Белый Андрей - Начало века

ым.

  Г. А. Рачинский - двоюродный брат С. А. Рачинского, профессора ботаники, ставшего сельским учителем в селе Татеве, корреспондента Толстого181 и - скольких; художник Богданов-Вельский изобразил его в рое мальчат. С юных лет эрудит, вытвердивший наизусть мировую поэзию, перелиставший философов, всяких Гарнаков, Г. А. - энциклопедия по истории христианства, поражавшая нас отсутствием церковного привкуса; нам казалось, то, что именует он мировоззрением, - энциклопедия, а что считает досугом - канон его.

  Жил он - в центре182, в крошечной квартирушке, набитой книгами и украшенной, как бомбоньерочка, вышивками из Абрамцева; скучающе поднимался на верхний этаж: отбыть службу, о которой он не любил говорить, живя связями с рядом ученых обществ; казалось странным, что яркий эрудит - не профессор; отбывал служебную повинность ради хлеба, освобождал себя от повинности: подпирать устои; в рое профессоров Г. А. Рачинский мелькал яркостью стремлений и жестов с подергом, являя контраст с седоватой бородкой, с профессорскими золотыми очками.

  Жена - рожденная Мамонтова;183 Г. А. плавал в стихии искусств: старик Поленов, собиратель картин Остроухов, Серов - друзья дома Рачинских: Г. А. был культурою

  "Мира искусства" - до "Мира искусства", вынашивая платонически лозунги Абрамцева: с Якунчиковой, Серовым, Коровиным, Врубелем, но и великолепно разбираясь в классиках-итальянцах; поклонник Баха, Генделя, Глюка, понимал Скрябина, восторгался музыкой Метнера и д'Альгеймами.

  Ходил по Москве парадоксом; староколенный москвич с "традициями" сороковых годов, рукоплескал всему смелому, уныривая из быта, с которым видимость створяла его; чтимый профессорами, им зашибал носы озорным духом. То, чем пленял нас, его умаляло в быту, где исконно вращался он; котировали его остроумцем; он импонировал фонтанами текстов: на всех языках.

  Не ценили способности тонко вникать, понимать, а ценили - личину его, эрудицию, которая в нас вызывала протест, когда он наш жест, рвущий с компромиссами, утоплял в цитатах. Но архаичность Рачинского эквивалентна дерзости его приятия нас.

  Э. К. Метнер явил подвиг бунта - из одиночества; а Рачинский являл давний надлом: перебой холерических взрывов и меланхолической мрачности; бунт его - по кривой рикошета; "служба", как фига: Янжулу; если последний - "талант", то Г. А. - "Гений" в сравнении с Янжулами.

  Когда я или Эллис устраивали передряги, то он являлся журить; а по блеску очков было видно: доволен; недаром подчас, хватая за фалду Л. Л. Кобылинского, имел вид седого "Левы"; тот выдвигал "покой" желтого дома; этот жундел о "небесном покое", а строил Гоморры, скрываяся к "архиерею"; знали, что "архиерей" - погребок; и знали: Г. А. - устал, заработался.

  А. С. Петровский его отвозил в санаторий: под Ригу.

  Скучая в укладах, устраивал "кубари"; влек его Эллис, которого он честил; раз под речью П. д'Альгейма о музыке Гретри к мертвой лысине Эллиса он приложил воспаленное свое чело:

  - "Тоска, - клубом дыма из рта: паф! - Тоска Кобылинского, Левки, с тоской - паф! - Рачинского, Гришки, сливаются - паф! - в мировую тоску".

  "Седой Гриша" - его под шумок называл Кобылинский. Запой слов - из рыдающего трепетания, что он в лапах косматого быта; и мы понимали тоску этого порой обнаженного Ноя.

  Рачинский, став другом, еще был немного отцом благодетелем: каждого из нашего кружка; помнится, как, положивши свою воспаленную руку ко мне на плечо, а другой взявши под руку, он, припадая на ногу, меня проводил в кабинетик душнеющий, чтобы замкнуть в нем, часами жундеть, наставляя премудрости, опыту жизни: отец уже умер; еще Гершензон не явился; Рачинский в ту пору являлся мне образом, связывающим Гершензона с отцом; после смерти М. С. Соловьева он выбран был опекуном его сына: и он опекал, грозя правой рукой за проказы, а левой толкая к проказам; казалось, - "бунтами" нашими он питался.

  Когда завелся своим собственным обществом, став председателем в нем, ужасался покойному Эрну, что - "вандал", Булгакову, что - провалился в келейности, пока Булгаков и Эрн не втащили его: в церковную догму; тогда, меня вспомнив, руку схватив, закачавшись, задергав рукой и плечом, усадил и, елозя ногами под стулом, метаясь бородкой, жундел в клубах дыма:

  - "Паф, паф... Теологии много!.. А разве они теологию знают? Поизучали б апостольские постановления!"

  Тыкался толстой своей папиросой; и мне мотивировал необходимость вступить в совет общества, перелетая на "ты" с "вы".

  - "Ты понимаешь - паф, паф! - я тебя, черт дери, бы сам вытурил... Паф! - из совета - паф, паф... - Я тебя бы - паф, паф! - ницшеанского пса, - исчезал он в дыму, - сам бы вытурил в шею из общества, - вновь он являлся из дыма; и - с молниеносной быстротою: - кабы не Булгаков... Да вы понимаете сами, Борис Николаевич, ты понимаешь, боюсь я густого поповского духа... Булгаков способен, способен - ты понимаешь - на заседании - паф, паф, паф! - дернуть: паф, паф, паф, паф, паф!"

  Нет Рачинского: клубы; из них как жундение шершня:

  - "На заседаниях не религиозного, а философски-религиозного, - бил пальцем в палец он, - общества - паф! - фи-ло-соф-ского, черт побери, еще дернет Булгаков какое-нибудь там: "Святися, святися - во имя сына, отца, - папиросой взлетал в потолок, - и святого духа..." - Паф, паф!.. - Тут-то вот выпускаю тебя: "Слово принадлежит Борису Николаевичу Бугаеву". Лай на Булгакова, пес ницшеанский! Эрн встанет, а я ему - Левкою: для равновесия!.."

