Белый Андрей - Начало века

черном, откинувши лысину, вымытую ослепительно, сереброусый, вдавив подбородок в крахмал; он с улыбкой мастито проявленного снисхождения к нам, символистам, вращая поставленной под головой окрахмаленной кистью руки, наливался спокойнейшим весом; и не без лукавости, с пыхом подчеркивал, что в свое время он первый же выдвинул кое-какие из наших тенденций.

  Теперь, повстречавшись со мной, с добродушной игривостью, кистью вращая, припомнил:

  - "А помните карикатуру "Будильника"... Помните, как с Николаем Васильевичем мы воевали? Покойник - философ был; и прекрасный оратор; его Тургенев отметил!"

  Налившися весом, он нес среброусую голову к Брюсо-ву, чрез сюртуки.

  Одно время встречал его всюду: в "Кружке", в изощренных салонах, в "Эстетике", у теософов, у Астрова; его вводили, сажали; его угощали нетрудной словесной конфетою; он - оставался доволен, подремывая и подхрапы-вая под рулады поэтов в "Свободной эстетике".

  Стал - безобидный старик; был не глуп; и старался пред новыми в грязь не ударить; и с Брюсовым, ставшим директором231 и представлявшим, что кухня "Кружка" занимает его, сей сереброусый старик, расплываясь довольной улыбкой развалины, впавшей в младенчество, - с пыхом и смаком и чмоком губы рассуждал: о севрюге, селянках, патэ-де-фуа-гра232.

  Старик пригласил меня в гости; супруга писателя, тон-но-любезная, в стильном чепце, - не казалась старушкой; П. Д. накормил меня вкусным завтраком с тонкими винами, интервьюируя о символизме, монизме, о богоискатель-ствах, все приставая:

  - "Сведите меня к Морозовой, Маргарите Кирилловне: я сочиняю роман; тема - богоискательство; у Маргариты Кирилловны - типы: Бердяев, Булгаков, Рачинский и прочие, нужные мне".

  - "Ни за что! - испугалась Морозова, когда я ей об этом сказал, - знаю про Боборыкина: не оберешься потом хлопотни: лишь пусти..."

  Старичок, подливая вина, называл меня мило "коллегою"; а на вопросы его было очень легко отвечать: надо было молчать; предложивши вопрос, он, помахивая белоснежной салфеткою, сам отвечал за меня, - отвечал так, как он полагал, что ему отвечать должен "Белый"; и я - не перечил: я знал, что роман Боборыкина - ни для кого: для него; он себя тешил им; он был так безобиден, так Добр, так широк в меру семидесятипятилетнего возраста, что я, Брюсов, Бальмонт относились к нему осторожно и бережно.

  Кстати сказать: у него же был в прошлом и ряд заслуг. Были трогательны: его бодрость и живость; сей "дедушка" был назидательною демонстрацией злобным отцам: как, со сцены сходя, относиться к тому, что щекочет ушное отверстие абракадаброю.

  И он особенно был умилителен через пять лет, когда я повстречался с ним в годы войны в итальянской Швейцарии: в тихом Лугано; с "коллегой" моим провели две недели, встречаясь за завтраками, на прогулках вдоль озера:233 он, восьмидесятилетний, на солнышке в ватном пальто, семенил в одиночестве, - чистый, надутый, исполненный тихим довольством; надвинув на лоб котелок, руку с тростью закинувши за спину, другой вращая перед подбородком, - он плыл над лазурными струями, вслух бормоча сам с собою.

  Я, встретившись с ним, прошел мимо: наверное, он разговаривал с прошлым своим.

  Скоро он просто тронул меня, когда я, возвратившись в окрестности Базеля, вдруг получил от него умилительное извещение: он, прочитав фельетон мой, придя в восхищенье от стиля, сердечнейше просит прислать мой роман "Петербург"; это было последнею встречей; я скоро уехал в Россию; он - умер: довольно пожил!

  Был забавный старик, незаслуженно оплеванный редакторшей писем А. Блока к родным; Блок, капризный, способный в иные минуты ругаться бессмысленно, матери пишет про... "эту плешивую сволочь"; и, кажется, - ясно: коли не указано кто, - "уж молчи", не сажай в лужу Блока, отколовшего бессмысленно грубость; нет, - с глупым хихиком редакторское примечанье указывает, топя Блока, топя себя вдвое, что эта "плешивая сволочь" - беззлобный старик Боборыкин, никого не задевавший больно234.

  Иванов, я, Брюсов, Волошин, Бальмонт относилися к Боборыкину бережно; третьестепенный писатель - одно, никому из нас не вредивший уже беспомощный старик - другое: в чем дело? Почему - "плешивая сволочь"?

  Плевок Блока без повода, а ненужное разъяснение Бекетовой, что "плешивая сволочь" - беззлобный старик Боборыкин, это... это... это... не знаю уж, в каком стиле!

  В "Кружок" затащили меня весной 903; в партикулярное платье (с чужого плеча) облеченный, явился я на реферат К. Бальмонта;235 и в платье с чужого плеча на потеху В. А. Гиляровского - выступил: с прениями; Гиляровский писал, что "тогда - появилось "оно" и что "уши - врозь, дугою - ноги; и как будто стоя спит"; да - не я же, а платье с чужого плеча!

  Все же аплодисменты снискал;236 что говорил, даже не помню; но помню отчетливый шепот: у себя за спиною:

  - "Бальмонтовец!"

  - "Нет, - по Мережковскому".

  Гордо сошел: не свистели; не знали еще, что сей юноша в платье с чужого плеча - Андрей Белый; мать, очень приятно взволнованная моим первым успехом, рассказывала с ярким юмором:

  - "Рукой махал: на кого-то кидался; кого-то ругал!"

  - "Да кого же, - голубчик?" - отец: с громким юмором.

