Белый Андрей - Начало века

оверять его замечания чтением Риккерта про себя; и одновременно знать: и Кант, и Риккерт, и Ко-ген - философы совершенно чуждые мне; они, так сказать, - фермопильское ущелье, которое когда-нибудь мне надо взять приступом, чтобы, выйдя из этих теснин, строить собственную философию.

  Друзья-"аргонавты", разделяя со мной критику Канта, не понимали моих усилий: для критики "Критики" вообразить картину мира по "критике"; тут против меня вооружились: и Эллис, и старый пестун моих стремлений Рачинский, тащивший меня к образованию с ним вместе религиозно-философского общества.

  Я, как нарочно, создавал себе максимум путаницы, не учитывая времени, сил, условий работы и нервов; ибо я превратил наскок свой на Канта в прохождение сквозь него в годах, в какое-то систематическое превращение кантианских терминов в антикантианские, так что позднее, когда Шпет дразнил меня, что я ношу кантианский фрак для приличия, то профессор Кистяковский, Богдан, в то же время поздравлял меня с успешным одолением семинария по Риккерту; полемисты ж из "Золотого руна" (Тастевен, Вячеслав Иванов и другие) кричали громко: Андрей Белый подменил-де сам символизм философией Риккерта.

  В 1904 году я окончательно запутался в своей философской тактике; эта "тактика" позднее сказалась и в отказе написать теорию символизма.

  Но философия еще с полбеды; одновременно: замысливши в своей будущей книге пересмотреть историю религиозной символики, я изо всех сил залезал в кружки спорящих религиозных философов, отзываясь на их споры: по-своему; в эту же злосчастную осень я особенно часто видался со Свентицким, Эрном, Флоренским, выслушивал религиозно-философские эскапады Рачинского, благопресности П. И. Астрова и других; а с 1905 года, попав в Петербург, я на несколько лет окончательно запутался в кружке Мережковского. Религиозные философы не выносили моей "кантианской" закваски, которая была не закваскою, а терминологическим добровольным ярмом: для взрывания изнутри позиций Канта; философы же от Канта воротили носы и от моего "религиозно-философского жаргона", и от символизма; а соратники по "Весам" - Брюсов, Балтрушайтис, Поляков, Бальмонт - глядели на мои интересы как на "игры на стороне" Андрея Белого, отвлекшие его от прямых обязанностей: писать статьи, закручивать залихватские афоризмы, появляться на боях символистов с несимволистами и писать полемические заметки против всех литературных направлений, кроме нашего "московского", "весовского"; если принять во внимание, что уже появился д'Альгейм со своим покушением нас всех анонсировать в будущий "Дом песни", то читатель поймет: положение мое было нелегким.

  Путаница создавалась ужасная; путаница даже и не идей, а хотя бы людей, кружков, часов, дней, организации порядка обязанностей, с которыми бы и трехжильный "мужик", силач мысли и воли, не справился бы; люди кружков, не понимая моего отрицания кружковщины, моего задоха в каждом отдельно взятом кружке, не понимали и моего уже "понимания", что им и не объяснить подлинного мотива временной моей работы с каждым; в этой атмосфере и друзья становились как не друзья; и идейные противники становились как не противники; антиномии стали опять осью моей жизни; и хотя я поволил преодоление их, но преодоление это виделось теперь в веренице лишь лет, а не - с налету; юношеский "налет" 1901 года на все области культуры окончился тяжким охом и стоном разбитого авиатора, который лишь к 1909 году стал медленно оправляться от идеологических увечий, себе самому нанесенных в 1904 году.

  Главная же антиномия была антиномией между личной жизнью и жизнью в идеях; именно в этом злосчастном году рухнула надежда моя гармонизировать свою жизнь; "творец" собственной жизни оказался банкротом в инциденте с Н ***, поставившем меня лицом к лицу с Брюсо-вым, покровителем моих литературных стремлений, наставником в области стиля, идейным союзником на фронте борьбы символистов с академическою рутиной; черная кошка, пробежавшая между нами в 1903 - 1904 - 1905 годах, разрослась в 1904 году просто в "черную пантеру" какую-то; если принять во внимание, что осенью 1904 года Брюсов меня ревновал к Н ***, а в начале 1905 года вызвал на дуэль, то можно себе представить, как чувствовал себя я в "Весах", оставаясь с Брюсовым с глазу на глаз и не глядя ему в глаза; мы оба, как умели, превозмогали себя для общего дела: работы в "Весах", ведь нас крыли в газетах, в журналах, в "Литературно-художественном кружке"; и я должен сказать: мы оба перешагнули через личную вражду, порой даже ненависть - там, где дело касалось одинаково нам дорогой судьбы литературного течения: под флагом символизма; и в дни, когда Брюсов слал мне стихи с угрозой пустить в меня "стрелу", и в дни, когда я ему отвечал стихами со строчками "копье мне - молнья, солнце - щит"143, и в дни, когда он вызывал меня на дуэль, - со стороны казалось: все символисты - одно, а Белый - верный Личарда своего учителя, Валерия Брюсова.

  С Брюсовым дело обстояло тем трудней для меня, что Эллис, возмущенный убийственным разносом его переводов Бодлера, напечатанным в "Весах"144, грозился при встрече побить Брюсова, а меня упрекал за то, что я допустил выход рецензии Брюсова (увы, - Брюсов был прав); 145 и Эллис, и Брюсов постоянно бывали у меня; и надо было держать ухо востро, чтобы не произошла случайная встреча их у меня и чтобы не случилось чего-нибудь непоправимого.

