Белый Андрей - Начало века

Пречистенскому бульвару, схватывал за руки, катался овечьими глазками:

  - "Боинька, пожай теуйгии охватит всегенную". Делалось - нехорошо.

  Когда упирались, то, вдохновленный видением "сорока тысяч курьеров", апеллировал к сочиняемой им литературе несуществующих предметов знания; эти "предметы" вылуплялись из потребности вывернуться, когда его ловили на лжи.

  Сперва он врал в мелочах, рассказывая, как плавал в лодке с Харитоненками по залам харитоненковского особняка: в дни наводнения; потом ложь стала причинять неприятности: взволновав Грабаря сведениями о старинных особняках, уверил его, что где-то есть неописанный памятник Фальконета; говорят, - Грабарь лупил за розысками в какие-то медвежьи углы.

  Встал вопрос о "труде": есть ли он? Показывалась не рукопись, а запертый стол, в котором она неизвлекаемо пребывала; явились сомнения, что он знает эпоху Юлиана, которого-де был специалист; вырвали у Мишеньки реферат: "Юлиан"; ждали, сбежавшись к Астрову; Миша, учуяв западню, не явился; вырвали обещание, что через неделю прочтет; притащили Вячеслава Иванова: ловить Эртеля на незнании эпохи; Миша исчез вторично; был пойман - в гостях, откуда его приволокли на извозчике: к Астрову.

  Перепуганный лгун, картавя, катаясь глазом, лепетал что-то нищенское; стало ясно: профан;135 но припечатать его и тут не смогли: мала мышь, да увертлива; перепуганный насмерть, метался меж пальцев Вячеслава Иванова, сконфуженного ролью ловить мышей и по слабости щадившего Мишу.

  Стало Мише не по себе в кружке "аргонавтов"; но с тем большим жаром являлся: отвечать на смешки удвоением патоки и учетвереньем объятий, способных смутить и... удава; крался потной рукой ко мне, чтобы... пригладить:

  - "Гыы, Боинька, гыы..." Не плюнуть же в руку!

  Являлся подставить и левую щеку и правую, подписываясь под насмешками и правой и левой ногой и рукой. Шепот рос:

  - "Одному посвященному эта кротость доступна!"

  Когда я обрывал его, он, придя в раж, ревел: я-де схватил быка за рога. Все так - в обычном разрезе; он-де зажаривает "истины", сообразуясь с законами трансфинитных чисел; вывертываясь, имел вид падающего в пески верблюда.

  Где-то шептали, что он меня вырастил, что мои стихи - от него; как и мои ему возраженья; он - "тайный" учитель, ведет-де меня к "посвящению".

  Воображенье сумасшедших старух - ужасно!

  В 1906 году Эртель заволновал не в шутку:

  "Он знает санскрит: перевел "Гориваншу" [Заглавие философской поэмы 136].

  Миф о санскритологе вырос, как плевелы; полешь гряду, выполол, - вдруг крапивища выросла под носом: так рос санскрит, проходимый сперва с Поржезинским, потом в Посаде, в эпоху, когда Миша, таясь, проходил "пути посвящения"; факт овладенья санскритом - перевод "Гори-ванши", которая - не переведена.

  Оказалось поздней: таки был перевод, по-английски, прошедший незамеченным (Эртель же был чертовски начитан); Поржезинский сделал признание: всех русских санскритологов знает по именам он; Эртеля - нет.

  Эртель ретировался: под прикрытие Батюшкова; мать продолжала бывать у "старушки в чепце"; ей подносили - примерного брата, примерного сына: не курит, не кутит, не пьет. В воспоминаниях матери подымалось исконно: лето в Демьянове, липы, запахи дегтя, персика; мать умилялась:

  - "Какая старушка! Какой нежный сын!"

  Братец с сестрицей появились у матери; Миша по-прежнему клал руку мне на плечо:

  - "Что, Боинька?"

  Был и вздошек: я-де, калиф на час, просиял с его помощью книгой стихов "Золото в лазури", и без него - золото зорь рассыпалось у меня в "Пепел".

  Раз ему крикнул:

  - "То, что ты говоришь, - круглый нуль". Глаза Эртеля вспыхнули:

  - "Именно: ты схватий, бгат, быка за гога" ("за рога").

  - "Ну да: нуй иги эдакая баганка", - т. е. "нуль или эдакая баранка".

  И он показал мне руками, какая баранка: огромная! Верно, пекла Пиритиша: для Миши.

  Эртель пропал с горизонта.

  Рассказывали, будто с Батюшковым он на бульваре гуляет; ну, - пара: полуперый галчонок с кукушкой без перьев; держа крючковатые палки, они после третьего шага, став сблизясь носами, схватяся руками, трясутся рука-ми-де, их вздергивая от микиток к носам и отдергивая от носов под микитки; де слышится:

  - "Гы-ы, Пауша!"

  - "Вшзл... Миша... Вшзл!.." "Вшзл" - звук всхлипа Батюшкова. Кругом - слякоти, гниль, воробьи.

  Эртель стух года на два; вдруг слухи открылись о новой звезде: явился-де оккультный учитель; он-де догремел до Германии; он-де кует магические свои цепи; он знает-де рецепт разведенья русалок; я ахнул: Миша!

  Мать попала на его курс; среди слушательниц - Кистяковская, Климентова и Урусова; Боборыкин являлся на Мишу: зарисовать его; мать восхищалась "пастырем" душ: понесло эпидемией.