  - "Кончил, и - аплодисменты..."

  

  

  

  

  БАЛЬМОНТ

  В марте - апреле 1903 года я знакомлюсь с Бальмонтом, которого томиками "Тишина" и "В безбрежности" я увлекался еще гимназистом237, в период, когда говорили мне: Гейне, Жуковский, Верлен, Метерлинк и художник Берн-Джонс: перепевные строчки Бальмонта будили "Эолову арфу" Жуковского;238 и - символизм в них прокладывал путь; они - синтез романтики с новыми веяниями; среди нас был Бальмонт - академик, с которым счи-талися старцы; он им отвечал пессимизмом, в котором тонул прошлый век: что-то от Шопенгауэра, от Левитана; еще не расслышался весь эклектизм его ритмов: Верлен плюс Жуковский, деленные на два, иль - лебеди, чайки, туман, красный месяц и дева какая-нибудь.

  Меня удручили уже "Горящие здания"; портился ритм: скрежетала строка; неподмазанное колесо; скрежетал "тигр"; и это досадовало: кто-то с севера, попав в Испанию, в плащ завернувшись, напяливши шляпу с полями, выходит... из бара: скрежещет зубами, что он подерется с быком; зовут спать, - лезет в бой! Подражание Брюсову, собственный голос сорвавшее!

  "Будем как Солнце"239 - нас книга дразнила; в ней - блеск овладенья приемами, краски, эффекты; и - ритм; все же "испанец", срывающий платья, казался подделкой под собственный замысел: под золотистый тон солнца.

  Бальмонт, поэт с песенкой, в "Будем как Солнце" надел хвост павлина; иль: он - Мендельсон, конкурирующий с... Леонкавалло: романтик, ныряющий в стиль "декаданс", чтобы стать средь новейших. Плакат же - "Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце..." 24¹, "Я вижу Толедо, я вижу Мадрид... О, белая Леда, твой блеск и победа..."241. Мадрид и Толедо - Бедекер;242 а белая Леда при чем? Для Толедо? Для - тлд-лрд-бл-пбд? Но у Пушкина, у Боратынского, у Блока - утончена аллитерация; здесь она - перстни на пальцах.

  Чудесные строчки есть в "Только любовь"; 243 но все лучшее, как попурри из... Бальмонта; а далее - серия книг, утопляющих жемчуг искусства в воде.

  Даже гении-импровизаторы мне неприятны: низать на какое угодно задание какими хотите размерами - то же, что силу бицепсов испробовать над... мандолиною; слушал Зубакина, импровизатора: жарит-то как! Ни единого слова живого: пошлятина дохлая!

  К. Д. Бальмонт - гений импровизации; ловишь чудесные строчки; но лучше быть третьеразрядным талантом, чем гением этого рода. А в дни моей встречи с Бальмонтом он переходил Рубикон, отделяющий импровизатора в нем от поэта; конечно, в своем новом даре рекорды он бил; и мы - рты разевали: гром поз, скрежет шпор, залом шляпы с пером... дамским, страусовым; он свой дар посыпал эрудицией; мог с Веселовскими, со Стороженками преуспевать в исчислении, что, у кого, как и сколько раз сказано: "Шелли сказал о цветке - то и то-то... Берне сказал..." Стороженко склонял свою лысую голову перед владеньем источниками.

  До знакомства я выслушал рой анекдотов, восторженно переданных: Бальмонт - "гений"-де; "скорпионы" считали его своим "батькой", отметив заслуги; но знали, что "батькинская" булава есть декорум уже, потому что действительный "батька" есть Брюсов; Бальмонт, как прощальное солнце, сиял с горизонта; центр культа его - утонченно-никчемные барыньки, бледные девы; стыдясь социального происхождения (из кулаков), прикрывались Бальмонтом, как веером: папеньки не торговали-де ситцами, коли - в "испанском" мы кружеве; К. Д. Бальмонт выступал, весь обвешанный дамами, точно бухарец, надевший двенадцать халатов: халат на халат.

  Бедный, бедный, - упился утопией, вшептанной дамами; и - утопал: в "гениальности", в подлинном виде являя куренка, зажаренного буржуазией; были комичны трагедии винно-зубовного скрипа.

  Наслушался я.

  - "Из Парижа приедет Бальмонт..." - "Мы с Бальмонтом..." - "Бальмонт говорит!.."

  Бальмонт-личность во мне возбуждал любопытство.

  Мне трудно делиться своим впечатленьем от встречи с Бальмонтом; она - эпизод, не волнующий, не зацепившийся, не изменивший меня, не вошедший почти в биографию: просто рои эпизодов, которые перечислять бы не стоило; К. Д. Бальмонт - вне комической, трагикомической ноты и не описуем.

  Меж мной и Бальмонтом бывал разговор поневоле; он был обусловлен лишь встречами в общей среде и в редакциях, где мы работали; был он с натугой; я силился чтить и визит наносить, терпеливо выслушивая поэтические перечисления - что, у кого, где, как сказано: про перламут-рину, про лепесток, про улитку; Н. И. Стороженке весьма назидательно выслушать о Руставели и Шелли; я был - не словесник: весьма назидательный смысл разговоров с Бальмонтом утрачивался; оставалась натуга - в прекрасных намерениях: мне - не задеть чем-нибудь; а ему - быть внимательным, благожелательным к младшему брату, что он выполнял с дружелюбием искренним; я - с трудолюбием искренним чтил; а вне "чтений" - две жизни, две разнопоставленные эрудиции, разнопоставлен-ные интеллекты глядели, минуя друг друга.

  И стало быть: яркое все в этих встречах - сплошной эпизод, каламбур.