  Эллис в эту пору выступает передо мной окончательно в своей роли "бывшего марксиста"; хотя и не марксист, он в атмосфере нарастающих гулов революции, сотрясающих все наши порядки дня, планы, литературно-философские здания, все чаще и чаще с видом ментора бракует жалкие социально-политические высказывания, раздающиеся вокруг нас, и, выявляясь в поступках как анархист-максималист, то приносит мне "Капитал", то советует ознакомиться с "Историей социал-демократии" (три тома Меринга), которую я и одолеваю, но уже позднее146.

  Здесь опять повторю: я описываю Эллиса в истории моих увлечений социал-демократической литературой того времени; я не рисую "бывшего" марксиста ни марксистом, ни "бывшим"; но ведь я стал встречаться с настоящими марксистами лишь поздней: с 1906 года; а этот том посвящен лишь событиям, обнимающим 1905 год (и то - до лета); стало быть: было б насилием с моей стороны утверждать, что я относился скептически к Эллису как к "бывшему" марксисту; что он не марксист - было ясно; что и в прошлом он "не марксист", этого я не мог видеть еще; и всерьез принимал за "марксистскую" его чеканку моих мыслей по социологии, которые вспыхнули стихийно, неорганизованно, не по плану, а под давлением нараставших событий, когда разобраться в них стало жизненной необходимостью; лишь осенью 1905 года я, бросив все, "революционно" метался по московским улицам, силясь примкнуть к движению до осени 1905 года, самый 1905 год воспринимался лишь в чувстве негодования: сквозь дым кружков, длящихся общений, личных драм и круга чтений; события, разыгравшиеся вокруг, читались мною и криво, и предвзято. Читатель, для меня 1905 год стал тем, чем он был, лишь с момента, когда я голосовал за закрытие университета и превращение его в революционную трибуну; это было в сентябре 1905 года. События же января воспринялись как удар, на который я ответил вскриком негодования; они оформились в сознании: к осени.

  Но с осени 1905 года и я, и Брюсов, и Эллис, и Петровский, и все, меня окружавшие, вдруг понеслись влево; занятия кружков продолжались, длились те же общения, те же личные драмы заполняли сознание; но почва, на которой встречались мы, нас несла механически от средних, безразличных, пугающихся к тогдашним крайним левым; в 1904 году мы еще могли "преть" с Астровыми; осенью 1905 года все круто порвалось между мной, большинством "аргонавтов" и ими; когда я приехал в Петербург в 1905 году, Мережковский "левою" своей болтовней импонировал, а через два месяца в линии политических устремлений между нами оказалась трещина; сочувствия мои стихийно развивались в сторону социал-демократов; он же где-то запутался между Струве и... эсерствующими.

  Я говорю, что меня "несло", потому что круг чтения, самообразование (по Бебелю, Каутскому, Штаммлеру, Мерингу, отчасти Марксу, вперемежку с разными историями капитализма вроде "Истории" Вернера Зомбарта ) длилось весь 1905 и 1906 год; но воспоминания эти вместе с воспоминаниями об общении с Жоресом, личность которого поразила меня, - тема второго тома "Начала века", который я напишу, если на него будет спрос.

  В конце 1904 года я застаю себя в отчаянных спорах с Рачинским, с Астровым; я начинаю стрелять в них "марксистскими" цитатами (может, и "псевдо"-марксистскими); "Хозяйство и право" Штаммлера148 отвечает линии моих интересов (интересу к Канту, интересу к социологии); книгу, конечно, мне рекомендовал "бывший" марксист; в эти месяцы впопыхах, наспех, откладываются мои переходные взгляды на общество, которые отразились в статьях, наспех писанных, два года спустя лишь; привожу из них несколько цитат не потому, что стою за них, а для показа сырья, характеризующего мои переходные взгляды описываемого момента.

  "Мертвец... восседает над жизнью"; ["Арабески", 45] история культуры в периоде борьбы с буржуазным государством - "история развития форм производства"; ["Арабески", 47 149] "пока существует классовая борьба, странны... апелляции к эстетическому демократизму ["Арабески", 28 150], общество - только "слова"; ["Арабески", 46 151] "жизнь вне общины - отдана кафе-кабаку"; ["Арабески", 53 152] "государство - склероз, отложение прошлого, созданное, чтоб насиловать будущее"; ["Арабески", 150] "социализм - единственное учение о государстве, последовательно развертывающее посылки..."; ["Арабески", 150] "мы призываем всех под знамя социализ-ма"; [ "Арабески", 150] "коли социализм государственен - механистичен он; но можно рассматривать социалистическое государство как переход к свободной общине... Урегулирование экономических отношений тогда... взлет жизни... из праха" [ "Арабески", 151 153]

  Все это написано в 1906 - 1908 годах; после собрано уж в "Арабески".

  В первых днях января 1905 года меня звали в Питер; случайно заехавший к Эртелю его брат, офицер, А. А. Эр-тель, служивший, как помнится мне, под командою отчима Блока и живший в одном с ним коридоре, остановиться любезнейше мне предложил у него, потому что имел он свободную, ему ненужную, комнату; жить вблизи Блока весьма соблазнило меня, Москва утомила; и я - почти бежал из нее.

  

  

  

   ИСТОРИЧЕСКИЙ ДЕНЬ

  Восьмого января я сел в поезд; рос рой диких слухов; кричали газеты; лавиной росла забастовка; и все повторяли: Гапон! А девятого утром я был на петербургском перроне;104 сперва зашел в парикмахерскую; парикмахер: "Сегодня рабочие двинутся; царь примет их; так нельзя больше жить". Поразил видом Невский; гудело: "С иконами!" Чмокал губами извозчик: "Они, стало, - правы!" На улицах кучки махались: мальчишки - присвистывали; в контур солнечный, красный, повисли дымочки солдатских везде распыхтевшихся кухонь, скрипевших по снегу; солдаты топтались при них.