  Я, изучивши канон теософов, взял в руки себя, перепер через строгий кордон, явясь слушателем; встретило зрелище: старый очканчик, полуплешивый, картавый, косой, с жидко-жалкой бородкой, в усиных обгрызках, в потрепанных и незастегнутых штаниках, точно Дионис, терзаемый страстью вакханок, введен был в гостиную роем слащавых, шуршащих шелками старух, лепетавших, как хор приживалок из "Пиковой дамы", вводящих "каргу" в белом чепчике:

  - "Благодетельница наша, как изволила гулять?" 137 Усадивши "каргу", теософские старицы слушали, точно романс, песни о том, как каталися волны любви до создания мира и как в тех катаниях мир созидался. Эртель увиделся мне бабушкой-волком, рассказывающим Красным шапочкам сказку; блистали глаза, став зелеными; щелкали зубы гнилые; слюна разлеталась; сидела старуха: княгиня Урусова.

  Я, ощутив себя Германом [Герой "Пиковой дамы"], выслушал курс, чтоб поднять пистолет на "каргу"; и - поднял требованием дать список источников (теософы меня поддержали), назвать своего "посвятителя"; знал: шах и мат его теософской карьере! Свой ему шах и мат подготовил я, как верную мышеловку; перехитрил хитреца.

  - "Гы-ы... Боинька!"

  Эртель, как мышь, улизнул, в этот дом не вернувшись: был взорван-таки в собственной штаб-квартире; чтоб он не искал себе новой квартиры, я ухнул в него своей притчею "Лгун", напечатав в газете ее, перечислив проделки "лгуна" (не назвав его имени);138 все испугались "скандала"; и Эртель притушен был; скрылся, женился; жена взяла в руки его; нашла место учителя; и не пускала его в места злачные, где он пас оккультисток, занимаясь сплошным разведением турусов и "нимф"; "посвященный" исчез; Миша - умник, добряк и жалкий лгунишка - остался; являлся с невиннейшим видом в Демьяново, будто и не было в прошлом сомнительных экспериментов, будто по-стародавнему он - честный позитивист.

  - "Гы-гы... Юди наюки!"

  Слушали: В. И. Танеев, К. А. Тимирязев и - ...моя мать, оказавшаяся вместе с Мишей в Демьянове и посещавшая его "курсы"; мать не сдержалась, поставив вопрос при Танееве:

  - "А с теософией как же?" Он очками блеснул:

  - "Аександьа Дмитгиевна, - я сказай все, что мог: свою миссию выпойний; пусть же дьюгие тепей говогят".

  Выходило: зажег теософию, ученикам своим передал ее светоч, ушел в катакомбы: таиться и йогу свою углублять; катакомба - Демьяново; "йога" - поддакивание К. А. Тимирязеву.

  А ученицы "великого", прежде меня проклинавшие за удар, нанесенный Мише, попеременно мне признавались:

  - "Вы - увы! - были правы".

  Лишь Батюшков еще "верил" "карге"; но в двадцатом году даже эта "божья коровка" воскликнула:

  - "Предпочитаю... Тэк!.. Мишу не видеть!.. Тэк!.." И опустила нос.

  "И ты, Брут!" - мог воскликнуть Эртель.

  Вскоре он умер.

  Весьма неприятно оперировать опухоли: гной, пальцы мажутся, грязно; а - надо; в 1910 году я срезал опухоль, назревавшую в круге нас обстававших перезрелых дев, возвращая старой Москве невинно привирающего добряка; "великий лжец", "жрец" - был выставлен, как спиртовой препарат: в музее типов139.

  Встреча с Эртелем - класс изучения шарлатанизма.

  Сколько раз шарлатаны встречались потом; я сталкивался с рядом еще не изученных в психике явлений; при них вырастали люди, объявившие неизученные явления яеизучаемыми, но бравшие патенты на их объясненья; тип шарлатана цвел многообразием разновидностей отъявленного до... невинного; на Эртеле я развил особое обоняние, позволявшее потом мне унюхивать шарлатана. Подлец, спекулирующий на доверии, - безобидный "зверь" в фауне шарлатанства; слабые, часто чуткие, часто добрые люди - порою рассадники более опасных бацилл: шарлатан в них даже неуловим. Эртель - тип без вины виноватого шарлатана; в Эртеле виноваты все: я, старушка Софья Андреевна, старик Танеев.

  От грубого Калиостро не стоит спасать: опасности Калиостро ничтожны в сравнении с той, которую представлял Миша, "ученый-историк".

  

  

  

   ЭМИЛИЙ МЕТНЕР

  Вспомните роман "Давид Копперфильд": Тротвуд, юноша;140 и - Стирфорс, блеск талантов, старший товарищ Тротвуда; история друзей - себя повторяющий миф; у каждого бывает свой Стирфорс, свой блеск; жизнь отнимает Стирфорса; но сон о нем длится.

  Он - кипение юных сил в нас; он - нас отражающее зеркало.

  Встреча с Метнером - встреча юноши с сильно вооруженным мужем, поражающим воображение; я, Эллис, Петровский имели возможность обобществить наши опыты: борьбы с бытом; связь "аргонавтов" - попытка утилизировать опыт каждого как ценный и независимый; для изучения науки надо было Эллису записаться на семинарий по Марксу; мне - записаться на класс литературоведения Брюсова, на коллоквиум по истории церкви - к Ра-чинскому; но ни у Брюсова, ни у Рачинского не учился я связывать интересы: в культуру; в кружок "аргонавтов" шли: увязать в культуру знания каждого; не мои стихи интересовали меня, а социологический опыт Эллиса, исторический - Эртеля, теоретико-познавательный - Шпета, уже поздней временно подходившего к нам.

  Метнер был старше на несколько лет в эпоху, когда "на год ранее" - значило: на метр глубже в трясине рутины; десятилетие боролись с нами; а с футуристами - года полтора.