  И помолчавши:

  - "Идите-ка в совет общества: паф!"

  Припадая на ногу, повел из прокуренного кабинетика в дыме "осанн" - к диванчику, где Т. А. Рачинская нас ожидала: с Парашей, сестрою:

  - "Ну, Танькин, - Борис Николаевич выбран в совет!" И свободно висела широкая, широкобортная, широкоплечая синяя куртка его; видом точно отец; юным духом как кукиш, который показывал он и на службе, приводя в ярость и в страх начальство.

  Как он тащил из квартирки в служебный этаж опекаемого Соловьева, Сережу, еще гимназиста: "вампуки" показывать, "Степушке" (С. С. Перфильеву, начальнику по службе), Сережа исполнял оперу "Пиковая дама": оркестр, хор; лучше же всего у него удавался квинтет: "Мне страшно", графиня, князь, Томский, Лиза и Герман (бас, тенор, сопрано, контральто и баритон) перебивали друг друга на все лады: "Мне... не...е... стра... тра... ра... страшно... Мне... не..." - рыком, кваканьем, писком и лаем, перебиваемым гудом флейт, дудом труб, писком скрипок и "гогом" фагота, сверлил чудовищно слух; Сережа, придя в исступленье, крича, топоча, кулаками, глазами, ногами, растерзанной курткой, космою, слюною показывал попеременно жест Томского, Германа, Лизы, графини; в ту минуту он был гениален, чудовищности выдумывая; и мамонта разорвало б, а не ухо.

  Рачинский, втащив нас в "святое святых", притворив дверь в соседнюю комнату, где скромно скрипели пером, где являлись просители с улицы, поставив перед добродушным толстяком, своим начальником, Степушкой, которого в Демьянове знавал я студентом, - требовал, чтобы Сережа пропел "Мне страшно"; все помещение дрожало от рявка, от хрюка, от топа и ора Сережи, от фыка и брыка Рачинского, в форменном сюртуке откалывавшего антраша и совавшего рассеянно папиросу зажженным концом в рот под заливистый визг "начальника", Степушки, колыхавшего толстый живот в кресле; не знаю, что происходило в мозгах низшего служебного персонала: летели "устои" московские - к чертовой матери.

  Это был - "кукиш"; потребовали, чтоб "седой Гриша" был убран со службы.

  До 901 года числился он и в редакционном совете "Вопросов философии и психологии", при Л. М. Лопатине, нашем "враге"; но и там он показывал "кукиши": звукосочетание "Ницше" в сем месте в 1901 году звучало как кукиш, а он напечатал статью, разбирая толково смысл Ницше184.

  Увидел Рачинского я на заседании, посвященном памяти философа Преображенского; после маститых мужей вдруг на кафедру выскочил муж седоватый и быстрый; блистая очками, махая руками в огромную аудиторию, он глухим, лающим голосом начал выкидывать море взволнованных слов, набегая на слово словами, стирая словами слова; взволнован я был; от Соловьева же слышал:

  - "Рачинский Г. А. - одинокая умница".

  Мне передали, как он появился впервые за чайным столом Соловьевых, совпав с Кобылинскими, тоже впервые явившимися.

  Он - холерик; жестикуляция - тарантелла; слова и движенье, ломая друг друга, как смазываясь, дают - мельк экрана кино, - фыки, дымы и сверки цитат способны ввинтить с непривычки мигрень в висок; Кобылинский, Лев, живя у меня, заставлял меня падать в диван от верча и жестов своих; увидя, что пал, припавши к груди, он ер-зом и прыгом вгонял в каталепсию. Братец Сергей, раз явившись ко мне часов в восемь, застав полный стол, а меня - в разговоре, ко мне привалясь, растоптав разговор, начал что-то доказывать: в ухо; и тотчас стол, полный гостей, закрылся в тумане; я впал в каталепсию, еле следя: стол пустеет, пустой; гасят лампы-настенники, кроме одной; затворяются двери в гостиную и в коридор; гаснет лампа, последняя; мрак; только в ухо бьет голос, как костью; вдруг - возглас матери издалека (из постели):

  - "Да что ж это?"

  Уже проснулась она, отоспавшись: тут я пробуждаюсь и чиркаю спичку: гляжу - пять утра; Кобылинский, Сергей, мысль свою, им начатую в десять вечера: доизложил.

  - "Поздновато... Поговорили!"

  Напомнив читателю о характере Кобылинских, упомяну об явлении Рачинского: в дом Соловьевых.

  Кобылинские, появись к Соловьевым впервые, ткнув хозяевам руки, себя перебили, сцепясь в долгом споре; вдруг звонок; что-то затопотало в переднюю ботиками; братец Лев произнес: "Ницше". Из шубных, медвежьих мехов тотчас вывалилось седоватое нечто в очках, меж сцепившихся братьев; и шесть рук, шесть ног, - взрывы дыма: из тявков! В сплошном телотрясе прошел этот вечер; Соловьевы молчали испуганно перед сцепившейся троицей, вылетевшей только к часу в переднюю: скатиться с лестницы и спорить на улице; в передней просунулась лысина Льва на Сережу - спросить:

  - "Кто это?" - пальцем в О. М. Соловьеву.

  - "Да мама же моя".

  - "А".

  И Лев - вылетел.

  С тех пор стал Рачинский бывать у С. М. Соловьева; я дивился дарам седоватого Дамаскина:185 он подмигивал мне моей же "Симфонией"; и ласково звал: к себе в гости; так я оказался в уютной квартирке, в ней встретив певицу Оленину и ее мужа, д'Альгейма186.

  Рачинский мне связан с кривым переулком Пречистенки.