  От Литейного моста ногами на месте потопатывал взводик солдат, - в башлыках, белоусых, хмуреющих, багровоносых; а два офицера дергали шутками. Набережная: просторы, зеленые льды; вот - казарменный двор, а - не видно солдат; я разыскиваю А. А. Эртеля; мне открывает его денщик: "Самих нет... Ждут: пожалуйста!" Я - прохожу, а денщик за мной следом: "Казарма пустая: полк выведен".

  Здесь - жить нельзя!

  Я бросаюсь к Кублицким: квартиры их выходят в один коридор с той, где я остановился; Блок - в рубашке без талии, не перетянутый поясом: "Что?" - "Говорят, что пошли..." Торопливо, взволнованно: "Боря, - иди..."

  Александра Андревна и Марья Андревна: примарги-вают: "ужас что: говорят..." Александра Андревна махается ручкою; возгласы, предположенья: Дворцовая площадь! А - слухи из кухни: стреляли, стреляют, убитые... И Александра Андревна - за сердце: "Поймите, как "он" ненавидит все это, а должен там с отрядом стоять..."155

  Блок, как ветер, метался вдоль окон и пырскал широкою черной рубашкой в оранжевом фоне стены.

  Я спешил к Мережковским.

  Тут пауза.

  Условимся: беспорядочный набросок того, что я видел и слышал в исторический день, есть "кино"-снимок - не более, не характеризующий состояния сознания съемщика; про себя я пережил слишком много в те дни; пережитое лежало где-то глубоко: под спудом; оно поднималось к порогу сознания в месяцах, определяя характер мироощущения лет; пережитое позже сказалось презрением к "Полярной звезде", журналу Струве156, сотрудничеством в социал-демократической газете1 , беседами с Жоресом в 1907 году и т. д.; январь 1905 года - перегружение внешними впечатлениями от встречи с людьми, с которыми издавна я хотел познакомиться, которые интересовали меня с 1901 года; вдруг все они обрушились мне на голову; и - внезапно предстали: Минский, Сологуб, Перцов, Чул-ков, Лундберг, Булгаков, Бердяев, Дмитрий Философов, Аскольдов, Тернавцев, Лосский, Розанов, Зинаида Венге-рова, Сомов, Бакст, присяжный поверенный Андриевский, тогда интересное имя; и - сколькие!

  В первых днях все было метнулись "налево"; в последующих - появилась задержь: у скольких!

  Подлинно переживал я события дней лишь в беседах с Семеновым, Леонидом, готовым: к немедленному восстанию; он коридором, минуя гостиную Гиппиус, прибегал в мою комнату; и вывлекал меня в Летний сад, где мы и беседовали; вероятно, его тянуло ко мне: он во мне находил себе эмоциональный отклик; "серьезно помалкивали" мы о событиях времени - с Блоком: на прогулках с ним по "рабочим районам"; говорю - помалкивали: сочувственное молчанье с покуром было формой общенья для Блока в те дни; из этого молчанья потом вынырнули его стихи, революционно окрашенные, и будущие статьи о России, интеллигенции и народе; и мои статьи вроде "О пьянстве словесном"158, в которых я предлагал закрыть интеллигентские "говорильни", чтобы научиться ходить поступью Марксов; [См. "Арабески"] это была моя реакция и на "говорильню" у Мережковских, когда они убедили меня: переехать к ним; "говорильня" в первых же днях оказалась трудной нагрузкой, которую избыв, как от тебя требуемый урок, я удирал: к Блокам; подлинная потрясенность событиями выявилась лишь к осени 1905 года.

  Я даже не старался глядеть в себя самого, чтоб не видеть, как меня сражала "общественность" Мережковских; оттого-то они потом и записали меня в категорию "безответственных"; и - да: по отношению к их "общественности" я был безответственен, выделив из них "личности", которых я разглядывал пристально; "деятели" ж перестали вовсе интересовать в них.

  Я, болтая с Гиппиус, скорее общался с ней по линии дурачеств: она была - остроумницей: едкая, злая, с искрой. С Мережковским же у меня - ничего не вышло!

  Но в роковой день, когда я несся к ним, пересекая отряды, походные кухни, взволнованные кучки на перекрестках, я пережил многое: не повторяемое никогда.

  Помню: вот - уже Литейный: вот - черно-серый угловой (углом на Пантелеймоновскую) дом Мурузи; подъезд, дверь четвертого этажа; дощечка с готическими буквами: "Мережковский"; звонюсь, отворяют, вхожу; и...

  - "Ну, выбрали день", - 3. Н. Гиппиус тянет душеную лапку с козетки, стреляя душеным дымком папиро-сочки, вытянутой из коробочки, - лаковой, красной, стоявшей с духами; на этой козетке сидела комочком до трех часов ночи - с трех часов дня: в шерстяном балахонике, напоминающем белую ряску.

  Запомнился мячик резиновый пырскавшего пульверизатора, пробочка, притертая, от духов "Туберозы-Лу-бэн", - в красных, ярких обоях и в красно-малиновых креслах, едва озаряемых золотоватыми искрами: взмиги-вал отблеск на туберкулезной щеке ее.

  Мережковский, малюсенький, щупленький (на сквознячках унесется в открытую форточку), в туфлях с помпонами шмякал ко мне, неся лобик и зализь пробора, и нос свой огромный, и всосы ввалившихся щек, обрастающих шерстью: "Борис Николаевич", - хилую ручку мне подал, поросшую шерстью; и выпуклил око, - пустое, стеклянное: "ужас что!"

  Келейные сплетни о Вилькиной, о - чем нанюхался Федор Кузьмич Сологуб! О событиях - с шипким подходом; сужденья, как брюки, - со штрипками; пальцем - к бисквитику; передавалась хрупкая чашечка; к ней прикасались, склоняя пробор и оттачивая остроумное слово.

  Кто?