  Брюсову было труднее, чем нам; с 93 года оскалился он; на его же плечах мы с Блоком проходили в литературу.

  Метнер был в возрасте Брюсова; жил же он в полной закупорке; сфера Брюсова - уже; музыка не интересовала его; он не был мыслителем; в Метнере же схватились: мыслитель и композитор тем, которые прозвучали в культуре Запада запоздалым откликом на думы его юности, - у Шпенглера, у Чемберлена, у Файгингера и у Вейнинге-ра; они - шире, богаче, свободней жили в душе молодого Метнера, как подгляди лишь.

  Не было литературы предмета: не было в литературе "предмета"; "предмет" - культура мысли вместо истории философии; не было постановки проблемы музыки как смысловых волнений сознания; читали историю в архиве документов; не было представления о палеонтологической психологии, - о том, что ископаемый птеродактиль в ребенке, пробегающем ракурс всех исторических и доисторических фаз, жив в кошмаре о драконе, миф о котором - итог опыта передачи памяти о встречах первых людей с последними птеродактилями141.

  Все это поднимал Метнер из своей катакомбы. С необычайною яркостью - без литературы, без отклика.

  Более богатый культурой, чем Брюсов, он был замурован без единой отдушины; никто не слушал; не умел сказать; не было и трудов, на которые он мог бы сослаться. Ницше и Гобино еще не были в России известны; и он хватался... за Константина Леонтьева, за Аполлона Григорьева, ломая в себе труд "Философия культуры"; напиши он его, - многие бы твердили: "Это - по Метнеру"; мы же часто твердим: "Это - по Шпенглеру"; но труд, не написанный им, в сознаньи моем перевертывал свои страницы 142, играя яркою краской; две им написанные книги - "Музыка и модернизм" и "Размышления о Гете"143 - бледные перепевы им уже сказанного.

  По Эртелю знаю: и "ничто" может казаться "всем"; по Метнеру знаю: и яркий талант мимикрирует подчас неудачника; иные таланты с легкостью выражают себя; потенциям гения присуще рубище нищего; в Метнере жило - нечто от "гения"; но "гений" в нем - обрел рубище.

  Как луч из окошка, погас за окошком.

  С Метнером познакомил Петровский: в 901 году.

  - "Что там! - отмахивался он, - поговорите с Эмилем Карловичем: вы с своим Шопенгауэром, а он - по Канту".

  Метнер да Метнер!

  Я досадовал; мои мнения угонялись крокетным шаром: от шара Метнера; подать Метнера!

  Петровский, выпятив губы, силясь выговорить, торопясь, - вспыхивал:

  - "Эмилий Карлович слышит в оркестре каждую фальшивую ноту; братья Метнеры кидаются друг на друга по окончании симфонии и, не сговариваясь, восклицают: "Две, Коля, ошибки!" - "Две, Миля, ошибки!" - "Ужасно!" - "Чудовищно!" Где нам с вами: куда уж!"

  И, убив меня, облизываясь, как кот, Петровский прибавлял:

  - "У Эмилия Карловича брат, Николай, - сочиняет: замечательный пианист и композитор; он - произведение рук Эмилия Карловича".

  Петровский, бывало, кого-нибудь возведя в перл, - им гвоздит: где уж, куда уж, - не Метнеры мы!

  Выяснилось: Метнер - западник, немец с испанскою кровью; отец его - имел дело;144 а прадед, артист, был знаком с Гете145, которого Метнер боготворил, состоя в "Goethe-Gesellschaft" и заполняя библиотеку трудами "Goethe-Gesellschaft"; 146 еще гимназистом Петровский заходил к Метнерам.

  Раз шли с ним арбатским районом; вырос стройный, эластичный мужчина в карей широкополой шляпе, в зеленовато-сером пальто; бросились: узкая клинушком каштановая борода и лайково-красная перчатка, подымавшая палку, когда он остановился как вкопанный, точно внюхиваясь расширенными ноздрями тонкого носа и поражая загаром худого, дышавшего задором и упорством лица.

  Вдруг лицо взорвалось блеском больших зубов с волчи-ным оскалом и вспыхом зеленых глаз, пронизавших насквозь, когда он, сорвав шляпу, ее уронил к тротуару, отвешивая четкий поклон и косясь исподлобья; длинные, жидкие, но кудрявые пряди волос с ранней лысины трепанул ветер; я увидел надутые височные жилы и линии костей черепа, сросшиеся буграми.

  Глаза угасли: задержь, напоминающая оцепененье щетину поднявшего волка, готового и к скачку вперед, и к легкому скоку от нас в глубь переулка. Петровский представил:

  - "Эмилий Карлович Метнер".

  Настороженно вперились друг в друга; запомнилась поза Метнера: подозревающий задор, дразнимое любопытство, могущее стать и угрюмым молчаньем, и жестом детской доверчивости. Впоследствии мне казалось, что в миг первого столкновения на улице всплыл лейтмотив отношений, и бурных и сложных, где и пиры идей, и ярость взаимных нападок пестро сплетались до первого разговора, единственного, длившегося года в поединке взаимопроницания, признания, отрицания.

  Памятна пауза немой стойки - до первого слова:

  - "Здравствуйте".

  У Диккенса есть такие моменты, когда он рисует судьбу.