  Я увидел Бальмонта у Брюсова: из-за голов с любопытством уставился очень невзрачного вида, с худым бледно-серым лицом, с рыже-красной бородкой, с такими же подстриженными волосами мужчина, - весь в сером; в петлице - цветок; сухопарый; походка с прихромом; прижатый, с ноздрями раздутыми, маленький носик: с краснеющим кончиком; в светлых ресницах - прищуренные, каре-красные глазки; безбровый, большой очень лоб; и пенснэ золотое; движения стянуты в позу: надуто-нестрашным надменством; весь вытянут: в ветер, на цыпочках, с вынюхом (насморк схватил); смотрит - кончиком красной бородки, не глазками он, - на живот, не в глаза.

  Так поглядывал, чванно процеживая сквозь соломинку то, что ему подавали другие; и в нос цедил фразы иль, точно плевок, их выбрасывал, квакая как-то, с прихрапом обиженным: взглядывал, точно хватаясь за шпагу, не веря в слова гениальные, собственные, собираяся их доказать поединком: на жизнь и на смерть.

  Что-то детское, доброе - в очень растерянном виде: и - что-то раздавленное.

  Помесь рыжего Тора244, покинувшего парикмахера Пашкова, где стригся он, чтобы стать Мефистофелем, пахнущим фиксатуаром245, - с гидальго, свои промотавшим поместья, даже хромающим интеллигентом, цедящим с ковыром зубов стародавний романс: "За цветок... - не помню - отдал я все три реала, чтоб красавица меня за цветок поцеловала".

  Лоб - умный.

  Не помню высказываний гениального "батьки": говорил он, как будто поплевывал: поэтичными семечками; и читал как плевками; был странный напев, но как смазанный, - грустно-надменный, скучающе-дерзкий, порой озаряемый пламенем: страстных восторгов!

  Подстриженный у парикмахера Пашкова, гений был грустен, вполне не уверен в себе, одинок средь матерых друзей-декадентов; те - как мужики, он - тростинка; останься он самим собой, никогда не сидел бы за этим столом, не бросал бы в "Кружке" свои дерзости, а с Николай Ильичом Стороженкою где-нибудь там заседал; пил бы с кем-нибудь из либералов, а не с Балтрушайтисом.

  В том, что примкнул к декадентам, был подвиг; они ж его портили, уничтожая романтика и заставляя огнем и мечом пробивать: пути новые; меч его сломанный - просто картон; хромота - от паденья с ходуль, на которых ходить не умел этот только капризный ребенок, себе зажигающий солнце - бумажный, китайский фонарик - средь коперниканских пустот.

  Первый вечер с Бальмонтом отметился только знакомством с... Волошиным. Врезалась в память с ним встреча у "грифов" - дней эдак чрез пять.

  - "Вы?.. О, как рада я! - бросила, дверь отворившая, Нина Ивановна Соколова. - Сережки нет; я - одна, я - не знаю, что делать с Бальмонтом!"

  Пьянел он от двух с половиною рюмок; и начинал развивать вслед за этим мечты, неудобные очень хозяйке (вино - выражение боли); он много работал, прочитывая библиотеки, переводя и слагая за книгою книгу; впав в мрачность, из дому бежавши, прихрамывающей походкой врывался в передние добрых знакомых; прижав свою серую, несколько декоративную шляпу к груди, - красноносый и золотоглазый (с восторженным вызовом уподоб-леньями сыпаться), с серым мешком холстяным: под рукой; вынимались бутылки из недр мешка; и хозяйка шептала: "Не знаю, что делать с Бальмонтом".

  Мы тоже - не знали.

  Он - бледный, восторженный, золотоглазый, потребовал, чтоб лепестками - не фразами - мы обсыпались втроем: он желал искупаться в струе лепестков, потому чт0-"поэт" вызывает "поэта" на афористическое состязание; переполнял вином мой бокал (его Нине Ивановне передавал я под скатертью); и, как рубин, - пылал носик.

  - "О, как я устала с ним: ведь уже четыре часа это длится, - шептала Н. И. - Где Сережа?"

  "Сережа" - "поэт", Сергей Кречетов, - тут же вошел, с адвокатским портфелем; и слушал, как золотоглавый и рубинноносый, но бледный как смерть Константин Дмитриевич нам объяснял, что готов он творить лепестки, так как он - "лепесточек": во всем и всегда; и кто это оспаривать будет, того - вызывает на бой; я и Кречетов, взявши под руки поэта, увели в кабинет, на диван уложили и уговаривали предать члены покою, отдаться полету на облаке; и опустили уже обе шторы; но Кречетов имел бестактность ему указать: не застегнута пуговица; он, оскорбленный таким прозаизмом, с растерянным видом испанца Пизарро, желающего развалить царство инков, но в силах весьма уверенный, вздернув бородку в нос Кречетову, пальцем ткнул в... незастегнутое это место:

  - "Сергей, - застегните!"

  Его б по плечу потрепать, опрокинуть (уснул бы); "Сергей" же, приняв оскорбленную позу берлинского распорядителя бара, но с "тремоло"246 уже прославленного адвоката, надменно оправил свой галстук и вздернул пенснэ:

  - "Дорогой мой, я этого места не стану застегивать вам".

  И Бальмонт - не перечил: заснул; но едва мы на цыпочках вышли, он заскрежетал так, что Нина Ивановна уши заткнула: такой дикой мукой звучал этот скрежет; и мы за стеною курили, глаза опустив; дверь раскрылась: Бальмонт - застегнувшийся, в пледе, которым накрыли его, молниеносно пришедший в сознание, робкий, с пленительно-грустной, с пленительно-детской улыбкой (пьянел и трезвел - во мгновение ока); он начал с собою самим, но для нас говорить: что-то нежное, великолепное и беспредметно-туманное; мы, обступив, его слушали; то, что сказал, было лучше всего им написанного, но слова утекали из памяти, точно вода сквозь ладони.

