Белый Андрей - Начало века

танце, легчайше юркнул мимо нас, сопровождая даму, с которой я потом познакомился (мадам Тамбурер); поразил контраст сюртука с выражением лица, едва ли приличным для обстановки, в которой мелькнуло оно: сюртук - некогда великолепный: надставленные широкие плечи и узкая талия; покрой изысканен; Кобылинский выглядел бы в нем настоящим франтом, если бы не явная поношенность сюртука (видно, таскал бессменно четыре года); в таких сюртуках щеголяли пошлые фаты; лицо - не соответствовало сюртуку; лицо - истерика, если не сумасшедшего: мертвенная белизна, кровавость губ, фосфорический блеск глаз; такое лицо могло бы принадлежать Савонароле, Равашолю или же... провокатору, если не самому "великому инквизитору".

  "Светскость" - сюртук на вешалке!

  А что касается "провокатора", то, конечно, фантазии мои разыгрались; не провокатор, а, так сказать, самоспровоцированный, ибо сознание этого чудака никогда не ведало, что разыгрывалось за порогом его до момента, когда в сознание это врывалось что-то ему постороннее; и тогда - трах-тара-рах: сознание "символиста", разрываясь, как бомба, осколками, рушилось ему под ноги.

  "Провокатор", сидевший в Эллисе [Литературный псевдоним Кобылинского] "марксисте", устраивал

  провал

  Эллису-"марксисту"

  в

  пользу Эллиса-"символиста", чтобы через несколько лет провалить и последнего; провоцировал же он и нас - отраженно: скандалы с собственною персоной происходили в нем часто не в уединении, а где-нибудь в шумном обществе; и тогда он ранил нас своими собственными осколками, ранил больно, до желания его побить, до вспышки ярости к нему; но его выручала его же беспомощность; натворив бед себе и другим, он раз пятнадцать погиб бы в настоящем, а не переносном смысле, если бы многочисленные друзья не бросались со всех ног выручать этого беспомощного, безответственного в такие минуты, больного ребенка; так в решительный миг кулаки, над ним занесенные, разжимались; им же оскорбленные люди его же и утешали.

  - "Ничего, Лева, - успокойся!" Он казнился и плакался.

  Устраивал скандал за скандалом; очередной скандал кончался истерикой; истерика принимала такие формы, что мы говорили:

  - "Тут ему и конец!"

  Но "труп" Кобылинского восставал к новой жизненной фазе: из пепла "марксиста" вылетел "феникс" символизма, когда вообразилось ему на моих воскресниках, что пять-шесть дерзких юношей могут разнести символизм по всем российским захолустьям; в конце концов мы с ним расходились даже в понимании символизма; но он тотчас же в кружке "аргонавтов" присвоил себе самочинно роль "агитатора", который в агитацию глубоко не верил; он нам ее, так сказать, "всучил", до сюрприза, до неприятности, навязав на шею глубоко чуждых, явившихся из другого мира ни более ни менее как четырех братьев Астровых: мирового судью, думца, профессора и Владимира Астрова , да с женами, да с матерями жен; он заставил нас с год влачить на себе тяжкое инородное тело, пока не выявилась кадетская, и только, сущность четырех братьев, ни аза не понимавших в Бодлере и Брюсове, но из смирения перед Кобылинским протвердивших:

  - "Брюсов, Бодлер - Бодлер, Брюсов!"

  П. И. Астрова более всего влек священник Григорий Петров; Н. И. Астрова интересовали отчеты городской думы; остальные два брата даже не мымкнули в нашей среде; а между тем: мы полтора года протяготились друг другом; даже сообща издали никчемный сборник: "Свободная совесть" [В 1904 г.79].

  Это одно из насилий, учиненных Львом Кобылинским над всеми нами; насилий не перечислишь; сочинит, бывало, себе перл создания и тотчас примется: насильничать... из любви; ты - "перловый", не смей же тускнеть; сияй, сияй, сияй - во что бы ни стало! Хочешь есть, - скандал: бриллианты не оскверняются пищей; хочешь жениться, - не смей: "бриллиантовые" люди не женятся: они несут в сердце культ - "розы".

  Оттого все увлечения Кобылинского тем или другим человеком обрывались внезапно проклятиями по его же адресу; и желанием отмстить за предательство "мечты"; проклинавшийся уже два года Брюсов в 24 часа взлетел на недосягаемый пьедестал. С 1911 года Эллис исчез из России 80 так же алогично, как алогично он некогда, по его словам, "воскрес" в социализме; с 1916 года даже слухи о нем не достигают меня;81 он, кажется, еще жив, что - означает: ежегодно умирает в одном аспекте, чтобы воскреснуть в другом.

  Высокоодаренный мим, сжигающий все дары, в нем живущие, преждевременным воспламенением, вечно бездарный от этого и прозоленный собою, влекущий к дикостям невероятным словесным блеском, внушал он ряду людей нежную жалость к себе; производил штуки, которые для всякого другого кончились бы плачевно; но выручали: то Астровы, то Брюсов, то Штейнер, то какая-то дама из Голландии, то Нилендер, то я, то Сеня Рубанович, то Метнер; выручал рой дам; выручали лица, не имеющие никакого касания ко Льву Кобылинскому.

  Позднее, знакомясь с воспоминаниями о Бакунине82, я все не мог понять, почему иные черты в нем мне так знакомы; и вдруг осенило:

  "А - Эллис?"

  Та же неразбериха: блеск, дар обворожать и что-то отталкивающее; та же неразборчивость в средствах в соединении с героизмом подчас; разумеется: Эллис - не Бакунин; но что-то от личности Бакунина теплилось в нем.