  Метнер отчасти - судьба; фантазия наших моральных игр воплощена книгоиздательством "Мусагет"; друг трудных часов жизни и оскорбитель ее светлейших моментов - и утешал, и нападал бескорыстным разбойником, ударяя по фикции снящегося ему "дракона" на мне, введя в жизненный быт символы "Кольца нибелунгов" Рихарда Вагнера и чувствуя себя в им созданном мифе убиваемым Вельзунгом; [Древний род, изображаемый в "Кольце нибелунгов" 147] лейтмотив "вельзунгов" - его рассказ о себе: для меня он и жизнь читал ухом, иллюстрируя ее сцены сценами боя Гунтера с Зигмундом, освобождением Брунгильды, ковкой меча [Темы "Кольца"], чувствуя себя бродягой по лесным трущобам Европы пятого века, а не туристом, пересекающим - Берлин, Дрезден, Цюрих, Москву, где он обитал, как древний германец в пещере, а не в домике Гнездниковского переулка (окнами в окна квартиры д'Альгейма, воспринимаемого Хагеном [Хаген - убийца Зигфрида]); в поднятой пыли цивилизации видел он дым пожара Вальгаллы; его девиз: сечь голову Фафнера [Дракон в "Кольце нибелунгов"] и выслеживать подлого гнома, Миме, выславшего Хагена: вонзить меч в беззащитную спину Зигфрида 148.

  Ликом древнего мифа поглядывал он на нас.

  - "Посмотрите, - бывало, толкает меня, показывая в Обществе свободной эстетики на модного журналиста: - Что за ужимки, каков подлец!"

  Хагеном виделся ему и д'Альгейм, выросший из Миме-Листа;149 "Дом песни" - ловушка для Зигфридов двадцатого века, которых-де миссия - культура Гете, Бетховена, Канта; бьюсь об заклад: и занятие Рура негрскими легионами переживалось бы Метнером в унисон с "Домом песни" д'Альгеймов, подготовлявших, по его мнению, ядовитую музыкальную смесь: из Гретри, Мусоргского, Листа.

  Мифом он оперировал, точно формулой, исчисляя события будущего и порою кое в чем предвидя их тонко; для него миф - и Берлин, и Москва, и угол Кузнецкого Моста, и Лейпцигерштрассе; отсюда его - требовательность к друзьям и удесятеренная настороженность: мелочь жизни - симптом-де; в атомах воли бьет-де мировой пульс; людские дуэты и трио - молекулы-де химического сцепления: в мелодиях мирового ритма; от того, с кем дружишь, зависишь; химия качеств - не изучена; в каждой группке людей - иная она; мы не знаем, какие ядовитые или полезные свойства для целей вселенной приготовляем мы, дружа с тем, не с иным; отсюда - его придирчивость к слову и к каждому жесту того, на ком сосредоточивал внимание он.

  Все то, поздней сознанное, встало тональностью перед тумбой арбатского переулочка, где столкнула нас лбами судьба и где мы перебросились незначащими словами; потом встречались издали, хватаясь за шляпы, настороженно косясь.

  И шли мимо.

  Первый разговор - моя встреча с ним в Колонном зале тогдашнего Благородного собрания150.

  На генеральной репетиции Никиша мне издали бросились: темно-зеленое пальто и красная перчатка, сжимавшая крючковатую палку; Эмилий Метнер скользил, как волк в чаще, в давке людей, скрыв усами зажатые губы, со вздернутыми плечами, с откидом долихоцефального черепа: не то художник, не то франтоватого вида брюзга, не то рыцарь, не то вор, - викинг-волк, Вельзунг.

  - "А? вы?"

  Мы сели рядом; как собака на стойке, пружинно-четкий, он молча впивал деловитые разъяснения Никиша, когда тот, трижды махнув дирижерской палочкой, рукой обрывал оркестр, бросая с пульта:

  - "Aber hier mussen Sie..." [А здесь вы должны... (нем.)]

  Метнер же, подняв плечи и закосясь вопрошающим глазом, стискивал в руке шляпу; и поражало, что мало осталось длинных волос и что крепки кости фигурного черепа; вдруг, не выдержав собственных мыслей о Шуберте, Никише, себе и мне, он, упав локтем в колено, задирижи-ровал кистью руки, отбивал такт ногой, напевал в ухо:

  - "А... а?.. Слышите... Ти-та-та... Ну, что?.. А?" Не дождавшись ответа, - бросал: не мне, не себе:

  - "Дик мотив под токкато: сквозная веселость; под ней - страх... Великолепно... Та-та", - напевал он, принимаясь вгонять обертон впечатления всей живой пантомимой в... проблему культуры приведением в параллель к теме рои напеваемых фиоритур из Бетховена, Шумана - в ухо мне: с подкивом на Никита; и случайная мелодия становилась связью мелодий, из которых звучала полная блеска дума его: и о Шуберте, и о Никише, интерпретаторе Шуберта.

  - "Вспомните: у Фридриха Ницше..."

  И - что это? Фридрих Ницше собственною персоною встал как бы для меня на пульт, заслонив дирижера Никита.

  Я ж разевал рот на комментатора никишевских комментарий не к це-дурной симфонии151, а к европейской культуре, в лекции о которой он мне превратил репетицию Никита простым подчерком музыкальных тем и их смысловым раскрытием в связи с философией.

  - "Культура есть музыка!" - по Новалису резюмировал он.

  И, отдернувшись, тянул клин бородки - в звук труб, в ветер скрипок.

  К концу репетиции не Никиш отдирижировал Шуберта, - Метнер отдирижировал Никита: во мне.

  И бросил:

  - "Идем к Никиту".

  Никиш стоял в пустом зале; казавшийся издали и высоким и стройным, вблизи казался он толстою коротышкою; Зилотти ему подал шубу, лицом зарываясь в меха; Метнер обменялся с Никишем несколькими словами; я их наблюдал:

  - "Дирижер оркестра и дирижер душ!" Таким увиделся Метнер.

  Бетховена, Гете и Канта он мне вдирижировал в душу; ему философия была только нотой в культуре, которая виделась симфонией, где инструменты - "великие" лич-ности-де.