  От дня, проведенного с ним, мне остался Бальмонт ускользнувший и незаписуемый; а записуемая загогулина (вплоть до штанов) жить осталась как нечто трагическое: не каламбур это вовсе.

  Мне первая встреча с Бальмонтом - вторая.

  Четыре часа; "файф-о-клок"247 у Бальмонта, в Толстовском; он в чванной натуге сидел за столом, уважаемым "Константин Дмитриевичем" - вовсе не Вайем, не богом индусского ветра (он так называл себя), очень маститым историком литературы, заткнувшим за пояс Н. И. Сторо-женко; и - требовал, чтобы стояли на уровне новых, ученейших данных о Шелли и о... мексиканском орнаменте; он принимал, точно лорд; вздергом красной бородки на кресло показывал:

  - "Прш... едите..." - т. е. "прошу, садитесь". Садился над кэксом, зажав свои губы и ноздри раздув, вылепетывая - по-английски - каталоги книг об Уайльде, о Стриндберге, Эччегарайе:

  - "Кквы не чтл", - или: "как, вы не читали?"

  И тут, захватясь за пененэ, им прицепленное к пиджаку, нацепив его с гордым закидом, легчайше слетал - сухопарый, с рукою прижатой к груди; пролетал к книжной полке, выщипывал английский том в переплетище, бухал им в стол, точно по голове изумленного приват-доцента:

  - "Прочтите, здесь - нвы... днн!.." - иль: "новые данные".

  Не ограничивался своей сферой: поэзией; его интересы - Халдея, Элам248, Атлантида, Египет, Япония, Индия; то читал Родэ, то томы маститого Дейссена: помнил лишь то, что касалось "поэта".

  - "Опять библиотеку, - Брюсов разводит руками, - Бальмонт прочел: но - как с гуся вода".

  Точно ветер, - Вай, - каждый кусток овевающий, чтобы провеяться далее; так - Вай, Бальмонт: пролетал бескорыстно над книжными полками, знаний не утилизируя, как утилизировал Мережковский, который, сегодня узнавши, что есть "пурпуриссима", - завтра же всадит в роман; эрудиция К. Д. Бальмонта раз во сто превышала ее показ; набор собственных слов, неудобочитаемых, в книге о Мексике - занавес над перечитанным трудолюбиво; вдруг он зачитал - по ботанике, минералогии, химии, с остервененьем! Что ж вышло? Только - строка: "Яйцевидные атомы мчатся" 249; как рои лепестков, отлетел рои томов: по ботанике, минералогии, химии.

  Я в нем ценил: любознательность и бескорыстнейшее, перманентное чтение; что эрудит, - это ясно; но надо сказать, что - не только; пылала любовь к просвещению в нем: в этом смысле он был гуманистом - не по Сторо-женке: а по Петрарке!

  В естественном он "ореоле" почтенья сидел средь юнцов, не уча, лишь бросая: "Мн... нрвтс" иль "не нравтс", то есть "нравится" или "не нравится"; анализировать стих - не хотел, не умел.

  Чай по вторникам, ровно в четыре: совсем академия - не Флорентийская: чопорно-тонная, точно Оксфорд; он неспроста дружил с академиком, лордом Морфиллем:250 в Лондоне; и академикам, членам "Российской словесности"251, было поваднее здесь, чем юнцам: оборвешься, молчишь; и Бальмонт, перетянутый академичностью, - тоже; его супруга, Е. А., еле-еле, бывало, налаживает разговор.

  И сидит здесь: при стене, без единого слова: брюнет моложавого вида, военный, румяный, с красным околышем и с серебряным аксельбантом: Джунковский; когда губернатором стал, то К. Д. с ним рассорился; сидит и литературная дама, Андреева, сестра Е. А.; сидит кто-нибудь из Сабашниковых; толстоватая Минцлова целится в нас миниатюрной лорнеткой; какой-нибудь приват-доцент, поэт Балтрушайтис или Поляков - за столом; и является Бунин, Иван Алексеевич, - желчный такой, сухопарый, как выпитый, с темно-зелеными пятнами около глаз, с заостренным и клювистым, как у стервятника, профилем, с прядью спадающей темных волос, с темно-русой испанской бородкой, с губами, едва дососавшими свой неизменный лимон; и брюзжит, и косится: на нас, декадентов, которых тогда он весьма ненавидел, за то, что его "Листопад" в "Скорпионе" не шел (а до этого факта тепло относился он к Брюсову) ;252 я его, юношей, страшно боялся; он, перемогая едва отвращенье к "отродью" ему нелюбезных течений, с непередаваемой дрожью, отвертываясь, мне совал кисть руки; и потом, стервенясь (от припадков сердечных, наверное, в нем начинавшихся от одного моего неприятного вида), бросал свои взоры косые, как кондор, подкрадывающийся к одиноко лежащему раненому.

  Я в ту весну, бывало, тащусь прямо с крыши химической лаборатории, где, молодежь, мы готовились дружной гурьбой к государственному испытанию, - в Толстовский к Бальмонту и думаю:

  "Что, если Бунин сидит?"

  Он сидел.

  Чай Бальмонта сплетается мне с чаем воскресным

  Н. И. Стороженки, где - проще, сердечнее (хоть пусто), где и К. Д. бывал; Стороженко в ту весну отрезал раз с добросердечием мне:

  - "Константин Дмитриевич - жив?" - "Что?" - "Извозчик мой вчера - едва его не раздавил. Он был пьян".

  Порой мне казалось: Бальмонт "файф-о-клока" такая же поза дитяти, как гордый испанец, стоящий пред лошадью Н. Стороженки во мраке Собачьей площадки, в надежде, что лошадь, узнавши Бальмонта по свету павлиньему, им излучаемому, шарахнется с пути, потому что я слышал рассказ: кто-то видел его вылезающим из сиденья на козлы извозчичьи с томом Бальмонта в руках и сующего том под сосули извозчичьих заиндевевших усов:

  - "Я, Бальмонт, - написал это вот!"