  Сюртук, поразивший меня в первой встрече, - портной плюс игра в дэнди... по Шарлю Бодлеру; игра длилась недолго; скоро "дэнди" предстал в своем подлинном облике: десятилетие таскался сюртук, пропыленный и выцветший, в обормотках, но - с тонкою талией; десятилетие на голове давился тот же выцветший котелок, надвинутый набок, в сочетании с дьявольской черной бородкой, с приподнятым воротником перетертого пальтеца, с кончиком трости, торчавшим при ухе (засунута тросточка ручкой в карман), с фосфорическим блистанием узких, сдвинутых глаз; котелок издали придавал Кобылинскому вид парижанина.

  Подойдя к нему, прохожий бы мог подумать: "парижанин" - приступит с рукою:

  "На ночлег благородному!.."

  Кобылинский же, выгнув голову, закрутив нервно усик и шею втянув в воротник, несся мимо танцующим шагом; и поражал дергами дрожащего плечика: дергалось, точно прилипая к уху.

  О котелке: экспроприаторы-максималисты в 1906 году спали на нем: водился и с ними; трясясь от волнения, тогда меня спрашивал: надо ли им открыть дверь, чтоб очистили помещение богача-лоботряса, которого мать состояла при нем в няньках; разумеется, - на революционные цели:

  - "Понимаешь, - ночую в квартире его!" Я выражал фигуру недоуменья.

  - "Иги-иги!" - передергивал он плечом, заливаясь икающим хохотом:

  - "Знаю сам, что - безумие!"

  Жест Равашоля83, а все - кончалось историей:

  - "Третьего - нет: или - бомба, или - власяница; или - анархизм, или - католицизм", - развивал он мне, как новый свой лозунг (в тысячный раз): меж миром мечты и действительности нет места; это было в... кабинете Игоря Кистяковского, в 1907 году; икающий, трепаный Эллис, трясущий манжетой (пара резиновых старых манжет промывалась с вечера и надевалась с утра - пять битых лет) над башкой белокурого Кистяковского, Игоря, глупо выпучивающего свои голубые глаза из тяжелого кресла, обитого крепкою, носорожьею кожею; зрелище единственное в своем роде: хищный хапила, впоследствии прихвостень Скоропадского, тупым голосом соглашался, но поневоле (Эллис мог кого угодно на что угодно принудить: словесно, конечно); "анархист" - загребал миллионы; а Лев - не обедал: неделями!

  Парадокс судьбы устраивал встречи; мадам Кистяков-ская с Муромцевой появлялись у нас; Эллис был моден в те дни: в декадентских салонах; трепаный вид придавал его "номеру" стиль; дамы, осыпанные бриллиантами, слушали Эллиса; Кистяковский, пройдоха, ему не перечил; и соглашался: на бомбы!?! Попробуй-ка быть несогласным: Эллис мгновенно устроит скандал! Коли зовешь на дом дикого, то и терпи, не перечь и выслушивай, как тебе взрывают вселенную.

  И Игорь терпел: наскоки на себя невымытой лысинки; мылся же лишь кончик носа: Лев Кобылинский боялся холодной воды, протирая губкою кончик изящного носика, пока Нилендер, студент-филолог, не взял на себя роль питателя и омывателя; у Эллиса было не семь, - семью семь - нянек:

  "Дитя" продолжало откалывать штуки; шел гул:

  - "Правда, - Эллис остриг космы В. И. Иванову?"

  - "Правда ли, что, поступивши в шантан, он нарушил контракт и ушел в монастырь?"

  Факт, но... почтенный, известный профессор, позднее кадэ, раз, явившися в "Дон", где жил Эллис, найдя его спящим и сев на кровать, разбудил; и - конфузясь, краснея, стал спрашивать:

  - "Вы понимаете, Левушка, - я не верю, но... но, - он запнулся, - настолько упорные слухи, что я... пришел; но не думайте, чтобы я верил".

  - "В чем дело?"

  - "У вас, говорят, так сказать, удлинилась... кость копчиковая: говоря в просторечии, - появился хвостик... Скажите: ведь - вздор? Ну, конечно же, вздор!., ха-ха-ха!"

  Говорили: "Музей обокрал!"

  Описание этого невероятнейшего поклепа, взведенного на Кобылинского, - содержание не этого тома воспоминании 84; скажу лишь: участвовали в возведении напраслины: министр Кассо, "Голос Москвы", тучковский орган85 и... "Русские ведомости".

  Прокурор отказался от обвинения: за отсутствием дела; третейский же суд под председательством Муромцева, Лопатина и Тесленко вынес резолюцию, что кражи - не было; была халатность; публика, инспирированная желтой прессой, гудела: "Вор, вор, вор, вор, вор!" Она спутала Эллиса с вырезывателем в музее ценных гравюр (воровство такое имело место; при чем Кобылинский?); а Влас Дорошевич из "Русского слова" в то время, когда несчастного Кобылинского смешивали с грязью, вдруг выступил с фельетоном, призывающим к снисхождению: к "вору", к действительному!86 О Кобылинском - ни звука; защитить неповинного не хотели газеты.