  Прощаясь с ним, недоумевал, почему мы не условились встретиться; шел... с репетиции на лекцию профессора Анучина и... не дошел; представилось жевание резинки после... бокала шампанского, поданного мне: Шубертом, Никишем, Метнером...

  Когда вышла "Симфония", Метнер решил: автор - я; вскоре же резкий звонок; Петровский и Метнер с лукаво-веселым лицом, без волчьей настороженности, - в том же пальто, в той же шляпе и с тою же крючковатою палкой. Он мне подмигнул:

  - "Идемте гулять".

  Вертя тростью, подталкивая под локоть, с веселыми каламбурами скатились по лестнице - в воздух, под солнце; он несся по Денежному переулку вперед; и Петровский едва нагонял его; розовела заря за заборами; светились белые гроздья сирени; он палкой показывал - в зори.

  - "Симфонией" дышишь, как после грозы... В ней меня радуют: воздух и зори; из пыли вы выхватили кусок чистого воздуха, Москва - осветилась: по-новому... "Сим-фония" - музыка зорь, брат отметил зарю; у него есть мотив: титета, татата", - напевал он.

  Он мне окрестил этот год, назвав его годом зари.

  А прохожие, верно, дивилися мужу и двум оголтелым студентам; вот - Смоленский бульвар, вот - Пречистенка, где Кобылинский подчеркивал мне пыль тротуара. Здесь именно Метнер увидел зарю, осветившую нас косяками.

  Метнер отстаивает личность: вскочивши, согнувшись, рукою схватился за бок, он другою, в перчатке, сжимающей палку, как бы рисовал силуэты значительных личностей; с невероятною силою невероятных размеров из слов его встает лицо Ницше.

  - "Нет, нет, я - за личность: Перикл начинал говорить перед массой, как перед неким хаосом; словом учителя своего, Демокрита, он организовывал толпы, влагая смысл в смысл, точно вписывал в круге круг; когда кончал, то стоял каждый в круге своем; уже не было массы, а был организм, средь которого стоял Перикл образом самого Логоса: вот человек!"

  Метнер задирижировал душами, гармонизируя их устремленья: в усилиях вырастить близкую тему в другом становился тираном он, подозревал и подглядывал, переворачивая все ваши мотивы, ощупывая их изнанки, врываяся в жизнь, угрожая разрывом мне; он впоследствии мне говорил: спутница же жизни моей отделяет меня - от меня самого.

  - "Она есть "королевна" из вашей "Симфонии"; за ней - Клингзор154, Петр д'Альгейм, с Листом, с католицизмом, с больною мистикою; он вас погубит, - я вам говорю... Гете не одобрил бы вас: вам нужна "Сказка" московской "Симфонии"155 - не "королевна".

  И уже миф возникал в нем; он подхватывался и д'Аль-геймом, но им развивался обратно: Альберих-де [Злой гном в "Кольце"], Николай Метнер, подкапывался под "Дом песни"; д'Альгейм в безысходной тоске из окошка косился на окна противоположного дома, где Метнеры жили; оттуда же Метнер - косился: на окна д'Альгейма.

  И весь Гнездниковский разламывался для нас; две культуры, два воина: француз д'Альгейм нес дар Франции, т. е. отраву для Метнера, немца, вербуя в отряд своего родственника, француза Мюрата, профессора Л. А. Тара-севича, С. Л. Толстого, княгиню Кудашеву и всех Олениных; за Э. К. Метнером шли: Гольденвейзер, Морозова, Шпет, Эллис.

  Слушали:

  - "Или - со мной, или - с Метнером!"

  - "Или - со мной, иль - с д'Альгеймом!"

  Рос миф уже не о "руне", а о "золоте Рейна", которое выкрали гномы; и Метнер, оскалясь, чувствовал: гибель Вальгаллы; и Вольфы, и Вельфы, и гвельфы, и гибеллины156 - сливались в одно: в мифе Метнера; эпоха Атти-лы - с эпохою Фридриха Барбароссы связывалась двадцатым столетием, централизуяся здесь, в Гнездниковском; мы с Эллисом и с Соловьевым - Арбат утверждали, а Метнер с д'Альгеймом - район Гнездниковского, между Тверской и Никитскою. Впоследствии, когда искал себе он псевдоним, я сказал:

  - "Искать нечего: "Вольфинг" [Вольфинги - род (см. "Кольцо нибелунгов")]. "Вольфингом" стал157.

  Сквер у храма Спасителя - порог к дружбе; летом 902 года он напечатал в провинциальной газете обо мне фельетоны;158 его критика лишь подчеркнула: "Симфония" - не в сумасшедших домах (мысль Л. Л. Кобылинского), вовсе не в "мистике" (мысль Соловьевых) и не в "архиереях" (Рачинский), а в символе радости, в "Сказке" (героиня моей первой книги).

  И я радостно согласился .

  Осенью 902 года я стал ежедневным гостем уютной квартирки, наполненной звуками Шумана и Николая Метнера; великолепный, сухо-стройный лысый старик в синих очках, с бородкою а-ля Валленштейн, белой, как серебро, Карл Петрович, зорко внимал нам с милой супругой, урожденной Гедике; а композитор, брат Коля, - квадратный, кряжистый, невысокий, с редеющими волосами, с лицом молодого Бетховена, с медвежьей неповоротливостью силился передать свою мысль; не находя ее, он сердился, хватаясь за спички и пережигая их в пепельнице (его привычка), поглядывая строго и мило напряженным лицом с морщиной на лбу, со стиснутыми губами: как паровоз на парах, он пыхтел, себя сдерживая и слушая нас; было усилие понять ритмы Тютчева, Пушкина, музыку к которым замыслил; о Гете судил он словами брата161.