  Юркий Нувель; он, загнувши мизинец, усами касаясь чашки, рассказывал нам: Сергей Павлович [Дягилев] ехал-де в карете, некстати надевши цилиндр; и - рабочие... остановили карету?! Смирнов, бледнолицый философ и "новопуте-ец" в студенческом с тонным душком сюртуке, с тонкой талией, с воротником, подпирающим уши; и он - говорил: о философе Канте; коли Лундберг был (а может, был и воскресеньем поздней), то о хаосе он говорил: бледный, страдающий, кажется, от расширенья сосудов.

  Был какой-то Красников-Штамм.

  Звонок: Минский.

  - "А я - с баррикад!"

  Извиваясь тростиночкой-талией, вставив лорнетку в глаза, 3. Н. Гиппиус с нами кокетничала тем же черным крестом, тарахтящим из четок, склоняя рыжавое пламя волос под каминное пламя; Д. С. Мережковский, похлопав глазами, ушлепал, метая помпоны, к себе в кабинет.

  Я остался у Мережковских обедать; и после все вместе отправились к Философову (он жил у своей матери159), чтобы он вывез нас в Вольно-экономическое общество - на заседание экстренное.

  Философов года "вывозил" Мережковских!

  Растерянная толчея вокруг стола, за которым сидели испуганные бородатые люди, метаясь руками, чтоб, павши локтями на стол, вдруг молчать, ожидая вестей, среди криков о том, что движенье - совсем не "поповское".

  Кто-то встает и выпячивает на нас бороду:

  - "Вооружимся!"

  В лице же - испуг, что события перемахнули: да, да, - ре-во-лю-ция! Гиппиус влезла на стул, чтоб лучше видеть; и - выгнулась над головами: в шуршащем, блистающем черном атласе, приставив лорнетку к зеленым глазам; я вскарабкался рядом; но чопорно к нам подошел Философов - изящный, пробритый, с пробором зализанных светлых волос, в синем галстуке, передвигаясь шажочками, длинный, как шест; он, обидно приблизивши маленький усик, с картавым привзвизгом сказал 3. Н. Гиппиус, что неприлично ввиду национального траура ей улыбаться; здесь - русская интеллигенция, - не "декаденты"!

  И - обиженный взгляд стекловидных, светло-голубеющих глаз.

  3. Н., вспыхнув, сконфузясь, глаза опустила, со стула сошла, затерялась в толпе... Я без "тона" стоял и над гробом отца; неужели же, думал я, тот факт, что он-де общественник, дает ему право дать мне урок?

  Тут какой-то субъект - на весь зал: "Прошу химиков выйти за мною в отдельную комнату!" Думал: "Как можно: под уши ж шпиков?" Стал искать Мережковских; их - нет уже; мне объяснили: они-де делегированы закрывать в знак протеста Мариинский театр; вместо них - торчит Арабажин, мой дальний родственник.

  - "Ты как попал сюда? Едем ко мне!" Шумы:

  - "Горький!"

  С ним - бритый субъект, на которого не обратил я внимания, хрипло кричал, призывая к оружию: с хоров; потом объяснили, что это был переодетый Гапон160.

  Я было к Арабажину, а Арабажин - уже исчез.

  И снова я в темных проспектах; все - пусто; тьма - мертвая; нет полицейских; лишь издали в лютый мороз открывается пламя костра, у которого серо топочут солдаты; и там - ружья в козлах. Хрустела тяжелая поступь патрулей; чтоб им не попасться, винтил в переулках: без паспорта; еле добрался до бока казармы, куда утром съехал, ворота - захлопнуты; а часовые - меня не пускают.

  - "У офицера, у Эртеля я..."

  - "Вот пройдет господин офицер: он - рассудит!" А ноги замерзли.

  "Хруп-хруп": в темноте побежал рыжеусый толстяк; и за ним - два солдата; сжимая револьвер, оглядел подозрительно.

  - "Деться ж мне - некуда!"

  - "Вы подвергаетесь всем неприятностям, связанным с весьма возможной осадой... Казарма пуста, а рабочие двинулись к ней..."

  - "Что ж, подвергнусь..."

  - "Пустить!"

  "Трус, - мне Блок объяснил, - ночью всех обежал и кричал в офицерские двери: "Рабочие!" Это - Короткий!"

  Позднее в Москве полицмейстером был: беспощадно сажал, взятки брал.

  Факт расстрела войсками рабочих поставил меня в невозможность остаться у Эртеля; Блок соглашался со мною, ругая военных в лицо виноватого отчима; пользуясь тем, что меня уговаривали Мережковские переселиться к ним, утром, десятого, взяв чемоданчик, я - к ним.

  

  

  

   МЕРЕЖКОВСКИЕ

  Первые дни в Петербурге меня отделили от Блоков: вихрь слов: Мережковские! Сыпались удары репрессий, после чего электричество гасло на Невском; аресты, аресты; кого-то из левых писателей били; я левел не по дням, по часам; Мережковскому передавали из "сфер", что его - арестуют; он каждую ночь, ожидая полицию, передавал документы и деньги жене.

  С ней общенье, как вспых сена в засуху: брос афоризмов в каминные угли; порою, рассыпавши великолепные золото-красные волосы, падавшие до пят, она их расчесывала; в зубы - шпильки; бросалась в меня яркой фразой, огнем хризолитовым ярких глазищ; вместо щек, носа, лобика - волосы, криво-кровавые губы да два колеса - не два глаза.

  Вот и прическа готова: комочек с козетки, в колени вдавив подбородок, качает лорнеткой, любуяся пырсиью ее инкрустации; белая, с черным крестом, в красном фоне обой, в розовато-рыжавых мельканьях каминного света, как в бабочках.

  Я, с кочергой, - при камине: на маленьком пуфике; красная горсть - в черно-пепельных кольцах:

  - "Смотрите-ка: угли точно свернувшийся злой, золотой леопард!"