  В пору первых наших свиданий он жил у матери, Варвары Петровны, - такой же пламенной, худенькой, бледненькой, как и сын; минимум ухода пока еще был в те года: впечатление элегантности сквозь протеры одежд - жест особенного, неуловимого уменья заставить не видеть, в чем он беззаботно расхаживал; представлял кинематограф; умел из платка сделать парус, а из карачек - подпрыгивающую в волнах шхуну; надевши рогожу, он мог бы заставить нас верить, что это есть плащ; вращаясь позднее в салонах обтертым, потрепанным, выглядел он элегантнее фатов, бросая свои обормотки как вызов франтихам, сходящим с ума от него; он умел быть красивым, скрутивши бородку (совсем эспаньолка), поставивши усик торчком; и застег сюртучка, и цветок полувялый, проночевавший в петлице, и поза скучающего дэнди-дьявола, бледность и блеск из разрезов глазных и круги под глазами, - все делало преинтересным его в миг преданья огню и мечу тех салонов, куда зазывали его пышнотелые сорокалетние дамы: себя предавать огню и мечу; Христофоро-ва, Рахманинова, Тамбурер, Муромцева, Кистяковская - слушали; и - угощали дюшесами; а мужья, хмурясь, крякая, с кислой миной любезничали: с анархистом московским.

  Первая встреча с ним у профессора Стороженки, которого дочь, ее подруга да несколько в дом вхожих студентов составили осенью 1901 года кружок: для самообразования; весьма неудачно меня пригласили участвовать; и - Кобылинского; мы оба, жаждущие просвещать (я - Верленом и Ибсеном, а Кобылинский - не помню чем), тотчас забрали на первых порах в свои руки кружок;87 предложил я прочесть реферат; сам почтенный профессор Н. И. Стороженко был вытеснен:

  - "Папа, ты будешь мешать!" - ему дочь.

  - "Хорошо, хорошо", - соглашался профессор, а нас, по обычаю, назвал "кургашками": так он детей называл (мне же шел тогда двадцать второй год, Кобылинскому - двадцать четвертый).

  Но скоро профессор тревогу забил: развели декадентство; и он, равновесия ради, подкинул нам книгу Макса Нордау:88 отреферировать; но под давлением нашим кружок резолюцию вынес:

  "Не книга, - а дрянь".

  К нам не вхожий профессор задумался тут; и послал молодого еще Мельгунова; завел тот прескучное что-то; и кажется, что-то докладывал о сектантах; состав кружка не возбуждал интереса; мы с Кобылинским исчезли (профессор, наверное, радовался).

  Нас кружок этот сблизил; мы сразу в нем точно стакнулись; не будучи лично знакомы, поддерживали: я - его; он - меня; всего несколько разговоров в углу Сторожен-ковой комнаты, несколько притеснений в углу Кобылинским меня (с "понимаете? а-а-а? что-что-что?"), - и уже Кобылинский однажды явился ко мне: звать пройтись; жил он рядом, в одном из Ростовских, вблизи от Плющихи. Двор - скат на Москву-реку, с лавочкой, где мы сидели весной 1902 года. С тех пор послеобеденная прогулка с заходом к нему - обиход моих дней; и отсюда: знакомство с братом Льва, с Сергеем, философом; тот в лоск нас укладывал метафизикой Лотце; брат Лев - ему: "Дрянь". И тут братцы, - блондин и брюнет, - одинаково бледные, одинаково тощие, одинаково исступленные, оскалясь иронией, едкой и злой, норовили вцепиться друг в друга; я знал: коли сцепятся, - будет комок; и ни слов, ни рук, ни ног уже более не различишь ты; одни восклицания: визги Сергея и гамма от баса до дишкантового тремоло Льва, с появлением Варвары Петровны, их матери; не отольешь, опрокинув ушаты воды; эти сцены я знал; и бежал от них с ужасом.

  Жили ж они... в одной комнате!

  Часто весьма братец Лев попадал в час обеда к нам в дом; начиналось за супом еще его очередное пререкание с моим отцом, очень живо клевавшим на мощный фонтан афоризмов, свергающий то, что отец почитал; например: философию Лейбница; тут же не лысый, румяный профессор-старик с бледно-мертвенным, гологоловым студентом, отбросив салфетки, забывши о супе, ладони в колени к себе, локти - фертом, носами в носы, выгнув спины, прицеливались друг в друга; едко прыскали зеленоватые глазки "дента; и гневно сверкали очковые отблески, из-за которых моргавшие глазки отца плутовато оценивали ситуацию спора; вдруг палец студента летел к потолку; перочинный же ножик профессора, всегда являвшийся из жилета в миг спора (его он подкидывал в воздух и ловко ловил), - перочинный же ножик язвительно тыкался Льву Кобылинскому в нос тупым кончиком; и оба вскакивали, устремлялись друг к другу; и мама салфеткой в стол, я салфеткою в стол:

  - "Николай Васильевич!"

  - "Папа же!.. Лева!"

  - "Позвольте!"

  - "Ты, Боря, оставь меня", - Лев выбарахтывается.

  Схватяся руками, друг друга держа, теребя и подталкивая, обрывали друг друга; и слышался рявк угрожающий:

  - "Нет-с, как можете вы эдак... Лейбниц! Да Лейбниц громада-с! Он полон, сказать рационально, - возвышенной мудрости".

  - "Мир наилучший?.. И стало быть, - наилучшая зубная боль? Городовой наилучший?"

  - "Позвольте-с, - вы бросьте-ка пошлости эти и, да-с, да-с, кондачки эти-с, - знаете, бросьте: городовой ни при чем-с!"

  - "Нет, - при чем!"

  - "Ни при чем-с!"

  - "Папа! Лева!"

  - "Лев Львович!"

  Отец уже пятит усы, ощетинившись ими, как морж; Лев, держа его за руки, дьяволическим хохотом, а не словами - раззадоривает-; и уже сплошной гавк отца, как удары тарана, разрезаемые острым визгом, как саблей дамасскою, Льва; друг друга не слушали: себя слушали; и в два голоса, вертясь в углу вкруг друг друга, друг другу кричали, болтаясь локтями: один - за светлейшее, знаете, будущее человека; другой, что мир - падаль.