  Градация домиков: синенький, одноэтажный, с заборчиком, с садом; за ним, отступя, занавесясь рядком тополей, желтоватый и белоколончатый каменный дом с барельефами; шестиэтажного куба, слепого и глохлого, бок; ниже, выше и ниже, - зеленый, белясый и розовый, - домики, с колониальною лавкой; забор, убегающий влево, с отдером доски, позволяющим видеть: склад дров; лед не сколот; и - трясы ветвей, крики галок, над тумбами, - около церкви Покрова Левшина, сереброглавой, четырнадцатого столетия, - с сутуловатеньким, глухим священником: ста пяти лет; его правнуки сидели за... музыкой Скрябина и спорили о Метнере; наискось - блеск изразцов сложил голову; дом строил, наверное, Шехтель, коли не Дурнов.

  Кое-где пробежит пешеход; генерал Щелкачев чешет мимо; Истомина, бледная барышня, за угол скроется; Эл-лис в шубенке с чужих плечей дергает: в Неопалимовский; к вечеру в саночках едет кудрявый Бердяев; и - шапка в мехах; и под мехом вихляются черные кудри, серебристые снегом. И ходит расчесанный, мытый козел, перевязанный лентой, бодает прохожих с большим удовольствием.

  Левшинский, Мертвый, Обухов, Гагаринский? Точно не знаю; но знаю: в домах этого пречистенского переулочка было жунденье - "святися, святися" - меж водкою и меж селедкою; перед закусочным столиком сидел застенчивый, пристальный и коренастый Серов.

  Всюду быстрым, танцующим шагом с седою улыбкой Рачинский влетал, оправляя свой галстук, склоняясь к руке, и над ухом жундел, точно шмель над цветком: он врачу, коммерсанту, профессору, барыньке бархатным очень

  невнятным густым тембром голоса мед свой с пыльцою нес в ухо, как шмель в колокольчик вникая; и слышалось:

  - "Первосвященник, надев - Урим-Туним... Бара берешит... Бэт харец..." - сыпал текстами: по-итальянски, еврейски, немецки, по-русски.

  Устав, впав в невроз, поднимал, точно жужелжень му-ший; мозаика пестрых цитат в ускорениях голоса перетрясалася: каша во рту!

  Появлялся Петровский; и, бережным жестом извлекши, его увозил. Один критик в 1902 году назвал Рачинско-го балаболкой, забывши, что - всякие есть; и тимпаны, и гусли, если угодно, суть балаболки; но я их предпочту критику-пошляку; среди Булгаковых и Трубецких был единственный он песнопевец; его гимны о культуре - д'Альгейму, Морозовой, Метнеру доселе мне памятны; средь "Дома песни", в "Эстетике" - он поражал жизнью нас; пестун всех нас, в известный период вынашивал он наши молодые стремления; в часы же досуга писал он стихи: грустны и строги строчки его антологий; пародии на Алексея Толстого (поэта) - и сильны и звучны; один из первых он оценил Брюсова, Блока; от Мережковских его воротило; Евгению Трубецкому меня объяснял.

  Роль Рачинского, певшего в уши старопрофессорской Москве о культуре искусств, ей неведомой, в свое время была значительна.

  Бывало, придешь к нему: из кабинетика он, припадая на ногу, выходит, сжимая толстейшую, скрученную им же самим папиросу; свисает гладчайше короткая синяя широкоплечая, короткобортная курточка; и расплываются пухлые губы на белопухлявом, а то красно-розовом (коли - приливы) лице; припадая стриженою бородкою к уху, он теплую руку кладет на плечо:

  - "Сотвори господь небо и землю... Бара берешит Элогим".

  И раввины московские перед лицом Иеговы проорали не раз благодарность Рачинскому, их выручавшему; чтим был раввином Мазэ; чтил раввина Мазэ; дервиш с дервишем и Далай-лама тибетский он с Далай-ламой тибетским; к столу ведет; за столом - жена, Т. А.

  - "Тт... прекрасно... И Поццо... Тт... т... И Мазэ... и владыко с Маргошей... Тт... тт... И Мюрат... И Паппэ... И... давайте все вместе".

  Что вместе?

  Давайте все, кому не лень, - В Москве устроим Духов день!

  Бескорыстно-взволнованный, благородно-восторженный Поццо - студент - соглашается; А. С. Петровский - кривится.

  - "Вы что?"

  - "Не люблю болтовни!"

  Г. А. любили: кого любишь, над тем и подтруниваешь; я рассказывал в лицах, как был в кабинетике заперт на ключ в час обеда меня посекавшим за рифмы "стеклярус" и "парус" Г. А.; не понравились рифмы - "парус - стеклярус"; 187 снобизм! Бильбокэ! Заперевши, отчитывал.

  - "Я говорю тебе, вам: вы оставьте-ка - паф! - бильбокэ".

  Отпустил бы! А то - без обеда... шалишь! Вспомнил, что едет куда-то; достал свой сюртук, снял пиджак, продолжая отчитывать:

  - "Парус - стеклярус"... - Паф! - Вспомни, а что в "Аналитике" Канта188 стоит? Не "ветер" не "сетер" небось!.. Что сказал Шопенгауэр? Не "бисер - людьми-сер".

  И тут снял штаны:

  - "Можешь ли привести мне различия первого и второго издания "Критики"?.. Можешь, - спустил он кальсонину, нижнюю, - то и подкидывай рифмами "парус - стеклярус".

  И - скинул сорочку: в костюме Адама, в очках, с папиросой стоял, посекая меня за изысканность рифм и взывая к различию кантовских "Критик"; супруга, Т. А., колотилась в дверь.

  - "Гриша, поздно: скорей... Отопри, опоздаешь".

  - "Брось, Танькин!.. С Борис Николаичем мы обсуждаем".

  Достав из комодика нижнюю чистую пару, облекся; облекся в крахмал; достал чистый платок, стал опрыскивать одеколоном себя: в сюртуке, черном, длинном, свисающем фалдами, вырвался в двери со мной; мы - на улицу; я - на Арбат, чтоб к обеду попасть... Стой - куда? Он силком усадил на извозчика; и прочь от Арбата повез. Спрыгнуть? Как бы не так. Держал за руку; так - до Мясницкой, где бросил в подъезде какого-то дома, руку сунув рассеянно; в дверь пронырнул; дверь захлопнулась; я же голодный тащился с Мясницкой пешком: денег не было!