  - "Подложите поленья; уж вы тут заведуйте!" Ведаю: вспыхнули!

  В безответственных разговорах она интересна была; в безответственных разговорах я с ней отдыхал: от тяжелой нагрузки взопреть с Мережковским; она, "ночной житель", утилизировала меня, зазвавши в гостиную по возвращении от Блоков (к 12 ночи); мы разбалтывались; она разбалтывала меня; и писала шутливые пируэты, перебирая знакомых своих и моих; держала при себе до трех-че-тырех часов ночи: под сафировым дымком папироски, расклоченным лаписто (это она приучала меня курить); мы, бывало, витийствуем о цветовых восприятиях: что есть "красное", что есть "пурпурное"! Она, бывало, отдастся мистике чисел: что есть один, два, три, четыре? В чем грех плоти? В чем - святость ее? И дает свою записную изысканно переплетенную книжечку: "Вот: вы впишите в нее свою мысль о цветах: мне на память... Как, как?.. Дневников не ведете?.."

  Она подарила мне книжечку: "Вот вам, записывайте свои мысли... А чтобы поваднее было, я вам запишу для начала... У Дмитрия, Димы, - такие же книжечки: друг другу вписываем мы свои мысли".

  Она проповедовала "коммунизм" дневников, став на фоне каминных пыланий: сквозной арабескою; лучшие стихотворенья свои она выговаривала, отдаваясь игре.

  Но - тук-тук: в стену; и - глухие картавые рявки:

  - "Да Зина же, - Борю пусти... Ведь четвертый час... Вы мне спать не даете!"

  И - топ: шамки туфель; в открытых дверях - всо-сы щек и напуки глаз неодетого маленького Мережковского:

  - "Мочи нет... Тише же!"

  И он - проваливается в темноту: и опять - за стеною колотится.

  Он - нас не одобрял: не серьезные темы! 3. Н. провоцировала меня к шаржам; я редко острил - от себя: от чужой остроты я взлетал до абсурдов; и Гиппиус, зная тогдашнюю слабость мою, меня уськала темой смешливой; вытягивала свою нижнюю, злую губу, подавая дымок, из нее вылетающий, щурилась, брыся ресницами; и - представлялась простячкой:

  - "Вам 3 *** 161, Боря, нравится?" - "Нравится". - "Ну, а по-моему, - она назойлива..." - "Может быть..." - "Помните, к вам приставала, как муха?.." - "Пожалуй, что муха".

  3. Н. кошкою дикою вцепится, даже подпрыгнет с козетки, готовая ведьмой с дымами в трубу пролетать: "Ну, ну, - муха же? Всякие мухи бывают; а вы, - вы подумайте: муха - какая?.. Не шпанская же". Увлеченный сравненьями с мухами, бацаю трудолюбиво: "Она - песья муха!"

  И - кончено: через три дня ею будет передано с видом девочки глупой: по адресу:

  - "А Боря о вас говорил, что вы... - в синий дымок с наслажденьем злым, - песья муха..."

  Всю жизнь она ссорила; после она... клеветала, что А. Ф. Кони продался-де советской власти за сахар, а А *** - за ботинки [Смотри напечатанные за границей дневники Гиппиус (кажется, в пражском журнале Струве) 162].

  Шаржировал я над чужим материалом: пассивно, коли инспиратор был добр, то слагались во мне - добрейшие шаржи; она ж - была "злая"; она из меня с наслажденьем выуськивала осмеяние: "Как вам глаза ее?" - "Великолепные, серые..." - "Выпученные; а белок как крутое яйцо..." - "Что же, думаете, - бутерброд?" - "Как?" - "Яйцо разрезают; и кильку кладут на него..."

  Этот бред был по адресу передан П *** 163. П *** за него до смерти меня не любила...

  - "Как вам, Зина, - не стыдно!"

  - "Не я ж говорила, а - вы: я же только передала правду".

  Проклявши меня за "Октябрь", в 1918 году164, напечатала она в своих воспоминаниях о Блоке - по-русски, французски, немецки, венгерски, - какой я-де "дразнило" дрянной; и вдобавок еще - "косой";165 одна публицистка венгерская, встретив в Берлине, спросила меня: "Вы... вы...?" - "Что?" - "Да не косой!.." - "А откуда вы взяли, что мой удел - косость?" - "Я прочла в будапештской газете: из воспоминаний 3. Гиппиус..."

  Мне в 1905 году было лишь 24 года; потребности в резвости я изживал - в шутках и в жестах, нелепейших; но не "разыграешься" при Мережковском; она же любила приигрываться: ко мне; и наш разговор закипал, как кофейник, калясь, как раскал кочерги, мной засунутой в уголь; ее я вытаскивал, чтоб завертеть: из теней - вензеля завивные, пылающие перемельками, искрились.

  Гиппиус часто копалась в своих граненых флакончиках, в книжечках, в сухих цветочках, в тряпицах; повяжет свою прическу атласною красною ленточкой; кротко дает мне советы:

  - "Як Вилькиной вас не пущу... К Сологубу - идите... С сестрой моей, с Татой, сойдитесь; ее растолкайте-ка: какая-то рохля она... С Антоном Владимирычем - постарайтесь узнаться... Куда завтра вы? Дима же будет у нас..."

  Ночь: четыре часа; вьюга хлещет, бывало, в открытые окна ее малой спаленки (спала с открытым окошком): "Проснусь, - в волосах моих снег; стряхну - ничего; коль не окна - мне смерть; я ведь туберкулезная..." Утром (от часу до двух) из "ледовни" своей проходила в горячую ванну; жила таким способом: десятилетия!