  И долго ходили и фыркали, вдруг расцепясь и выкрикивая свои обращенья - ко мне почему-то:

  - "Ты, Боренька, помни: страданья - лишь переход, так сказать, к высшим формам гармонии..." - отец.

  - "Помни, что в желтом доме находят убежище лучшие",- Эллис.

  За сладким мирились; а после отец, зацепляясь карманом своей разлетайки за двери и бацая шагом, - к себе, в кабинет, отдыхать; Кобылинский же - мне, плюясь в ухо и дергаясь плечиком:

  - "Я, сказать правду, я... Николая Васильевича понимаю: кричит о гармонии он из надрыва, чтоб перекричать это вот", - и рукою в окошко: и там, за окошком, внизу вывеска - "Выгодчиков" - колбаса, мясо красное89.

  - "Николай Васильевич безумец!" "Безумец" же есть комплимент.

  Со своей стороны мой отец, отдохнув, за вечерним чаем, раскладывая пасьянс, - неожиданно:

  - "Боренька, да-с, - перекладывается с карты карта (на карту), - ну, что говорить: Кобылинский - талантливый юноша! Из всех товарищей твоих он-с наиболее, так сказать..."

  Не досказав, что есть "так сказать", - освирепевши всем видом (всегда свирепел выражением лица, когда речь свою прятал в усы), перекладывал карты.

  И - мать:

  - "Ну, еще бы!"

  Кобылинский, отец воспылали друг к другу - ведь вот - откровенною нежностью; и даже позднее немного столкнулись, союз заключив против... Брюсова: против влияния Брюсова на меня; Кобылинский на том основании, что все эти Бальмонты, Верлены и Брюсовы - жалкие мошки; и, стало быть, - надо давить их, а не разводить, потому что они заслоняют Бодлера; отец же имел основания бояться влияния Брюсова, видя, что я хаживал на журфиксы к последнему: бедный старик еще думал, что я увлекусь напоследок коли не химией ("Ведь у Зелинского, у Николая Дмитриевича, в корне взять, заработал"), то хоть... географией, хотя последняя - что за наука-с? Еще не знал он: уже выходила первая моя книга, "Симфония"; будущее мое решено... Вот и думал он: в союзе с блестящим студентом отводить от Брюсова; Кобылинский отцу твердил: Брюсов пишет белиберду; и отец, позабывши о том, как вырявкивал он строчки Брюсова, таял от этого; и соглашался, чтобы не перечить, на веру Бодлера принять; Кобылинский читал ему "Падаль" [Стихотворение Бодлера] в плохом переводе своем;90 в нем Бодлера и не было; слушал отец; и, улыбку в усы затаив, соглашался:

  - "Тут, знаете ли, - мысль: ну, и, так сказать, там..." Что "так сказать" - неизвестно, но думаю, "так сказать" означало:

  - "Хотя-с..."

  - "у Бальмонта же, - переменял разговор он, - не

  мысль, мой голубчик..."

  - "Ерунда", - предавал Кобылинский меня.

  А отец, заручившись сочувствием, преподносил нам полюбившегося ему поэта Мелынина [Псевдоним "П. Я."].

  - "Вот у Мелынина!" И он зачитывал:

  Но с поднятым челом и с возгласом "Свобода"...91

  - "Прекрасно-с: не Брюсов!"

  "Подлец" Кобылинский, поддакивая, считал: стихи Мельшина - не конкуренция Шарлю Бодлеру. Тут - я:

  - "Лев, это ж подлог!"

  Он на подлог был готов: для Бодлера!

  В апреле 1902 года вышла первая моя книга "Симфония"; "Боря" Бугаев испуганно прятался под псевдонимом; книга в кругу знакомых имела успех скандала; Кобылинскому ее не подкидывал я; но он прибежал говорить о ней:

  - "Книга написана погибшей душой; писал - безумец; и никаких!" - взлетал палец; и дергалась лысинка; быстро увлек он гулять, в черном старом пальто, но казавшемся легким, изящным, в надвинутом черном, проломленном вбок котелке, передергивая кончиком трости, торчавшим при ухе (ручка палки была засунута рукою в карман), он бежал, меня сталкивая на мостовую:

  - "Ужасная, Боря, - надломленность в книге; особенно там, где сказано: "Все кончено для севшего на пол" - ги-ги-и-и-и", - и тут сел неожиданно он на карачки перед тумбою, изображая философа, изображенного мною, - к недоумению проходящих и к радости дворовых мальчишек; сидел он и склабился; встал, надвинув на лоб котелок; и пустился, держа под пролеткой меня:

  - "Цивилизация - храпы мещан: все спят, открыв рты; визионеры, революционеры - погибнут! Ги-ги-ги-и-и! Потому что погибнут все лучшие!"

  Он посвятил в свою жизнь меня: как в шестом еще классе себя он веревкою к креслу привязывал по ночам, чтобы не заснуть над изучением экономических книг; как в университете отметил его тотчас Озеров; как задружил он с профессором; как они ночами вместе безумствовали за разговорами; как агитировал он; как был должен он временно скрыться (полиция насторожилась); как... ну, - и так далее; вывод: жизнь - не пересекающиеся параллели; а я возражал: его теория двух миров - просто логическая ошибка; он же искренно заклинал меня: попасть в желтый дом; и этим выправить себе патент на порядочность; я в пылу разговора признался ему, что я автор "Симфонии"; не удивился нисколько он:

  - "Я так и думал!"