  Раз он в деревне у С. Полякова полез на сосну: прочитать всем ветрам лепестковый свой стих; закарабкался он до вершины; вдруг, странно вцепившися в ствол, он повис, неподвижно, взывая о помощи, перепугавшись высот; за ним лазили; едва спустили: с опасностью для жизни. Однажды, взволнованный отблеском месяца в пенной волне, предложил он за месяцем ринуться в волны; и подал пример: шел - по щиколотку, шел - по колено, по грудь, , шел - по горло, - в пальто, в серой шляпе и с тростью; и звали, и звали, пугаяся; и он вернулся: без месяца. Е. А., супруга, уехала раз в Петербург; он остался в квартире один; кто-то едет и - видит: багровы все окна в квартире Бальмонтов: звонились, звонились, звонились; не отпер - никто; и вдруг - отперли: копотей - черные массы; ; сквозь них - бьют вулканы кровавые из ряда ламп с фитилями, отчаянно вывернутыми; среди черно-багровых Гоморр - очертание черного мужа, Бальмонта, устроившего Мартинику253 не то оттого, что он выпил, не то от каприза, мгновенного и поэтического.

  Я бы мог без конца приводить факты этого рода, весьма обыденные в жизни Бальмонта; весьма удивительно: не горел, не тонул и с сосны не низвергся; начал же эту карьеру скачком из окна в тротуарные камни с четвертого он этажа под влиянием жизненных трудностей; переломал руки, ноги;254 и начал стихи писать (от падения лишь хромота оставалась); наверное, Вай, или ветер, которого чествовал оригинальною строчкою - "ветер, ветер, ветер, ветер" 255, к нему подлетевши, его, как дитя, опустил.

  Из окна сумел выскочить, - не из себя; и томился, зашитый в мешок своей личности; и - сумасшествовал, переводя томы Шелли256, уписывая библиотеки, плавая в море романов и в море вина утопая, чтобы, вынырнувши, появиться средь нас, - поэтичен, свеж, радостен: десяти-жильный и неизменяемый!

  Я стал . - седым, лысым; Блок, В. Я. Брюсов - сгорели; согнулся - Иванов; Волошина и Сологуба не стало; Бальмонт в 921 году, как и в первом, лишь кудри волнистые вырастил: в них - ни сединки; с кошелкой в руке и в пенснэ средь торговок Смоленского рынка нащупывал репку себе: "Покупайте!" - "Я, - посмотрел с видом гранда, - себе покупаю морковь!"

  На Арбате он в 903 году, как и в 17-м, ранней весною являлся, когда гнали снег; дамы - в новеньких кофточках, в синих вуалетках; мелькала из роя их серая шляпа Бальмонта; бородка как пламень - на пламень зари; чуть прихрамывая, не махая руками, летел он с букетцем цветов голубых, останавливался, точно вкопанный: "Ах!" - рывом локоть под руку мне (весна его делала благожелательным); вскидывал нос и ноздрями пил воздух: "Идемте, - не знаю куда: все равно... Хочу солнца, безумия, строчек - моих, ваших!"

  Раз, меня усадивши на лавочку, в капах дождя, стал закидывать фразами: "Как меня видите?" - "Трудно сказать!"- - "Говорите! - Но прямо: как видите?" - "Вижу вас нежитем". Он - огорчился... "Но в пышном венке!!!" Просиял, как дитя. Этот метафорический стиль, им предложенный, был тяжел; но он требовал; два часа рывом таскал по дождю, так что я - насморк схватил; а ему - нипочем!

  Он в стихиях - воды, промоканий, пурги - точно рыба в воде; трубадур, поспевающий всюду, где строчки читают; он - последний поэт, проживавший в XIII веке среди сицилианской природы, дерущийся строчкой своей с мавританским поэтом, Валерием Брюсовым, а не в Москве, не в XX столетии; переполнял все журналы; вопили: "Довольно! Бальмонт да Бальмонт!" Он, придумав себе псевдоним "Лионель", заключал альманахи; "Баль-монт" - открывал альманахи; и радовался, что он, всех перепевши, точно змея, ужалившая себя в хвост, есть омега и альфа; совсем трубадур, позабывший шестьсот лет назад умереть и принявший обличье безлетного юноши; Пушкин ему - прапраправнук; задания русской поэзии были ему, сицильянцу, - чужие; он, анахронизм, - играл в сказки, желая на отблесках лунных пройти по водам; возвращался - промокший, растрепанный, жалкий; романтики - стилизовали то, чем - Бальмонт жил; влюблялся в пылинки, в росинки, в мушинки; влюбившись, бросал, увлекаясь - вуалеткой, браслеткой; неверный, от верности мигу последнему, он воплощал - то, что Брюсов гласил лишь:

  "Мгновение - мне!"

  Как зарница, помигивал; и - потухал; и таким же прошелся по жизни моей: лишь миганием издали: слабой зарницею; и - не припомнишь: когда начинало Бальмонтом помигивать.

  Раз забежал я к нему; очень усталый, в подушках лежал он: "Говорите, сидите: что делали вы? О чем думали?" - квакало еле; я что-то свое, философское, начал; раздался отчаянный храп; я хотел удалиться; Бальмонт, точно встрепанный, переконфуженно квакал: "Я - слушаю вас: продолжайте!" Я рот - раскрыл; и - снова всхрап; я - на цыпочках, к двери. Он вскочил, посмотрел укоризненным, очень насупленным взглядом: "Я этого вам - не прощу!"