  Дмитрий Сергеич - оранжерейный, утонченный "попик", воздвигший молеленку среди духов туберозы, гаванских сигар; видом - постник: всос щек, строго-выпуклые, водянистые очи; душою - чиновник, а духом - капризник и чувственник; субъективист - до мизинца; кричал он об общине, а падал в обмороки от звонков, проносясь в кабинет, - от поклонников, сбывши их Гиппиус; отпрепарировав, взяв за ручку, их Гиппиус вела в кабинетище:

  - "Дмитрий!"

  А он выходил и обнюхивал новых своих поклонников, скороговоркой рявкая в тысячный раз, в миллионный: "Вы - наши, мы - ваши: ваш опыт - наш опыт!" Он слушал не ухом, а - порами кожи; показывал белые зубы и напоминал Блоку маску осклабленного арлекина, обросшего шерстью до... бледно-зеленой скулы; сядет слушать; и - бьет по коленке рукой; не дослушав, загнет трехколенчатым, великолепно скругленным периодом; хлопнет, как пробка бутылочная, почти механически:

  - "Бездна: бог-зверь!"

  И, пуча око, ушмякивает в свой кабинет, - превосходный, огромный, прекрасно обставленный, как кабинет управляющего департаментом; стол: двадцать пять Мережковских уложишь! "Священная" рукопись - еще раскрыта: его рукопись! Он пишет в день часа полтора: с половины одиннадцатого до полдня; бросал - при звуке полуденной пушки; весь день потом - отдыхал; как ударит вдали Петропавловка - кладет перо; я видал его еще не просохшую рукопись; и фразу последнюю с нее считывал; она кончалась порой двоеточием.

  Вокруг "священного" его текста - квадратом разложены: карандаши, перья, ножницы, щипчики, пилочки, клей, пресс-папье, разрезалки, линейки, сигары: как выставка! Рукой касаться - ни-ни: сибаритище этот оскалится тигром; что было, когда раз, завертевшись, я сломал ему ножку от ломберного, утонченного столика; в эту минуту звонок: он!

  - "Как? Что? Мне сломали?.. Что делали?.."

  - "С Тэтой вертелись..."

  - "Как? Радели?"

  - "Помилуйте: попросту веселились!"

  - "Радели, радели: какой ужас, Боря!"

  Нас - выставил, а сам - захлопнулся: холод, покой, тишина! Одиночество, блеск, аккуратность; коричнево-вспухшие, чувственные губы посасывали дорогую сигару, когда, облеченный в коричневый свой пиджачок, перевязанный синим, опрятно затянутым галстуком, садился он в свое кресло; и девочкину волосатую ручку с сигарой на ручку кресла ронял, пуча очи в коричнево-серую стену и - праздно балдея.

  Бывало, в огромных стенах под огромными окнами шлепает туфлей по диагонали, - как палка, прямой и холодный; схватясь за спиною руками, напучивши губы, - насвистывает; а сигарный дымок отвеется от фалды его.

  Пахнет корицами!

  Холодно, - в пледик уйдет; и - прыг: ножками в черный диван; закрывается пледиком, туфлей с помпоном вращая, читает арабские сказки: часами один!

  А в гостиной - Антон, Дима, Зина "запрели" над темою спешной заказанной ему статьи; он с сигарой, от сказок своих оторвавшися, шмякал туфлей; к нам выйдет; усядется хлопать глазами; а Дима, Антон, Зина, Тата ему подадут, точно мед, за него продуманный материал; отведав его, свистнет, уйдет; а с утра - застрочит фельетон, где сбор книжный мыслей у Гиппиус, у Философова, у Карташева: невиннейше выступит; "община" 1б6, кооперация, или - поставка сырья; сырье - мы, Зинаидою Гиппиус вываренные: в каминном огне; он ей сбыл - Философова, Волжского, Блока, меня, Карташева, Бердяева; она, - бывало, старается; он уж - выходит на голос; послушает, встанет при двери, и "новопутеец" Смирнов склонит свой воротник и два уха: приять бледно-нежную лапочку, поданную с неприязнью: о, - не обращайте внимания!

  3. Н., Смирнов, рыжеватый Иванов, Е. П., его вводят в суть речи; а он поучает Смирнова: "Борис Николаевич - интуитивно берет; вы - логически; вы с Борисом Николаевичем не поймете друг друга; различье - непе-реступаемо: бездна!"

  3. Н.: "Дмитрий, - слушай ушами: опять невпопад. Боря же - с Кантом; Смирнов - с метафизикой".

  Тщетно: не слушал; и - путал; увидев Евгенья Павловича Иванова, впавши в игривость: раз прыг - с рыком:

  - "Гыжжак".

  И, толкнув Иванова на диван, ну игриво локтями пыряться, кидаясь бочком:

  - "Он - гыжжак гыжжаком", - "ер" как "ге" выговаривал, "полуге"; "же" - подчеркнуто; так что "рыжак" выходило: "гыжжак".

  - "Порами кожи, а не ушами слушает", - нам поясняла Гиппиус.

  Или он примется едко дразниться: поэзией Блока:

  - "Блок - косноязычен: рифмует "границ" и "царицу"167.

  Как мячиками, пометает глазками в меня, в Философова:

  - "У Льва Толстого кричал Анатоль, когда резали ногу ему: "Оооо!" Иван же Ильич у Толстого, когда умирал, то кричал: "Не хочу-ууу..." 168 А у Блока: "Цари-цуууу!" "Ууу" - хвостик; он - шлейф подозрительной "дамы" его; не запутайтесь, Боря, вы в эдаком шлейфе!"

  И очень доволен, что нас напугал; и бежит: в кабинете захлопнуться, бросив нас Гиппиус.