  Прочел "Симфонию" и братец Сергей; и отнесся к ней весьма иронически; вероятно, - подозревал он, что автор - я, потому что раз, выведя меня на двор из своей душной комнатки, где он выкурил без проветра, наверное, пятьдесят папирос, строча десятки страниц кандидатского сочинения о Лотце, он, защурясь от солнца и взяв за рукав, с ироническим благодушием прогудел прямо в ухо:

  - "А знаете, - в этой "Симфонии" есть такие фразы; например: солнечные лучи названы "металлическою рас-каленностыо" . У меня, знаете, тут делается, - показал он на лоб, - "металлическая раскаленность", - и мертвенно-белое лицо, напоминающее кость,

  изошло

  морщинками неврастенического страдания; и я подумал незольно:

  "Еще бы не делаться: кандидатское сочинение о Лотце, писанное в таком темпе, доведет и до того, что... сядешь, раскорячась, под стол".

  Бедный Сергей: кандидатское сочинение о Лотце не было оценено старым "лешим", Лопатиным; Сергей не был оставлен при университете.

  Философ, свихнувшийся на Канте и севший на пол, долго пользовался популярностью среди неокантианцев; и в 16-м году Кубицкий, с которым мы встретились при

  военном освидетельствовании 110, показывал на голые тела кандидатов на убой; только что бывший сам телом, наклонился ко мне и иронически пробасил:

  - "Они сели на пол... Помните, - как ваш философ!"94

  Обиделся на философское "сиденье на полу" в те годы - философ Б. А. Фохт.

  С весны 1902 года Лев Кобылинский стал своим в нашем доме, своим у Владимировых; он являлся и к Соловьевым; мать моя называла его попросту Левушкой:

  - "Левушка, - как же ему не позволить кричать: разве ему закон писан?"

  - "Да-с, да-с, - так сказать", - поддакивал и отец95.

  

  

  

  

  ЭЛЛИС

  Лев стал "Эллисом"; до тринадцатого года он сплетен с моей жизнью.

  Видя позднее в удобствах его, говорил себе: "Не типично!" Меблированные комнаты "Дон", те - типичны; они помещались в оливковом доме, поставленном на Сенной площади среди соров и капустных возов; дом стеной выходил на Арбат (против "Аптеки"); другим боком дом глядел на Смоленский бульвар; третьим - в паршивые домики, с чайною: для извозчиков; обедал Лев в трактиро-подобном ресторанчике для лавочников, под машиной, бабацавшей бубнами "Сон негра"96, изображаемый Эллисом - лавочникам Сенного ряда; и - нам.

  Поссорившись с братцем Сергеем и с матерью, он водворился в "Дону", ячейке "аргонавтизма", с дверью на площадь, с "добро пожаловать" всем; люди в рваных пальтишках и без калош: стучали каблуками в пустом "донском" коридоре, прошмыгивали в номер шесть, где в дымах сидели на окнах, в углах, при стенках (на корточках) ; большинство в пальто, стоя, внимало и пыхало дешевыми папиросами; бывало, разглядываешь: Ахрамович, Русов, Павел Иванович Астров, хромой драматург Полевой (капитан в отставке), Сеня Рубанович (поэт), Шик (поэт), Цветаевы (Марина, Ася) , курсистки, заезжий Волошин (с цилиндром)93, артист, мировой судья, лысый, глухой, завезенный Астровым; среди знакомых - незваные, подобные "черным маскам" Андреева99, возникшие самопроизвольно: бледные, бедно одетые.

  - "Кто?"

  - "Не знаю: никогда не видал".

  Таких было много; являлись и исчезали - во мглу; среди них были и ценные люди, и угрожающие "субъекты": с подбитыми глазами, с усами в аршин; они были готовы на все; Эллис передал: с хохотом:

  - "Вчера кто-то будит; протираю глаза: на постели юноша, из бывших максималистов, с золотыми часами в Руке; спрашивает: "Знаете откуда?" - "Нет". - "Спер у буржуя". Ну, знаешь, я его таки: "Нет, ступайте, не являйтесь". А он: "Испугались? Зовете дерзать? Сами буржуй". Я выскочил в одной сорочке и выпроводил".

  Комната не запиралась: ни ночью, ни днем; с пяти до пяти Эллиса не было; входили, сидели, высыпались, брали нужную книгу и удалялись; унести было нечего, кроме книжек, взятых Эллисом у знакомых; их и тащили; остальное - рвань; тяжелейший бюст Данте был не спираем.

  Не комната, а сквозняк: меж Смоленским рынком и Сенной площадью; в 906 году Эллис жаловался:

  - "Сплю в кресле: негде; вхожу - на постели - "товарищ"... спотыкаюсь: на полу, поперек двери, - "товарищ"; так - каждую ночь".

  С 1905 года вопреки аполитичности в лысом бодлери-анце вспыхнул максимализм; появились старые знакомые эпохи увлечения марксизмом: Череванин, Пигит, К. Б. Ро-зенберг и т. д.; Эллис открыл дверь нелегальным; знакомые приводили знакомых; Пигит циркулировал с браунингами, составляя "аргонавтическую" десятку (перед декабрьским восстанием); комната Эллиса стала почтовой конторой для передачи: сообщение вкладывали в книгу на столе; приходили: прочитывали, отвечали, вкладывали; с Эллисом не считались; о "почте" он сам не знал; наткнулся случайно.

  Он устраивал вечера в пользу нелегальных и боевых организаций; сидел в Бутырках; вернулся - поздоровевший:

  - "Отдохнул, выспался".

  - "Ну, как отсидел?"