  Много было от детской мешковатости в строгом крепыше этом; и "Миля", брат, разъяснял культуру ему, работая над ним, как педагог-художник.

  Как "икарийским" играм предавались мы с "Милей" над чайного скатертью, а "Коля", брат, молча пыхтел, пережигая в пепельнице за спичкою спичку; вдруг, бросившись вперед тяжелым квадратом корпуса, падая руками на скатерть, со строгим вопросом, скрипя своим стулом: "Позвольте".

  Поняв, - откидывался, оглядывая нас; и валился в пепельницу: пережигать спички.

  Раздавались звонки; являлись женатые братья: хорошо одетый остряк, в стиле Диккенса, брат Карл Карлович и молодой Александр Метнер с испуганными голубыми глазами; являлась сестра, Софья Карловна, ее муж, Сабуров, тривиально самоуверенный, немолодой и неглупый художник Штембер, родственник Метнеров; многочисленное семейство внимало "Миле", верховоду и дирижеру.

  Бывали: и нервный Г. Э. Конюс, и флегматично-надутый, тяжелый, чернобородый Гедике, и нервно-неудовлетворенный, восторженно-впечатлительный худой блондин, Александр Борисович Гольденвейзер, чтитель "Коли", к которому сразу же я почувствовал тягу.

  Придешь - все на цыпочках: Карл Петрович, Александра Карловна, братья Александр и Карл, сестра Софья, Сабуров и Штембер:

  - Тсс... Миля - работает... Тс... Коля сочиняет. Николай Карлович чувствовал ужас к столовому ножу и к яичной скорлупе; ему разрезали мясо и Александра Карловна и сестра Софья; Сабуров и Штембер очищали яйца от скорлупы; Эмилия Карловича сражали задохи; и он капризничал, слушая, как произносят сентенции "Мили" словами "Мили" - брат Карл, брат Александр, Саша Гедике; великолепный старик, с белою, как серебро, бородкой а-ля Валленштейн, вынимая сигару из рта, - бывало, старается:

  - "Толпа, Миля, становилась цельным организмом, среди которого стоял Перикл, как мне кажется".

  - "Вы не о том, папаша".

  Великолепный старик с белою, как серебро, бородкою а-ля Валленштейн, бывало, с достоинством поправляет синие очки:

  - "Я хотел только выразить, Миля".

  - "Хотели сказать, - нервно схватывается руками за кресло Э. К., - что у Шумана музыкальное напряжение обратно Бетховену".

  - "Вот именно", - обретал точку опоры папаша, стараясь усвоить мысль "Мили", чтобы через день выпорхнуть с сигарным дымком:

  - "Я хочу сказать, Карл, что у Шумана музыкальное напряжение обратно Бетх..."

  - "Весь вопрос в том... - вскакивал, бросая салфетку, Миля, за день углубивший вопрос; и, простирая руку над скатертью, супом и "Bier" [Пиво (нем.)], как над бездною, - весь вопрос в том, что вопрос не так прост, как некоторые полагают..."

  "Некоторые" - Э. К. за день до этого.

  - "Конечно: хотя..." - следовал анализ "хотя"; "однако" - следовал анализ "однако": великолепный, блистательный.

  И мамаша, я, Карл, Александр, Николай и Сабуров, бывало, моргаем и рты разеваем: ножи выпадают из рук; проливается "Bier" на чистейшую скатерть; папаша внимательно вслушивается: усвоить и выразить:

  - "Толпа, Коля, становилась организмом, когда к ней Перикл говорил, хотел я только сказать, - Алексей Сергеевич: весь вопрос в том, что вопрос не так прост, как мы все полагаем, - сигарой на нас, - потому что хотя музыкальное напряжение, Миля, у Шумана..."

  Милый старик: он упорно учился, годами учился у Мили; выучивался - шаг за шагом; и выучившись, - он учился дальнейшему; в десятилетиях здесь вычеканивалось восприятие музыкального слуха: и уха и духа; студия музыковедения, а не квартира директора фабрики; в студии этой учились и Конюс, и Гедике, и Гольденвейзер; почтительно ухо склонял Кусевицкий; считался с ней Скрябин; здесь высидели высший тон музыкальной Москвы: Кашкин, Кругликов, Энгель, тогдашние музыкальные критики, тону внимали; но Альберих - злой Каратыгин, тащивший культ Регера, Миме - д'Альгейм, - в свою очередь Листа тащивший, - единственные исключения; произнесите-ка здесь "Кара-тыг..." - и с Эмилием Карлоничем приключается: странный вздох, лицо - в пятнах; нарушалось равновесие в ухе, когда упраздняется Бах, творец "Wohltemperierte Klavier" [Рояль, изобретенный Бахом путем слияния минорных и мажорных полутонов], - целотонного [Целотонная гамма развоплощает синтез звука, произведенный Бахом] "какофонией" Регера.

  Регер и Лист - враги дома.

  Братья - Карл, Николай, Александр и Эмилий, и Штембер, и Конюс, и Гедике, Саша, вскочив с налитыми кровью челами, взволнованно перебивая друг друга, ножами, бывало, стучат по столу; а Сабуров, немой, белокурый, - метается молча.

  Милые люди!

  Э. К. часто искал подкрепления к мысли своей в музыкальных примерах:

  - "Ты, Коля, дай "Клара Вик"162. Коля с пыхом усаживался за рояль.

  - "Тата-ти-тата... А? - севши рядом со мной, подняв плечи, Э. К. наклонялся к глазам моим. - Вы понимаете?.. Коля, дай первую тему сонаты своей: татата-тата-та".