  Раз рано утром ворвался он к Метнерам, на полотеров, сдвигающих мебель, наткнувшись; ему тотчас представилось, что стулья - полки; сдвинув их, объяснял: так стояли полки перед Карлом Двенадцатым; и между двух полотеров, вихрами мотающих, пляшущих, зарецитировал Карлу Петровичу Метнеру:

  Швед, русский - колет, рубит, режет189.

  Распевы о Гете, о Данте, о Канте и тучи цитат из "отцов", из литургики, изображенные в лицах церковные таинства как продолжение арии хором, уже перешли в пред-седательствование, в приветствия - Брюсову, Герману Когену, Матиссу, Верхарну, Морису Дэни, Боборыкину; всюду совали ему колокольчик; и всюду, поднявшись, звенел: "Заседанье открыто". И - "слово предоставляется"; второстепенное дело - кому: Эрну, Булгакову, биокосмисту иль - Фуделю; стиль, ритуал, председательствование в Р.Ф.О.;190 и он, Дамаскин, взвивший гусли, - запел; дай гитару, - с ней пел бы; антифанатичный, не "столп", но подпертый насильно "столпами" - Булгаковым, Эр-ном, - он стал детонировать, фыркая и извлекая фальшивые звуки; бывало, - багровый, с надутыми жилами, он запевает: "Святися". А как - "Не таи рыданье" - выходит.

  Готовясь к открытию заседания, фыркая дымом, метается он: от угла до угла; шебуршит листом белым, опрашивая: "Оппонируете?" Тычет руку направо входящему "члену", вытягивая свою шею налево, жундит в ухо Эрну, толкаясь в толпе, через зал, подзывая кивочком меня; и все сразу; оказываясь меж Бердяевым и меж Булгаковым, одновременно беседует с ними, с двоими: с Булгаковым - жестами рук, а с Бердяевым - жестами ног; сам же слово обдумывает; и вдруг рывом - ко мне:

  - "Ну, Борис Николаевич, - я - начинаю; скажу-ка им всем: "Петр Бернгардович, я, зверь матерый... Святися, святися!.." Скажу им - в носы: и Бердяева выпущу: он им покажет язык; номер - два: выпускаю тебя: "Куси, пиль!.." Ты, наверное, - переборщишь: Эрна я - за бока: "Куси Белого". Ну... Пора: с богом!"

  В Р.Ф.О. его просто затуркали; прежняя роль - педагогика свободомыслия - шла к нему более; слабую точку нащупавши (Кант не доучен), бывало, гвоздит:

  - "Можете всякими - паф - запускать ананасами в небо191, коль "Критику чистого разума" знаете".

  Или, нащупав, что в Канта ушел:

  - "Кант да Кант... Как писали-то, - а? "Голосил низким басом..." - Паф-паф! - "В небеса запустил ананасом". - Паф!.. - Это вот я понимаю: паф!"

  К каждому он приставал с дополнительной краскою, синтеза требуя, силяся нас синтезировать; выглядел же синкретистом, порою срываясь и позднюю Александрию являя; и древний археец, Нилендер, стенал; Киселев клонил нос в "Инкунабулы"; в этом стремленье к абстрактному, все еще, синтезу он ударялся: лбом в лоб; Кобылинский кричал: "Нни-каких!" И они друг пред другом друг друга затопывали, как зенит и надир, отрицая друг друга, но втайне притягиваясь друг ко другу, как два двойника, как две тени искомой конкретности, не находимой Рачин-ским и Львом Кобылинским; отсюда и рявки:

  - "Тоска Кобылинского, Левки, с тоскою Рачинского, Гришки, сливаются - паф! - в мировую тоску!"

  Неудачник он был, как все мы, "аргонавты", как Метнер, Петровский, Нилендер, - расплющенные двумя бытами, фыркающие на труды, юбилеи; и - гордые рубищем.

  Беседы с Рачинским в уютной квартирочке впаяны в воспоминанья мои как пиры с Э. К. Метнером, как повисанье над бездной с Л. Л. Кобылинским; бывало, сидит кто-нибудь: или - криво помалкивающий, иронический, кряжистый и белокурый Серов, с добродушием щурясь на нас; он - друг детства Рачинской; 192 или владелец типографии А. Н. Мамонтов; или сухой и седой Остроухое, смущающий молокососа, меня; или Оленина, сестра певицы; или Д. Д. Плетнев, не профессор, еще молодой и талантливый доктор, худой, молчаливый и едкий; он пуговкой носика, усиками выражает особое мнение; или профессор Л. А. Тарасевич; или с лицом Мюрата, потомок Мюра-та - Сергей Казимирович Мюрат, кузен П. И. д'Альгейма, учитель французского, - худой, культурный, протонченно вежливый невероятный чудак; или В. С. Рукавишникова, "Варя", сестра поэта; звонок: и певуче звучит из передней:

  - "Ратшински... Э бьэн!"193

  И Петр Иваныч д'Альгейм изумительными разговорами о символисте Вилье де Лиль-Адане, о песенных циклах, о Шуберте или Мусоргском перебивает Рачинского; оба мы, рты разевая, внимаем д'Альгейму: как мэтр Вильон он!

  Я учился культуре: в квартире Рачинского.

  Останавливаюсь на ряде тогдашних новых друзей; они мне семинарий по классу культуры, или - проблемы увязки: моих личных знаний со знаниями, мне показанными в живом опыте; литературные, даже научные интересы - еще не культура, пока они - замкнуты.