  Я с ним встречался за утренним кофе: часам к десяти; 3. Н. - к двум из ледовни своей выходила; а Тата и Ната, художницы-сестры, часов с девяти - в Академии; белая скатерть, стаканы и булки; Д. С, я - ни звука друг другу; и всякий - сказал бы: "Надулся". С оттенком брезгливости, чопорно он подавал свою ручку мне, но я знал, что "брезгливость" его - роман "Петр";169 он писал его с половины одиннадцатого; и боялся, что мысли ему я спугну; мы над кофе бросали друг в друга угрюмые взоры; вдруг, бросивши кофе, - шлеп-шлеп: в кабинет; с величайшею мукою отстрачивать свою фразу прекраснейшим почерком; в рукописи не было помарок: лишь - вычерки.

  Но вот - пушка ударила.

  И, тихо насвистывая, в меховой своей шапке, в пальто на меху - легким скоком: в переднюю; шел - в Летнии сад 170; недописанная же фраза - на запятой досыхала.

  Бывало: пуржит над Невой; пересвистывает через копья решетки всклокоченной лопастью белая пырснь; из нее выбегает вдали он - в бобре оснеженном: малюсенький; воск, - не лицо; я не раз на него натыкался; фигурка бежала, не видя меня; а когда замечала, то чопорно, с явной брезгливостью к шапке тянула два пальца; и, не дотянувшись, - руку в карман: под углом прямым свертывал в боковую дорожку, чтоб скрыться в клокочущем дыме пурги.

  Мы сбегались к двум: завтракать.

  Завтракали, как за кофе, - вдвоем; Таты, Наты и Зины - нет; в третьем 3. Н. из ледовни в капоте, с обмотанною головою проходит в горячую ванну, которую Даша, ее престарелая няня, готовит. В четвертом - камин затрещал:

  - "Боря, что же не идете?"

  Сидение наше открыто: звонки - с четырех.

  

  

  

  КАРТАШЕВ, ФИЛОСОФОВ

  Д. В. Философов является с видом придиры и экзаменатора, безукоризненно бритый, при маленьких усиках (американская стрижка); сияя молочною ямочкою подбородка и галстуком бледнонебесного цвета, светился пробором прилизанных русых волос; на нем гладкая серо-мы-шевая пара: налет - серо-перловый; слушает с бледным ледком; и свой сломленный корпус несет, перешмякивая на шажочках: малюсеньких; он, отвечая, лицо подает, как ладонь; весь - обидная поза вниманья:

  - "Пээ...звольте же, - тенором, несколько смазывая "о" и "э"; руку - навись; своей папироской - над пепельницей: точно выставленный манекен из зеркальной витрины; стеклом немигающих глаз: - Почему вы так думаете?"

  Удивлял, впрочем, он: лед затает; распек перейдет в журкотню; вот уж он улыбается верхнею частью лица (губы - не улыбаются); шмякает мягким ковром; и несет на диван длинный корпус: шажочками маленькими; изогнув свою брюку, с поохом в диван он обрушится корпусом: локоть - в подушку; отсюда несутся дымки; он доволен, что службу понес, потому что обидная трезвость, распек, журкотня как ступени спадающей лестницы; то - пролегомены: к его функциям.

  Он - тетушка и экономка идейного инвентаря Мережковских; он гувернанткой, бывало, за вами следит, как за пупсом, играющим с вверенным его дозору смешным карапузиком; "Дмитрий" - его карапузик; держал в рукавицах ежовых; за ручку схватив, с ним он шмякал в салон, где Слонимский и Струве - и эдак, и так: карапузика; а карапузик с опаской косился на "Диму", который в салоне перед "Дмитрием" нес караул; здесь он был - камердинер; пришмякавши с ним из салона, придирчиво анализировал каждую глупость "наивного малого"; "Дмитрию" все отливалось: по косточкам перебиралось; и ставилось: "два" или - "три" (а "четыре" не ставилось); "Дмитрий" нахлопает громкой риторикой; "Дима" подаст, как ладонь, подбородок, с протягами корпуса:

  - "Позволь, позволь: тут - смешение... А во-вторых... - он обдернет с перловым налетом пиджак: два шажка, остановка, - тут есть, - два шажка, остановка; и - задумь, и - задержь: в носки, - Гессен так тебе скажет, - и, корпусом пав на диван, локтем - в угол подушки: - Не правда ли, Боря? Скажите ему, - социал-демократы ведь его осмеют?.. А? Не правда ли?" - с долгим растягом на "а". И, как липка ободранный "Димою", "Дмитрий" бежит в кабинет: чинить схему; а - Зина вдогонку: "Хорош!" "Дмитрий" шмякает, бегает, курит, чинит; "Дима" раза четыре заставит его пробежаться; гоняет сквозь строй; наконец под статейкой подпишет: "одобрено"; и как бы штемпель приложит.

  Философов - канцлер двора Мережковских; это он уволок Мережковского в дебри политики, силясь в нем вымыслить мысль; когда вымыслилась, то оказалось, что - жалкая; лучше бы оставил его при риторике; сила Д. С - риторическая загогулина; слабость - его фельетончик, который уносится "Димой" в газету и там перед Струве, Туган-Барановским отстаивается; на важное общественное заседание, куда "Дима" фрак надевал, бедный "Дмитрий" не брался; от имени "Дмитрий Сергеича" тонно вставал и докладывал "Дмитрий Владимирович"; Туган-Барановский и прочие: "Дмитрий Сергеич, нет, нет... - и смешок сквозь морщок. - Ну, а Дмитрий Владимирович - человек положительный..."

  Дмитрий Владимирович ярок был, когда в "Мире искусства" сидел;171 но зато не был он "человек положительный"; сколько усилий себя опреснить для того, чтобы Струве сказал: "Человек положительный он".