  "Коля" корпусом падал, скрипя табуретом, на клавиши, точно битюг, выволакивающий грузы мыслей взволнованного, захватившего руку мою брата "Мили", к заре вывозя ее; "Миля" же тряс карандашиком над моим носом:

  - "Монашенка вашей "Симфонии" - а?.. Коля, - тему вторую: тари-тара-ра... - лицо наклонив под лицо. - Тема "Сказки", встречающей вашу монашенку: не узнаете себя?"163

  Узнаю, узнаю, - и подскакиваю в непомерном волнении:

  - "Заря? Наша?"164

  - "Стой, Коля!"

  Коля стирает испарину и ожидает: чего еще? Но брат - не требует: став золотым и светящимся, он говорит про гимн к радости (тема Девятой симфонии):165 музыка в ней - культура; в ней - будущее; так, связав образ "Сказки" ["Сказка" - действующее лицо моей "Симфонии"] с мелодией брата, с культурой по Гете, он Гете, Бетховена, Канта, меня, нас - сплетает утонченными аналогиями в стиле Шпенглера: за восемнадцать лет до появления книги его;166 а за окнами взвой метели ноябрьской; снежинки мельтешат; и тему метели, как тему зари, во мне поднял он - в 902 году: брат за стеной сочинял первый опус, свои "Stimmungsbilder";167 в нем звуки метели даны; за окном - купол церкви; зеленая мебель. А Гете глядит со стены:

  Бывало, вьюга песнь заводит...

  К нам Алексей Сергеич входит

  [Из стихотворения, посвященного Метнеру. Алексей Сергеич - Петровский 168].

  И дуэт становится трио: я, Метнер, Петровский. Присоединяется брат, Николай: и - квартет; Метнер вскочит:

  - "Снежинки, первые... А? Гулять?"

  Вихрь снежинок: сквозь них - мы несемся; мельк улиц: Никитская, Арбатская площадь, Пречистенский; пес ободранный стоит, подняв ногу на снег, а лукавый Петровский показывает на него и подмигивает:

  - "Брат, писатель... - и мне: - Есть ведь в участи вашей - суровое нечто".

  Метнер, встав подбоченясь, другою рукою схватив за руку:

  - "Ваш лейтмотив - прилагательные, как в "Симфонии" фраза: "Невозможное, грустное, милое, вечно старое и новое: во все времена..."169 А где существительное? Его нет; вы - найдите его".

  И меня озаряет подгляд: как найти?

  Метнер - соединитель людей; из них строил фигуры культуры он; вот почему его культ - отношение к людям: таким-то, таким-то; какие чудеснейшие составлял трио он? Метнер, Эллис и я - одно трио; оно родило "Мусагет"; я, Петровский и он - трио тоже: другое; Морозова, я, он - опять-таки трио; он в каждом - иным был; и я, им вводимый в фигуры людей, им задуманные, изменялся; соединяет, высматривает, не родится ли новое качество соединения; для качеств он опыты производил, точно химик; культуру же видел он в коллективочках маленьких; ждал, что из эмбрионов разовьется то, что называл существительным:

  - "Невозможное... милое... новое... Где ж существительное? Его нет".

  Я - искал; а пока его не было, тростью своей сквозь снежинки порхающие на зарю нам показывал Метнер: он верил в нас; ждал все чего-то, нас соединяя: ревновал, мучил, требовал.

  - "Сами-то вы почему такой робкий на людях: смелее, Эмилий Карлович: вы предводитель!"

  Махнувши рукою, темнел:

  - "Я ведь "вельзунг", преследуемый: нянька я". Странно робел в большом обществе.

  Раз принялся развивать мне переживания своей жизненной темы, после того, как напел лейтмотив свой: "тата-татата" из "Кольца".

  - "Тема "вельзунгов"... Вы понимаете, Борис Николаевич, - глаза зажмурил и слушал, - такая в ней тонкая сладость, что сердце мое останавливается, - мне в ухо шептал перепуганным шепотом: - в ней - любовь к гибели... Знаете: я болел самоотравлением организма на почве переживаний..."

  И с детским испугом:

  - "Перед болезнью и ночью и днем моя кровь запевала мотивами "вельзунгов", переплетенными с "гибелью Вальгаллы"; казалось, что выпил я солнца: и солнце во мне стало ядом: смерть солнца во мне - моя тема, мой рок... Бойтесь темы моей: она вам угрожает: "Зачем этот воздух лучист, зачем светозарен до боли"170 - у вас с стихотворением; "светозарен, как яд", - во мне воздух культуры моей".

  - "Что вы, бросьте, себя вы не видите".

  - "Не утешайте: проиграна жизнь... Тридцать лет: неудачник, задох этот странный; нет, кабы не Коля, которому нужен, то... Кто я? Юрист171. Дирижер вроде Моттля во мне не нашел выражения".

  Пробовал он усложнять свои трио - в секстеты, в декады людские, ища гармонического коллектива и складывая нас в него; Шпет, Рачинский, я, Эллис, Петровский, Нилендер, Сизов, Киселев, Степпун, Коля, брат, Блок, Яковенко, Иванов - таков коллектив "Мусагета", позднее задуманный им и приведший не к химии нового качества, высеченного им из нас, - только к фыку и рыку и брыку сплошных какофоний, в которых метался, за уши хватаясь; "редактор" задумал голосоведение редакционной симфонии: я - виолончель; скрипка - он; Эллис - медные трубы; Шпет - скепсис фагота; Нилендер - флейтист; барабан, две литавры - Рачинский.