  - "Было б весело, кабы не смертники; коммуною жили, - а, что? Были старосты, была связь с другими коммунами; как заперли, подошел староста: "Товарищ, - фамилия, партия?" - "Не имею фамилии: Эллис - псевдоним; принадлежу к единственной настоящей партии: к декадентской". Так и прописали на листке... Ты понимаешь? Ги-и... и-и-и, - он икал, трясясь смехом. - Листик на стенке висел: товарищей социал-демократов, большевиков - такой, эдакий: столько-то; меньшевиков, - ну, там, ты понимаешь - такие-то: столько;

  такие,

  сякие

  -

  эсеры;

  столько-то

  товарищей максималистов-экспроприаторов ("смертники" были)... Среди них, - понимаешь: товарищ декадент - один".

  И, вогнав лысую голову в спину, согнувшись, рот закрывал рукою, хихикал.

  - "А? Что?"

  Брови вскидывал:

  - "В недрах Бутырок коммуною жил, как сознательный декадент", - перещипывал эспаньолку он.

  В камере поднял шум, апеллируя к талантам мима: изображал Вячеслава Иванова, Брюсова, Сологуба; прочел реферат: о Данте; пляс поднимал; посадил играть на гребенках рабочих, экспроприаторов; камера заплясала; стало досадно тюремному надзирателю: попросился смотреть на пляс; пустили; прошел слух: в камере номер такой-то сидит декадент и штуки чешет; просились о переводе в камеру.

  Была регламентация часов дня: вечерами - веселье; а днями - работа; саженный рабочий, грызя карандаш, сидел днями за задачником Евтушевского;100 были часы пропаганды: эсдеки агитировали среди "менее сознательных" экспроприаторов, садились рядками: более сознательный, менее сознательный, более сознательный; менее сознательный зажимался сознательными; сознательные старались:

  - "Товарищ экспроприатор, - вы что же такое? Дезорганизуете революцию?"

  - "Понимаешь? Что? - меня схватывал за руку Эл-лис. - Стоял деловитый гул: "бубубу" - бубукали сознательные: несознательным..."

  - "Ну, что же ты?"

  - "Предложил свои знания меньшевикам; тоже в ухо садил здоровенному экспроприатору; спать ложились рано, вставали чуть свет: отоспался, поправился..."

  Эллиса выпустили; но таки докучали потом: и слежкой, и обысками; раз чуть не сцапали ящик: с нелегальной литературой, которую поставили к нему на храненье; Эллису пришло в голову сесть на ящик; про ящик забыли.

  К концу 906 года он завел дружбу с экспроприаторами.

  Попав в южный город, увидел, как кучка зубров пристала к еврею; размахивая палкой, - он напал, кого-то отколотил; прочие разбежались, к восторгу прохожих; Эллиса таскали, фетировали, пели песни; пришлось исчезнуть из города, чтобы не сесть.

  Во время заседания "Свободной эстетики" подвели офицера, желавшего поговорить о Бодлере; вообразив, что это Р..., о котором слухи, что в прошлом - он избиватель, Эллис отдернул руку; и провизжал:

  - "Руки не даю" .

  Офицер заявил окружающим: недоразумение; он доведет инцидент до Офицерского общества и вызовет на дуэль. Общество постановило: в случае смерти офицера или его ранения, каждый следующий вызывает Эллиса; с величайшими усилиями ликвидировали и этот инцидент, грозивший не только преследованиями, но и смертью.

  Кабы не семь нянек, Эллису не бывать бы живу.

  Интересная дама, которую Эллис остервенил, гонялась за ним: нанести оскорбление, не понимая, кто кого любит, любовь или ненависть между нею и Эллисом на почве разговоров о "Падали" Бодлера? Она вышла замуж; Эллис объявил, что она изменила "мечте", вступив в брак с идиотом; оскорбленная этим дама, настигнув Эллиса, закатила ему затрещину перед возом с капустой: у входа в "Дон"; он, сняв котелочек... подставил... другую щеку; дама - в обморок; Эллис - в истерику.

  Несносно совал нос в жизнь друзей, не считаясь с ними; в случае сопротивления своим фикциям - гонялся с палкой: за ними; изживалась по-своему понимаемая любовь; считая меня "безумцем", которого участь - распятие в камере сумасшедшего дома (высшая награда Эллиса), хмурился, когда мне везло; когда ж доводила до чертиков жизнь, то он ликовал; подуськал меня послать резкое письмо Блоку; Блок ответил еще более резким; я вызвал на дуэль Блока, Эллис, схватив котелок и вызов, понесся в ливень из Москвы в Шахматове: без пальто; протрясясь восемнадцать верст по ухабам, явился промокший к Александру Блоку; но, убедившись, что Блок не "мерзавец", прилетел обратно: отговаривать от дуэли103. В другой раз, узнавши, что нарастает дуэль между мною и Брюсовым, дрожал от мысли, что не позову его секундантом 104.

  Бывало - лежишь: с компрессом на голове; Эллис - ликует:

  - "Пересечения жизни с мечтою. - нет: безумие; и - нни-ка-ких!"

  В самые мрачные периоды жизни я гулял с ним; кубы домов лепились ночными тенями; взревала метель; дворник в бараньем тулупе отряхивался в приворотне; фонарь вытягивал из-под ног наши тени; я, бывало, - показываю на тени:

  - "Они - двойники".

  - "Черные контуры?" - усмехается Эллис; несемся в глухую ночь: безвесо, легко; Эллис в ухо нашептывает свои сказки-фантазии:

  - "Рассказ напишу про беднягу, у которого в голове кавардак; он, понимаешь ли, сунет нос в книгу, а книжные строки расстраиваются".

  - "Как?"

  - "Буквы считывает; уткнется в страницу: и все -

  расползается; строчки червями ползут на руку; ползут клопами в кресло; они - кусаются; в книге - белое место; вдруг "ща", скорпиоником, переползает по томику".

  - "Фу, гадость какая!"

  - "Игигиги!" - он заикается смехом.