  Мне размыкал Кобылинский круг личного опыта и наблюдений, врываясь со списочком книг, где стояло: Маркс, Меринг, Рикардо, Бернштейн, Шмоллер; Рачинский является с "Гарнаками"; Метиер культуру Германии вскрыл, разъясняя, как музыка, мысль и поэзия великолепно увязаны; чтоб не думал я, что вся культура - Германия, встал утонченный француз, Пьер д'Альгейм, - с Ламартином, Ронсаром, Раблэ и т. д. В. В. Владимиров выдвинул - проблему формы; культуру стиха раскрыл Брюсов; уж Фохт беспокоил подобранной полочкой книг: по теории знания; скоро явились: Нилендер и В. И. Иванов; и Роде, и Фразер, и Бругман возникли тогда; возникали: отец с своим Лейбницем, с аритмологией; а Гончарова - с проблемой Востока; и даже полезен был Эртель, подчеркивая: знать Гиббона и Моммсена - надо.

  Обстанья моих интересов другими растягивало во все стороны, не позволяло заснуть в круге книг, мной отобранных; и голова кружилась, рябило в глазах! Но царили еще: Стороженки и Янжулы, не оставляя нам пяди "культуры"; Арбат нас сжимал.

  Чем он был? Фоном всех разговоров; Арбат не менялся. Арбат 901 года - такой же, как в прошлом столетии.

  Жить, как мы жили, в обстаньи Горшковых, Мишель-Комарова и Выгодчиковых, - нельзя! И картина сознания без к ней приложенного, как виньетки, Арбата восьмидесятых годов (он Арбат и 901 года) - неполная.

  

  

  

   СТАРЫЙ АРБАТ

  Помнится прежний Арбат: Арбат прошлого; он от Смоленской аптеки вставал полосой двухэтажных домов, то высоких, то низких; у Денежного - дом Рахманова, белый, балконный, украшенный лепкой карнизов, приподнятый круглым подобием башенки: три этажа.

  В нем родился; в нем двадцать шесть лет проживал194.

  Дома - охровый, карий, оранжево-розовый, палевый, даже кисельный, - цветистая линия вдаль убегающих зданий, в один, два и три этажа; эта лента домов на закате блистала оконными стеклами; конку тащила лошадка; и фура, "Шиперко", квадратная, пестрая, перевозила ар-батцев на дачи; тащились вонючие канализационные бочки от церкви Микола на камне до церкви Смоленские божия матери - к Дорогомилову, где непросошное море стояло: коричневой грязи, в которой Казаринов, два раза в год дирижировавший в Благородном собрании танцами, в день наносивший полсотни визитов, сват-брат всей Москвы, - утонул; осенями здесь капало; зимами рос несвозимый сугроб; и обходы Арешева, пристава, не уменьшали его. Посредине, у церкви Миколы (на белых распузых столбах), загибался Арбат; а Микола виднелся распузым столбом колокольни и от Гринблата, сапожника (с Дорогомилова, с площади); в церкви Миколы венчался с Машенькой Усовой Северцев, А, Н., профессор; Микола - арбатский патрон; сам Арбат - что, коли не Миколина улица? Назван же он по-татарски, скрипели арбы по нем; Грозный построил дворец на Арбате; и Наполеон проезжался Арбатом; Безухий, Пьер (см. "Война и мир"), перед розовою колокольнею Миколы Плотника что не на камне бродил, собираясь с Наполеоном покончить;195 Микола - патрон, потому что он видел Арбат: от Миколы и до Староносова; и - от Миколы до "Праги";196 и, видя до "Праги", предвидя Белград, за арбатцами, текшими в Прагу, в Белград, он не тек по проливам до... Константинополя; староколенный арбатец, идя мимо, шепчет молитву "Арбатскую" - может быть?

  Крепись, арбатец, в трудной доле:

  Не может изъяснить язык,

  Коль славен наш Арбат в Миколе, -

  Сквозь глад, и мор, и трус, и зык197.

  Микола ведь, изображенный на камне плывущим, державшим собор наподобье сращенья просфорок, с мечом, в омофоре, - арбатца так радовал.

  До Староносова длился Арбат; 198 от него, что ни есть, - относилось к Москва-реке, к баням семейным, где мылся Танеев, С. И., композитор известнейший; мыться с Плющихи ходили - и Фет и Толстой, на Плющихе живавшие; Писемский, кажется, под боком жил; бани прочно сидели меж Мухиной и Воронухиной горками; с горок тех - первые зори увидел я: у Воронухиной; в Первом Смоленском - живет Вересаев; жил - Батюшков П. Н. и жили - Кохманские; близ Староносова жили: Нилендер и Лев Кобылинский.

  Дом каменный, серо-оливковый, с "нашей" аптекой, с цветными шарами, зеленым и розовым, принадлежавшими Иогихесу, аптекарю;199 с сыном его я учился; папаша в пенснэ за прилавком пред банками с ядами, медикамент отпуская, стоял; в боке дома - Мозгин, или "Мясоторгов-ля" ;200 Мозгин - в котелке и в очках, с видом приват-доцента, филолога, гнулся к конторке, а лиловолицые парни в передниках, ухающие по бычиной ноге топорами, средь зайцев и тухлых тетерок, - метались; и мать говорила кухарке: "Тетерька-то - тухлая: переходите к Аборину, а с Мозгиным надо кончить". Мозгин, в котелке, в своей, в собственной, ездил в пролетке, гордясь своей, собствен-ной, лошадью, бледно-железистой.

  Далее - одноэтажное длинное здание (в двадцать четвертом году подновили двухцветной окраской) лупело: Замятины, братья, - стариннейшее керосиновое дело;201 Зензиновых, сыновей, - чай, сахары; сын-то, сын, говорят, стал эсером; напротив - гнилые домки 202, зеленные лавчонки, фруктово-плодовые протухоли, слизи рыжиков, постные сахары, морковь, халва и моченые яблоки; среди всего - толстый кот.