  Мог быть мстительным; Брюсов рассказывал:

  - "Раз он таскал глухой ночью меня; он был пьян; я боялся: его пришибут, переедут; хотел от меня он отделаться: стал оскорблять; зная эту уловку его, - я молчал; не поверите, - он проявил изумительный дар в оскорблении, так что к исходу второго, наверное, часа я... - Брюсов потупился, - я развернулся и... и... оскорбил его действием; он перевернулся и бросил меня".

  - "Ну, и...?"

  - "На другой день - подходит ко мне и протягивает незлобиво мне руку!"

  И Брюсов вздохнул:

  - "Добр!"258

  И я испытал на себе незлопамятную доброту в инцидентах, меж нами случавшихся (без инцидентов - нельзя с ним).

  Он спал, ненавидел, любил, ходил в гости не с кодексом нашего века, - с кодексом века тринадцатого, - видя перед собой не Тристана, Тангейзера и Лоэнгрина259, а Бунина, Амфитеатрова; не удивительно ли, что прошел без зацепок он с кодексом этим; Бальмонт-трубадур, заключенный в застенок мещанского быта, последние делал усилия - вежливым быть до момента, когда в представленьях его, трубадуровой, чести предел наступал: что казалося Амфитеатрову дерзостью, - было рипостом260 оплеванного; кабы Амфитеатров помыслил об этом, конечно, не навалился б мужик здоровенный на слабенького Ланчелотика261 в сцене ужасной, весьма унизительной - не для Бальмонта: последнее дело бить связанного! И отсюда сквозь все - неисчерпанное:

  Переломаны кости: стучат!262

  Иль:

  Как будто душа о желанном просила.

  Но сделали ей незаслуженно больно:

  И сердце простило...

  Но сердце застыло:

  И плачет, и плачет, и плачет невольно263.

  Терпеть он не мог Мережковского; Д. Мережковский выпыживал из себя свои бредни о будущем; и о далеком прошлом тосковал романтик Бальмонт. Мережковский его в те года презирал. Я однажды застал их сидящими друг против друга; Бальмонт, оскорбленный на хмурь, изливаемую на него Мережковским, славил "поэта" вообще: назло Мережковскому, вне религии поэзию отрицавшему. Очень напыщенно бросил он, разумея "поэта":

  Как ветер, песнь его свободна!

  И Мережковский с ленивым презрением - осклабился; не поворачивая головы на Бальмонта, он бросил в ответ:

  Зато, как ветер, и бесплодна!

  Бальмонт, прибежавши домой, написал стихотворное послание, посвященное Мережковским; там есть строфа:

  Вы разделяете, сливаете,

  Не доходя до бытия.

  О, никогда вы не узнаете,

  Как безраздельно целен я264.

  Но не "нашинской" цельностью целен он был.

  Точно с планеты Венеры на землю упав, развивал жизнь Венеры, земле вовсе чуждой, обвив себя предохранительным коконом. Этот кокон - идеализация поэта - рыцаря; Бальмонт в коконе своем опочил. Он летал над землею в своем импровизированном пузыре, точно в мыльном.

  Пузырные "цельности" лопаются; мыльный пузырь очень тонок: он рвется; сидящие "в таких пузырях" - ушибаются, падая; оттого-то Бальмонт, когда выходил из состояния "напыщенности", то имел очень пришибленный вид.

  

  

  

   ВОЛОШИН И КРЕЧЕТОВ

  В те же дни, т. е. весной 1903 года, я встретился с Максимилианом Волошиным;265 Брюсов писал о нем несколько ранее: "Юноша из Крыма... Жил в Париже, в Латинском квартале... Интересно... рассказывает о Балеарах... Уезжает в Японию и Индию, чтобы освободиться от европеизма" ("Дневники". Февраль 1903 года) и: "Макс не поехал в Японию, едет... в Париж. Он умен и талантлив" ("Дневники". Осень 1903 года)266.

  Эти короткие записи Брюсова - характеристика М. А. Волошина тех отдаленных годов: умный, талантливый юноша, меж Балеарами267 и между Индией ищет свободы: от европеизма, и пишет зигзаги вокруг той же оси - Парижа, насквозь "пропариженный" до... до... цилиндра, но... демократического: от квартала Латинского; демократическим этим цилиндром Париж переполнен; Иванов, по виду тогда мужичок, появлялся с цилиндром в руке, как Волошин.

  Москва улыбалась цилиндру.

  Здесь должен сказать: я зарисовываю не "мудреца" коктебельского, М. А. Волошина: с опытом жизни, своей сединой пропудренного, а Волошина - юношу: Индия плюс Балеары, деленные на два, равнялись... кварталу Латинскому в нем.

  Этим кварталом, а не категорическим императивом он щелкал, как свежим крахмалом, надетым на грудь; этот юноша, выросший вдруг перед нами, в три дня примелькался, читая, цитируя и дебатируя; даже казалось, что не было времени, когда Волошина - не было.

  Так же внезапно исчез он.

  Его явления, исчезновения, всегда внезапные, сопровождают в годах меня; нет - покажется странным, что был, что входил во все тонкости наших кружков, рассуждая, читая, миря, дебатируя, быстро осваиваясь с деликатнейшими ситуациями, создававшимися без него, находя из них выход, являясь советчиком и конфидентом; в Москве был москвич, парижанин - в Париже.

  "Свой" - многим!

  Друг К. Д. Бальмонта, спец литераторы, настоянный На галльском духе, ценитель Реми де Гурмона, Клоделя, знакомый М. М. Ковалевского, свой "скорпионам" и свой радикалам, - обхаживал тех и других; если Брюсов, Бальмонт оскорбляли вкус, то Волошин умел стать на сторону их в очень умных, отточенных, неоскорбительных, вежливых формах; те были - колючие: он же - сама борода, доброта, - умел мягко, с достоинством сглаживать противоречия; ловко парируя чуждые мнения, вежливо он противопоставлял им свое: проходил через строй чуждых мнений собою самим, не толкаясь; В. Брюсов и даже Бальмонт не имели достаточного европейского лоска, чтоб эквилибрировать мнениями, как в европейском парламенте.

