацией выгнулся: в сторону Гиппиус:

  - "Зина, - картавым, раскатистым рыком, точно с эстрады в партере, - о, как я ненавижу!"

  И из папиросного дыма лениво, врастяг раздалось:

  - "Ну, уж я не поверю: кого можешь ты ненавидеть?"

  - "О, - хлопнувши веком, точно над бездной партерных голов, - ненавижу его, Михаила!"

  Какого?

  Викария [Позднее Михаил, став епископом, дружил с Мережковским, порвал с православием и перешел

  в

  старообрядчество],

  оппонента религиозно-философских собраний.

  Нет, почему "Михаил" этот выскочил здесь!

  - "Я его ненавижу", - повторил Мережковский и выпучил темные, коричневатые губы; но блеск обведенных, зеленых, холодных, огромных пустых его глаз - не пугал: ведь Афанасий Иванович дразнился, откушавши рыжиков, перед Пульхерией Ивановной: саблю нацепит и в гусары пойдет 149.

  О, синица не раз поджигала моря150, закрывала даже Мариинский театр 9 января;151 и пугался: де полиция явится! Так же она одно время старалась в Париже привлечь к себе внимание Жореса [Мне по странной случайности судьбы пришлось знакомить Мережковских с Жоресом. Это было в Париже: в 1907 году], пугаясь Жореса, привлекала к изданию сборника, после которого въезд ей в Россию отрезан;152 въехала она благополучно в Россию и забрасывала правительство из окон квартиры на Сергиевской153 градом бомб, но - словесных.

  - "Нет, вы - не общественник! А революция - есть ипостась".

  - "Как, четвертая?"

  От подлинной революции улепетнула: в Париж.

  В тот же вечер, не зная синичьих свойств этих, и я содрогался рыканию: за... "Михаила" несчастного.

  После дружили они...

  Кто-то, помнится, тщился высказать что-то: про чьи-то стихи (чтобы - "ярость" погасла); став пасмурным "бяшкой", Мережковский похаживал по ковру, в карих штанишках, руки закинув за спину, как палка, прямой: двумя темными всосами почти до скул зарастающих щек, пометался вдоль коврика из синей тени - на ламповый золотистый луч; и из луча - в тень, бросал блеск серых, огромных, но пустых своих глаз; вдруг он осклабился:

  - "Розанов просто в восторге от песни".

  И - маленькой ножкой такт отбивая, прочел неожиданно он:

  Фопарики-сударики горят себе, горят;

  Что видели, что слышали - о том не говорят154.

  И на нас пометался глазами: "Что?.. Страшно?.." И сел; и сидел, нам показывал коричневые губы: пугался фонариков!

  Думалось: что это продувает его? И припомнились вновь сквозняки Петербурга, дым, изморозь, самые эти "фонарики": из-за Невы; в рое чиновников тоже чиновник - от церковочки собственной. Победоносцев синода, в котором сидели: Философов, Антон Карташев, Тата, На-та155 и Зина, - таким был в действительности Мережковский.

  - "Аскетом - веригами угомонить свои плоти пудовые, - свесилась слабая кисть, зажимавшая дамскими пальчиками темно-карее тело сигары с дымком сладковатым, как запах корицы, - плоть наша, - схватился за ручку от кресла, чтобы не взлететь в ветре голоса, - точно пушинки".

  И стал арлекином, беззвучно хохочущим: видно, опять накатило.

  - "Да тише ты, Дмитрий!"

  Он тут же ослаб, ставши маленькой бяшкой.

  Я же думал: "Какой неприятный!"

  Мне все это - с места в карьер; и я обалдел от бессмысленных фраз (потому что даже не знал я начала беседы), от блеска лорнеточного Зинаиды Гиппиус, от растера хозяев, который во мне отозвался двояким растером: описываю так, как виделось, воспринималось; а виделось, воспринималось - абракадаброю.

  Но тут Гиппиус, прерывая тяжкое сиденье, встала, моргая ресницами, желтыми, брысыми, личика точно кривого; за ней встал Мережковский, - удаленький и неприятный такой; очевидно, его "дьяволица" ["Белая дьяволица" - выражение из романа Мережковского 156] водила на розовой ленточке при исполнении миссии очаровать сатану, чтобы в нужный миг он, спущенный с розовой ленточки, начал откалывать скоки и брыки в набитом "чертями" театре вселенной.

  - "Пора и честь знать!"

  Чета в сопровождении хозяйки - прошла в переднюю; черный дьявол, Валерий, - за ними.

  М. С. Соловьев, нос повеся, в дымках нас оглядывал: с юмором вышмыгнула из передней О. М.; подняла на меня напряженные очи:

  - "Что?" Губы дрожали.

  - "Сомнения нет никакого", - сказал Соловьев, стряхнув пепел в массивную пепельницу; и пошел открыть форточку: выветрить запах сигары.

  

  

  

  ПРОФЕССОРА, ДЕКАДЕНТЫ

  А на другой день Д. С. Мережковский читал в Психологическом обществе, в зале правления университета, которая окнами полуовальной стены закругляется на Моховую; в этой комнате я отсидел год назад реферат "Математика и научно-философское мировоззрение";157 странно мне было увидеть в почтенном сем месте прически а-ля Боттичелли средь роя седин и мастито лоснящихся лысин; вот - старый Лопатин, Лев, князь Сергей Трубецкой; а вот - быстрый Рачинский, угрюмый Бугаев; вот - канцлер традиций, весь седенький: доктор Петровский; вот - окаменелость: профессор Огнев; как, как, - Иловайский? Матрона багровая загородила его: не уверен; и тут же - как странно их видеть: Сергей Поляков, Балтрушайтис и Брюсов; и юноши дерзкого вида средь тихих магистри-ков, просто студентов, при профессорах.

  В. Я. Брюсов, взяв под руку, меня ведет к сестре своей, Надежде Яковлевне; она пырскает молодо глазом; маленькая, большелобая, сухо-живая; она - точно ящерка; рядом с нею я сел; она - шепчет мне:

  - "Скажите, а кто этот свирепого вида профессор?"

  - "Отец!"

  - "Ах!" - сконфуженно вспыхивает168.

  Мой отец - оппонент неизменный - сутуло засел за свирепые торчи усов; и горбатою грудью сорочки отчаянно щелкает в споре, потявкивает, как большой цепной псище.

  В дверях, - точно палочка: черная талия Зинаиды Гиппиус; сыплется в лысины острый лорнеточный блеск; обалдел входящий Мережковский, проваливаясь у нее за плечами и выглядывая из-за плечей и хлоп