  И уже - "Староносов" (по черному золото), красный товар: сперва - лавочка, потом лавчища; фасонистый галантерейный товар; Староносов был городовой: стоял годы под нами, в скрещеньи Арбата и Денежного, - сизоносый, багровый, моржовьи усы прятал в шубу; на святках ее выворачивал, вымазав сажей лицо, и плясал по всем кухням; и папа, и мама, и дядя, и тетя, и я отправлялись на кухню: с улыбкой смотреть на запачканный нос Староносова и на меха его шубы; от жуликов он охранял; эти жулики с черного хода вводились в пустые квартиры Антоном, вторым нашим дворником, пока Антона не выгнали в шею, сперва протузивши: не стоит в участок тащить, потому что хозяин, Рахманов, - приват-доцент Лейста, - в науку уйдя, дом забросил.

  Профессор, Владимир Григорьевич Зубков, рядом жил, коль встать влево; коль вправо, - проулком и за угол, - жили Бальмонты (поздней); в угловом доме, наискось, много годов торговали различными средствами против клопов; когда после, в двадцатом году, развалили тот домик, открылося изображение дьявола: прямо в стене; и болтали: мол, здесь сатанисты года, под шумок, алтарь дьяволу строили, голую женщину еженедельно кладя на алтарь.

  Тут и Троице-Арбатская церковь, с церковным двором, даже с садиком, вытянутым дорожкою в Денежный; там - и ворота; в воротах - крылатый Спаситель; колодезь и домики: домик дьячковский, поповский и дьяконский; в дьяконском, двадцатилетьем поздней, останавливался мой издатель, Алянский; меня приносила Афимья, кормилица, - в садик; С. М. Соловьев здесь в салазках катался позднее.

  Протоиерей, Владимир Семенович Марков, сребрясь рыжевато-седой бородою, волною расчесанных серых волос, благолепил лицом, не худым и не полным, очком темно-синим и серою шелковой рясой (под цвет волос), крупным крестом, прикрывающим маленький, академический крестик; он, стройно-прямой, с наклоненной в приятном покое главою, неслышно ступал, восходя на амвон, где дьячок ожидал с золотою широкою эпитрахилью, расшитою чтительницами; - после в тихом величии руки над чашею он разводил, в предвкушении митры, слетевшей собором Успенским, которого стал настоятелем, с императрицей яичком обмениваясь в праздник Пасхи, которую цари встретили в Первопрестольной.

  Величие великопостных служений прославило Маркова.

  В церкви все знали, кто где проживает, как служит, какого достатка, когда дети женятся, сколько детей народят, чем внучата в годах расторгуются, когда успение примут они.

  Байдакова, маман; сын - "Торговля строительными материалами"; дама сухая, седая и строгая; шляпочка - током, с атласными серыми лентами; рядом - невестка, шикозная, рыжая, очи - лазуревые; Байдаков поздней старостой стал; и - безусый, безбрадый ступал, задыхаясь жирами, с тарелочкой медной, бараний бурдюк, не живот, опустив пред собою самим: до колен; говорили: жену-де - имеет; жениться ж - не может: мешает - живот.

  До него Богословский (дом собственный в Денежном, с "белой старушкою"-призраком, с Карцевым-книготорговцем, с профессором Гротом - жильцами) был старостою нашей церкви, пронзив сердце дряхлой, трясущейся дамы амурными стрелами, красным бульдожьим лицом с бородавками; а сын - историк, профессор, профессорствовал над Москвой - сколько лет!

  Богданов с женою и сыном (опять особняк, опять в Денежном) - гривенник клал на тарелочку: он - коммерсант; Патрикеевы (дом на Арбате) - блондин бело-розовый, дамочка с родинкой, с легким уклоном полнеть: ах, какая! Мишель Комаров (опять дом на Арбате)203 - поджарый, стареющий, прежде гусар и танцор, похищающий женщин, жен, тоже с похищенною женою, венгеркой, склоняет колено здесь; после - катает венгерку, жену, - в шарабане с английскою упряжью; и стоит говор: "Поехал Мишель Комаров в шарабане английском: катает венгерку, жену".

  Это - правильно.

  Здесь прихожане - достойные люди; причт - тоже; хотя бы трапезник, Величкин, имеющий Ваню, сынка, в золотом стихаре, проносившего свечу пред дьяконом, выросшего в психиатра с всклокоченным воображеньем, со склонностями к символизму, выскакивавшего на трибуну сражать: Мережковского иль Вячеслава Иванова: в прениях Религиозного общества.

  Тип!

  Около церкви - Горшков: зеленная торговля;204 бывало, подвязанный фартуком, "сам" перекладывает астраханские виноградины; более крупные - в сторону улицы; черный такой, горбоносый, надвинет картуз на глаза - на косые; из яблоков смотрит, как спелая клюква, - Горшчи-ха: в бурдовом платке, с выражением едким и лисьим; их "чадо", в картузике - "чего-изволите", - спинжак с выпускными - "два фунтика, фунтик" - штанами: штиблетами щелкнет, взыграет цепочкой и розовым - "клюк-вы-с" - младым своим ликом; отщелкнет на счетах какой-нибудь вальсик; и, счетную лиру поставивши в воздухе, - дзакнет костяшками, всеми:

  - "С полтиною рупь!"

  Когда "чадо" венчалось, - то ахнул Арбат, запрудив тротуары у Горшковой лавки: стояла карета, сквозная и белая вся изнутри, запряженная шестериком и с гайдуч-ным мальчишкою в треуголочке; с кучером (в заду - перины); Горшков-млад, во фраке, в штиблетах оранжевых, в белом жилетике, с бантиком (цветик жасмин), в середине атласных и белых подушек кареты воссел, положив две ладони на фрачных коленях; и - все десять пальцев расставил; и - десять проехал шагов, отделяющих лавку от церкви, где ахнули хором "Гряди, голубица".

  Горшковова лавочка окнами - в Денежный; тут и дома: Богословского, Берга, Истомина, с древом развесистым, из-за забора склоненным, где дом, "Школа кройки", синявый, которым когда-то патронствовала мадам

  Янжул; и - церковка, Покрова Левшина: берговский дом после строился: Мирбах, германский посол, в нем убит: мировая история!205

  Лундберг - при ней жил.