  И продолжает, фантазией побивая фантазию:

  - "Раз стоял желтый туман над Москвой; и метались, тоскуя, в нем люди... Когда ж разорвался туман над Арбатом, в разрыве над крышею дома из неба - бычиная морда; как замычит, - мир разрушится".

  Он укреплял во мне миф обо мне: будто я потерял свою тень; и она-де контуром бродит где-то; раз ночью я бегал по улицам; Эллис явился ко мне: не застав, меня ждал; мать спала уже; вдруг ему показалось: в комнате - кто-то; обертывается и видит-де: черный контур. Бросился через переднюю, к выходу, позабыв закрыть дверь.

  Сколько раз пробегал я гостиничный коридор; с тоскою врывался в снимаемый Эллисом номер; застав его спящим, бывало, усаживался на краю тюфяка; будил и жаловался: на свои обстоятельства; Эллис, зевая, садился; и, подпухая несвежим лицом, растравлял тоску:

  - "Здесь" - быт; "там" - мечта; быт - падаль; нет, нни-каких утешений!"

  Бывало, валится в подушку зеленою лысинкой; часа через два, выерзнув голыми ногами из одеяла, топочет, натягивая штанину; зима; темно; он - показывает на фонарь: за окном; одевается; тащит в кино: к передрогам мелькающих образов; он изучал кино, чтобы изображать эти сцены; кино - пропаганда, что жизнь - тень теней; и что мы - изъятия, контуры - в шляпах и в шубах по тумбам стучим крючковатыми палками; думают, будто - есмы; нас-де - нет!

  Эллис-пропагандист с блеском распылял образы жизни; ходил - к рабочим, в "Эстетику", к капиталисту Щукину, к судье Астрову, к социал-демократке К. Б. Розен-берг, к анархистам, к мадам Кистяковской: проповедовал Бодлера и Данте.

  А то тащил к Астрову: деятели судебного мира сидели по стенкам с супругами, чтобы выслушивать проповедь

  Эллиса; с 1906 года я бросил ходить в это гиблое место; а Эллис - таскался, рассказывая мне:

  - "Понимаешь, - седой человек, лысый; докладывает, как студент на экзамене, мне: Брюсов ближе-де ему таких-то писателей; а Роденбах нам-де нужней Златовратско-го105. А? Понимаешь? Моя пропаганда!.. Седой человек, почтенный, - читает "Шаронь"...106 Игиги!"

  И, вогнав свою шею в спину, рыдает, бывало, икающим смехом: в мухрысчатом сюртучке с проатласенными рукавами.

  Мне - жутко: в великолепных, припадочных пародиях, подвинчивая себя музыкой, изображал он что угодно; мать, бывало, садилась играть ему кинематографический вальс; он изображал, как бы протанцевали вальс - меньшевик, эсер, юнкер, еврей, армянин, правовед, Брюсов, Батюшков, князь Трубецкой, передавая движением дрожанье экрана кино; и до Чаплина, Чарли, явил собою - Чаплина, Чарли; импровизации переходили в дичайшую пляску: вертелся, как дервиш.

  Раз собрались у меня: Шпет, Балтрушайтис, художник Феофилактов, Ликиардопуло; отодвинули стол, усадили мать за рояль; Эллис - ринулся в верч; не прошло трех минут - как уже завертелись: и Шпет, и Ю. К. Балтрушайтис (с угрюмыми лицами); братья Астровы стали возить "вертуна" по знакомым; знакомые же - приглашали на Эллиса; так: однажды был съезд естествоиспытателей; группу ученых с научного заседания приволокли в частный дом: показать Эллиса; не прошло получаса, - завертелись профессора, подкидывая ноги, тряся сединами.

  Отправились с Эллисом раз в летний сад; сели около сцены; грянула музыка: явился негр; увидев его, Эллис - прыгнул на сцену (не успели схватить за фалды); отстранив негра, пустился за негра по сцене выплясывать: под звуки барабана; публика недоумевала; вдруг пришла она в восторженный раж; сняли с эстрады: подкидывали на воздух; на другой день - Эллису посыпались письма: "Дорогой Лев Львович, правда ли, что вы, литератор, плясали в шантане..." Или: "Как не стыдно..." Или: "Левушка - остановитесь!" Урезонивали "семью семь" нянек.

  Вся его жизнь в это время - какое-то сплошное радение: смесь из рыданий и хохотов; действовал, заражал, вредил; узнав, что одна барышня хочет идти в монастырь, - зачастил к ней, доказывая: жизнь - ужас; в монастыре - спасение: таки упек!

  Безо всякого основания в уме повенчал своего друга с барышней, к которой сам был неравнодушен; у нее явился настоящий жених; Эллис кидался на него: как смеет-де он отнимать у друга суженую; и все это - наперекор: другу, барышне, жениху!

  Бывало, - взрыв гнева:

  - "Ну и дела... Подать Эллиса!"

  Отовсюду кидаются в "Дон"; комната - пуста; след - простыл; Эллис где-то за чертой досягаемости; оттуда зажаривает пудовыми письмами, в которых рвет с нами; руки сжимаются в кулаки; достать - невозможно.