  Сорвался он: заголосили все сразу, являя собой разложение звука, в котором окрепла гнусавая и деритонящая отвратительно, нас разлагавшая дудка: дудел... Кожебаткин, непрошено Эллисом втолкнутый в "Мусагет"; Метнер удрал иод Москву; он, обрившись, затиснувши зубы, глаза погасив, надев маску "редактора", мертво-сухую, как мумия гальванизированная, появлялся, в редакторской комнате прячась: в неделю раз; надев очки, заткнув уши, он сухо выслушивал и - полагал резолюции; а за стеною: бубнил литургически громкой литаврой Рачинский; и флейтой орфической плакал Нилендер; но все заглушал скрежет стекол разбитой бутылки из-под коньяка, - кожебаткинской.

  В 1912 году, не умея справиться с хаосом, водворившимся в редакции "Мусагет", набитой слишком культурными людьми, способными проговорить год о том, печатать или не печатать брошюру, и при этом наговорить толстый том ценнейших комментарий к никчемной брошюре, - исстонавшись от такого обилия красноречия, Метнер - шапку в охапку, да из Москвы за границу, куда я бежал раньше его, тоже исстонавшись в тогдашней Москве; за границей его застала война.

  "Мусагет" же остался без редакции.

  Осень 902 года - перманентная моя беседа с Э. К. переродилась в пятилетнюю переписку: мы бурно встретились в 1902 году, бурно дружили всю осень, потом виделись редко (он не жил в Москве);172 появившись вновь с 1907 года, он прочно вошел в наш дружеский коллектив; появлялся у Рачинского, у Морозовой, у д'Альгейма, у меня, у Эллиса, став членом Общества свободной эстетики, а потом и заведующим музыкальным отделом "Золотого руна", о котором отзывался с юмористическим ужасом; с 1909 года он стал серьезно искать возможности иметь нам журнал или книгоиздательство.

  Результат его усилий - книгоиздательство "Мусагет", начавшееся с широчайших планов и севшее на мель: с 1912 года.

  Моя беседа и переписка с Метнером до начала недоразумений с ним не имела перерыва; прощаясь, мы как бы говорили друг другу: продолжение следует; встречаясь, продолжали неоконченную фразу нашего речитатива. Нескончаемый разговор - о культуре Канта, Гете, Бетховена, Вагнера, которых он впервые приподнял передо мной, усиливаясь меня ввести в "гетизм"; последний без него воспринял бы я как-то академически; он молился на Гете, мечтал едва ли не о "церкви" гетистов; музей гетевских реликвий был ему "храмом"; в нем он "молился"; но он имел несчастную тенденцию подтащить к Гете Канта, которого воспринимал совершенно мифически; его Кант не имел ничего общего с Кантом подлинным; ошибка Метнера - неучет Гете-естественника; впоследствии выяснилось: великолепно комментируя строчки "Фауста", понимая, как никто, содержание лирики Гете, он элементарно путал там, где выступал Гете-натуралист.

  Во время наших встреч 1902 года он усиленно занимался материалами к биографии Ницше"173 (впоследствии, в Веймаре, познакомился и с сестрой Ницше, и с ближайшим другом Ницше, Петером Гастом, которого пригласил сотрудничать в "Мусагете"); он многое мне разъяснил в стиле Ницше, сближая Ницше с романтиками и с поэтом Гельдерлином; он играл огромную роль в жизни своего брата, композитора; в нашем кругу он был органом связи с музыкантами; его ценил, но боялся до нелюбви Скрябин.

  Метнер мне постоянно подчеркивал все опасности "мистицизма"; и - неизбежное перерождение в мистику иных нот романтизма; под влиянием разговоров с ним я написал в 1911 году статью "Против мистики", напечатанную в "Трудах и днях"174.

  В 1902 году все темы нашей десятилетней дружбы им были подняты передо мной, так сказать, с места в карьер.

  Однажды, в начале ноября 1902 года, зайдя к нему, я застал его в возбуждении; ткнувши руку в окно, он мне бросил:

  - "Что вы видите? Церковь?.. Я завтра венчаюсь в ней... А послезавтра с женою я - в Нижний; совсем; вы же - шафер!"175

  Как обухом по голове.

  Так и было: женившись на А. М. Братенши, уехал он; я был у него в Нижнем в 1904 году; мы оживленно переписывались; вскоре в Нижний послал ему стихотворение "Старинный друг";176 в нем описывалось возвращение сквозь сон позабытого, древнего друга, зовущего из катакомбы - на солнце, на воздух: к свободе; он тотчас ответил: "Старинный друг - я". В конце же стихотворения появляется гном, или Миме; он нас заключает обратно в гроба177.

  Через тринадцать лет понял: эти "гроба" - разделившие нас идеологии, о которых разбилась прекрасная дружба: с 1915 года уже не встречались мы; Метнер стал - "враг"179.

  

  

  

  

  РАЧИНСКИЙ

  Кобылинский, Батюшков, Метнер - не старшие; первым из старших внезапно и бурно примкнул к нам Григорий Алексеевич Рачинский, заведясь сразу же на всех тропах; каким вбежал, таким и дымил.

  О Рачинском стал слышать с 901 года; а в 902 он уж вот - в дымках рядом; не помню, когда стал бывать у него и когда стал врываться ко мне он: журить, покровительствовать180.

  Он - строитель моста к нам: из стана "старцев"; трубач, стягоносец и бард, он приходит - со стягом враждебного лагеря, с длинной трубою: трубить, веять стягом; отвеявши и оттрубив, трубит, веет "старцам", среди Трубецких и Огневых впервые поднялся глухой, защищающий меня голос; у нас он твердил: надо-де понимать и Лопатина; "им" он меня разъяснял; мне развертывал взгляды о Логосе: по Трубецкому; в прекрасном усилии сделать понятными нас, молодежь, старикам, он "их" обегал с Белым, с Блоком в руках; а нас обегал он с Новалисом, с Гете и с Пушкин