  И галопом влетал с четырех часов, угрожал чернотами глазных провалов, виясь, точно уж, Карташев, называемый в быте коммуны в те годы "Антоном"; кивал из дверей указательным пальцем и гоголевским своим носом, - зеленый, костлявый, с несвежею кожей, с пожухлыми усиками: цвет - медвежьего меха; порхали "последним" протестом зеленые глазки его:

  - "Вы сидите, а тут кругом - дела: да-да-да!" Нигде не присаживаясь, - мимо кресел, диванов: по кругу, галопом, прискоком, с притирами рук под усами, с сиганьем спины, с перевертом на Дмитрия, Зину и Диму, которых - обскакивал; мчался, как с кочки на кочку:

  - "Сергея Платоновича Каблукова я уговорил оппонировать, если Булгаков придет..."

  И, захлебываясь южнорусским своим тенорком, как дьячок из Диканьки, - вприпрыжку, взахлест: и слова тарахтели, как десять мешков, высыпавших сухие горошины, - о заседании Религиозного общества, о женских курсах, где долго церковное право читал он, о митинге; все, скосясь, мчалось: радел, закрывая глаза и поматывая носом такой загогулиной; вкопанным ставши, ладонь прижимая к дощечке грудной, он снедался сухим огнем, - своей лихоманкою страстной; казалось, что - вспыхнет: лиловым морщочком отвеется в пламени; губы, скривленные точно в блаженнейшей боли; глаза, так змеино прикрытые, - щелки.

  В своем красноречии он числился - "Златоустом", но - проходившим учебу у... Писарева. Бывало, иссякнувши, рушился трупом в кресло; короткий пиджак - масти рябчика; сжаты костяшки лягушечьих пальцев; над ним, как нос, подбородок, проветренный; напоминал мне он Павла Астрова: так же глазами пил речь; не поймешь: издевается или согласен; он раз пригласил меня к себе отобедать; был внимателен донельзя: "Да, да, да, да!" Угостивши, повел: на заседание; я читал реферат в его обществе; он, председательствуя, слушал меня с тем же покивом, с зажимом костяшек костяшками пальцев; и вдруг, точно в пляску скелетов, взвивающих саваны, он, председатель, взлетел, развивая сюртук, чтоб, приставивши два указательных пальца к вискам, изогнув саркастически губы, юля вправо-влево рогами, им сделанными, южнорусским своим тенорком показать меня чертом:

  - "Да-да-да-да-да! Тут показывали нам - хвостатых, рогатых! Но мы не согласны на них!"

  Я - спиною к нему; он - за мною; после заседания:

  - "Борис Николаевич, - к вам я: два слова".

  И, взяв меня под руку, ринулся в дверь; неслись петербургскою ночью; и он:

  - "Не сердитесь, пожалуйста!.."

  Свою брошюру поднес:172 с задушевною надписью; был столь же искренен, как и в минуту, когда меня сделал чертом: для паствы своей.

  Он, ломаясь зигзагами, выбросив палец с "да-да-да-да-да", с "нет-нет-нет", мчал, бывало, по кругу гостиной опущенный выцветший усик, свинцовые всосы щек и нос как у Гоголя; больно углил во всех смыслах: душевном, духовном, физическом; "Дима" щипцами забукливал, как парикмейстер, идеи Д. С. Мережковского, а Карташев их трепал трепками - налево, направо; налево: "вы жертвою пали"; и - Писарев; вправо: "воззвах к тебе, Господи"; и... Златоуст.

  То и дело я слышал от Мережковских: "Антон убежал: хлопнул дверью... Антон нигилизм развивает... Антон развивает церковность... Пусть Тата и Ната притащут Антона..." Сестрицы, две, сильно дружили с ним; Зина - царапала больно; царап-цап, - он в дверь; за ним - Тата и Ната; бывало, - вволакивают; он - брыкается: "Нет, нет, нет, нет... Не могу с Зинаидою я Николаевной" (не "Николавною", как южнорус); "Дмитрий" - нем и напуган, а "Дима", пыряющий "Дмитрия", - нежен, внимателен, предупредителен с Карташевым; он есть мирящий; проблема: "Антон или - Зина"; кого кто обидел: кто бровью не так передернул, кто эдак губу прикусил? Мне бывало ужасно, когда меня втаскивали в эти стародавние их "при":

  - "Нет же, слушайте, Боря!"

  Почем знаю я корень свар: может, - "семинарист", в своем быте русейший, наталкивался на дворянку и на "декаденточку", происхождения шведского; где-то носами их, видно, стукнуло; может, в те годы, когда он, Успенский - два юных профессора из духовной академии - жар свой несли, откликаяся на зов Мережковского; когда "небесный профессор" (так в шутку обоих звали), катая 3. Н. в час заката на лодке, песни певал ей: "Свете тихий!"

  Певал он прекрасно церковные песни (я раз его слушал).

  Не знаю, но - "черная кошка" меж ними была; раз он жаловался мне на "патронов" своих: "Они - узкие..." Моя последняя встреча с ним - дни февраля 1917 года;173 с тою ж дикой страстностью, как и при первом знакомстве, он, провопияв - "Не могу, не могу", - из гостиной Мережковских в переднюю: хлоп! Мережковский:

  - "Антон убежал!"

  Я скоро - уехал в Москву; Карташев вернулся к Мережковским с портфелем министра;174 мы - больше не виделись.

  Он связан мне с сестрами Гиппиус: с Татой и с Натой; он более с Татой дружил; все она меня уводила к себе; усадивши на серый диван, мне показывала ряд альбомов: дневник зарисовок фантазий и снов; Блок рисунки ее оценил, посвятив Тате "Твари весенние", иль:

  Скоро... чертик запросится

  Ко святым местам .

  Темы рисунков - чертики, нежити или - скелеты; один на луне загогулиной несся, плеснув белым саваном.

  - "Знаете, Тата, кого бы я пририсовал? Догадайтесь!"