  М. А. Волошин в те годы: весь - лоск, закругленность парламентских форм, радикал, убежденнейший республиканец и сосланный в годы студенчества269, он импонировал Гольцеву, М. Ковалевскому своим "протестом", доказанным: не мог учиться в России, став слушателем Вольного университета, основанного Ковалевским в Париже270.

  Всей статью своих появлений в Москве заявлял, что он - мост между демократической Францией, новым течением в искусстве, богемой квартала Латинского и - нашей левой общественностью; он подчеркивал это всем видом; поэты "проклятые" Франции на баррикадах сража-лися; тип европейского дэнди - не то-де, что "отстало" о нем полагают у нас, сам Уайльд кончил жизнь социа-листом-де; 271 "Новая Бельгия" 272 - Жорж Роденбах, Лемонье и Верхарн - друзья "социалистических" депутатов Дестре, Вандервельда; показывал это все Максимилиан Волошин компании "передовых европейцев": Баженовых, Гольцевых и Ковалевских.

  Везде выступая, он точно учил всем утонченным стилем своей полемики, полный готовности - выслушать, впитать, вобрать, без полемики переварить; и потом уже дать резолюцию, преподнеся ее, точно на блюде, как повар, с приправой цитат - анархических и декадентских: не дерзко; где переострялись углы, он всем видом своим заявлял, что проездом, что - зритель он: весьма интересной литературной борьбы; что, при всем уважении к Брюсову, с ним не согласен он в том-то и в том-то; хотя он согласен: в том, в этом; такой добродушный и искренний жест - примирял; дерзость скромная - не зашибала; его борода, жилет, вид парижанина не то заправского кучера, русского "парня-рубахи", хотя облеченного в черный цилиндр, прижимаемый к сердцу под выпяченной бородою "не нашенской" стрижки, начитанность много видавшего, много изъездившего, - отнимали охоту с ним лаяться; наоборот, - вызывали охоту послушать его; он умел так блестяще открыть свой багаж впечатлений, с отчетливо в нем упакованными мелочами: вот - собор Богоматери, вот - анекдот о Бальмонте, о бомбе, разорвавшейся в отеле "Фуайо", о Жоресе, Реми де Гурмоне, прогуливающемся ночью глухой по Парижу с закрытым лицом и тайком (разъедала волчанка лицо), о собрании у Ковалевского, о кабачке и о том, что Париж в освещении утреннем - "серая роза";273 все - слушали: и модернист, и... отец, парижанин душой, откликающийся сочувственно на слова о Латинском квартале.

  Максимилиан Волошин умно разговаривал, умно выслушивал, жаля глазами сверлящими, серыми, из-под пенснэ, бородой кучерской передергивая и рукою, прижатой к груди и взвешенной в воздухе, точно ущипывая в воздухе ему нужную мелочь; и, выступив, с тактом вставлял свое мнение.

  Он всюду был вхож.

  Я увидел впервые его в приложении к "Новому времени" еще до знакомства с ним; здесь поместили рисунок художницы Кругликовой, давшей изображенье Бальмонта, читающего в Петербурге; из первого ряда слушателей вытягивалась борода на читающего Бальмонта; такие в Париже носили, лопатою, длинная, с боков отхваченная; и курчавая шапка волос, вставших, вьющихся кольцами; выпят губы из-под носа в пенснэ, с синусоидой шнура, взлетевшего в воздух274.

  Увидев зарисованного господина, подумал я:

  "Кто он такой?"

  "Парижанин?"

  "Вот дядя-то!"

  А в тот же вечер, попав на званый ужин к В. Брюсову, я увидел из передней ту же курчавую ярко-рыжавую бороду, под рыжеватой шапкой волос, кучерских, тот же выпят губы, то же пенснэ, с синусоидой шнура, взлетевшего в воздух; то мой "парижанин" сидел в иллюстрации, вытянувшись, подавал, как на блюде, вперед свою бороду, руку прижавши к груди, как ущипывая двумя сжатыми пальцами тоненькую волосинку; и - щурился он на того же Бальмонта, не нарисованного, а живого, мерцая пенснэ, затонувшими в щечных расплывах глазами; когда я вошел, нас представили; он подал мне руку, с приятным расплы-вом лица, - преширокого, розового, моложавого (он называл в эти годы себя "молодою душой"); умно меня выслушал; выслушавши, свое мнение высказал: с тактом.

  Понравился мне.

  Его просили читать; он, читая, описывал, как он несется в вагоне - сквозь страны, года и рои воспоминаний и мнений; а стук колес - в уши бьет: "ти-та-та, ти-та-та". Мы удивлялись ритмическому перебою их: то "ти-та", то "ти-та-та";275 было досадно: хорошее стихотворение он убивал поварскою подачей его, как на блюде, отчего сливались достоинства строчек с достоинством произношения, так что хихикали:

  - "Э, да он это - прочел; он прочтет про "морковь ярко-красную кровь" так, что в обморок падаешь; падали же в обморок от прочитанного с пафосом меню ресторанного".

  Если б Волошин в те годы умерил свое поварское искусство в подаче стихов, он во многом бы выиграл; а то иные умаляли значенье стихов его, пока печатные книги не выпрямили впечатленье, что интерпретатор Волошин - настоящий поэт; он в поэзии модернистической скоро занял почетное место.

  Меня поразившее "ти-та-та" перечитывалось, даже - передере... оно - оттесняло другие стихи его; этому стихотворению все удивлялись, пленялись: и я и отец!