  Напротив Горшкова - наш дом; внизу булочник Бартельс - не тот, знаменитый206, а Бартельс-"эрзац"; отравлялись сластями его производства; поздней уже в окнах открылся Торгово-промышленный банк (ныне тут продаются предметы резинового производства).

  Напротив - дом Старицкого, двухэтажный, оранжево-розовый, с кремом карнизных бордюров и с колониальным магазином "Выгодчиков" (после "Когтев", а после него - "Шафоростов") :207 чай, сахар, пиленый и колотый, свечи, колбасы, сардины, сыры, мармелад, фрукты, финики, рахат-лукум, семга, прочее - чего изволите-с! Выгодчиков - за прилавком: курносый, двубакий, плешивый и розовый, в паре прекраснейшего василькового цвета, в пенснэ, перевязанный фартуком:

  - "Сыру?.. Мещерского? Есть... Вы, сударыня, видите сами: слеза... Поворачивайтесь!"

  Молодцы - поворачиваются; и - летит молодец: с колбасой, и - летит молодец: со слезой от мещерского сыру!

  - "К которому часу прислать?.. Так-с: будет прислано!"

  И отвернется солидно, достанет часы золотые с массивной цепочкой, зевнет; лишь для шика он, собственник дачи, весьма элегантный своим котелком и покроем пальто, когда бродит с газетой в руках по бульвару Пречистенскому, зажимая тяжелую трость с набалдашником, - здесь подпоясался фартуком, как молодец с молодцами; сынок, "коммерсант" [Ученик коммерческого училища], третьеклассник, бивал поливановцев, нас, при заборе, - как раз под балконом, с которого граф Салиас, старичок-романист, любовался закатом весною, когда поливановцы, мы, возвращались с экзамена Денежным; раз, поплевавши в кулак, этот Выгодчиков-третьеклассник, воскликнув "не хочешь ли в рожу", - с размаху скулу мне взбагрил; я - бежал от него, подняв ранец. Он после стоял за прилавком, указывая на слезу от мещерского сыра.

  Как Выгодчикова мне забыть, коли первое слово мое продиктовано им: поднесли годовалым к окошку; в колониальном магазине Выгодчикова зажигали огонь; я затрясся; и первое слово, "огонь", - произнес; Прометеев огонь для меня просто - "Выгодчиков".

  Над ним жил симпатичный профессор Угримов, Иван Александрыч, а в гости ходил к нему Александр Иваныч, профессор Чупров; и Иван Александрыч и Александр Иваныч с Ивановым, Иван Иванычем, сиживали у Ивана Иваныча: Янжула, где и Иван Христофорович Озеров сиживал, не Христофорова, не Клеопатра Петровна, которая сиживала не у Янжула: у Стороженки.

  Дом - Старицкого, генерала, который садился в пролетку, в кровавых лампасах, запахиваясь в свою бледного цвета шинель на кровавой подкладке; бифштекс - не лицо: бритый; серая в яблоках пара несла его; он - прототип "генерала": ребенку, мне; "Старицкие" - говорил я, бывало, увидевши двух генералов: что это есть род стариков, что командуют армиями и воюют, - не знал; и все думалось: серая в яблоках пара под синею сеткой по улицам носит их: тоже - род жизни.

  И "Старицких" я уважал; офицеры с пунцовым околышем, полненькие, при портфелях, - не трогали; много их бегало вкруг шоколадно-кофейного дома Военно-окружного суда; и меж ними - "брелок", офицеришка; прежде он розовый, нежный, околыш носил; бегал пыжич-ком (грудь - колесом, зад - другим колесом), с двумя бачками, рыженькими, на кривеньких ножках, дугою волоча за собою длиннейшую саблю; а мама, Екатерина Ивановна, с ними Надежда Ивановна, Вера Ивановна - как в один голос:

  - "Ну как с ним в мазурку пойду я! Его бы брелоком на часики!"

  Папа же морщился, рявкая:

  - "Сальник".

  Ходил капитан, екатеринославец, с околышем красным, Банецкий, мазурки откалывавший на балах, - с Пустоваловой, с мамой, с Мазуриной, с Лесли, с графиней Ланской, с Гамалей, с Востряковой, мамашей, - комплексом тогдашних московских бэльфам;208 как породистый конь, жеребец, бьет в конюшне копытом, так бил сапогом о сапог лакированный мысленно он день и ночь, приготавливая разговор за мазуркой на бале ближайшем с московской красавицей; он перещелкивал всех, открывая мазурку; плясал в первой паре; и редко плясал во второй; Подгорецкий и Постников, - те вырезывали на Патриарших прудах вензеля ледяные: коньками. Банецкий, подняв эполет, оборвавши полет над паркетом, схватясь двумя пальцами за бакенбарду и даму оглядывая сверху вниз, придробатывал лишь каблуками подкованными, превращайся в мумию, как фараон, Рамзес, - корпусом; и наводили бинокли; и дама не знала, что делать, как перетоптывать ей - перед задержью этой.

  Вдруг, щелкнув и пав на колено, швырнув вкруг себя свою даму, вскочив, как взрываясь ногами, стрелою разрезывал воздух; и, точно пловец на саженках, вывертывал правым и левым плечом и скользил на носках, точно на плавниках, - нежно-нежно; потом - боком, скоком, как конь, сапогом воздух храбро забрасывал; и сапогом о сапог - бил.

  Играли - на тотализаторе; и - на Банецком: с какою красавицей? И - в какой паре: второй, первой, третьей? Сжигаемая, как огнями, красавица, стиснувши веер, бледнела и падала в обморок - от ожидания ангажемента, глядя вожделеющим оком, как вздрагивает в ожидании мазурок икра его, когда беседовал, не приглашая.

  Уже - пригласил!