  Так и открывали убежище это - у Рубановича, Сени; родители Рубановича, как и многие, души не чаяли в "Леве"; там прятался он: его мыли, кормили, причесывали; он, зажив припеваючи, - письма строчил; отдохнувши, со всеми порвав, являлся: мириться до... следующего скандала, под шумок созревавшего и тушимого - с величайшим усилием; в экстренных случаях вызывалися братья Астровы: П. И. или Н. И.; нажимались педали, чтобы разобрать путаницу как "музейскую", в которую чудак впутал министра Кассо, профессора Цветаева, прокуратуру, Муромцева, Астровых, прессу, "Весы", "Скорпион", всех нас; инцидент вскрыл вонь тогдашней прессы; его коснусь ниже;107 не хвалю чудака: тоже хорош! Но следовало бы его венчать лаврами за "вор", над ним грянувшее: во всерусском масштабе; делали вид, что - "вор": "Весам" досадить; полтора года длилось поганое обвинение, едва снятое усилиями нас, Астровых, Муромцева; прокуратура покончила с "делом", которого не было, отказываясь обвинять; в либеральных редакциях - шепот стоял:

  - "Вырезал страницы из книг в Румянцевской библиотеке".

  В шесть утра он являлся в убогую комнату, выпустив где-нибудь фейерверк слов, чтоб строчить перевод: в два часа - десять стихотворений откатано, к ужасу нашему: что делать с ними? Отдав блеск таланта салонам, садился работать, как выкачанный, к восьми утра - валился в постель; все же было бельишко: какая-нибудь дама-нянька. Спал, выставив бородку из драного одеялишки.

  Пробуд - тот же: кто-нибудь, в пальто, в шляпе, в калошах, садился, войдя, на постель: пинал не желающий проявить жизнь труп: лицо "трупа" - в морщинах; опухи глазных мешков; трясясь, "труп" протирал глаза кулаками, приподымался из гроба, вникая в то, что ему говорилось.

  - "Лев Львович, - бубнил сидящий в ногах Сергей Бобров, - Тристан Корбьер пишет..."

  Или:

  - "Левушка, - доказывал сидящий в ногах Николай Иванович Астров, - вы должны извиниться".

  Или:

  - "Вы меня не знаете, а я знаю вас", - доказывает, бывало, неизвестная личность, отдавливая полуспящему ноги.

  Эллис, прижав подбородок к коленям, придя в себя, тряс из постели пальцами, часов до пяти; вокруг постели - нарастала группа; пускала дым; не постель - каша: фуражка, носок, пепел, галстук, манжетка, босая нога; тут и рабочий, и "аргонавт", и сноб, свидетельствующий уваженье сотруднику журнала "Весы", и неизвестный, подобный юноше, утиснувшему "золотые часы". Эллис же в драной сорочке, горбя широкие плечи, тряс пальцем, кропя всех слюною: Бодлер, Роденбах, Брюгге!108 Не оторвешься: "Бакунин"!

  Поехало: до шести утра!

  Спохватившись, что где-нибудь его ждут, он выпрыгивал из одеяла: схватив губку, морщась от ужаса перед холодной водой, растирал ей нос, не трогая глаз, лысины, щек; напяливался закапанный соком дюшесов сюртучок с неоторванной обормоткой, с гвоздикой в петлице; схватывались пятилетние манжеты; ни чая, ни хлеба. С постели - на улицу: в "Весы"; а то - расхлебывать какой-нибудь инцидент.

  Где-то застрянет, чтобы оттуда уже - ко мне, к Метнеру, к Христофоровой, к мадам Конюс, к Кларе Борисовне Розенберг: где не бывал!

  Увидев прекрасно сервированный стол с вазой дюшесов, испытывал колики голода; мысль, что есть "проблема питания", озаряла его пред вазой с дюшесами; с жадностью бросался и пожирал, напоминая захудалого пса; голодный Эллис, не бравший сутками ничего в рот, набивал желудок дня на два дюшесами: ваза пустела, к ужасу хозяек; у Эллиса открывалось... желудочное расстройство.

  Эллис, заливаясь словами о Данте и соком дюшеса, которого половину откусывал, - картина десятилетия; пожиратель дюшесов, а не вырезыватель книжных страниц, - монстр того времени; желудочный кризис наступал тут же, за Данте; новый ужас хозяек: Эллис бросался надолго страдать в не столь удаленное место, откуда являлся с зеленым, сведенным лицом; надо бы судить Эллиса - за корзины дюшесов, похищенных у гостей К. П. Христофоровой; тайна дюшесов: только ими питался он; не успокаивался, пока оставался последний дюшес; тут же и тайна желудочного недомогания, открытая В. О. Нилендером; Нилендер урегулировал питание Эллиса отнятием у него гонорарика и покупкой на него абонемента на обеды в трактире с машиной, ревущей "Сон негра"; с тех пор Эллис стал полнеть и белеть (до этого ходил зеленый); машина бацала бубнами; желудок же - поправлялся.

  Появление В. О. Нилендера в "Дону" - революция быта жизни; Нилендер заставил Эллиса мыться; завел гребенку ему, урегулировал финансы; Эллис приходил в умиление:

  - "Владимир Оттоныч - обмыл, напоил, накормил!" Тем не менее шли пререкания: из-за "орфических гимнов", которые изучал Нилендер109, разложив в смежной комнатке огромные греческие словари; являлся Эллис, саркастически крутя усик и отпуская замечания по адресу древних греков: словари надо предать сожжению. Нилендер с плачущим криком кидался:

  - "Молчи, Лев!"

  И после бросался - ко мне, к Петровскому, к Соловьеву:

  - "Все кончено между мною и Львом!"

  Эллис бежал ночевать к Рубеновичу, Сене, откуда являлся: мириться с Нилендером.

  Друзья прибирали гроши Эллиса, чтобы он их бессмысленно не метал; личности с подбитым глазом и с усами в аршин являлись брать не Бодлера, а эти гроши; что оставалось - исчезало у будки с холерным лимонадом, который он лил в себя: в неимоверном количестве.

  На вечерних собраниях пересиживал всех, заводя с хозяевами часа в три ночи (для Эллиса - ранний час) удивитель