  Появившийся вскоре с визитом ко мне, Максимилиан Волошин, округло расширясь расплывами щечными, эти стихи прочитал и отцу; он внимательно слушал отца, развивавшего ему свою "монадологию"; с очень значительным шепотом, очень внушительно стулом скрипя, заявил отцу, что и он развивает подобные же взгляды: в стихах; в подтвержденье этого, свои стихи прочел он отцу, зарубившему воздух руками в такт ритму:

  - "Так-с, так-с... - вот и я говорю: превосходно!" М. А., передергивая бородою и брови сжимая, высказывал мягко округлые доводы в пользу научной поэзии; и помянул про Максима Максимовича Ковалевского, отцу когда-то близкого, так что, когда вышел он, с прижимаемым к сердцу цилиндром под выпяченной бородою "не нашенской" стрижки, отец охвачен был старинными воспоминаниями о Париже, о своих завтраках с "юным" Риш-пеном, о Пуанкаре, математике.

  - "Это вот - да-с, понимаю: человек приятный, начитанный, много видавший!"

  Волошин был необходим эти годы Москве: без него, округлителя острых углов, я не знаю, чем кончилось бы заострение мнений: меж "нами" и нашими злопыхающими осмеятелями; в демонстрации от символизма он был - точно плакат с начертанием "ангела мира"; Валерий же Брюсов был скорее плакатом с начертанием "дьявола"; Брюсов - "углил"; М. Волошин - "круглил"; Брюсов действовал голосом сухо-гортанным, как клекот стервятника; "Макс" же Волошин, рыжавый и розовый, голосом влажным, как розовым маслом, мастил наши уши; несправедливо порою его умаляли настолько, насколько священник Григорий Петров его преувеличивал, ставя над Брю-совым как поэта; уже впоследствии, когда Эллис стал "верным Личардою"276 Брюсова, то он все строил шаржи на Максимилиана Волошина:

  - "Это ж - комми от поэзии!277 Переезжает из города в город, показывает образцы всех новейших изделий и интервьюирует: "Правда ли, что у вас тут в Москве конец мира пришел?" Он потом, проезжая на фьякре в Париже, снимает цилиндр пред знакомым; и из фьякра бросает ему: "Слышали последнюю новость? В Москве - конец мира!" И скроется за поворотом".

  Это - шарж, для которого Эллис не щадил отца с ма-, терью. Сам же с Волошиным был он на "ты"; их сближали и годы гимназии278, и университет, из которого ушел Волошин, и семинарий у профессора Озерова; брюсофильство Эллиса его делало бальмонтофобом и блокофобом; вышучивал он и Волошина; из всех острейших углов Эллис был - наиострейший; а необходима была роль Волошина как умирителя, не вовлеченного в дрязги момента.

  Волошин понравился мне, а не Соколов, "Гриф"279, с которым в тот же 1903 год я в "Кружке" познакомился: он сразу оттяпал стихи у меня и отрывки из четвертой "Симфонии": для своего альманаха; он с первых же шагов; ужаснул, опечатку со смаком оставивши в корректуре; напечатал-таки "закат - пенно-жирен".

  - "Голубчик, Сергей Алексеевич, что вы наделали?"

  - "А что такое?"

  - "Да "пйрен" - не "жирен" 280.

  - "А я думал, что это вы новое слово создали".

  В отрывке том самом мне пальцем на фразу показывал: "И тухло солнце".

  - "В чем дело?"

  - "Перемените: скажут - "протухло"; исправьте скорей"281.

  Он стал появляться у нас в квартире с корректурой; и приглашал на свои вечеринки.

  Красавец мужчина, похожий на сокола, "жгучий" брюнет, перекручивал "жгучий" он усик; как вороново крыло - цвет волос; глаза - "черные очи"; сюртук - черный, с лоском; манжеты такие, что-о! Он пенснэ дья-волически скидывал с правильно-хищного носа: с помор-щем брезгливых бровей; бас - дьяконский, бархатный: черт побери, - адвокат! Его слово - бабац: прямо в цель! Окна вдребезги! Слишком уж в цель: скажут - грубо; так лозунгами из Оскара Уайльда, прочитанного в переводе неверном (в таком, где Уайльд может выглядеть "Виль-де")282, отчетливо он запузыривал так, что и Уайльд - не "уайльдил", а "соколовил".

  Мочи не было слушать!

  Враждебный к религиям, столоверченьем не прочь был заняться283, как и дамским флиртом; однажды, влетев на трибуну, чтобы защитить Мережковского, он, пнув героически пяткой прямо в доски помоста и пнув большим пальцем себе за спину, в ту сторону, где, пришибленный его комплиментом, сидел Мережковский, бледнеющий от бестактности, дернул он, точно "Дубинушку": по адресу Мережковского и Зинаиды Гиппиус:

  - "Они люди святые!"

  Бац - в пол ногой: и - бабац: себе за спину пальцем большим:

  - "Эти люди овеяны высями снежно-серебряного христианства!"

  Д. С. Мережковский - так даже лиловым стал; "Гриф", озираясь надменно, с трибуны слетел: победителем!

  Точно такие ж обложки он "ляпал" на книги: и марку придумал издательства своего: жирнейшую "грифину", думая, что "Скорпиона" за пояс заткнул он; "Скорпион" - насекомое малое; "Гриф" - птица крупная.

  В крупном масштабе он действовал: неделикатность его, точно столб Геркулеса, торчала: в годах; антипод Максимилиана Волошина! Если последнего сравнивать можно с упругим мячом, даже при нападениях не зашибающим, первый, желая друзьям удружить, на их лбы падал палицей.

  Стих его был скрежетом аллитераций: точно арба неподмазанная. И сюжеты же! Кровь-де его от страстей так темна, так темна, что уже почернела она; перепрыгивал в "дерзостях" через Бальмонта и Брюсова, а получалась какая-то вялая "преснь". Брюсов брови сдвигает, бывало; Бальмонт же покровительственно оправдывает преснятину эту; он