  С кем он шел в первой паре, той - выдан диплом; на всю жизнь: "Танцевала с Банецким"; и значило это, что первая, или вторая, иль третья по счету красавица; уже с шестою по счету не щелкал; круг тесный танцорок; к нему пробивалися, сил не щадя, перепудриваясь, оголяясь, ресницы черня, протыкая прически эгретками, к Минангуа приставая, чтобы туалет был такой, о каком только грезил парижский портной, чтобы Минангуа улетала в Париж; а Банецкий ходил по Арбату, под Пашковым, под парикмахером210. Тот - тоже центр: утонченнейше Пашков стриг бороды; рукою белою, нежною, взявши щипцы, - завивал парики; он, подстриженный и подвитой, в кудерьках бонвивана-художника, в белом жилете, худой и высокий, с бородкою острой, а-ля италъэн, простирал свои хлопоты над процветанием волосяного покрова макушечной и подбородочной части - у Янжула, у Комарова Мишеля, у К. Д. Бальмонта, меня, Соловьева; весной, разрешенные батюшкой Марковым от окаянства и грехов, разрешались у Пашкова номером первым машинки от волосяного покрова; здесь сиживал я: гимназистом, студентом, писателем "Белым", пока благодатная бритва "жилет", мною приобретенная, не перерезала связей с родной парикмахерской, где, схватив за нос, бывало, меня, черноокий поляк (в услуженьи) беседу со мной заводил о Тетмайере и Пшибышевском; два пашковских сына, художника-строгановца, увлекались "Весами", читали меня и Бальмонта; и в "третьей волне символизма" участвовали; их папа, уж седеющий, нежную руку протягивал к полу:

  - "Знавал-то - таким вот, еще не писателем, - Бо-ренькой-с!"

  Входишь - сидит промыленный и белою простыней закрытый Бальмонт, вздернув кончик бородки в шипящие одеколонные токи.

  Попова старинная "Виноторговля" граничила с Пашковым; кофейно-кремовый домик как тортик; проезд со двора дома собственного Комарова, Мишеля, с венгеркою, мимо кирпичного, красного дома, где "Ремизов";211 коли я был обут, в том "заслуга"212 сапожника Ремизова.

  Дом Нейгардта, одноэтажный, кисельный; и после - фисташковый; окна - зеркальны: барокко; дом в пупринах, три этажа; цвет - крупа "Геркулес"; и - чулочно-вязальное в нем заведение; дом угловой, двухэтажный, кирпичный: здесь жил доктор Добров; тут сиживал я, разговаривая с Леонидом Андреевым, с Борисом Зайцевым; даже не знали, что можем на воздух взлететь: бомбы делали - под полом; это открылось позднее уже.

  Меж Никольским и Денежным серый забор заграждал неприятные пустоши, посередине которых уныло валялись могильные памятники, продаваемые на Ваганьково; не понимали еще: это есть аллегория: в месте сем будет Арбату - капут; полагали: под памятниками тот уляжется, этот; и - только. Перед самой войной с места этого встал дом-гигант, унижал Арбатский район, двухэтажный, облупленный, - восьмиэтажной своей вышиной213, чтобы в дни Октября большевистскими первыми пулями в стекла приниженных "юнкерских" особняков - тарарахнуть; единственный дом-большевик победил весь район; стало быть: и надгробные памятники назначались - Горшкову, Мишель Комарову, маман Байдаковой, Зензиновым, Старицкому или - "старому Арбату": всему!

  Здесь кончаю обходы домов; знавал - все: от Горшкова до Гринблата;214 мог бы представить отчет о развитии писчебумажной "Надежды"215 (зеленая вывеска, принадлежавшая сестрам, двум); сестры, "Надежды", бумагой, чернилами, которыми написано все, что писал, меня долго снабжали, надежду двоя; и позднее, наверное, стали "кадетками"; мог бы отчет написать о седеньи мосье Реттере (специальный кофейный магазин), чернявом, проседом, седом (в Новодевичьем - крест), о явлении Белова, колбасника, тяжким ударом колбас поразившего Выгодчикова, отчего он торговлю свою передал; мог сказать бы еще о "Распопове", мастере дел золотых, и о "Бурове", в буреньком домике, угол Никольского: "Трости, зонты ".

  В детстве круг интересов и знаний о мире граничил с Арбатскою площадью, где - "Базбардис парфюмерия" ("Келлер" - потому) и где "Чучела" Бланка - Харибда и Сцилла; и - океанская неизвестность за ними ("Америка" же - Моховая); и далее - только стена шоколадного цвета и вывеска строгая в ней: "Карл Мора"216 (а магазин "Друг школ" появился поздней); кто и что "Карл Мора" - неизвестно; она, он, оно? Горизонт! Подведут меня маленьким; я постучу в "Карл Мора"; и - назад: на Пречистенский.

  Смутно лишь чуялось - там океан опоясывает, ограничивая "нашу" площадь: Арбат, Поварскую, Собачью площадку, Толстовский, Новинский, Смоленский, Пречистенку; домики, что над бульваром; и снова: Арбат; круг - смыкался: арбатцы свершали свои путешествия в круге, прогуливаясь на бульваре Пречистенском и воз-вращаяся Сивцевым Вражком домой: на Арбат.

  Зато все, что свершалось в пределах арбатского мира, - опознано было: подъехал купец Окуньков под портнихину вывеску (тут, на Арбате, портниху завел); знают, что будут делать портниха и он, сколько времени (когда на ночь, когда на вечер); едет, а от букиниста - Распопов идет; глядь-поглядь - и мальчонку к Горшкову за рыжичками посылает - Горшчихе шепнуть; а Горшчиха в бурдовом платке, всем и каждому - с лисьим лицом:

  - "Под портнихой стоят окуньковские лошади".

  Это всезнание вместе с домами и личностями сохранилось до самого до 901 года; бывало - студентом идешь; а из правого дома, за шторкою, - око; из левого дома, из форточки, - высунутся: и согласно решают, что "Боренька", мол, Николая Васильича сын, с "Апокалипсисами" под мышкою шествует в дом Осетринкина, что у Остоженки, чтоб о семи громах мудрствовать; все же эдакого вездесущего знания, как у Петрова (магазин его часовой на Остоженке), - нет: седовласый, поч